Рассказ о масс-медийном историке П. В. Долгорукове

Рассказ о масс-медийном историке П.В. Долгорукове


Странные ощущения наполняли князя Петра Владимировича Долгорукова. Недавно он ощущал себя на обочине жизни и в жизненном тупике. «Волчий паспорт», полученный им по завершении Пажеского корпуса, создавал для него бесперспективное положение.

События вокруг А.С. Пушкина дали П.В. Долгорукову новое и исключительное положение. Желал Долгоруков того, или не желал, но он размышлял о творчестве А.С. Пушкина, вообще о вопросах российской истории.

На что замахнулся, если вдуматься, А.С. Пушкин, создавая «Бориса Годунова»? На описание возникновения и исчезновения царствующих династий? А зачем привлекать излишне пристальное внимание к такому вопросу? Особенно в свете относительно недавних событий 14 декабря 1825 года?

Пушкин, представитель родовитого дворянства, «Борисом Годуновым» делал намек на потенциальную временность отдельной царствующей династии и на относительную вечность родовитого дворянства.

Рюриковичу Долгорукову такое направление мыслей в какой-то мере нравилось. В конце концов, потомки Рюрика «имели права» на верховную власть.

Пётр Владимирович ощущал громадный потенциал интриги, начатой против Пушкина. Конечно, свою роль играет Дантес. Но гораздо важнее роль Николая Павловича Романова, начавшего проявлять интерес к Наталье Николаевне.

Что будет делать Пушкин, получив так называемый «диплом рогоносца»? При подготовке «Диплома» его исполнители имеют известную свободу рук, так как верховные руководители интриги будут стараться держаться на известной дистанции от самого процесса. Если «Диплом» покажет намёк на царственную линию, то внимание Пушкина будет направлено на особу государя.

События, связанные с рождением и царствованием императора Павла I, были относительно недавней историей. Почему бы Пушкину не написать что-нибудь поактуальнее «Бориса Годунова»? Почему бы его творческому вниманию не переместиться по хронологической шкале поближе к современности? При его, Пушкина, литературном таланте, «новые произведения» могли бы выглядеть и тонко, и тактично, и сильно.

Расчет на «большую актуальность» творчества Пушкина имел основания.

Пройдет время, и Павел Елисеевич Щёголев напишет: «Сохранился след реакции Пушкина на сближение имени его жены с царем. В академическом издании «Переписки Пушкина» под № 1091 напечатан пасквиль, полученный Пушкиным 4 ноября 1836 года, и сейчас же вслед за ним под № 1092 идет письмо Пушкина [от 6 ноября 1836 года] к министру финансов графу Канкрину...  …Все эти дни Пушкин был в поисках составителя пасквиля, находился в возбуждении, волнении и тут же нашел время писать министру финансов...  И вот Пушкин пишет Канкрину о том, что он, Пушкин, «желает уплатить свой долг сполна и немедленно» и просит Канкрина принять в уплату долга отписанное ему отцом сельцо Кистенево с 220 душами. К этой просьбе он присоединяет еще одну: «Осмелюсь утрудить Ваше сиятельство еще одною, важною для меня просьбою. Так как это дело весьма малозначуще и может войти в круг обыкновенного действия, то убедительнейше прошу Ваше сиятельство не доводить оного до сведения государя императора, который, вероятно, по своему великодушию, не захочет такой уплаты (хотя оная мне вовсе не тягостна), a может быть, и прикажет простить мне мой долг, что поставило бы меня в весьма тяжелое и затруднительное положение: ибо я в таком случае был бы принужден отказаться от царской милости, что и может показаться неприличием, напрасной хвастливостью и даже неблагодарностию».

В сущности, Пушкин не имел никакой возможности платить долг имением, потому что он уже отказался от ничтожных доходов с крепостных имений и предоставил их сестре и брату. Сколько труда положил Жуковский на то, чтобы наладить отношения Пушкина с двором, с царем, и вдруг... «желаю платить долги сполна и немедленно... не желаю, чтобы царь знал об этом, боюсь, что он прикажет простить мне долг, тогда попаду в весьма тяжелое и затруднительное положение». Ясно, случилось что-то, всколыхнувшее душу Пушкина, наполнившее ее отчаянием. Подальше от царя, от его милостей, от его денег! Нельзя не связать этого письма к Канкрину с пасквилем, ну, a если связывать, то уж нечего еще раз повторять, что Пушкин принял намек диплома — «рогоносец по царственной линии»».

«Возвращаюсь к пасквилю. Приведенных данных совершенно достаточно для того, чтобы можно было отстаивать предположенное выше толкование пасквиля: составитель пасквиля мог метить в Николая, и Пушкин мог принять такой намек… В разорванных клочках письма Геккерена [Геккерену] встречается фраза, которая содержит как бы ответ на оскорбление пасквиля, непонятный нам в целом ввиду отсутствия нескольких клочков... „Дуэли мне не достаточно... достаточно отмщен... письмо... самый след этого гнусного дела, из которого мне легко будет написать главу из моей истории рогоносцев..."' Пушкин поднимал брошенную перчатку: да, он будет историографом ордена рогоносцев!»»

МНЕ ЛЕГКО БУДЕТ НАПИСАТЬ! Неплохая перспектива!

«И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута - и стихи свободно потекут».

Вчера – намерение, сегодня – творческий результат.

«Достаточно отмщен»?

«Вспомним слова Пушкина, сказанные им в салоне княгини В. Ф. Вяземской: "Я знаю автора анонимных писем, и через неделю вы услышите,  как будут говорить о мести, единственной в своем роде; она будет  полная, совершенная"».

Однако вмешался Жуковский (или кто-то другой).

В камер-фурьерском журнале была  сделана 23 ноября 1836 г. следующая запись: „10 минут 2-го часа его величество одни в санях выезд имел прогуливаться по городу и возвратился в 3 часа во дворец. По возвращении его величество принимал генерал-адьютанта графа Бенкендорфа и камер-юнкера Пушкина". 

«Итак, была аудиенция, был разговор Пушкина с царем, скорее всего, с глазу на глаз, a не вместе с Бенкендорфом; в результате этого разговора Пушкин не стал посылать Геккерну приготовленное письмо и дал обещание не провоцировать дуэль... Заметки Жуковского убеждают нас, что свидание с царем держалось в строжайшей тайне... Жуковский … не доверил тайну свидания своим заметкам.  Не удивительно поэтому, что об аудиенции не упоминает никто из современников. Они знают, что Пушкин когда-то дал царю слово (за нарушенное слово Пушкин перед смертью просил y царя прощения), но не знают, при каких обстоятельствах это слово было дано... (…) Взяв с Пушкина слово, Николай, очевидно, в свою очередь, дал поэту какие-то обещания или заверения. Может быть, приструнить наглого кавалергарда, может быть, найти улики против составителя пасквиля, может быть, выразить свое неудовольствие дипломату. Запись о событиях после первого вызова Жуковский делал в январе 1837 г. В это время уже было ясно, что своего обещания царь не сдержал».

В результате «договоренности» с царём возможный расчет составителей пасквиля на «правильную» ориентацию творчества Пушкина провалился.

Насколько органичной для личности Пушкина была бы мотивировка его творчества «борьбой» с Николаем Павловичем Романовым? Считал бы он такую борьбу «правильным» направлением своего творчества?

Как мог бы Пушкин практически действовать в условиях николаевского режима?

Определенный риск появления «контр-пасквиля» существовал.

Мог бы «контр-пасквиль» признаваться местью, единственной в своем роде; полной, совершенной?

Интрига с пасквилем не привела к публикации А.С. Пушкиным новых произведений, посвященных «особенностям» российской истории («контр-пасквиля»).

В ноябре 1836 года ощущается стремление «заинтересованных лиц» «умиротворить» Пушкина.

Свадьба Катерины Гончаровой и Жоржа Дантеса состоялась 10 января 1837 года

Однако, к 25 января 1837 года положение выглядит по-иному. У противников Пушкина ощущается «прилив энергии».

«Диплом рогоносца», пасквиль, постепенно остается в прошлом. За пасквилем в прошлое следует потенциальный «контр-пасквиль».

В какой-то мере «карты» судьбы «пересдаются».

На первое место выходит активность Жоржа Дантеса.

Со смещением акцента с «царственной линии» на активность Дантеса перестают быть эффективными попытки «умиротворения» Пушкина.

Слова Дантеса, переданные В. Соллогубом: „Он говорил, что чувствует, что убьет Пушкина, a что с ним могут делать, что хотят: на Кавказ, в крепость — куда угодно".

Если продолжать соответствующую логику рассуждений, то позволительно полагать, что литературная деятельность Пушкина гораздо больше тревожила «заинтересованных лиц», чем применение им оружия в ходе дуэли.

«…В истории дуэли остаются все же «темные» места, которые поддаются различным толкованиям: … что заставило Наталью Николаевну переступить порог квартиры Идалии Полетики и когда это было, … что послужило непосредственным поводом к дуэли — казарменные каламбуры Дантеса или новые анонимные письма, о которых говорится в военно-судном деле… В этот понедельник, 25 января, Пушкин написал  Геккерну оскорбительное письмо, делавшее дуэль неизбежной».

«Бал y Воронцовых, где, говорят, Геккерен [Жорж Дантес] был сильно занят г-жей Пушкиной, еще увеличил его раздражение. Жена передала ему остроту Геккерена, на которую Пушкин намекал в письме к Геккерену-отцу,  по поводу армейских острот. У обеих сестер был общий мозольный оператор, и Геккерен сказал г-же Пушкиной, встретив ее на вечере: „Je sais maintenant que votre cor est plus beau, que celui de ma femme" (Непереводимая игра слов, основанная на созвучии слов: „cor" —мозоль  и „corps" — тело. Буквально: «Я теперь знаю, что y вас мозоль красивее, чем y моей жены»).

Дело завершилось дуэлью на Черной речке.

Но потенциал исторических исследований и литературных публикаций П.В. Долгоруков ощущал.

В 1839 году П.В. Долгоруков  занимался генеалогией. По отношению канцелярии министерства народного просвещения от 28 апреля 1839 года он был допущен в герольдию правительствующего сената и к осмотру книг дворянских родов.

«В Париже он напечатал в 1843 году под псевдонимом графа д'Альмагро небольшую книжку «Notice sur les familles de la Russie» и положил начало распубликованию исторических подробностей, весьма неприятных и для высшего дворянства и для самого царя. «Эта брошюра,—доносил в III отделение Я. Н. Толстой, — весьма некстати изображает русское дворянство в самых гнусных красках, как гнездо крамольников и убийц... Это произведение проникнуто духом удивительного бесстыдства и распущенности... Автор имел нескромность говорить, что он будет просить y русского правительства места, соответствующего его уму и дарованиям... Он мечтает не более, не менее, как быть министром... Долгоруков думает, что его книга может служить пугалом, с помощью которого он добьется чего угодно».

От Долгорукого потребовали немедленного возвращения на родину. Он повиновался: на пути из Берлина он написал прелюбопытное и не без хитрости письмо Николаю: «He преступлением ли было бы со стороны истории, пишет он, потакать притязаниям фамилий, притязаниям часто нелепым до невероятности, или покрывать завесою равнодушного забвения гнусные воспоминания лихоимства и грабежа?.. Но высшей моей заслугой перед доблестным дворянством, к первому слою коего имею честь принадлежать по своему рождению, — было оклеймение памяти цареубийц!..» He лишенное остроумия оправдание оказало влияние на Николая, и Долгоруков отделался кратковременной, годичной ссылкой в Вятку».

«Долгоруков обратился к занятиям по генеалогии: после «Российского родословного сборника», вышедшего еще в 1840—1841 гг., он засел за огромную «Российскую родословную книгу». Четыре ее тома появились в 1855—1857 годах. Труд его признается выдающимся в области генеалогии и до сих пор не утратил своей ценности…  Закончив четырехтомный труд и томимый жаждой славы, известности, Долгоруков в 1859 году оставил без разрешения и паспорта Россию и появился за границей в роли политического эмигранта и журналиста. В апреле 1860 года он выпустил свой памфлет на французском языке под заглавием «La vйritй sur la Russie», a в сентябре начал редактировать журнал «Будущность», заполняя его преимущественно своими статьями. В 1862 по прекращении «Будущности» Долгоруков начал издавать журнал «Правдивый» (Le Vйridique), сначала на русском, a потом на французском языке. В 1862—1864 гг. он издавал третий свой журнал «Листок». Во всех этих журналах привлекали внимание не публицистические статьи, доказывавшие необходимость для России конституционной монархии с двухпалатной системой, a многочисленные биографические очерки министров и сановников государства, написанные с знанием дела, с желчной иронией и злостью, очерки рисовали картины глубокого развращения и падения правящих слоев России… Само собой, эта деятельность Долгорукова вызвала величайшее раздражение и озлобление в русских правительственных сферах».

Одним из направлений масс-медийного исторического творчества П.В. Долгорукова было оспаривание прав династии Романовых.

К деятельности П.В. Долгорукова П.Е. Щёголев относился, возможно,  с легкой иронией.

Река, однако, составляется из родников и притоков.

А.Н. Герцен ощущал, судя по его поступкам, потенциал деятельности П.В. Долгорукова.

Можно вспомнить запись из дневника Императора Николая II, датированную 2 марта 1917 года:

«Нужно мое отречение. Рузский передал этот разговор в ставку, а Алексеев всем главнокомандующим. К 2Ѕ ч. пришли ответы от всех. Суть та, что во имя спасения России и удержания армии на фронте в спокойствии нужно решиться на этот шаг. Я согласился. Из ставки прислали проект манифеста. Вечером из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с кот[орыми] я переговорил и передал им подписанный и переделанный манифест. В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена и трусость и обман!»

С одной стороны, эта запись подтверждает потенциальную временность отдельной царствующей династии.

С другой стороны, любопытно было бы узнать мнение П.В. Долгорукова: насколько именно такое развитие событий соответствовало его намерениям?


1 сентября 2018 г. 06:10