Митрич

С утра ждал Митрич почтальона с пенсией. Однако уже синел за окном вечер, в доме напротив начали зажигаться огни, а почтальон не приходил.
« Это разве почтовый порядок, - вслух ворчал Митрич, - неуж, если ты мне в срок пенсию или депешу не доставил, так никакого порядка, а одно разгильдяйство…».
Он поставил чайник на газовую плиту, достал из кухонного стола хлеб, остатки колбасы, и тут раздался звонок. «Всё же почта порядок знает», - удовлетворённо заметил Митрич, и, шлёпая тапочками, торопливо засеменил к двери. Но на пороге вместо почтальона стояла молоденькая, миловидная соседка по лестничной площадки Шура.
- Дмитрий Николаевич, просьбочка к вам, - ласково начала соседка, и Митрич с неудовольствием смекнул, что Шура будет просить денег.
- Что за просьба?
- Рублей семь-восемь до аванса. Гости пришли, ну, и сами понимаете…
- С гитарами, что ли?
- Почему с гитарами – с одной единственной гитарой.
- Всё одно трень-брень  да пустой трезвон. Нет у меня денег, - мрачно сказал Митрич.
- До аванса, на три дня, Дмитрий Николаевич, - умоляюще не унималась Шура.
- Да нет денег, нет.
- Ну, хотя бы пятёрочку.
- Ни пятёрочки, ни семёрочки. Нет.
- Сегодня же у вас пенсия.
- Не доставили.… Извини, у меня на кухне чайник уйдёт, - заключил Митрич.
Злило его, что вместо почтальона явилась Шура с накрашенными губами, злило, что она знает про день пенсии, злило, что из квартиры её доносились бесшабашные звуки гитары. А главное – ему не верили. - Нет денег, русским языком говорю. А и были бы – на твоих кобелей не дал бы. На дело – не откажу, - смягчаясь, добавил Митрич, чуя, что сорвались обидные слова.
Шура, изменившись в лице, повернулась и ушла к себе.
«Говоришь русским языком – не верят, - оправдывался мысленно Митрич, вернувшись на кухню. - Ещё обижаются. Всякий день гостей принимать – никаких сумм не хватит, будь хоть миллионщиком.… Вон – опять задребезжали, собака их укуси. А по нынешним строениям – на первом этаже чихни, так я на пятом «будьте здоровы» скажу…».
Он пил чай, продолжая то вслух, то про себя осуждать и Шуру, и других соседей, и вроде бы суд его был правильным, но на душе сделалось тоскливо.

Когда-то и к нему захаживали друзья-приятели и многочисленная родня.
Но вот ушёл он на пенсию, и как-то незаметно стали всё реже и реже наведываться люди. А когда год назад умерла жена – и вовсе все забыли о его существовании. Сам же расхаживать по гостям он не любил. А вернее – стеснялся. У всех дела свои, семейные заботы, и, казалось ему, что даже в праздники – везде он помеха.
Вспомнилось Митричу, что прошлой зимой приходила сестра жены. Чай пила, жаловалась на племянника, потом выпросила зимнее пальто покойницы, и больше носа не показывала.
Летом заявилась дочь с зятем. Митрич обрадовался, сбегал в магазин, суетился с закуской, постелил новую  крахмальную скатерть. А пришли они, оказывается, относительно обмена их комнаты на квартиру Митрича.
Митрич отвечал как-то неопределённо  и зять, изрядно охмелевший, поругался ни с того ни с сего с дочкой, разбил две рюмки, и ушли молодые на что-то обиженные.
Старший сын работал врачом на Севере, и писал в год по обещанию, младший – служил на Дальнем Востоке в какой-то секретной системе, и оттого вовсе не писал, сослуживцы по строительному тресту, где отбухал Митрич восемнадцать лет фасадчиком – вовсе забыли о нём.
«Вот только и нужен я, как взаймы дать, - печально подумал Митрич, вспомнив соседку, перед которой чувствовал он себя почему-то виноватым. – Что ж не дал бы разве, если б пенсию доставили. Дать – не взять. Деньги дольше в цельности сохранятся…».
Вообще-то, если честно сказать, берёг Митрич в соломенной шкатулке сто рублей. Но деньги эти предназначались на его похороны. Митрич более всего боялся, что после смерти не останется ни копейки, и людям придётся просить о помощи в райсобесе или в стройтресте. Будут они хлопотать, тратить свои сбережения, и втайне думать, что, мол, отдал концы, старый хрыч, и даже не позаботился о своей кончине.
И потому, как бы туго не приходилось, в шкатулку он никогда не лез. Эти сто рублей, аккуратно перетянутые аптечной резинкой, являлись запретной суммой…
Митрич закурил сигаретку, подумал о Шуре, которую нечаянно обидел, и пришло ему тут в голову – не взять ли всё же червонец из заветной шкатулки. Завтра же  с пенсии вложит он недостающую сумму и ничего страшного не случится. Наоборот, выручит соседку  да сделает доброе дело.
Тут Митрич стал думать о смерти. Своё он, вроде, отжил и никому теперь не нужен. А помереть вовсе не страшно, даже торжественная, трогательная процедура похорон нравилась Митричу.
Он вспомнил, как хоронили его брата Петра, представил себя на его месте.
Лежит он в морге весь в цветах, а вокруг стоят скорбные молчаливые люди. Прилетят сыновья, явятся дочь с зятем, сестра, племянники, да уж  наверно  по такому случаю придут и с работы проститься. И так же, как он когда-то стоял перед кончившимся братом Петром и, забыв плохое, вспоминал лишь хорошее, так и перед его гробом будут стоять люди, думая, что всё же неплохим человеком был дед Митрич. Честно трудился, честно воевал, растил детей  и зла сделал вовсе немного. Кто-то наверняка и всплакнёт.
Потом понесут его на руках к автобусу  и будут просить шофёра, чтобы ехал без тряски, а сами сядут тихие, скорбные рядом и начнут думать о его жизни.
На кладбище заиграет торжественная музыка. Как и на похоронах Петра, молодой человек  с красной повязкой на рукаве  произнесёт трогательную, складную речь, в конце которой скажет: «Пусть будет пухом земля вам, Дмитрий Николаевич…». И тут опять многие заплачут. Может, и соседка Шура платок достанет.
Повезут его по кладбищу на тележке, обитой малиновым бархатом, неся венки и цветы. Потом опустят в могилу  и каждый бросит горсть земли. Завалят холмик цветами и по русскому обычаю, как и на похоронах Петра, выпьют по стопке, а одну – выльют на его землю. Потом уедут на поминки – произносить за него тосты и говорить хорошие слова…
И только тут Митрич вдруг осознал, что ведь все уедут жить дальше, а он один, совсем один останется в холодной  сырой земле. От всего,  что представлялось ему до этой минуты,  он испытывал какое-то грустное и в то же время хорошее ощущение, так как ещё рядом с ним были горюющие, заботливые люди. Ему казалось, что каким-то странным образом он будет их видеть, слышать и даже укорять:  что, мол, оценили вы, собаки вас съешь, Митрича, да поздно оценили. Если бы и тогда, когда лежал он в сырой земле, эти люди не уходили, а всегда бы сидели там, над ним наверху – ему сделалось бы теперь не так страшно. Страшно же стало от сознания полного одиночества в полной тьме.
«А ведь жутко помирать-то. Ведь я останусь совсем один  да и ничего не буду чувствовать, ничего…», - удивился впервые в жизни Митрич, и долго сидел неподвижный, подавленный представленной картиной собственных похорон…
Пепел с дотлевающей сигареты падал ему на брюки. Митрич наконец поднялся, сошлепнул с коленей пепел и, радуясь тому, что он живой, что все эти загробные мысли он сам же и придумал,  закурил новую сигаретку и, весело семеня, направился в комнату.
«Зря обидел Шурку, зря, - сказал Митрич. - И не моё вовсе это дело – кто к ней ходит. Хорошие, может, люди ходят. И пожадничал зря».
Он достал из шкафа соломенную шкатулку и, прикоснувшись к ней, несколько секунд поколебался – нарушать ли заветную сумму. «Деньги завтра же вложу. А не вложу, так и хрен с ними, собака их съешь…».
Шура долго не открывала дверь, и Митрич уже тревожно подумал:  не ушла ли она искать деньги в другое место. И обрадовался, когда услышал шаги.
- Тебе вроде взаймы нужно? - хмуро спросил Митрич, зажав десятку в кармане.
- Нужно, - удивлённо ответила Шурка.
- Вот бери, коли нужно.
- Так ведь у вас не было.
- Не было, не было. А вот стало. В старом пиджаке отыскал…
- Ох  хитрец, Дмитрий Николаевич, - улыбаясь  протянула Шура, беря деньги. - Спасибо!
- В гастроном пойдёшь? - Деловито осведомился Митрич.
- Ну, в гастроном.
- Так ты на себя восемь рубликов потрать. А мне бутылочку винца сподобь, - попросил он и поскрёб за ухом…
Вернувшись к себе, Митрич включил телевизор. На душе у него потеплело.
За окном медленно опускались крупные хлопья снега.