Продолжение повести - Свою душу не вставишь

А зима в самом разгаре. И ощущение Нового года и его праздника чувствовалось в воздухе и трепетало под желудком.
Перед Новым годом учительница велела принести деньги на подарок. Мать заняла пятерку у  Колькиной матери, дала мне ее. Подарок стоил три рубля. Я деловито протянула учительнице свою пятерку и села назад – ждать сдачу.
Она собрала деньги, раздала сдачу всем, кому нужно было, но про меня забыла.
– Я всем дала сдачу? – спросила она, обращаясь к классу.
– Всем! – весело закричали дети. Я похолодела. Домой шла со своей мукой, придумывая версии.
– А сдача где? – спросила мать.
– Я ее потеряла... – И заплакала, тая в груди скомканное чувство лжи и вины.
– Да, что ж ты за человек такой? – взорвалась мать. – Как же ты будешь жить на белом свете? – горестно качала головой. Я стояла окаменевшая. Я и сама думала, как же я буду жить, такая бестолковая и нелепая...
На другой день учительница вернула мне сдачу.
– Ты тоже должна иметь личную ответственность, – укорила она меня незнакомым словом.

К Новому году мать, принесла засохшую с лета сливу, сплошь усыпанную обмягшей от снега сушеной листвой: – Это будет наша елка! – объяснила сестрам, никогда не видевшим елки. Перевернув табуретку, мать привязала сливу. Из тетрадных листов она учит, как делать розы. Вырезав лепестки, кончики их скручивает вязальной спицей. Получается настоящий белый лепесток розы. Мы связываем их нитками в цветок. Красим цепочки разведенными чернилами.
– Какая красивая елка! – прыгают сестры. Все мы ждем моего новогоднего подарка. Из газеты, купленной у Ростовцева, мать шьет кулек для него. Мы гадаем – положит ли дед Мороз нам в кулек орехи и яблоко?
После новогодних праздников вторая, не меньшая радость для меня – каникулы. Я выхожу кататься на санках. Раскатываюсь по тротуару от самого нашего дома и лечу мимо дома бабы Устьи, мимо дома Ростовцева, почти до самого колодца.
Изредка проезжают бортовые машины с соломой. Иногда на замерзших кочках дороги они подпрыгивают, и с кузова слетают соломенные клочки. А то, если повезет, с какой-нибудь арбы выпадет пучок зеленого сена, а в нем сиреневый присушенный цветок клевера – и я несу его сестрам. Сидеть всю зиму почти безвылазно в темном доме и смотреть на улицу сквозь заложенные кирпичом окна скучно, а тут – подарок лета.
Солому собираю на растопку. Из дома напротив выходит и мой старый, закоренелый враг – рыжая Лидка с редким, ярко-красным волосом. Рыжая Лидка летом часто  приходила к моей младшей сестре Гале.
Она с другими детьми залезала на наши яблони и чувствовала себя, как дома, рвала ежевику на плетне. Попробовала бы я хоть раз зайти в их двор.... «А ну-ка сейчас же уходите отсюда, идите играть на улицу!» – выпихивала нас со двора ее мать. Лидка была худой, и ее мать нередко спрашивала нашу: – Что вы кушаете, что твои девчата такие справные?
Мне не жалко для Лидки ни слив, ни яблок, но сама манера ее просто заставляет трепетать от гнева. Ее наглость парализует меня, но я не могу ей сделать даже замечание и невольно ей подчиняюсь.
Я не переношу ее, и еще больше возненавидела за один случай.
Однажды летом отец с матерью поехали в город Джамбул, а нас заперли на висячий замок.
Я сидела у выставленного для свежего воздуха стекла и, высунув голову в отверстие, насколько мне позволяла площадь проема, косила глазами на улицу.
Я видела, как Лидка, выйдя из своего дома и немного поскучав, направлятся в наш двор. Сестры договариваются вечером выйти играть.
Постояв под окном, она начинает собирать в подол спелые яблоки. «А у нас что-то есть!» – хвастаю я, лезу за зеркало и вытаскиваю спрятанный матерью грубый кулек с полосатыми, пересыпанными сахаром конфетами: – Вот!
Но едва я развернула полупустой  кулек, чтобы ей показать, как Лидка мгновенно запустив в него руку, исчезает. Еще не веря в такой исход, я изумленно смотрю внутрь кулька...
И захлебнувшись от страшного предательства, я кинулась к запертой двери, пытаясь открыть ее. Я трясла ручку, стучала, но висячий замок только равнодушно тарахтел снаружи. Я бросилась назад к окну, тщетно пытаясь просунуть голову и вылезть в отверстие. От гнева и ненависти руки мои тряслись. Конечно, даже выскочив наружу, я бы не смогла оплупить Лидку, побоялась бы.
Мне оставалось только казнить себя за хвастовство. Мать тоже поддержала меня: – Не будешь другой раз хвалиться!
С затаенной неприязнью я смотрю на Лидку, которая тоже выходит на дорогу, лениво сбивая ботинками замерзшие кочки. Я уже насобирала небольшую кучку соломы. «На целую растопку хватит!» – радовалась я. Но в то время, когда я отошла подальше, чтобы подобрать упавшее богатство, Лидка подбежала и, схватив мою охапку соломы, побежала домой.
Я погналась за ней. «Маа! – заорала Лидка на всю улицу. Ее мать тут же появилась с лопатой для снега. «Маа, Ленка гонится за мной». Страшное желание задушить ее сменилось страхом, и я поплелась домой, ругая себя за неосмотрительность.
Мать растапливает печь, отбрасывает вьюшки и ставит в отверстия черный закопченный чугун. Сажа летит вокруг стянутого у основания чугунка...
«Скорей бы весна, – думаю я, – тогда мать будет готовить еду на керогазе в открытом сарае. И в доме не будет сажи».

На улице первые признаки потепления. У нашего арыка на прошлогодней тополевой поросли в рост человека проклюнулись клейкие зелененькие почки. Я пробую их, на вкус они горькие. Сердце заходится от предчувствия весны.
А в школе у меня появился приработок. Меня еще после ноябрьских праздников посадили с Полиной,  и я теперь захожу за ней по дороге в школу. Ее отец работает вместе с отцом в МТС.  Раньше я сторонилась Полины.  Полная, спокойная до равнодушия, она  тоже мало говорила в классе. У нее нет матери. Ходила в хорошем пальто  с каракулевым воротником и в белой, связанной из пуха, шапочке.
Ей нравится, как я рисую, она просит меня нарисовать цветы и предлагает мне один орех за страницу. Мне еще помнится вкус орехов с новогодних подарков. Я потихоньку, чтобы не видела учительница, рисую. За урок я зарабатываю иногда три ореха. Что делается на доске, мне неизвестно.
 После  Нового года мать приняли в «Табак-сарай». Она теперь сортирует сушеные листья табака.
– Пожелтее  сорта идут на импорт, – делится она, –  они растут на песчанной почве далеко за селом. А другие поближе, я знаю – за нашими огородами. Мне приятно, слышать это незнакомое слово. «Импорт» – значит, за границу, – горжусь я. Пусть знают, что в нашей стране есть такой хороший табак!
Деду Феде к его радости она приносит с работы желтые пучки, изумительно пахнущего  табака. Я сама с удовольствием вдыхаю пряный запах  сушеных листьев.
Слухи стали доносить, что у отца жизнь с Койновой Олькой не клеится.
И маленькая надежда затеплилась у матери, что отец вернется – это я видела по ее лицу.

Пришла весна, и с ней появилось чувство какой-то сумасшедшей перемены вокруг. Проснулась внутри каждая ее клеточка, хранившая скрытый потенциал свободы – и взорвалась желанием заполнить все вокруг собой. Мать разобрала кирпичи у окон, помыла стекла. Сразу же открылось пространство комнат по-новому.
Едва расстаял снег, как нарастающее эхо гусеничных тракторов вспороло застоявшийся за зиму дух земли. Не было большего наслаждения, чем погружаться в сладкий ночной сон под приятное ворчания трактора на дальнем поле и знать, что внутри него сидит человек.  Он не спит, а пашет землю, и мне кажется, что он исподволь защищает мой быт, мою свободу.
Мозг на время отвлекается от мрачных мыслей об учебе в школе, о матери, и висящая в воздухе грусть поглощается этим звуком здоровой, сторонней от меня, благополучной жизни, где совершается труд, здоровый и правый.
Осторожно, наощупь буравят два слабых лучика фар непроглядную темень. Даже из ночного окна видятся они под черным горизонтом.
«Где-то, наверное, пашет и отец» – думаю я. Падают навзничь в темноте ночи, отброшенные острым плугом черные пласты распаханной, еще пахнущей новизной земли-кормилицы, которые, вероятно, несут свою собственную  мисссию смысла на земле.  И будущая жизнь в такие минуты представляется хорошо укатанной светлой дорогой.
 Раньше отец сам  распахивал   наш огород.  А  этой весной отец Полины вспахивал все огороды по очереди на нашей  улице.  Он брал три рубля за свою работу.  Его трактор рванулся вдоль огорода  и,  подпрыгивая и урча,  стал делать круги по нему. Закончив вспашку, выпрыгнул из кабины. Мать протянула ему трешку.  Он  неожиданно стал отнекиваться: – Ладно уж... Убери деньги...  Мать опешила, на мгновение: –  Чего ты? Нет, бери, бери, и так на совесть пашешь! Он потоптался,  взял и нехотя  запихнул в карман.
Теперь самая большая работа: разравнивать после плуга опрокинутую тяжелую землю, готовить грядки под картофель. Лук-сеянку и редиску мать уже посадила, вскопав землю лопатой, и забросала грядку сухими ветками от соседских кур, которые, будто обезумев, выгребают сильными когтями огромные ямы на грядках в поисках семян и какой-нибудь живности во влажном, густом черноземе.
А весна захватывает в плен все жизненное пространство. Края Колькиного необъятного сада покрылись тысячами желтых высоких одуванчиков. Я, утопая в них по пояс, обсыпав пыльцой и лицо и руки, рву огромный букет и, опустившись в глубокую траву, плету длинный двойной венок. Сад и пчелиный гул надо мной стоит, как единый огромный живой организм. Жужжа радостно и по-праздничному, облетают свои садовые владения пчелы.
Черные их спинки так и крутятся в сердцевине восковых цветов яблони. Деловито и основательно перепроверяют они,  перебирая быстрыми лапками тонкие ниточки тычинок. Подрагивают слегка лепестки, и уже с наполненными  мешочками на коленцах грузно и спешно пчелы отлетают, сами пересыпанные желтой пыльцой. Иногда, можно заметить, как они, сидя на цветках, лапками счищают ее со своих обсыпанных ею прозрачных крылышек.   Небо широко распахнуто и впускает все живое и веселое в свои объятия.
Что-то невидимое стоит высоко над всем этим, ослепительное и прозрачное... наверное, счастье Живи и наслаждайся! Этот миг единственный, неповторимый, и такого может больше и не быть!
Звуки весны слышны далеко. Слышно даже, как возбужденно переругивается Колька со своим дедом. Кричат торжествующе их петухи, запрыгивая на плетни, неестественно далеко вперед выгибая шеи, одурев от весенних эмоций. Вздрагивают красные их гребешки; вылупив глаза, чинно, как на параде, вышагивают они, переставляя свои крепкие когтистые лапы. Куры, распустив крылья, купаются в подсохших кучах золы. Колькин дом почти не виден из-за похожих теперь на белые горные перевалы наших цветущих яблонь. А на крыше залитого глиной нашего сарая к неописуемому восторгу, расцвело несколько кустиков мака. Мать сказала, что в глину, когда  заливали  прошлым летом, попали семена мака.
Всё в работе. Всё движется, стремится к возрождению. И нет сил сдержать в себе вызволенную природой свободу чувств, мысли, духа.
Звуки под полом иногда слабеют, а то и совсем затихают.
– Может, стороной пронесло плохое, – гадает мать. И я тоже так думаю, конечно, плохое стороной прошло, а хорошее только начиналось! Вот даже учительника меня похвалила. И с арифметикой у меня наладились дела в последней четверти. Еще не прошло радостное потрясение от единственной за всю четверть пятерки, полученной за контрольную работу. Я шла от доски, не отрывая глаз от закругленной, красивой цифры в моей раскрытой тетрадке.
А в колхозе идет посадка табака. Мы бегаем за огороды смотреть, как под стеклянными рамами прямо на земельных прямоугольниках разрасталась рассада табака. Мы обходили ее, чтобы не наступить на стекла. Бортовая машина утром развозит по полям всех колхозников. Мать дома только по воскресеньям. Утром, чуть свет – и сразу на огород.
Перед майскими праздниками она побелила дом и подвела угольной пылью фундамент.
И не только мать – все жители села обновили к празднику и дома, и палисады. Пожгли прошлогоднюю сухую траву, листья в садах и у околиц. Вечерами запах костров поднимался над селом, запах цветущих яблонь вперемежку с готовящейся во дворах едой. Все начали выносить из комнат керогазы, примусы в летние пристройки.
Село теперь не узнать. Чистота! Стоят белые дома с черными фундаментами среди белых, хороводов, палисадников.
В нашей школе субботник. Мы подметаем улицу, чистим земляные тропинки и далеко в парке. Нас повела туда наша учительница. Эта работа как раз для меня. Я так усердно работала граблями, что учительница меня похвалила. Вероятно, махать граблям и есть мое призвание....
Святое причащение к большому празднику придает мне веру, что завтра будет еще лучше. Нет большей радости, как заходить домой по чисто подметенной околице, во двор, мимо цветущих яблонь, дышать ощущением новизны в природе и надеждой, что и в твоей жизни случится что-то новое.   И  в самом дворе тоже наметилась новизна. Мать достала   где-то выгнутых досточек от списанных деревянных бочек и теперь сибирается отделить огород от двора, сделать крохотний заборчик. Я  помогаю, примериваю высоту.   Ворота открываются, и входит отец Полины – дядя Костя. Мы, не привыкшие к гостям, теряемся и не знаем, что делать. – Шел мимо, дай, думаю, зайду...–  откидывая слегка назад тело, делая непринужденную позу, объясняет он.  Мать в недоумении: смотрит несколько минут и кивает на табуретку. Он садится, и  мы все трое чувствуем  неловкость.   Как скованные, мы приступаем опять к работе. – Да, тяжело женщинам без помощника...
.– Смотря какой помощник;– усмехается мать. Дядя Костя  крутится на табуретке, закуривает,  пытается рассказать смешную историю.  Мы, не прерывая работы, слушаем и   в поддержку смеемся. Посидев с полчаса, как бы спохватывается: «Сижу, а мама ждет!»   Через несколько дней он опять  зашел по дороге. Постояв с нами на огороде, даже пытался перенести матери полмешка перегноя, что мы украли с ней ночью с колхозной  громадной кучи, заросшей травой.  Ой,– опять  заторопился,– сижу, а мама ждет! Мы его так и прозвали: «Сижу, а мама  ждет!»  После его приходов, я заметила, мать делалась  забывчивой, а  в глазах прятала улыбку.   Но когда он еще раз пришел, она все же ему сказала: Костя, не ходи больше, замуж я не собираюсь, а сплетен и так хватает.
 – Повадился,– расказывает она, смущенно улыбаясь, с затаенным чувством удовольствия тете Кате,– и чего ему надо?  Рассказав то же колькиной матери, передразнила, засидевшись: «Ой, сижу, а мама ждет!». Хотя дядя Костя не прходил больше, в матери как будто очнулась какая-то струнка.  Она   повеселела и даже  пела вполголоса,  пропалывая  грядку.