Пробуждение льва

   
     На траве лежал лев и курил трубку, лениво помахивая хвостом.  Табачный дым, густой и терпкий, клубился вокруг его гривы, тем самым  зрительно увеличивая  и без того её  солидные  размеры. Атласные боксёрские трусы, слегка навырост, надетые неумело и потому надорванные по шву,  уже не придавали ситуации состояние абсурда. Кому придет в голову высказать царю зверей  пренебрежение к созданному образу, когда ты с ним один на один, а звериные клыки блестят в лучах заходящего Солнца торжествующе. За львом ещё потрескивало пепелище сгоревшего под утро шапито.  «Как давали драпака эти ковёрные»,-  подумал лев.  «Как был бледен конферасье»,- снова подумал лев.  «Как хорошо вот так валяться, ничего не делая, и курить прекрасный вирджинский табак, доставшийся в наследство от дрессировщика»,- опять таки подумал лев.   Когда ты сыт,  а у твоих лап  сиротливо лежит,  наводивший  ужас кнут – это ли не счастье? Порыва ветра сорвал стенку фанерного ящика, внутри которого из беспорядочно сваленной кучи марионеток, в перепутавшихся нитях, выглядывали неестественно торчащие руки-ноги-головы. Кукловод исчез одним из первых и только сейчас марионетки поняли, что оказывается без него они  - всего лишь набитая мешковина и кусочки палисандра.  «Да, мы все осиротели, ни цирка, ни команды «оле ап», ни порционного мяса.  Придётся добывать всё самому.  Вот переварится в желудке дрессировщик и наверное пойду».  На этой вот мысли лев сладко потянулся. Проваливаясь в грёзы, лев не заметил, как в его сторону из соседней рощи двинулась одинокая человеческая фигурка.   Льву впервые снились цветные сны, наполненные криками джунглей и полётом прекрасных бабочек, где он позволял  им садиться на голову.  И бабочки сплетали необычный живой венок.
     Реконструкция была практически закончена. Осталось разобрать леса и всё, «караул устал». Северный Тель Барух, помпезный и кичливый, под густыми кронами деликатно прячущий разно-важных его жителй, совсем не любил суеты, шума и случайных прохожих, несущих на все ответы свои вопросы, от которых поднималась пыль суеты. На обновлённой вилле обитала очень симпатичная, преклонных лет,  пара.  Цвика и Ирис.
     Цвика, свежеиспечённый пенсионер, бывший заместитель руководителя одного из неразлучной четвёрки ведущих банков, в которых население делилось на цифры,  где любой и каждый заносился в столбцы таблиц и линии графиков. И матрица сухо потрескивала  непрерывно меняя свои размеры, становясь поистине гигантской.  Хотя человечки, составляющие её, истово верили в несменяемость парадигмы. Высокий и сухопарый отставной банкир походил на высоченные пальмы, расположенные за соседским забором. Деревья росли  как им вздумается, хватаясь за невидимые облака и выкручивая из складок немодных облачных плащей нелепые капли когдатошних, допотопных ливней. Выкручивать, вот этому  как раз Цвику научили здорово. Он пенсионерил и, следуя предписанию, готовивших его загодя специалистов по старости, уносился на крутом велосипеде. Светлая даль поглощала его настолько надолго, что не замечала своего превращения в яркий день, который в свою очередь становился похожим на короткий, как римский меч, вечер. И уже, в наступающей темноте, лихая виноградная улитка, оставляла влажный след, помогая потерявшейся ночи найти дорогу. Отставной банкир вообще следовал предписаниям. Казалось, отступи он от них и хаос накрыл бы его существование бессмысленной чередой несвязанных событий. Откуда ему было знать, что отступление от правил и есть хаотичный порядок несусветной, лоскутной, оборванной ветрами жизни, являющейся не более, чем введением в курс по изучению вечности. 
     Ирис, жена Цвики, считалась  модным в узких кругах, взявших за яйца птицу удачи, психоаналитиком. Она умело и ловко укладывала на диван клиентов,  несущих народу Книги лёгкость бытия, под которой гнёшься почище, чем под непомерной тяжестью атмосферного столба. В отсутствие Цвики,  на волю выпускались демоны и ангелы тревожных посетителей, отцов нации, ответственных за сохранность громадности отдельно взятого израильского глобуса. Впрочем, пиетет к сим персонам  не мешал взыскать с них, ну тут сами понимаете, оплату за  час,  которая была сравнима в своём размере с месячным денежным довольствием остальных неуспешных, но усердных работниц капиталистического труда.  Всё тех же санитарок, медсестер, работниц фабрик, заводов, отелей, конвейеров, магазинов, офисов, садов, школ, оборонных предприятий, кафешек, ферм и даже алмазной биржи, где блеск бриллиантов сильнее блеска мишуры.  Простаки, чтобы Вы знали, никогда  не заморачиваются на ифлюенциях и прочих мигренях,  каковые следуют неотступно за дивано-возлежащими. Избранные случаются и посреди избранного народа. Всё эклектично. Бытие в бокале прозрачного стекла, за которым всегда чистый горизонт, и бытие в пластиковом стаканчике, за которым нет горизонта, только лишь потому, что пластик банально не прозрачен. 

     Пятница разменяла двенадцать пополудни, шабат желал показаться в новом фраке и сделал это, вежливо, но настойчиво, закинув тень заносчивого фикуса, аки фалды, практически до самого забора.

-    Где же тот, который разберёт леса, Алекс? Мы же договорились на утро. Я на велосипеде не поехал. На ве-ло-си-пе-де. Катастрофа – слово, которое совсем не отражает глубину моего возмущения. По слогам говорю. Ка-та-стро-фа. У меня график. У меня распорядок. У меня...

     Цвика негодовал, задавая вопрос Алексу, нашему боссу, у которого мы по случаю работали, как субчики. Экс-банкир хотел уже сказать нам «адьё», он хотел уже привычного  окружения, а не нас, потных, говорящих с неистребимым акцентом, не картавящих и не гнушаующихся пива после кофе и наоборот. Алекс, невысокий толстяк, средних лет, со скорбным взглядом, понюхавшего жизнь, прибыл в Обетованную ещё в далекие семидесятые годы двадцатого века ребёнком. Он никогда не снимал потрёпанную красную бейсболку и жилетка с десятком накладных карманов, казалось вросла в него. Алекс, говоривший  нарочито только на иврите, и не пивший кофе с рабочим людом ни в коем разе, а тем более пиво, терпел фиаско. Подрядчик-араб, обещавший разобрать леса, забил на договоренность и спокойно «хоронил» в пятый раз свою бабушку. Чтобы было понятно, арабы никогда не соврут по поводу болезни мужчин в семье, но женщины ими в расчёт не ставятся и потому они их «хоронят», «отвозят на операцию», они у них «ломают ноги и руки» и ещё сотни других отговорок. Так вот правоверный позабыл, что намедни правил тризну по усопшей, но такой жизнелюбивой родственнице, никак не желавшей умереть в натуре, и потому он снова её «откопал» и отправил, затем, в последний путь, взяв резко отгул. Ни о чем, скорее всего, не подозревающая пожилая женщина  накрыла на стол, принеся пахлаву, и воздающий почести по делам её мирским  Махмуд, прочитав молитву, спокойно откинулся на подушки просторного дивана, а в это время Алекс пытался решить, что ему сказать человеку – параграфу, человеку - хронографу, человеку - никогда – никуда - не опаздывающему, человеку правильному, как путь царей Соломона, Саула и Давида вместе взятых. Цвика был из особой породы руководителей, и пенсия тут не помеха. Эти люди -кристаллы соли земли, без которых всё такое пресное, а с ними всё такое несъедобное. Он был из той плеяды первопроходцев, непоколебимых и бескомпромисных, как, например, господин Зегданьский Офир, на которого очень хотелось бы отвлечься, пока тень от фикуса не перешла во двор к, бросившему на произвол судьбы сухие, как прообраз Цвики,  пальмы, соседу.
     Если кому-то понадобилось бы выяснить для себя, как выглядит педант, с чем его едят и для чего он вообще, то лучшего образца, чем господин Зегданьский не найти. Выходец из Польши, владелец страховой компании, занимающей целый этаж престижного здания, повелевающий своим людом одним лишь взглядом. За ним верной тенью следовала Двора, одновременно и супруга и по случаю йеменская еврейка, поразительно красивая для своих лет, совладелица бизнеса, с безуперечным макияжем, знающая свое дело досконально. Любой вошедший не уходил от неё без какого-то страхового полиса, совершенно уверенный в том, что именно этого полиса он и ждал такие бесполезные предыдущие годы. Но её проблемой было почти рабское поклонение мужу, Зегданьскому Утреннему, и даже Зегданьскому Вечернему. А был, верьте мне, и Зегданьский Дня.  Офир неделю назад посещал друга Цвику. Тогда он,  прознал, что услуги инженера, в моём  лице, более чем скромны в денежном эквиваленте. И  тем самым, я снискал наивысшее его расположение. Скромный эквивалент и наивысшее расположение – вещи, ходящие под руку, нежно поддерживающие одна другую. Запишите, порвите записку и съешьте её, закусив чёрствой от восточной жары корочкой чёрного хлеба.  Страховщик расширял владения, ему нужна была консультация.  И он позвал меня.  Пока изучались чертежи, он назидательно выговаривал мне.   

-    Понимаешь, мой друг.  Мы женились в семидесятые. В те годы белые женились на белых. То есть ашкеназим на ашкеназим. И никак не иначе, мой друг. А йеменские евреи они были предназначены для обслуживания нас. Мароканские же и на горизонте не появились вовсе.  Ну вы поняли, мой друг. И вот я познакомился с Дворой. И мы полюбили и мы женились и мы родили детей. И мы вместе, она знаешь какая умная, не чета мне, мой друг, создали бизнес. И ты понимаешь, что она мне благодарна все эти годы за то, что я, белый человек, взял её, небелую женщину. Я прав, дорогая?
-    Конечно, конечно, отвечала «небелая женщина». Это была большая удача. То, что ты обратил на меня внимание. Что бы я без тебя. Как бы я без тебя.

     Двора смотрела на него, в лучах сияющего Офир-нимба, и на неё сниходила благодать. А его самоуверенное величество продолжал.

-    Так вот, мой друг. Мы часто ходим к нашим, полезным нам друзьям. Пойми, к неполезным мы не ходим. Что такое это, неполезные друзья? Зачем нам? От них никакого профита, мой друг. И я всегда внимателен к картинам в их домах. Как они висят, ровно ли, по одной ли линии. И часто, очень часто, наши полезные друзья развешивают картины неверно. Это меня возмущает и я спешу исправить положение. Я спешу к машине, достаю привезеннные заранее инструменты, у меня отличные инструменты, как и машина, у меня всё отличное, и прошу хозяев подождать с ужином, развешивая каждый предмет как надо, хотя иногда это мероприятие продлевается до утра. Но самое главное -  это создать порядок и гармонию, мой друг. Я всегда заканчиваю начатое, со всем моим уважением. Вот так, мой друг. Они, уверен, счастливы. Никогда и никто не останавливал меня. Я тот, кто несу счастье. Правда, моя дорогая, душа моя? Жаль конечно, что нас, как правило, приглашают единожды. Но я уверен, это оттого, что картины висят уже как надо и зачем нас звать снова. Мы же за полезность знакомства, а иначе ну никак.  Вы согласны, мой друг?

     Нельзя казнить помиловать. Поколебать мир Зегданьского не смогло бы пришествие Мессии, которому я бы очень не советовал в процессе разделения пациентов с направлениями в  ад или в рай рассказать Зегданьскому, что в Эдеме, где-то там, в каком-то зале, висят картины. Рай бы перестал сушествовать. А ведь рай он для белых, снизошедших до небелых. Так сказал сам Зегданьский. Вот такой был товарищ у Цвики, который, пока мы читали о Офире,  стоял перед растрёпанным в своих чувствах, полным придуманного отчаяния, которому не было предела и под всем этим как-то сразу сникшим Алексом с прежним вопросом:  «Что же с лесами?»
     Алекс, провернув в своей голове какую то уймищу вариантов, решил пойти по правильному, по его понятию, пути.

-    Цвика, так тут работа то не окончена. Вот смотрите сами. Тут трещина на фасаде и тут трещина. Надо ещё пройтись, эдак досконально.

     К слову сказать, мы, алексовы работники находились рядом, метрах в двух. И мы охуевали и охуевание достигало высшей отметки по шкале, как его, Рихтера. Рихтер, на минуточку, не Иванов. Одни проблемы от рихтеров-шмихтетров этих. Гроза приближалась, с молниями и грозами, потому что земля желала живительной влаги, а киоски имели решение уже навесить замок.  Мы стояли ровно в ряд, нас было трое: я и рабочие, Яша с Мариком. Колоритная парочка, алма-атинец и бакинец,  уже совсем размякла на жаре и ждала оплаты, чтобы уйдя в тень, добавить во славу шабата, регулярно, каждую неделю посещающего наши палестины, пусть и во фраке с чужого плеча. Да отступит гроза в таком случае.   Как придраться к выполенной на все сто работе? Но Алексу было неудобно признаться, что разборка состоится только в воскресенье и он тянул время самым идиотским способом. Цвика же, подстегиваемый Ирис, хотел закрыть глаза на существущие, разве что в горячечном мозгу Алекса, недостатки. Во-первых, причина состояла в том, что уже два месяца клиенты супруги, видные деятели, не посещали психоаналитика, оттого государство было на грани катастрофы. Ведь неуравношенный руководитель, да еще с непогашенной ирисовыми пассами инициативой, мог нанести ущерб соизмеримый с ущербом сразу двух атомных бомб, сброшенных на Хиросиму и Нагасаки, что было, к слову сказать, несколько меньше ушерба от проклятий тёти Песи. Хотя кто она, эта тётя Песя, не знал никто. Во-вторых, клиенты хотели бы в данном аспекте оставаться  определенно невидимыми, особенно для такого электората, как мы. И наше присутствие путало все карты блестящего плана получить крупный куш от радетельных отцов отечества.

-    Алекс, что такое эти недоделки? Пустое. Возьмите уже денег и шабат шалом. Вы понимаете, мой друг, что Вам пора и честь знать. Вот Вам чек, вот Вам чек, вот Вам чек.
     Цвика заклинал в тройном размере, тряся чековой книжкой. Цвика слегка краснел. Цвика багровел, как скорый (Вы слышите его дыхание?) шабат.
-    Цвика, мой господин, да как же я могу оставить Вас в таком вот положении, когда такие недостатки, которые не радуют мой глаз да и глаза моих коллег. Всех троих моих дорогих товарищей по мастерку, лопате и остальной готовальне судьбы.
-    Алекс, я уже сказал что всё пустое, что я рад, что Ирис рада, а это скажем небывалое событие, потому что и тётя Песя, которую никто не знает, рада.  Даже рады наши дети, живущие в Америке и интересующиеся нашим здоровьем раз в неделю, показываясь в скайпе. Хотя какое тут здоровье, когда Вы тут, где Вас уже не должно стоять.  Рады все. Так что с лесами, мой друг?
-    Цвика, как я могу бросить Вас наедине с такими  вопиющими проблемами? В воскресенье мы ударим, мы закончим, мы совершим трудовой подвиг во славу Всевышнего.
-    Мой друг, как Вас звать? Вы так многословны, что я уже не помню, как Ваше имя. А, Алекс. А–л-е-к-с, я приду к Вам в дом и повешу Вам картины со своим другом Зегданьским бесплатно, не наливайте даже нам за такое чаю. Ваш чай наверняка отравлен, как и Ваши слова, тем ядом пустоты, коей являетесь Вы. А Зегданьский – человек конкретный, Алекс. Он развесит Вам все по первому разряду. Вот Вам чек, вот Вам чек, вот Вам чек.
-    Цвика, картин у меня нет. Вешать нечего. И пока мы тут говорим, я таки увидел и места непрокрашенные. Яша с Мариком, что такое? Цвика, Вы видели что это такое? Нет, в воскресенье мы обязаны устранить вот это вот форменное безобразие. И Ваши слова мне обидны. Какой-такой яд? Вы имеете ввиду мой повышенный сахар? Так вот, работая на таких сложных объектах, у кого сахар будет в норме? Я Вас спрашиваю, отвечая уже за Вас, что такое этот сахар, когда жизнь не сахар, когда её соль и горечь неизбежны, вейзмере.

     Минул час пустых препирательств, цена которым была - одно лишь слово. Но часто, чтобы сказать одно слово, нужна смелость, когда смотрят в глаза тёте Песе, которую никто не видел. А Нагасаки видели. И Хиросиму видели.  И вот тут Цвика показал, что не зря добился карьерного роста в таком месте, как банк, не путать с банкой со скорпионами, или путать. Цвика закончил разговор. Цвика аккуратно сложил чековую книжку. Цвика убрал ручку. Цвика сказал веско.


-    Ах так. А-х т-а-к. Алекс, Вы не получите денег. Вы никогда не увидите денег. Вы будете искать их в самый светлый день, на самом открытом месте и не найдете. Вы сами сказали, что пытались меня обмануть. И я Вам скажу, что Вам это удалось. Моя вилла подверглась надругательствам такого, как Вы. Ну, Алекс, ну держитесь.  К чёрту велосипед.  Где мой щит, моя дорогая, где мое копьё, которое я хочу, нет, я жажду воткнуть в  грёбаные лопасти грёбаной мельницы?  Идите, Алекс, но мы не прощаемся.


     Алекс требовал сочувствия. Степень скорби была такой, что привычная его скорбь плакала над этой новой, глубочайшей скорбью, дна которой было не видать, даже из космоса, сумей мы туда улететь, выпив мёда и утерев усы. Алекс призвал нас в свидетели, крича в небо о том, что есть же такие гады, такие вот Цвики, без сердца и совести. Цвики забрали нашу молодость и нашу удачу, кричал Алекс. Они грабят нас, простых людей. Они не хотят нам платить. И Вы же сами сие видели, Вашими прекрасными глазами, глазами верных мне друзей. Мы же знакомы месяц, цельный месяц, это наш первый совместный проект, но это был поистине лучший месяц  жизни.  И оттого , что мы  верные друзья, нам необходимо поддержать его в такие мгновения.  Алекс кричал, что  гад спрятал чековую книжку, что он, Алекс, разорён, что мы должны понять его и что нам надо разделить эту трагедию, эту одну, общую на всех нас, трагедию.  Где-то бабушка выкопанная в пятый раз разбитным Махмудом, во славу Аллаха, продолжала кормить внука, а мы стояли, потея и перед нами  плескалось не пиво в стаканах, а скорбь феерического мудака.
     Марик играл когда-то в гандбол. Его двухметровый рост и огромные руки позволяли красить помещения любой площади, не сходя с места, лишь поворачиваясь вокруг своей оси. Он обратился к Яше, к своему корешу.

-    Яша, я буду душить этого никчемного человека. Алекс, я буду Вас душить. Вот прямо здесь. Да и чего ждать, в самом деле.  Душить Вас сам Бог велел. Я человек дела, Алекс. Вы видите эти руки. Это последнее, что Вы увидите – руки рабочего человека. Дайте нам наше кровное  и тогда мои руки забудут  о только что сказанном мною. Они забудут, уверяю Вас.

     Алекс хотел, в привычной ему манере, возразить,  но Марик схватил его за горло. Яша закурил. В Казахстане, где он вырос, посреди сосланных дедушкой Джугашвили чеченов, дела делались после того, как за них говорилось.  Яша  думал покурить не торопясь. Он знал Марика. Хорошо знал. И я знал Марика. Я не курил, но как-то сразу успокоился и попросил лишь шабат тормознуть свой бег на несколько минут. Мы наблюдали. Цвика с Ирис предусмотрительно убрали себя за свои дорогие двери. Не зря же один из них сделал карьеру в банке со скорпионами, а вторая лечила этих же скорпионов.

 -   Стас, мне нехорошо. Я вижу всё хуже и нет ответа, за что это мне. Вы понимаете, Стас? Вы уж извините, что говорю прерывисто, но ведь меня душат, а это таки мешает внятности и дикции.
-    Что мне Вам сказать, Алекс. Марик знает, что делает. И пока вот Вам не стало совсем уж плохо и Вы можете слышать, так я вам расскажу одну историю за Марика, уж до меня послушайте, всё равно уйти Вам  пока,  раз такое дело приключилось,  нет вариантов. Так слушайте.
-    А я успею?
-    Успеете, могу подписаться за это. Мы как-то взяли неплохой заказ на стукко. Вы меня слышите, Алекс?
-    У меня есть выбор сказать нет?
-    Марик, душите его лицом ко мне, чтобы он, в случае чего, мог прочесть по губам.

     « Стукко было модной темой и одна, недавно прибывшая на постояннное место жительство  бесподобная дама, носившая в нашу жару какие-то собольи накидки и собольи же тапки, с золотыми, ой и не представляйте даже это, пряжками, восжелала, Вы не поверите, стукко на всю квартиру, включая мебель. Цвет был выбран розовый, как мир в котором жила дама, оставившая Корсику, за ради Тель Авива.  Цена за такое предлагась астрономическая. Угадав в ней идеальную инопланетянку, я подстраховался и мы представили ей образец на одной из стен, подписав заодно адвоката, что все довольны и согласны на эту радикальную розовость.  Она ждала мрамор с головой  Горгоны, она знала за Версаче, она хотела себе бесподобный склеп посреди самого живого города,  когда-либо встречавшийся мне. И мрамор доставили.  И мрамор несколько отличался оттенком от нашего стукко. Дама выразила несогласие. Даме хотелось гармонии.  Дама отказалась платить, сетуя на такие вот обстоятельства, что оказывается розовое бывает разным.  И тогда в первый раз я увидел, как Марик тянет свои руки».

-     Алекс, не закрывайте глаз, я постараюсь уложиться побыстрее, дама повела себя не так, как Вы. Слушайте же сюда.

      «Она родилась на Корсике, она знала какой бывает страсть, она уважала страсть. А Марик был в своем этом желании страстен. Дама смирилась, что есть оттенков в жизни, что есть цветов. И выплатила со всем удовольствием, выпроводив нас и попросив Марика поправить того-сего, тет-а-тет.  Мы думаем, что он поправил. Мы уверены, что он сумел».
 
-     Стас, Вы меня сравнили  с какой-то дамой. Ну это уже ни в какие ворота.
-     Алекс, Вы не дама. Вас все меньше. Так определяйтесь, дай Бог Вам здоровья. Оно Вам сейчас, как я понимаю, ой как необходимо.
-     Стас, я готов принять решение. Я заплачу.
-     Алекс, Вы невероятны, Вы не поколебали нашу веру в людей. Так давайте обнимемся и помашите в окна, за которыми прячутся Цвика с Ирис, что воскресенье будет и для Вас и для них.  Вы как герой любимого нами анекдота про еврея, француза и американца на острове дикарей. Вы слышали? Так я расскажу. С бородой, но Вы то его точно не слышали. Марик, ослабьте же уже хватку. Вы душите уже не врага, а почти друга.
 
      «На острове у дикарей оказались еврей, американец и француз. Чтобы спастись им надо было выбрать одно из трех.  Первое: дать денег. Второе: все племя имеет несчастного. Третье: есть ядовитый лук.  Амер дал денег, ему это привычно, и был таков. Франц дал себя отыметь, опять же дело привычное. Кто же не имеет францев?  Еврей задумал есть лук. Не справился, уж больно ядреный был лук-то. Согласился на оттрахать.  Пол пути прошел, как говорится,  на ура и вдруг возопил о нежелезности своего зада, согласившись оплатить».

-     Алекс, то что Вы согласились сразу заплатить, это поступок не мальчика, но мужа. Зачем нам все эти процедуры во славу анекдота?   

      Цвика, чувствуя, что уже можно, что эти жуткие люди смеются, открыл дверь, радушный, понимающий. Человек человеку может быть и человеком, можете не согласиться. Шабат нервно курил, брошенную Яшей сигарету. Шабатов в году много и оставаться шабатом, а не каким-то воскресеньем,  это делать все вовремя, а тут такие нервы, даже если на тебе фрак с чужого плеча.   

-     Мы ждём Вас, Алекс. Заканчивайте, чего уж. Не люди мы, что ли.

      Алекс заполнил чеки. Один, наличный (видите-видите выписываю вот прямо сегодня), я дал ребятам, второй, отсроченный на месяц (и тут, Стас, нечего абсолютно, временные трудности, волноваться), взял себе, и мы, будучи таковыми, покинули Тель Барух, уведомив нашего навсегда бывшего босса, что совместных гешефтов у нас не будет впредь. Никому не надо проблем. Все хотят радостей. 
       Время на глобусе одной страны сконцентрировано, как нигде. За месяц порою происходит столько всего, что впору писать роман.  Через несколько недель, после случившегося на вилле, мне пришлось заскочить в суд по транспортным вопросам. Любовь к скорости не приводит ни к чему хорошему. За скорость тут забирают права. Цена вопроса была несколько тысяч или месяца три-четыре без прав. Денег было жаль, но без прав совсем край. И я, стоя в перед залом суда, думал какой бы аргумент привести, чтобы отделаться всё-таки штрафом. И тут передо мной вырос человек в униформе адвоката. Белая рубашка, чёрный галстук, чёрный костюм. Высокий лоб, на затылке волосы собраны в хвостик.  Рубашка  чем-то заляпана.  Очки тоже. И  костюм, живущий в контрах с утюгом с момента своего приобретения. Сразу видно, что дни удачи этого человека бродили по другим прериям. Я его видел впервые в жизни и потому он начал именно так.
 
-      И что ты делал тут без меня, мой брат? Я тебя понимаешь ищу. Какие проблемы? Ну-ка, дай сюда свое дело. Так. Т-а-к. Так, так, так. И что? И кого?  И сколько по-твоему это стоит, брат мой?
-      Думаю, тыщи полторы и месяца три без прав.
-      Правильно думаешь, еврей. Не торгуйся, торгуешься ты не правильно, еврей. Просто дай мне 750 шекелей и жди тут.  Ну?

       Я дал денег. Мой новый, самопровозглашенный адвокат пропал в один миг. Время заседания прошло, без документов заходить не было резона, а значит, не прибыв на суд, я признал себя заранее проигравшим. Адвоката не было. Ругать себя было бы глупо. Но и не ругать тоже. Минул час, и еще час. Я собрался уходить и тут снова появился он.

-      И что ты делал тут без меня, мой брат? Я тебя понимаешь ищу. Какие проблемы?
-      Да ты-вы-ты, ****ь-колотить. Тут заседание прошло.  Тут такие дела. Я ж себе уже поражаюсь, связался с вами-тобой-вами понимаешь.
-      Неправильно думаешь, еврей. Дал мне 750 шекелей? Дал. Ждал? Ждал.  Ну вот.
-      Чё вот-то?

       И тут адвокат выташил из кармана мятые мои деньги и мятую, какую-то бумажку.
 
-      Вот тебе сдача, 250,  вот тебе решение, что всё нормально. С тебя в кафе меня вести. Вот в то кафе, через дорогу. Там хорошие шницеля куриные. Угощай, еврей. Ты же брат мне?

       Протокол гласил, что пятьсот шекелей решили проблему. Это было невероятно. Превышение скорости в два раза, препирательства с полицией, забытые дома права. А тут пять сотен. Бля буду.

-      А тебе сколько?
-      Мне? Шницелей вот, ну и сам решай.
-      Звать тебя как?
-      Адвокат Фишер.
-      А как ты это сделал? Что ты им сказал?
-      Часто все решают секретари, еврей. Секретари вершат судьбу. С тебя эти 250, мне хватит.

       Я вернул  ему уже расправленные купюры. Четверть тысячи и её круговорот в природе. Он ел жадно и на его рубашке прибавилось пару новых пятен. Он был невероятно органичем в этом своем образе.  Большой, умный, лобастый и страшно одинокий ребёнок, исполнивший мечту  своего папы, или даже дедушки, стать адвокатом, но не сумевший схватить синюю птицу удачи за хвост.  Я мог бы придумать ему сто жизней и все были бы блёклыми, уверен, копиями его настоящей. Зазвонил телефон. На линии висел банкир. Нет не Цвика. Банкиры имеют разных имён. Мне кто-то отменил чек и он спешил известить, радостно дроча, вставший от возбуждения должностной член. Задав пару вопросов о сумме,  я понял, что Алекс, отдышавшись, решил всё-таки остаться верным себе и своим принципам неразбирания лесов.  Пока я размышлял, что предпринять, сидевший напротив меня человек, будучи заправским фишером закинул удочку прямо в рыбное место. Он прослушал предыдущий материал, схватывая на лету, на забывая одновременно работать челюстями.

-      И что ты себе думаешь об этом?  Кто это такой, что это такое? Дай я наберу ему уже, что ли. Номер диктуй.
-      С Вами говорит, адвокат Фишер. Любезный, что с деньгами моего постоянного клиента? Вы отменили ему чек, чтобы сесть в тюрьму или у Вас есть ещё какие дома на чтобы расплатиться? Фишер говорит с Вами. Не слышали? Жаль. Жаль, повторяю,  что Вы не слышали.  И к чёрту жалость, Алекс, какое однако редкое имя среди выходцев из Союза. Имейте уже заплатить. И мне тоже. Я Фишер, брат мой. Кровожадность  - не моё. А хорошо прожаренные шницеля – моё. Приезжайте, оплатите и откушайте с нами.
 
       Фишер закончил. Он попросил у официанта оставшееся положить в коробочку, чтобы взять с собой.  Ему ехать почти под Иерусалим. Часа два, автобусом, с пересадками. Обитает он в небольшом поселке.  Один. Домик снимает. Кто ж такого стерпит. Ага. Нет, подвозить не надо. Вот его визитка. Да, немного порвана, но ничего.  Алекс тебя наберёт. Минут десять дай ему, собраться. Прощай. Звони, если что. Я тут всегда в суде.  Работы хватает. Он ушёл. И тут снова зазвонил телефон. 

-      Стас, в самом деле. Тут такие вот обстоятельства. Готов встретиться в любой момент.  Ты где?
-      Алекс, как Вас понимать? Я с Вами  не на Ты, и вряд ли уже буду, хотя Вы на Ты это самое перешли.  Вы же мамой клялись, дай ей Бог терпеть такого сына. Алекс, Вам так много лет, что уже стыдно мне  Вам говорить любые слова, кроме слов уважения к Вашей жилетке и её ста карманам. Кстати, она на Вас ещё или Вы приняли другую веру? Хотя, как Вы себя ведёте, так вне сомнения, что вера Ваша непоколебима и это впечатляет. Меня всегда впечатляет решительность, как бы невменяема она ни была.  И откуда у Вас взялось на меня время, когда Вы уже хотели его не найти на меня никогда?
-      Стас, кто этот человек, что звонил мне?
-      О, это добрый человек, но  я его страшно боюсь. Но Вы можете не бояться. Вам лучше бояться самого себя.
-      Вы знаете, Стас, что он, мне так кажется, нашёл нужные слова. Мне стыдно. И я помню про лук.
-      Какие мелочи, Алекс. Давайте встретимся завтра, как раз пятница, посвободнее, рядом с  той виллой. На Тель Барух. Хорошо?   Вы всегда находите нужные слова только тогда, когда Вам жмут вымя? Вы знаете, нет Вы не знате, какая  Вы для меня загадка.

       Северный Тель Барух, помпезный и кичливый, под густыми кронами деликатно прячущий разно-важных его жителй, совсем не любил суеты, шума и случайных прохожих, несущих на все ответы свои вопросы, от которых поднималась пыль суеты. Напротив обновлённой виллы стояла весёлая парочка: тостуемый и тостующий. Пока я ехал на встречу во мне боролись смешанные чувства. Кто такой этот Алекс? Какая он марионетка в том спектакле, что зовётся израильская жизнь? Дать ему в рог? Потом спросить, как дела? Или дать в рог, одновременно спрашивая и как дела? Нет, скорее всего, Алекс - это какой-то экзамен для всех нас.  Он вызывает в людях самые низменные чувства и хочется рвать и метать, а это просто ни в какие ворота. Он провоцирует на скандал, на неприязнь и он красит мир в цвета серые. И кажется, что дня нету, но тогда откуда на наших лицах ожоги от того, что мы зовем Солнцем над отдельно-взятым глобусом, на котором сплошь евреи и нет никакого вопроса на никакой ответ.
       Потный человек, стоящий на перекрестке, в красной бейсболке и жилетке безуспешно старался закурить. Скорее всего он давно не курил или вообще решил сделать это впервые.  В его руках ломались спички одна за другой. В конце концов, положив коробок обратно в один из ста карманов вросшей в его безвольный живот жилетки, он вытащил чековую книжку и мял ее во все еще непослушных руках. Человек старался не смотреть в глаза. Человек молчал.

-      Здравствуйте, Алекс. Как Вы? Спрячьте ваши суммы. И не начинайте эту гадость – курить. Вы знаете, что чернила ничего не значат, когда кровь играет и хочется дать выход переживаниям.  И Вы знаете,  давайте ка отойдем. Перекресток -  это не то место, где дорога заканчивается, Алекс. Скажите слов. Не молчите. И снова скажу Вам, что Вы и сигарета так это очень смешно.
-      Эх. ( Откуда ты взялся на мою голову?)
-      Прекрасный ответ, Алекс. Как много в нём всего. Хотите кофе? В первый раз снизойдите уж до  простого собеседника. Уж уважьте, коль скоро мы снова встретились.
-      Эхх.  (Ну так, ну раз так, ну ладно).
-      Скажите мне, Алекс, Вы долго учились на себя теперешнего?
-      Э-эх. (Этому не учат. Это приобретают).
-      Уверен, что передающих это право было предостаточно.
-      Э-эхх. ( Всё он знает, этот самоуверенный вИскочка).
-      Послушайте, есть алфавиты с одиннадцатью буквами, но с двумя я встречаю впервые и Вы точно не чечен. А именно их алфавит таков.  Вы загадка для меня, Алекс.  Загадка, которая вряд ли таит какой-то ответ, кроме вот этого «э-эхх». А скажите как Ваша семья, папа как? Почему я о папе? Вы уже клялись мамой и я не хотел бы снова от Вас таких ошибок.  Так как  звать папу и вообще Вы откуда приехали в наши Палестины? Мы были знакомы месяц и виделись наверное пару часов. Так расскажите. Просто пока Вы будете говорить я успокоюсь и даже увижу в Вас договаривающуюся сторону.
-      Папа Лев Борисович жив-здоров, и мы приехали из Украины. Город Львов, слышали?
-      Так Вы, Алекс, сын Льва из города Львов, а Ваше сердце, как у Братца Кролика? Где Ваш рык, где Ваша хватка за горло,  где Вы и почему Вас нет?

       Алекс, собравшись с силами,  смотрел прямо в глаза и рассказывал одну из тысяч, как под копирку, историй. Историй, которые мог рассказать каждый из нас, кто понимает тот язык на котором пишется этот рассказ. Его главной неудачей был пока не расстраченный стыд. Ведь как ты  можешь быть успешен в строительстве если ты не рвач, не лгун, не подлец и не сутяга? Кто строит честно, то становится либо терпилой Алексом, либо уходит несолоно хлебавши. Наглый, напористый, идущий по головам человек нужен тут, а не интеллигент в жилетке. Алекс много работал, но постоянно попадал в переплёт, ему часто не платили, а он стеснялся требовать своё, предпочитая жаловаться одному ему ведомому Богу и умоляя сниспослать кар небесных на обидевших его. Им играли и цвики, и офиры, и марики и яши. Он был тот еврейский ванька-встанька, которого валяют все кому не заблагорассудится. Ведь для  тех, кто твёрдо стоит на земле небеса ничего не значат. И молнии не поражают тех у кого особые священные писания и особые  Боги, отпускающие грехи всем, кто присягнул их частной, обеспеченной господином Звонким Шекелем, вере.

-      Алекс, хотите может пирог? Тут готовят отличный, маковый. Порвите чек, Алекс. Разве наш разговор не стоил тех цифр? Цена им грош.  И вот, что я Вам скажу. Мы сейчас закончим, Вы встанете и пойдете в сторону той рощи, пересечёте её и на поляне Вас будут ждать. Вы же верите в чудеса? Нет, какой из меня волшебник, разве волшебники могут писать? Им лишь бы палочкой махать. Мы ещё встретимся, хотя не узнаем один другого. Уж тут Вы мне можете поверить.

       Пока мы пили кофе наступила ночь.  Короткий, как римский меч, вечер уступил место цикадам и еле слышным шагам человека, идущего сквозь заросли. За ними Алекс наткнулся на невесть откуда взявшийся цирк-шапито. Дверь была незаперта. Внутри не было никого.  Алекс пересёк арену и в одном из коридорчиков наткнулся на клетку со львом, беспокойно подрагивающим всем сильным телом  во сне.  Лев открыл глаза и, беззлобно рыча,  поздоровался.

-      Чё приперся? Такой сон видел, бабочки и всё такое. Трусы на мне были атласные, трубку курил. И вообще, где ты был все это время?

       Алекса не обескуражило грубоватое приветствие, ему было  безразлично кто говорит с ним, лишь бы не молчание.
   
-      Не знаю, что и сказать. Я это все время просто был. А  надо наверное просто жить. Как ты считаешь, лев?
-      Да я ничего не считаю.  Знаю, что утром наполнят миску, а вечером представление. А у тебя как?
-      А у меня представление без того, что кто-то пригласит к столу.
-      Ты что совсем рехнулся? Кто же выходит на арену голодным?
-      А чего бы ты хотел, лев?
-      Сон снился чудный,  простор в этом сне был  и какая-то даль сумасшедшая.
-      А что бы ты дал за это, лев?
-      Силу свою дам. Её тебе явно не хватает, как и решимости.
-      Дай...
-      На, бери.
-      А я тебе взамен спичек дам коробок. Это огонь, лев. А ты же знак огня. Ты знаешь, что я сын льва из города львов. Прикинь. А огонь вот так добывается, чирк и готово. Ну прощай.

       Утро уверенно стучалось в двери ночи, когда Алекс бодро шагал в сторону города.  В нём бушевала решимость. Он сбросил  кепку и жилетку в попавшуюся по пути мусорную урну и побежал  по дорожке, впервые за много лет, мягко отталкиваясь всеми четырьмя лапами от асфальта. Воздух наполнял лёгкие и грёбаный мир благоговейно наблюдал за этим бегом так же, когда публика замирает, следя за дрессировщиком, кладущим голову в пасть льву.
       «На тумбе сидеть  удобно, несмотря на то, что она выщерблена когтями, а когда-то подушечки, обтянутые золотыми шнурами, были алыми, но совсем выцвели и поистрепались.  Но это моё  место, со  следами моих когтей, и некому претендовать на него. Я тут один такой». Дрессировщик раскручивал кнут и до команды, следующей сразу за щелчком, оставалось целая вечность. Зал гастролирующего по всей стране шапито бы набит до отказа.   За границей круга, густо посыпанного опилками, волновалась толпа.  Прожекторы играли  зловещими силуэтами сплетения рук и голов под самым куполом. Подрагивающие звериные ноздри втягивали одинаково тревожащий аромат женщин и резкий запах оружия на поясе у мужчин. Детские воспоминания сохранили именно это: аромат женщины, восторженно плящущей около убитой львицы,  и запах пороха и стали, исходивший от  находившегося рядом с ней мужчины. И страх, замешанный на боли, когда его, связанного, бросили в кузов грузовика. А потом прутья клетки. И всё. Запахи, несущие  ожидание  несчастья. Он никогда  не охотился сам, его жизнь циркового заключалась в правильном выполнении команд и покорном махании лапами.  И тогда его кормили. Команда-рык-прыжок-клетка-еда. Царь зверей не слышал, что бывают цари, что бывает выслеженная, загнанная, схваченная и поверженная добыча, как результат удачной охоты посреди безмерного простора его же царства. До свиста кнута оставалось полвечности. Полвечности. Лев зажмурился и бросился в бурный поток неширокой, но опасной реки. «Если бы тогда мать, не замешкалась, вытаскивая его, застрявшего между камнями, они бы успели скрыться, если бы... Оле, ап».
      «Это всё в прошлом», – подумал лев. «Трусы атласные и вирджинский табак, реальное настоящее»,- снова подумал лев. «А венок из бабочек, самое что ни на есть офигительное будущее»,- опять таки подумал лев. Он деловито расплескал по углам керосин, достал подаренный коробок и, чиркнув, бросил горящую спичку. Пустой цирк вспыхнул в одно мгновение.


01.09.18
Тель- Авив.