Миллион алых роз

               
         Уже около года она работала в этой закусочной. Господи, как же ей надоели эти примелькавшиеся рожи, которые что ни вечер появлялись у ее стойки с многозначительными лицами, а потом также неожиданно  исчезали, все по-разному, кто просяще  униженно, может быть,  еще  в долг нальют, а кто разухабисто-удало:   знай, мол, наших, на свои пьем, да еще и осталось. 
        Смена заканчивалась около 23 часов. Она ехала домой,  пытаясь разглядеть сквозь  замерзшие окна  трамвая  ночной предновогодний город. Город ликовал, разноцветными красками реклам пытался  пробудить ревность горожан к жизни, хитро щурился на перекрестках, маня вдаль своей таинственной прохладой. Люди были шумливы, веселы, предвкушая  спокойный или будоражащий их душу праздник, озорно блестели глазами,  раздраженно ворчали друг на друга, а затем, вспомнив о предстоящем веселье, также покорно становились терпимы друг к другу.
       Лариса сидела недалеко от выхода, с нетерпением ждала своей остановки. Завтра выходной, почти для всех – это покой и отдых, только не для нее. Кстати, почему выходной? Выход-ной, от слова «выход», значит, надо выход-ить  на работу, а не отдых-ать  от нее. Гораздо более  справедливым было бы название «отдыхной» , или отдохной, или отходной, как угодно назови, только не выходной. Выходной!  Как будто бы выходишь перед  публикой в проникновенно-загадочном наряде, выходишь, чтобы привести все к общему знаменателю, и показать всем, что  все то, что нас окружает, и есть праздник.
         О, торжество несбывшейся надежды,
         Очарованья прерванная нить,
         Мне было бы легко тебя утешить, -
мысленно  сложились, как когда-то , легкие, ни к чему не обязывающие строки, и с трезвой реальностью подумалось:   Да не на что тебя кормить…
Да уж какая трезвая реальность! В голове только и засела одна мысль:  хорошо, что успела закупить все более-менее необходимое заранее., а главное – вина, вина, того, что в ее теперешнем состоянии было более всего ей необходимо. Вспомнила, как думалось в конце смены, что удержится, не притронется ни на глоток к этому распроклятому, распрекрасному зелью, которое так манило ее к себе в последнее время, но не смогла удержаться, отказаться от предложения товарок выпить по одной, потом еще по одной – и вот итог, все были веселы и остроумны и после застолья с радостным возбуждением разбежались по домам, а у нее… видимо, только у нее, - горько подумала она про себя, - это состояние недопитости ( как она про себя это понимала) вызывало такое ощущение безнадежности, безысходности и полной  потерянности себя. И вновь с трезвой реальностью подумалось о том, что ждет ее дома. Мой, поди, сразу  как с работы пришел, так и начал. Пашка беспризорно болтается  где-то по улицам. Господи, 12 лет, а все ума бог не дал,  все глядит на кого-то, пытается подражать  своим старшим дружкам. В памяти вертелся уже довольно-таки заерзанный мотивчик . «И продолжением сна площадь цветами полна. Миллион, миллион, миллион алых роз», - пропела она про себя, радуясь, что накануне  додумалась одну из бутылок перелить в шикарного оформления пустую импортную бутылку, которая стояла в серванте с тех давних пор, когда…
        Да, когда-то все было иначе. Была нежность Ильи, которой, казалось, не будет предела, потом было рождение сына, который сможет, тоже казалось, остановить начавшийся распад семьи, была надежда на что-то необъяснимое, невероятное, такое,  что  внезапно, мгновенно заглушит все ее страдания и омоет истосковавшуюся ее душу всесильным и радостным дождем.  Но чудо не произошло. И радовало только то, что импортную бутылку она догадалась поставить не в сервант, а в ванную, туда, где стояли другие бутылки с разными  не питьевыми названиями.
         Ставрову  разбудил на рассвете тревожный телефонный звонок. Легко ли  после  бессонной, счастливо-щемящей новогодней ночи, не  успев еще как следует заснуть, вскочить и, спросонья не поняв еще слова дежурного, ответить: выезжаю.
        Дежурный хоть и взволнованно, но несколько монотонно бормотал в телефонную трубку:         «Татьяна, Татьяна, проснись, мы без  тебя не знаем, что делать. Наши все на трупе. Там дите. 12 лет, мальчик. Плохо с ним, никто обуздать не может, срочно выезжай!»
    «Какой труп, какой ребенок, - смятенно думала она, еще не до конца очнувшись  от той уже ушедшей ночи, где искорками  многих надежд сверкало счастливое будущее, где грезились еще буйные русские песни и страстный цыганский перепляс…
«Хорошо, еду.  С Новым годом, Сережа!» – ответила она и повесила трубку. «Каштановая, 10, Каштановая, 10», - билось в груди, что-то связывало с этим адресом и не давало вновь вернуться к воспоминаниям  ушедшей ночи. И, наконец, пробилось:  « Паша Кузнецов, месяца два тому назад задерживался за… о, черт, не могу вспомнить, то ли просто за безнадзорность, то ли еще за что-то…»
       И вспомнились огромные, жалко-униженные глаза его матери Ларисы, когда она, пытаясь спрятать их от Ставровой, сбивчиво объясняла, что она все время на работе, а отец… ну что ж отец… он мужик, выпивает, бывает пьет, но это же не постоянно, не так часто, чтобы бить тревогу И на вопрос Ставровой: « Скажите, а выпиваете ли вы сами?» – совсем смешавшись, чуть слышно ответила: « Стараюсь… не выпивать.»
       Ставрова  поднималась по лестнице нужного ей подъезда.  В предрассветной тьме все квартиры были тихи и безупречны, и только из одной  неслась известная  мелодия: «Миллион, миллион, миллион  алых роз…»  На звонок дверь мгновенно распахнулась, и на пороге перед глазами Ставровой  предстал хозяин квартиры. Пьяно покачиваясь, он, разглядев перед собой сотрудника милиции, жалко скривил губы в гримасу плача: «Она так любила эту песню». А за ним, посередине коридора, разметав грязно-рыжие клочья волос по полу, лежала на боку женщина. Казалось, уснула. И только сновавшие вокруг нее люди в белых халатах и милицейских мундирах, доказывали, что это не сон. Картина была трагична, хотя  и несколько буднична. Хозяин квартиры, муж умершей Ларисы Кузнецовой,  с пьяной гримасой периодически подходил к орущему магнитофону. И вновь надрываясь,  магнитофон пел песню-мечту о несбывшейся любви: «Миллион, миллион, миллион алых роз…»
   А в соседней квартире, куда отправили Ставрову, тихонько выл, слегка повизгивая, их сын, Пашка Кузнецов. Казалось, он тоже был пьян. Раскачиваясь из стороны в сторону, закусывая время от времени до крови  нижнюю губу, он повторял как бы про себя: « Я все равно убью его, все равно убью.» Подступивший к горлу ком помешал Ставровой  сказать какие-нибудь разумные слова, и она, зайдясь от неиспытанной ранее боли, нежности и жалости к чужому ребенку, просто обхватила его руками и, раскачиваясь из стороны в сторону вместе с ним, тихонько шептала какие-то глупые, ничего не значащие слова:  «Да, да, успокойся, мы тебя в обиду не дадим, скоро все пройдет, вот увидишь.»  Когда Пашка успокоился, было уже около полудня. Ларису увезли, сотрудники разошлись. И только она , Ставрова, по-прежнему сидела с Пашкой не в силах оставить его наедине с постигшим его горем.  «Выходной, -  мельком подумала она, -  потому и выходной, что все время приходится  выходить на работу.  А в соседней комнате по-прежнему надрывался магнитофон: «Миллион, миллион, миллион алых роз…» Она, не выдержав недоумения Пашкиных глаз, побежала в  его квартиру. «Немедленно прекратите, как можно…», - задохнулась она.  «Как можно, - в тон ей ответил уже довольно-таки трезвый Илья, -  она так любила эту песню».
       «Ну, конечно, - думала Лариса. -  Все так, как я предполагала». Было без двадцати двенадцать., когда она вошла домой. На кухонном столе остатки колбасы, распластанной на бумажной обертке, несколько пустых бутылок вина, и в большой комнате -  музыка, пьяные гости, Илья, восхвалявший, как всегда в пьяном виде, себя: «Я -  глобальный ум,  я просто утратил ( он так и говорил – утратил) свой талант, а кто, кто в этом виноват?»  Ее прихода не заметил никто. Она устало опустилась на ободранную табуретку,  сколько лет грозился Илья сделать в квартире ремонт и привести в порядок мебель,  налила в чей-то грязный стакан остатки вина и также устало выпила: даже этому маленькому счастью  не могла в этот момент радоваться ее душа.
       Ее одиночество на миг прервал Илья:  «Ларисонька, женушка моя ненаглядная, наконец-то пришла. Павлушка спит, ухайдокался, а мы тебя ждем, давай, иди к нам скорей, скоро двенадцать стукнет», - пьяно пробормотал он, на секунду прильнув к ней щекой, - « а я сейчас твою любимую песню поставлю».  Он исчез так же неожиданно, как и появился, и уже через несколько минут зазвучала любимая мелодия: «Кто влюблен, кто влюблен, кто влюблен, и всерьез, свою жизнь для тебя превратит в цветы».  Это было выше ее сил.  Необязательные слова  песни,  прежде трогавшие душу своим проникновенным смыслом, на мгновение вспыхнули в мозгу, как молния, и растаяли.  «Вот и все, что мне осталось, -  подумала она,  нашаривая в полутемной ванной заветную бутылку, с ожесточением вырвала пробку, яростно прильнула к горлышку и сделала несколько огромных глотков. Что-то как будто ошпарило ей внутренности, в последний раз мелькнуло в мозгу «миллион алых роз». Больше она ничего не помнила.
         «Вы понимаете, - захлебывался  Пашка, объясняя Ставровой  то, что произошло,  -я же видел, видел, как отец заходил в ванную, переливал что-то из одной бутылки в другую, но не понял,  не понял… к чему это может привести,  - и снова глухо рыдал, замкнув  свое лицо в кольцо рук. « А это был карбофос, мы давно… мать уже полгода, наверное, просила  отца… а он… неужели это так трудно.. ведь клопы заели… Мама, мама»,  - и снова упадал на стол и глухо трясся в рыданиях.
         Несколько дней Пашка жил у Ставровой.  Она не в силах была сразу же отдать его Илье, так до конца не понявшему и не признавшему за собой вины перед Ларисой.
        Через несколько лет Ставрова неожиданно встретила Пашку на улице. Ему было 17. Нисколько не стесняясь своего роста и возраста, он метнулся к ней:
«Татьяна Георгиевна, Татьяна Георгиевна, - и , как прежде , уткнулся головой куда-то в ее плечо, заскрежетал зубами, - а я  ведь, честное слово, жалею, что не убил его тогда,  подлеца!»
«Ну что ты, Пвшв, - попыталась она смягчить его ожесточение. -  Как живешь? Как, - она помедлила,  с отцом?  « Отец, - скривился Пашка, да я и вижу-то его дома редко,  фактически один живу, учусь, сам в рот не беру. А он…туда ему и дорога…он даже внешне уже мало похож на человека.»   « А все внутреннее человеческое потерял еще тогда,» - с горечью подумала Татьяна. Но было радостно  видеть  перед собой Пашку, широкоплечего,, крепкого, белозубого, не сломавшегося душой после того трагического недоразумения, которое  как будто бы и не было случайностью, а было закономерным итогом жизни супругов Кузнецовых. Она смотрела на Пашку то весело смеявшегося над  чем-то,  то с оттенком легкой иронии рассказывавшего незначительные эпизоды из своей не богатой внешними событиями жизни, и думала, что как ни странно, пережитое им  сыграло положительную роль в отношении его личности.  А в дальнейшем  все будет зависеть только от него. Ведь день его жизни еще только  разгорается.