10. Импрессионист

Весной семидесятого последняя неделя второго класса была «экскурсионная». Это когда уже учить — нечему, а отпускать на каникулы — законы не велят.

Городской краеведческий музей был большой и красивый. После короткой стадной пробежки под «цоб-цобэ!» бодрой тети-экскурсовода мы разбрелись по залам, заполненным историей, заводскими технологиями, народными костюмами, керамикой — чего там только не было.

Меня, Гулю и Игорька заворожила выставка, посвященная железной дороге. На огромных столах была выстроена целая станция — с перронами, подъездными путями, рельсами, стрелками, семафорами и, конечно же, паровозами, тепловозами, электровозами и вагонами. Понятно, что все это великолепие не бегало — но, во-первых, огромные размеры моделей, и, во-вторых, отчаянно-детальная точность исполнения буквально лишили нас дара речи.

Возможно, и не стоило так интенсивно выпадать в осадок, но — увы и ах! — мы были уже сенсибилизированы к железнодорожному великолепию. Почти каждый день наш путь в школу пролегал мимо центрального городского «Детского мира», а там… На самом деле, можно было выбрать и дорогу покороче, но как ее выберешь, если в детско-мирской витрине — действующая модельная железная дорога производства гэ-дэ-эр; и если зайти в магазин и о-о-очень попроси-и-ить, то выйдет тетя Вера, или тетя Наташа, или тетя Оксана, нажмет кнопку, и всё оно поедет, застучит, зазвонит, засветится, засвищет — о, как это можно вынести?!

Хотя мы были юны, прекрасно понимали, что именно «вот это» купить нельзя: набор мало того, что занимает две комнаты типовой квартиры целиком (это если всю мебель вынести на помойку), так еще и стоит под тысячу — притом что горбатый «запорожец» чуть больше двух, мопед «Верховина» — двести пятьдесят, а мотоцикл «Урал» с коляской — шестьсот пятьдесят рублей.

Вдоволь наполировавши глазами музейные железнодорожные изыски (за ограждение не заходить! — руками не трогать! — мальчик, я тебе говорю!) мы уже было побрели к выходу, но тут я вдруг заметил еще один дверной проем как раз рядом с тем, над которым висела прощальная табличка «выход здесь». Над этой дверью ничего не висело, и природная тяга к приключениям понесла меня именно в нее. Там оказалась выставка картин местных апологетов социалистического реализма.

Мои взаимоотношения с изобразительным искусством были натянутыми — то есть, оно существовало параллельно мне, и начинало жесточайшим образом отбиваться, если я имел хоть малейшую наглость намекнуть, что — а, может быть? — можно, я тоже попробую взять в руку кисть, ну чуточку, ага?

В моей родительской семье изобразительное искусство жило исключительно по женской линии, и жило неплохо, скажу больше — вольготно.

Бабушка Конкордия в детстве, затем в юности в своем Институте благородных девиц Санкт-Петербурга бойко работала акварелью, маслом и гуашью. Ее зарисовки, эскизы, миниатюры и холсты пережили ее саму уже на полвека; и теперь, с позиции сильно взрослого, вижу — это работы профессионального уровня.

Ее дочь и по совместительству моя мать более тяготела к угольной и карандашной графике. Это и понятно — в отличие от бабушки Коди, стопроцентного лирика, мать уродилась в «физическую» породу. Если человек в свободное от конструкторской работы время преподает студентам начертательную геометрию, то с ним явно не до лирики.

Я же за рамки несложного алгоритма «палка — палка — огуречик — появился человечек» никогда не то что не выходил, но даже не помышлял. Однако всякое бывает. «Мне скучно, бес — что делать, Фауст»: классик знал.

И вот я, пронзенный стрелой Амура, с розовыми паровозами в глазах и битумными цистернами в сердце, стоял перед двумя десятками произведений кондового соцреализма, натужно вертя и без того кругом идущей головой и явно не понимая, что же я тут делаю. Завершив оборот на триста шестьдесят градусов, прямо рядом с проемом, через который попал в зал, я увидел ее.

Это была картина. Картин в зале было много, но такая была одна-единственная. В изломанной, какой-то сплюснутой с боков невероятной перспективе из картины — да-да, именно _из_ картины, словно подвисая в воздухе — выглядывала улица: с домами справа и слева, с трамваем, подпрыгивающим на рельсах, с автомобилями, деревьями, человечками, летящими птицами, блестящими крышами, дымящими каминными трубами… там были даже две собаки.

Влетев в дом на второй космической, я отправился к маме:

— Мам, я хочу картину нарисовать! Как рисуют картины?

Мать была серьезна и обстоятельна. Благо завтра начинались каникулы, и никаких уроков три месяца не предвиделось, она взяла керамический кувшин, поставила на стол и начала надо мной экзекуцию на тему «изображение объемных предметов с помощью карандаша». На второй вечер к кувшину добавилось яблоко, на третий композицию дополнил спичечный коробок. Я постигал премудрости карандашного создания объемных фигур с легкой тошнотой и плохо скрываемой досадой — какое отношение это издевательство имеет к рисованию картин?! Четвертого вечера не было — у одноклассницы Светланки оказался день рождения, и я умчался вдаль.

На пятый день, утром, я твердо решил — сейчас или никогда, и отправился в бабушкину комнату, ибо четко понимал, что моя художественная амуниция явно не соответствует заявленным амбициям.

Прежде всего, нужно было выбрать изобразительные средства. За неимением лучшего, в дело пошли картонная крышка от здоровенной коробки с деревянным конструктором и набор из четырнадцати плошек с акварельными красками. Можно было приступать. Я залил водой все краски — в каждой из плошек заплескалось по цветной лужице — и был готов уже обрушить беспощадный краскопад на несчастный девственно грязный серо-белый картон, когда бабушка, заглянув через мое плечо, задала сакраментальный вопрос:

— Что же ты собираешься писать?

Впервые услышав слово «писать» в таком контексте, я призадумался.

— Ну, тут будет улица с машинами и трамваем!
— Тут — это где?
— Ну, тут! Ба, ты чего, ничего не понимаешь?

Ба, конечно же, ничего не понимала. Позадавав мне еще глупых вопросов, она резюмировала:

— Давай начнем с карандашного контурного наброска. А потом по нему ты напишешь все в цвете.

Памятуя свою ненависть к карандашу, я взвизгнул:

— Не надо! Не надо мне карандаша!

Никогда еще Штирлиц (до его премьеры оставалось еще целых три года) не был так близок к провалу. Я смотрел на картон и тупо не понимал, что и где должно быть расположено. Затея терпела крах, даже не начавшись.

Зрелость и опыт, конечно же, не дали пропасть молодости и самонадеянности. Под тонким легким грифелем, перекочевавшим из моей потной ладошки в легкую руку художницы, на картоне начала проявляться канва улицы — с домами и машинами, трамваем, деревьями и человеческими фигурками. Только собак не было — слишком мелкий масштаб.

— Работай уверенно, широким мазком. Не стремись выписывать деталь за деталью. Гораздо важнее взаимные расстояния между деталями. Глаз зрителя сам дорисует недостающую форму. Это просто.

— Пустые пространства не закрашивай. Не закрашивай, говорю же тебе! Заполняй неровными точками. Тыкай кисточкой в картон. Это не грязь, это оживление фактуры. Работай плотностью точек!

— Три цвета. Один основной, два дополнительных. Свое сочетание — для неба, для дороги, для стен. Глубину пространства передавай только цветом. У тебя акварель, не масло, объемом мазка работать не получится!

— Есть сочетаемые и диссонансные цвета. Контрапункт. Вот, давай попробуем покомбинировать…

Так прошли два дня. К утру третьего работа была завершена. Это была работа мастера — не меньше. Повесив ее на стену, я с горечью понял, что к картине не имею никакого отношения. И тут у меня, несмотря на малолетство, не было ни малейших иллюзий. Потому что с таким же успехом тыкать кисточкой в картон могла и обезьяна: разницы никакой. Дело же не в том, в чьих руках кисть, а в дрессировщике.

Видя мои глаза на совсем уже мокром месте, бабушка Конкордия не стала меня утешать. Она подошла к проблеме с другой стороны.

— Иди сюда! — бабушка открыла большой альбом, что раньше никогда не попадался мне на глаза. «Импрессионисты», прочел я на титульном листе. Мои непролитые слезы высохли быстро. Оказывается, Дега и Моне пользовались теми же самыми приемами, что и я!

— Ты видишь, у Мане, Моне, Дега и у тебя много общего! — бабушкин стеб был моей лучшей наградой.
— Конечно! — вышел на тот же эшелон я, — общего много: у нас в фамилиях по четыре буквы!

Больше я картин не писал. Всякий раз, бывая в парижском музее Помпиду, сверлит тщеславная мыслишка — а, может быть, и зря? А потом думаю — нет, не надо в это соваться. А чего же местные «помпидушные» авторы? им можно? — да у них просто нормальной бабушки не было!

01.09.2018