Полотно

посвящается Г.М.

Щемит позвонки. Киснет морда, непроизвольная слезоточивость глаз. Дыхание затруднено, сперто, стеснено. Совсем ничего не видно. Где я?
Стук, что-то перекатилось. Я в багажнике? Действительно, шум мотора. Урчание двигателя, скрип тормозов, резкий сдвиг центра тяжести. Я падаю, и так пребывая в положении лежа. Дверь открывается и захлопывается с треском, сотрясением и полнозвучным грохотом. Шаги, голоса, скрип врывающихся в пространство воздуха и света. Непроизвольная и неизбежная осознанность. Меня поймали.
Когда занимаешься промышленным шпионажем, главное - не попадаться. А впрочем, главный принцип любого дела: не умеешь – не берись. Или «когда занимаешься промышленным шпионажем, лучше сначала убедись, что хоть что-то смыслишь в тонком ремесле промышленного шпионажа». Уже неважно. Поздновато об этом думать. Меня вылавливают из багажника и резко кладут на землю, вновь смещая центр тяжести, нещадно манипулируя фундаментальными законами физики. Я попал в плен к властителям жизни и смерти, хтоническим богам – так я, кажется, должен думать, по крайне мере, такое впечатление они хотят произвести. У них получается. Неважно, кто я, что я скажу, скажу ли что-то. Моя судьба не в моих руках. От меня ничего не зависит, что будет дальше – просто вопрос времени, поскольку что-то определенно будет.
Кто-то что-то говорит. Стоит мне прислушаться, я моментально разочаровываюсь в пленивших меня богах, обнаруживая в них обычных людей.
- Ну что, больше не чувствуешь себя таким уж крутым, да?
- Когда совращал мою сестру, небось думал, что круче никого нет!
Слушая это, я понимаю, что никогда не занимался промышленным шпионажем. А чем я вообще занимался? Отчего, интересно, мне отшибло память? Может, спросить их, раз уж они не боги?
- Посмотри на него, он просто жалок! – переговариваются хозяева положения и смеются.
- Извините! – они не слышат сквозь собственный хохот. – Извините! – они смолкают и с интересом наблюдают меня, как ученые - новый вид через микроскоп или неандертальцы - явление, с которым ранее сталкиваться не приходилось.
Молчание, убедившись, что они внимательно слушают, говорю:
- Кто я такой?
- Издеваешься?! – тут же отзывается один из «богов».
- За дурней нас держишь? – поддерживает второй.
- А вы – дурни? – меня одолевает искреннее любопытство.
Нога прилетает в солнечное сплетение. Меня тщательно отделывают и кидают в реку. Я дрейфую, утопаю и все же не тону. Меня выбрасывает на берег, я очищен и опустошен. Надо функционировать, существовать, жить. Нога упирается в землю, выдерживая вес туловища. У меня ничего не болит, да и вообще кажется, что я просто пьяным свалился в воду и течение вынесло меня в другой мир. Возможно, я приплыл из другого государства. Возможно, река была рекой Стикс и я в буквальном смысле на другой стороне. Местные жители готовы принять меня, почему-то я в этом не сомневаюсь, не встретившись пока ни с одним из аборигенов.
Вместо пальм и банановых ферм здесь постройки городского типа. Транспорт, общественный и частный. Яркие логотипы вывесок и приглашающие витрины магазинов, открытые отнюдь не всем желающим.
Занимаюсь ли я рукоделием или тяжелым физическим трудом? Я – интеллектуал, интеллигент, джентльмен, или, может, маргинал, отщепенец, дауншифтер? Так или иначе, жизнь идет. И прямо сейчас. Каждую отдельно взятую секунду. Но ретроспективы жизни не может быть, свершившийся факт мертвее разлагающихся трупов. Прошлое – всего лишь продукт, появившийся в результате прохождения времени через мозговое месиво.
К черту рассуждения и бесконечную рефлексию! К черту подражания и попытки выделиться - просто жить, здесь и сейчас.
- Мужчина! – я разворачиваюсь на голос и вижу человека в форме, он подходит. – Что это с вами?
Я оглядываю себя с ног до головы, фиксируя промокшую до нитки одежду, грязь и вонь, совершенно непрезентабельный внешний вид, но кажется, пока я не обратил на это внимания, сам подошедший не знал, что именно его во мне беспокоит. Ведь он тоже осматривает меня с ног до головы и только потом говорит:
- Искупались?
- Не по своей воле, - отвечаю я словно бы автоматически.
- Вам нужна помощь? – спрашивает человек в форме.
- Мне нужна цель. – отвечаю я.
- Это мы запросто, - говорит полисмен и что-то сообщает по рации, отходя немного в сторону и жестом руки показывая, чтобы я оставался на месте.
Через улицу слева от меня я замечаю какой-то блеск. Он манит, и я реагирую. Каким-то образом полицейский пропускает это мимо глаз и ушей. Перейдя дорогу в неположенном месте и не столкнувшись ни с одним автомобилем, я оказываюсь у антикварной двери, за стеклом которой поблескивает отражающий солнечные лучи кулон на гвозде, вбитом в косяк.
Отворив дверь, я вхожу. На первый взгляд все кажется типичной магической лавкой древностей из кино, но так только в прихожей. Далее взору открывается обыкновенная офисная теснота с компьютерами из начала двухтысячных. За компьютерами (их с десяток) сидят люди в рубашках с коротким рукавом и галстуках, темных слаксах и мужских туфлях. Среди сотрудников есть женщины, но и они максимально «косят» под мужиков. Из заднего помещения, огороженного бисерной ширмой, выходит, по-видимому, начальник предприятия.
- Чем могу помочь, молодой человек? – спрашивает «прораб».
Не зная, что ответить, я пожимаю плечами.
- Тебя привел кулон? – загадочно произносит незнакомец.
- Да, - просто говорю я.
- Что ж, в таком случае милости просим! – после этих слов люди за компьютерами встают с мест и начинают громко аплодировать. Это продолжается около десяти секунд, после чего начальник прерывает ажиотаж и безмолвно приказывает вернуться к работе.
- Меня приняли? – спрашиваю я, удивленный.
- Да! – решительно отчеканивает начальник.
- А что это за место?
- Это контора писателей апокалипсиса, мой друг! – громко ответствует главный.
- Кого?
- Ты когда-нибудь читал новости о том, что какие-то ученые предсказали конец света в этот самый день или через неделю?
- Совершенно не понимаю, о чем вы. – говорю я.
- Хм, ну ладно, скажем так: нынче, в двести втором десятилетии нашей эры, развелось огромное количество информационного мусора. Его так много, что, даже если не сталкиваться с ним непосредственно, он откладывается, что называется, «на подкорке». И, как ни странно, от этого зависит хлипкое равновесие коллективного бессознательного.
- От чего именно?
- От консистенции этого мусора! – торжественно восклицает Прораб. – Видишь ли, в густой массе должны содержаться определенные крупицы. Им необязательно попадаться всем на глаза, но они присутствуют непременно. Только представь: без какой-то одной крупицы весь фундамент интеллектуального сора рухнет людям на головы и безнадежно погребет их в своих недрах.
- Что ж, звучит вполне занятненько, - рассуждаю я. – Что нужно делать?
- Нет ничего проще! – отвечает начальник. – Надень эту форму, - он достает из-за пазухи квадрат типовой одежды. – Садись за один из свободных компьютеров и пиши о надвигающейся катастрофе, о том, что планета Вега или Нибиру, да сам Юпитер, сойдет с орбиты и снесет наш хлипкий шарик. Добавь точное время по Гринвичу, уточни координаты столкновения, сопроводи все это выдуманными цитатами Нострадамуса, и вуаля!
Он хлопает меня по плечу, я чувствую сотрясающий оптимизм и бескомпромиссную целеустремленность. Однако мне совсем не хочется надевать форму, более того, вся эта инициатива, несмотря на внешний «лоск» (исходящий, впрочем, только от начальника из-за ширмы), кажется ужасной ловушкой, где основа деятельности – по сути, поддержание статуса-кво, сохранение действующего миропорядка. Но разве я могу поддерживать мир, о котором ничего не знаю?
- А у меня есть время подумать? – спрашиваю я. Начальник хмурится, но быстро преображается в лице:
- Конечно! Но недолго: только два с половиной часа! Текучка у нас тут большая. – последние слова вызывают сомнение, тем более что, произнося их, Прораб сверяется с отсутствующими на запястье часами.
Я беспрепятственно выхожу из лавки и иду по улице, чтобы взвесить все «за» и «против». Человека в форме по другую сторону проезжей части уже нет, хотя не было меня вроде и не так долго. Но я не забиваю себе голову подобной чепухой, а просто иду и размышляю. Довольно быстро, однако, меня настигает мысль «А о чем тут, собственно говоря, размышлять?». Спонтанное предложение сомнительной работы в непонятной конторе на фоне абсолютной пустоты невозможно проанализировать.
Почему-то вспоминается школа. Урок математики. «На ноль делить нельзя», - говорит учительница. Одна из прописных алгебраических истин. Вырванное из контекста воспоминание не позволяет восстановить картину прошлого и понять, кем я уже успел определиться, в кого и что выросло, но зато приводит к интересному заключению. А вот оно как нельзя лучше иллюстрирует ситуацию настоящего момента: на ноль делить действительно нельзя! Вовсе не потому, что это запрещено или, боже упаси, «противозаконно». Это всего лишь констатация факта, ни больше ни меньше. Иными словами, дели сколько хочешь. Дели на ноль два, и три, и пятьдесят восемь тысяч. Просто делить-то не на что, оттого и не делится. Поделить целое на ничего нельзя, поскольку фактически ты и не делишь. Как если ребенком тебя просят поделиться конфетой, а ты этого не делаешь, потому что жадность и голод, даже не голод, а здоровый аппетит. И вот ты стоишь со своей конфетой, которую тебя зачем-то просят поделить. Тогда ты делишь на ноль, оставляя все себе, но тебе говорят: «Так нельзя!».
Думая об этом, я подхожу к входу в подземку и спускаюсь вниз как-то самопроизвольно. Толпа в непрерывном потоке обволакивает меня. Выстраиваясь в усеченные шеренги перед турникетами, люди проходят их, чтобы вновь раствориться в телесной массе сразу после. Очевидно, никакого билетика или пропуска у меня нет. Именно их задействуют окружающие, чтобы преодолеть рядок однотипных «порталов». Но отчего-то, в силу, вероятно, плотности людского потока, мне удается протиснуться между двумя незнакомцами, целеустремленно безликими.
Поток настолько густой, что не приходится толком передвигать ноги. Вообще ничего делать не нужно, ты просто движешься. Безвольная тряпичная кукла, мешок с овсом, катящиеся с холма помидоры, водоросли в накатывающих волнах. Болтанка и жара, одновременно друг с другом возникшие и все возрастающие, концентрированное облако зловонных телесных газов и ротовых запахов. Эскалатор, лестница, туннели, наконец, платформы и широкий зал. Поток несколько рассеивается, освобождая достаточно места в грудной клетке, чтобы набрать легкие вязким и в то же время прохладным смрадом. Страшная суета и толкотня, обрывки разговоров, невнятных бормотаний и вскриков, скрип подошв о пол, стук каблуков и трение тканей. Я замечаю во всем этом нечто невероятно странное: в давке и пульсирующем стрессе люди парят в своих одеждах по холлам станции метро, словно бароны и баронессы. В голову приходит мысль: «Это какое-то безумие.»
Между тем никто не стоит в центре, все выбирают сторону, и мне тоже приходится выбирать. На обеих сторонах все одинаково, только поезда движутся в разных направлениях, но, постойте, это, кажется, кольцо, значит, в конечном счете все движутся в одном направлении. Какова же точка назначения? Есть ли точка назначения? Есть ли исход?
Мне кажется, никто здесь об этом не думает, просто не позволяет себе. Ведь каждый должен свести себя с ума, чтобы нормально прожить жизнь. Стабильное безумие, безумная стабильность. Тем временем поезд приехал, двери открылись, один людской поток выблевался в пространство, чтобы перемешаться с платформенным скоплением тел. Как крысы или насекомые, мы заползаем в вагон, двери закрываются, замыкая контейнерное пространство. Практически обсасывая мое ухо, двое мужчин разговаривают:
- Представь, если бы был такой временной тоннель для измен.
- Чушь какая-то, какой в этом смысл?
- Смысл в том, что измена в другой эпохе – не измена!
- Ну ты и идиот! Хахаха! Почему вообще о таком думаешь?
- Какую бы эпоху ты выбрал?
- Обязательно эпоху или можно выбрать десятилетие, например, прошлое/позапрошлое? Или вообще будущее?
- Не, с будущим я бы рисковать не стал. Мало ли, че там за телки!
- А с прошлым? Вдруг бы ты стал предком своей девушки!
- Хааааахахахахаха! Заткни хайло, кретин!
- Контролируйте речь! – вмешивается женщина с ребенком, мужчины смущенно замолкают. Я ощущаю омерзительно теплую воздушную струйку из чьей-то ноздри за моей спиной, направленную прямо мне в шею.
Поезд, судя по характерному звуку, приближается к станции, я чувствую нарастающее в спертом воздухе напряженное нетерпение. Трение тканей и оголенной взмокшей плоти усиливается, воздушные струйки разогреваются, по спине каскадом ниспадают капельки пота, холодя слипшиеся с майкой полоски кожи. Люди, стоящие в толпе чуть дальше от выхода, начинают судорожно спрашивать людей перед собой: «Выходить будете?». Забавного в этой ситуации только то, что, несмотря на правомерность вопроса, даже в случае отрицательного ответа физически это ни на что не влияет. Некуда протискиваться, некуда сдвигаться, но, удивительно, некоторым все-таки удается вывернуться в максимально неудобное положение, лишь бы на сантиметр приблизиться к дверям. За окнами пейзаж сменяется с темноты туннеля на простор платформы. «Простор» - очень условно, ведь свободного пространства просто нет: каждый квадратный метр упакован под завязку.
Если бы у меня была конкретная цель, я бы все равно ничего не смог сделать, ведь с толпой отчаянно прорывающихся пассажиров меня попросту выносит потными волнами в море конечностей, голов и искаженных привычным выражением сдавленных нестерпимых мук лиц. Плыть приходится в непосредственной близости от двух теоретиков измены. Они продолжают рассуждать, как будто происходящее в настоящий момент не имеет никакого на них воздействия.
- Итак, ты в прошлом, встречаешь роскошную даму, жаришь ее, возвращаешься назад с венерическим заболеванием – где хваленая польза временного тоннеля? Кстати! Почему именно тоннеля, а не машины?
- Ну, - кряхтя, отвечает собеседник. – Я просто люблю тот советский фильм про коридор времени. Там еще этот… как его, Ильин снимался!
- Не смотрел такой.
- Эх ты!
- Кстати, слышал про то, что сегодня, вообще-то, конец света?
- Хех, правда? Наконец-то! А что у нас там?
- Что-то вроде ударной волны космической радиации или метеоритного дождя… не помню, в общем, что-то про космос.
- Ох, космос, на тебя вся надежда, родимый, - мужчины продолжают иронизировать, пока их уносит вглубь платформы, подобно дерьму в канализационных трубах. Разумеется, последняя часть разговора не обходит мое внимание, но преследовать их и дальше я не собираюсь, а потому резко останавливаюсь поперек движения, напрягая все мышцы, и «разрезаю» толпу в противотоке, пока не присоединяюсь к уже сформированной полосе встречного движения, чтобы углубиться в подземку и запрыгнуть в жестянку, следующую в неизвестном направлении.
Но, странное дело, вместо очередного поезда я оказываюсь на пути к поверхности. «Что ж, почему бы и нет?» - думаю я и покорно поднимаюсь на эскалаторе в стройной шеренге изможденных лиц. Среди этих лиц я вдруг замечаю особенно изможденное. Это лицо бледно-серого цвета с темными кругами под глазами, его обладатель облачен в форму с логотипом подземного рельсового транспорта – судя по всему, машинист. Так же, как и все, он стоит на своей ступеньке, облокачиваясь на движущиеся перила, периодически одергивая забегающую вперед руку. Эскалатор длинный, и я успеваю его хорошо рассмотреть. Внезапно меня осеняет: каково в течение многочасовой смены не видеть белый свет, вероятно, добираясь до рабочего места в аналогичных условиях? На улице еще темно и прохладно, когда ты просыпаешься и спускаешься в подземку, словно шахтер. По долгу службы ты влачишь свои дни во мраке, отрезанный от солнечных лучей, чтобы вновь и вновь оказываться в тех же самых местах, не имея ни одной реальной цели, точки назначения. Насколько безумным надо быть, чтобы делать с собой такое? В этот момент объект моего наблюдения отвечает на звонок телефона, извлеченного из кармана:
- Да? – несколько секунд молчания. – Еду домой, меня решили отпустить.
По интонации и контексту я делаю предположение, что работы он лишился. Можно догадаться, что, скорее всего, ввиду сокращения штата или просто решения руководства об увольнении конкретного сотрудника, но возможно и другое: его действительно отпустили на волю. Выпустили из клетки, позволили оставить свой пост. Правда, в любом из возможных случаев главный вывод - ему уже все равно. Тон голоса безжизненный, выражение глаз безразлично, именно так он смотрит на меня, когда наши взгляды встречаются. Бывший машинист уже перестал говорить по телефону и перестает смотреть на меня с полным отсутствием эмоций. Эскалатор заканчивается, уже близок выход на улицу, но я не спешу. Что-то заставляет меня продолжать наблюдение. Человек в форме сходит с последней ступени движущейся лестницы и ровным шагом направляется к стеклянным дверям на улицу. Я следую за ним.
Перед самым выходом наружу он на долю секунды останавливается и закрывает глаза (моргает чуть продолжительнее обычного), его грудь раздувается на сантиметр шире, как если бы он не просто сделал очередной вдох в монотонном процессе дыхания, а именно глубоко вздохнул. Так получается, что я покидаю метрополитен первым. Остановившись в таком месте, чтобы никому не мешать, я, как безумный, таращусь на выход в ожидании объекта.
Рука в форме толкает тяжелую дверь, он выступает из здания и, как только лучи солнца касаются его кожи, в мгновение ока распадается на атомы. Словно выпаривается, дематериализуется, исчезает в воздухе. Я едва слышу сопровождающий дезинтеграцию вздох смиренного облегчения. В удивлении, усиленно моргаю, выхожу из укромного места прямо в бесконечный поток людей, чем сразу же вызываю сдавленное возмущение. Я озираюсь в поисках того, кого больше нет, и понимаю, что никто другой не видел то, что я только что лицезрел. Безразличные нагромождения лиц, плеч, ног. Меня несколько раз задевают, я поворачиваюсь и ухожу.
Бесцельно бреду по улице и думаю. О чем? Мне абсолютно нечего думать. Человек исчез, да, но разве в этом есть что-то необычное? По-настоящему необычное? Кажется, что нет, чувствуется, что нет, на каком-то глубинном уровне. Не успев далеко отойти от подземного транспорта, я сталкиваюсь с людьми, одетыми в одинаковые яркие футболки и раздающими какую-то корреспонденцию. Небольшая площадь, как я понимаю достаточно быстро, заполнена рекламщиками и агитаторами. Точно приступ, меня охватывает волна узнавания. Узнавания элементов дерьмореальности, которую, по стечению обстоятельств, пришлось забыть некоторое время назад.
Политика, деньги, манипуляция – как-то случилось, что эти вещи более соотносятся с действительностью, чем что-либо еще. Мир таков, каким мы его делаем. Каким его делает коллективное бессознательное. Дерьмо культивируется пуще всего остального, словно все забыли, что оно – лишь удобрение, а не конечный продукт. Но и на удобрение это превознесенное «архидерьмо» уже не годится. Как только удобрение обретает самосознание, жди беды, ведь первое, что получает носитель разума как элемент самой ранней ступени развития – чувство собственного достоинства и его уродливую сестру: гордыню.
Несложно догадаться, что дерьмо - даже дерьмо самодостаточное, вознесенное на пьедестал – птица в плане ценностей полета не шибко высокого. Что означает априорно низкий характер связанных с ним реалий. Дерьмоценности ложатся в фундамент дерьмореальности. Дерьмореальность в качестве побочного эффекта засоряет атмосферу токсичным информационным мусором, и странным образом именно последний становится клеем, сохраняющим хлипкое равновесие жизни.
«Надо выпить», - думаю я, когда ко мне подходит девушка в брендовой футболке и кепке, уже проговаривая слова, продублированные на протягиваемой агитационной листовке. Стремительно отходя от нее, я уверенно шагаю вперед, как будто маршрут зафиксирован в мышечной памяти. Обманывая собственные ожидания, я прихожу не к бару, а к открытой террасе кафе (благо погода позволяет).
На улице яркий солнечный день, я сажусь за столик и заказываю вино, поскольку откуда-то помню, что в нем истина. Денег у меня, конечно же, нет, но почему-то я об этом не вспоминаю. Вновь подмечаю некую любопытность: со времени грандиозного выхода на сушу, когда я восстал из воды, подобно первым позвоночным организмам, я не переодевался, но, поскольку и думать забыл о непрезентабельности своего вида, не вызываю ни в ком смущения. Что в метро, что теперь – за столиком в закусочной. Официантка ставит передо мной бутылку с бокалом, и не думая спросить документы или доказательства платежеспособности, а ведь в этом мире платить надо за все.
С первым же глотком «вечер перестает быть томным», но в то же время я начинаю ощущать давящий груз одиночества и тоски. Думаю о природе плотно установившейся бог знает как давно дерьмореальности и понимаю, что, пожалуй, основополагающая истина здесь: ничего не полезно и не вредно, все индифферентно. В этот момент слышу голос:
- Конец грядет! Покайтесь, пока не поздно! – человек бомжеватого вида кричит на всю улицу, привлекая внимание и одновременно оставаясь невидимым, более невидимым, чем те, кто не говорит и не делает ничего.
«Писатели апокалипсиса, - думаю я. – Ну и какой смысл?»
Мы с городским сумасшедшим встречаемся взглядами. В отличие от машиниста до него, этот не собирается отводить глаза, напротив – он выбрал себе жертву. Именно на мне он намерен сконцентрировать моноспектакль. Его указующий перст беспощадно выделяет меня в пространстве, пока я сижу, попивая вино и будучи не в силах отвернуться.
- Покаялся ли ты, сын мой?! Готов ли ты к каре господней?! – в его голосе звучат истерические нотки, но почему-то все это меня не пугает. Я лишь жестом приглашаю его подойти и присесть за столик.
Сначала у бездомного на лице возникает выражение неподдельного смятения – такое развитие событий для него явно непривычно. Он осторожно подходит, уже ничего не говоря и останавливаясь на пару секунд после каждого шага, с опаской поглядывает на меня.
- Прошу, садись, - люди за соседними столиками с подозрением посматривают на нас, но я игнорирую. 
Мужчина нерешительно садится. Я вижу в дальнем конце террасы официантку и подзываю ее. Она подходит, сначала совершенно спокойная, но чем ближе, тем более смущенная. Беспрестанно косясь на моего нового знакомого, она неуверенными движениями достает блокнот и вопросительно кивает, будто потеряв дар речи.
- Принесите, пожалуйста, бокал моему другу. – странно на меня посмотрев, девушка удаляется.
Все это время бомжеватый тип в немом недоумении следит за каждым моим движением. Я обращаюсь к нему:
- Ну что, давно этим занимаешься?
Ответа нет, только по-прежнему непонимающее выражение и терпкая вонь, бьющая в нос. Так и не дождавшись реакции, я уточняю:
- Предостерегаешь о конце света. – он смотрит мне в глаза.
- Каждый день.
- Тебя не смущает, что он все не наступает?
- Однажды наступит. Для всех.
- И ты не сдаешься, да? – усмехаюсь я.
Официантка приносит пустой бокал, ставит его перед бездомным, он отворачивается, не смущенный, а как будто заинтересованный чем-то. Я смотрю на девушку, та выразительно смотрит на меня и протягивает чек со словами «Оплатите счет, пожалуйста, и уходите сразу, как допьете бутылку». Я улыбаюсь и киваю, она разворачивается и уходит, я перевожу взгляд на вестника апокалипсиса, который все это время смотрит в одну точку. Невольно проследив за его взглядом, я вижу мальчика, который стоит посреди улицы под фонарным столбом. Не составляет труда вычислить в толпе его мать, в этот момент разговаривающую с кем-то неподалеку. Мальчику на вид около десяти, он играется с небольшим куском асфальта, отколовшимся от тротуарного массива. Я слышу непонятный треск, проходит не более секунды, прежде чем понимаю, что это, но поздно. Стеклянный плафон на столбе, заключающий в себе лампу, падает на голову ребенка. Все глаза прикованы к месту трагедии, невероятно долгое мгновение тишины, предваряющее истошный вопль безутешной женщины, в которую в одночасье превратилась родительница.
- Он всегда наступает, рано или поздно. – произносит бездомный. Когда я смотрю на него, смотреть уже не на что.
В суматохе я поднимаюсь из-за стола, беру початую бутылку вина и скрываюсь в толпе, не оплатив счет. «А ведь верно, - думаю я, когда отошел на безопасное расстояние. – Конец света у каждого свой.» Эта женщина, скорее всего, уже не станет счастливой. Я иду по скверу и отпиваю вино, вспоминается сцена из недавнего прошлого.
- Я счастлива, - так она мне сказала, восемнадцатилетняя дурында, которую я подцепил на корпоративе. Она была одной из практиканток, просто верх банальности. Все мы тогда хорошенько выпили, честно говоря, я не помню, как привез ее домой, даже секс не запомнился. Была вечеринка – туман – мы лежим на кровати, и она млеет у меня на груди. Когда вот так «очухиваешься», охватывает легкая паника: в момент пробуждения от алкогольного забытья резко осознается свободное падение, в котором пребывало твое тело, пока мозг вышел погулять. Паника сопряжена с пониманием полного отсутствия контроля над тем, что только что было, что бы ни было. Иными словами, ты мог сказать и сделать что угодно, и этого уже не вернуть. В тот раз все было именно так.
Стараясь не подать вида, я решил посмотреть на лицо голой молодухи и содрогнулся, когда выяснилось, что это не просто одна из практиканток, а племянница самого начальника. Начальника компании, которую я по долгу службы должен был развалить изнутри. «Бл***!» - подумал я.
Какой, однако, контраст! Сама ситуация не важна, важно лишь отношение к ней. С точки зрения девушки, мы совершили акт любви (уж не знаю, что творилось у нее в голове, но, если ей верить, так и было), с моей – большую ошибку. Многоуровневую ошибку, я бы сказал. Позже случилось то, что случилось: меня пустили по течению, но разницы никакой уже нет.
Допив бутылку посреди сквера, я выкидываю ее в урну аккурат перед появлением в поле зрения доблестных сотрудников полиции. Я точно знаю, что моя прежняя жизнь закончилась, теперь осталась только контора писателей апокалипсиса. Пока я ухожу с бульвара в направлении заветной лавки, думаю, что на истинность ничего не может претендовать. Максимум людских возможностей: обладать мнением, которое в лучшем случае может просто иметь право на существование. Вот и сейчас, проходя мимо стражей порядка, я знаю, что они могут ко мне прицепиться по миллиону возможных причин, но факт нарушения закона в данном случае – вопрос мнения, не более. У меня нет в руках бутылки, я ничего не распиваю, а предшествующая кража осталась за кадром: вещественных доказательств нет. Все это полная ерунда, но разве есть что-то, что ей не является?
Я у лавки. Нахожу ее удивительно легко и открываю дверь. В основном помещении никого нет – только работающие компьютеры и аккуратно сложенный перед одним из мониторов квадрат формы. Такое чувство, что все ушли на обед, но не все ли равно? Форму я отпихиваю и просто сажусь за комп. Программа уже открыта, нужно только вбить текст и отправить. Я начинаю печатать, клавиатура поет под моими пальцами. Я пишу не новость, а целое полотно. Это текст, который охватит все. Он начинается словами:
«Ну что, дуболомы, у меня для вас новость: конца света никогда не будет! Вдумайтесь в этот ужас. Момент достижения человеком счастья – самый безысходный момент существования, после нет уже ничего, только кошмар обыденной чепухи. И он никогда не завершится, как раз потому, что в жизни как таковой нет ничего обыденного, но мы ее такой сделали. Создали вселенную обыденности, дерьмореальность. Она не отпустит, поскольку, как и все живое, стремится себя сохранить. Мы все понимаем это, чувствуем, именно поэтому хотим, искренне жаждем избавления, какого-то божественного вмешательства, апокалипсиса. Ведь это сняло бы с нас всякую ответственность, очистило бы нас. Но дерьмореальность вечна, она незыблема, и мы навсегда ее рабы.»
Дальше в таком духе. Полотно вбирает в себя все, открывшееся мне за два с половиной часа новой жизни, и то, что удалось вспомнить из прежней. Я самозабвенно пишу его и, закончив, рассылаю, не утруждаясь редактурой и корректурой.
Как только дело сделано, Землю в клочья разносит примчавшийся из космоса астероид, все живое погибает, дерьмореальность чудесным образом рассеивается. Совпадение? Возможно.