Тому, кто больше не может жить

        * * *


        «А кто может?» - вдруг подумала я.

        И так же вдруг удивилась, и растерялась, и испугалась собственной странной мысли.

        Это я... и о себе тоже?
 
 
        ..................................


        Попалась, кажется. Прямо как на полиграфе.

        Ну да, и о себе, конечно. Или не о себе? Или... И я повторила свой каверзный вопрос «человеку, который внутри меня». Который уже успел уйти, спуститься в божественные порталы спасительной раковины. Который никогда не хотел быть сильнее меня и от меня же ещё и прятался. Лишь он один как никто другой умел так выразительно молчать со мной, как молчал сейчас.

        И я повторила тому, кто больше не может жить, но уже вслух:

        — А кто может?


        ..................................


        ...Тот, кто рассказал мне о том, что больше не может жить, оказался невидимым.

        Ещё несколько минут назад я так явственно слышала его голос, умоляющий не проходить мимо. Да и как было не услышать, когда дверь в этот неизвестно откуда взявшийся здесь дом... сказать, что она была открыта или даже распахнута настежь, означало бы не сказать ничего. Уже почти окончательно сорванная с петель, держась на последних шамански затянутых аккордах честного слова, она жила какой-то отдельной от дома жизнью. Она летала, и она танцевала на метле, сиротливо ютившейся под боком, и танцевала она, не жалея тонких - по природе своей таких тонких! - метёлкиных прутьев. Уже почти не гнущихся. Уже более чем серьёзно потрёпанных такой несерьёзной, в общем-то, жизнью. Двери до этого не было никакого дела, эго её требовало танца, и непременно на метле. Эго настаивало на присутствии партнёра. Партнёра в попытках двери разорвать наконец пуповину, соединяющую её с домом. С домом, принадлежащим тому, кто больше не может жить.
 
        «Чтобы не успели закрыть? - мелькнуло в мыслях ещё до того, как я вошла в этот дом. - Чтобы тот, кто больше не может жить..."

        Дверево эго хотело отрыва, хотело танца, а к нему ещё и песни, для полного дверева счастья. Счастья тоскливого, потому что пела дверь насквозь пропитанным неухоженностью и оттого откровенно противным скрипуче скрипичным голосом, но была в нём та необъяснимо нездешняя тоска, в которой всегда отчего-то есть и слышна музыка.




        * * *


        ...Только теперь, войдя в этот не к месту, а потому нелепо трансцедентальной наружности дом, со странной, фотографически застывшей дымкой света, стелившейся изнутри и наружу, я всё поняла. Я поняла, почему дом стоял прямо посреди дороги, по которой иду. Ведь того, кто жил в нём, на самом деле не было. Его уже почти не осталось; такое часто случается с теми, кому незачем жить.

        Даже если только кажется, что незачем.

        В доме оставался голос, один лишь голос; мистически растворившийся в никуда обладатель  его сам на дорогу, по которой шла я,  выйти не мог. И тогда на дорогу вышел дом. Чтобы я услышала голос, который обитал в нём. 

        Я услышала. Я так явственно слышала... ну да, я снова повторяюсь. Недепартируемая несмотря на все отчаянные попытки привычка: прокручивать и в голове и вне её одно и то же. Но я так явственно слышала этот голос... он умолял меня! На йа-а-а, на о-о-о-о... иногда достаточно гласных, чтобы и без согласных с тобой всё услышать; голос умолял меня не проходить мимо.

        ...Дверь, махнув на всё метлой, беспризорная, спелась с безголосым ветром, с его сакрально заблудившимся в его лёгких, в его гортани «ом-м-м»; дверь кривлялась и причитала, заглушая все согласные в словах того, кого в доме уже почти не осталось; визгливо молилась своему дверному богу, певуче роптала на него, и снова молилась, готовая вот-вот сорваться к нему в небеса.

        Уж лучше улететь, пока на меня не повесили замок... наверное, думала она… у меня будет алиби, если того, кто в доме, так никто и не услышит.


        …..................................
 

        Когда кто-то больше не может жить, он всегда ищет, кому об этом рассказать.

        Рассказать, прокричать, прорыдать, проинтонировать, прочитать по слогам. Прошептать, прошуметь, прошелестеть умирающей листвой и травой. Произнести дыханием. Промолчать.
 
        И лучше незнакомому. И лучше, если тебя не видят.

        Только голос.




        * * *


        «А кто может? — повторила я. — Жить в этой жизни, в этом мире... о Мураками, умница Мураками, ведь это он гениально вводит в ступор той правдой, о которой до него ни один из нас не решился бы честно поговорить даже с самим собой: «...и тем не менее, ты собираешься привести в этот мир ребёнка. В мир, полный зла, насилия и парадоксов...» ? 

        Ответишь ли ты, о тот, кто больше не может жить, ответишь ли мне сейчас, а кто может? Из тех, кто слышит тебя?..

        И если я скажу, что жить здесь проще остальных тем, кто не слышит, не чувствует; кто ни разу не осязал этот мир без кожи, снятой с мясом с кровью во имя света изнутри там, где темно; открою ли я этим что-то новое для тебя?


…......................................................


        ...Но ты ведь хотел, чтобы тебя услышали?

        Или так: ты хотел, чтобы услышали и не прошли мимо... а когда-то, наверное, того же хотел загаданное однажды человечеству его дитя Экзюпери, он ведь тоже с другой планеты... как ты, как я... и если б не хотел того же, что и ты, то и не увидел бы, что в городе не до человека... что людей нет, есть функции: почтальон, продавец, сосед, который мешает... что человеком дорожишь в пустыне*, и... и...

        Мурашки, побежавшие по телу, не дали мне договорить, губы вдруг онемели, ватные вдруг совершенно, как от анестезии ещё минуту назад кричащего о любимой боли зуба... я наконец увидела, что, войдя в дом, оказалась... в пустыне... Пески, в которых я тонула, были совсем не по-пустынному холодны, но воздух тёпл, и мне хотелось нырнуть в этот воздух с ногами, вдруг ощутившими неуютность температуры песка; мне хотелось согреть свои ноги.

        Странно, голос того, кто больше не может жить, теперь молчал.

        Безмолвны лежали пески внезапно открывшейся мне пустыни; даже дверь, как оттанцевав своё, отпричитав и прислушиваясь к тихому ангелу своего эго, склонившемуся над яслями разлуки с ветром, тоскующе вздохнула точно в последний раз, умерла за моей спиной. Наверное, было бы разумнее подумать теперь, что всё это мне показалось, загадочные галлюцинации, не было никакого голоса, услышанного снаружи; и пустыня мерещится, просто снится наяву; это всё моя бессонница сегодняшней ночью, всё мои скитания человека, которому вечно нужно куда-то идти, всё это моя усталость, но...


        .....................................................


        Я почему-то не уходила из этого дома. И мне почему-то казалось, что я в нём не одна. Что меня слушают, внимают, ждут продолжения, ждут, догадаюсь, о чём должна говорить. Ждут подсказки к волшебной и на удивление простой, как жизнь, развязке какой-то мучительной истории того, кто был  со мной здесь, в этом доме посреди дороги, и не был.

        Иногда ощущения сильнее нас. И тогда мы остаёмся, чтобы что-то сказать.

        Или чтобы помолчать.

        Я стояла тиха, тонка; издали меня, наверное, можно было принять за обречённо поющую здесь чьё-то одиночество ветвь саксаула. Слышала не дыхание даже, но присутствие того неизвестного мне, которого в этом доме почти не осталось. Слышала его запах, что был запахом пустыни.... так вот он какой, твой запах того, кто больше не может жить. Ты пахнешь пустыней...
   

..................




*Точная цитата: «В городе не до человека. Людей нет, есть функции: почтальон, продавец, сосед, который мешает. Человеком дорожишь в пустыне.» /Антуан де Сент-Экзюпери, "Смысл жизни"/

               
               

                (продолжение следует)