Перебирающая крупу

Его звали Ваня Майма. Прозвище добавили из-за большого косноязычия, если не немости. Видимо, маленьким на вопросы взрослых бубнил только одно: "Май-ма..."
Один мой приятель рассказывал на уроке стих Горького про буревестника, с выражением, но он картавил, и одноклассники услышали нескучную декламацию (как грянет буря):

- Буля, сколо глянет буля!..

Приятель получил пожизненное прозвище «Буля». А другой приятель, будучи малышом, рекомендовался окружающим как Валера, Валя, но звучало «Вагя», и всю жизнь все так и звали его. А ещё был случай: в одном классе учились два брата (младший догнал старшего). И вот один из братьев отвечает на уроке истории, и с этого дня до гробовой доски братьев звали Пипан Длинный и Пипан Короткий...

В роду моего героя были одни Иваны Петровичи и Петры Ивановичи, и вот очередной Иван назвался "Майма". Почему до такой степени «скартавил»? - Об этом, и не только, мой рассказ.

Ваня Майма родился примерно в 1920 году. Я же знал его «близко» - в 1960-е, когда стал дружить с его сыном Петькой. В их избе над столом висела большая фотооткрытка начала века, с тремя рядами гвардейцев, рука каждого на эфесе, в середине офицер с эполетами. Третий слева от офицера - Петькин дед, отец Вани Маймы - Пётр Иванович. На этом «за здравие» кончается, начинается «за упокой»: этот бравый Петр Иванович "нацеплял" в петербургах и европах невесть что, и сын Ваня родился страшно косноязычным, а его брат - вовсе слепым. Так платит народ за «большую политику».

Гвардеец Пётр Иванович умер рано, ибо я помню только бабку Степаниду и её вкуснейшие «луковики» (тёмные, из ржаной муки пирожки с луковым пером). Но главное, что "застряло", - как ни прибегу к Петьке - застаю бабку Степаниду перебирающей крупу, а на челе - тень тайны и задумчивости. Мои родители не были болтливы при детях, и эта "тайна" открылась мне только на третьем десятке лет. Но вам я расскажу всё сей же час.

Пришло время, и Иван женился. То ли невестка не могла долго понести, то ли Степанида боялась "худого" потомства, - она решилась и повелела снохе по субботам ходить в баню к мужику Дмитрию. Баня у Дмитрия была в огороде, далеко за домом, а жена или не знала, или "знала своё место", и вскоре дитя было зачато. Знал ли сам Иван? Очень возможно, что нет. Петька родился «литой и капанный» Дмитрий. Так его и дразнили сверстники, при случае: «Митя! Митя!..» Неприятно ведь?.. Поэтому, когда бабка Степанида сортировала на столешнице крупу и смахивала что-то в фартук, вид её был и таинственен, и задумчив.

В детстве Петька чувствовал свою непонятную «ущербность», а я всегда с умным видом успокаивал, мол, бывают удивительные похожести, и показывал на что-нибудь. Ни за что не поверил бы, что Петька и Иван Майма - не родные. Они любили друг друга, по-мужски заботились...

У Вани Маймы был свой "словарь": туда - «тот бок»; есть (кушать) - «на исть» («на» он приставлял почти к каждому «слову» как артикль); любое действие - «найе»: идти или пошёл - «алё»; вино - «ноно»; подружка, зазноба - «малинка»; вместе - «мисте»; хлеб - «еб»... Помню, несколько недель Петька учил отца говорить «хлеб» - и научил! Дальше не продолжил. Вот как пел Ваня Майма свою единственную частушку: "Пить ноно, на исть на рыба - И малинка мисте тут!.."

В деревне Ваня Майма был за Тургеневского Герасима: тоже запросто поднимал и выталкивал застрявшую телегу. К тому же он «специализировался» на «объезде» молодых лошадей. Происходило это так: кобылку или жеребчика двух годов запрягали в тяжёлую, так называемую «широкую» телегу, люди в деревне предупреждались и «прятались». Иван садился на телегу: одна нога на платформе, вторая свисает, руки крепко держат вожжи. Бьющуюся испуганную (впервые запряжённую) лошадь с телегой выпускали из ворот конного двора, она неслась по пустой улице, потом нужно было поворачивать налево, самое опасное место, но там «не хватало одного дома», поворот получался плавным. После поворота к концу этой второй улицы запыхавшаяся лошадь переходила на шаг. На конный двор она возвращалась уже «спокойной», настороженно косясь в стороны. А Ваня Майма громко приговаривал: «Лёгко! Лёгко! Лёгко!..» Что значило: всё. Легче ты! Тихо!..

В деревне делали водопровод в одном месте. Ваня Майма, идя в августовской темени с фермы, чуть отклонился от обычного маршрута - и угодил. Он никак не мог выйти из траншеи, ибо и выхода-то никакого не было: начало обрывом, конец обрывом, ответвления обрывом. В конце концов Иван  выбрался как-то, а утром жаловался мужикам:
- Найе это... Вчера... Бах - яма!.. Алё тот бок - стенка! Алё другой - стенка! Найе час ноги! ...мать!!!

У Вани Маймы был отменный самосад, и мы с Петькой (очередным Петром Иванычем!) брали с полатей, из ящика, по горсти, в кулёчки, и курили. Не подумайте, что время было махорочно-дремучее. Куривали мы и болгарские с фильтром, у Петьки был транзистор, и по воскресеньям, прямо на солнечном морозе, у сельмага мы громко «слушали» «Королеву красоты» Магомаева... И здесь я должен опять вернуться к мистическому образу "перебирающей крупу". И "тайну" тоже открою сразу.

Лето. Я пойду в седьмой, Петька - в восьмой. Школа была в соседнем селе. Одноклассниц я едва знал по именам, мне девчонок хватало и в своей деревне - для игр и общего наблюдения. Но в классе в меня влюбилась одна (назову её N), и случилось целое нагромождение событий, целая гора, "куча крупы"...

В эту N влюбился Петька и попросил познакомить. Я подал N записку: "С тобой хочет познакомиться один парень". Очень вероятно, что она радостно подумала, что этот парень - я. Ведь так и пишут любовные записки. Но вечером у клуба она удивленными глазами провожала меня, когда я оставил её и Петьку одних и заспешил домой. И всё-таки она как бы побыла со мной на свидании. Какие только колена не выкидывает жизнь!.. Я был связным, был общим другом, и за эту толику моего общения с N она платила "гулянием" с Петькой, которое - жизнь берёт своё - через год-два привело на сеновал, потом в роддом... Она влипла, Петька влип, а вскоре влип и я.

Их сыну было год, когда Петьку забрали в армию. Я получил наказ помогать, тем более что "солдатка" с дитём жила в одноэтажном бараке с печным отоплением. Полгода я избегал N, предчувствуя что-то нежелательное; иногда подсаживал с сынишкой в вагон, когда молодёжь ехала кто куда в воскресенье вечером в город, а сам спешил в кампанию, к девчонкам... Но однажды с ней было много сумок, и в городе я проводил до дома и остался ночевать (на одной койке с её братом). Утром брат убежал на работу, а мы два часа лежали без единого шороха, изображая спящих на прежних местах... О эта "внутренняя борьба", помню, помню. N стала моей первой женщиной. Через трое суток я оставил сей вертеп, совершенно опустошённый физически и морально.

Наши встречи повторялись. Она поведала мне (и это было для меня неожиданностью), что любит меня с шестого класса, что дружба и семья с Петькой - всё только из-за меня и ради меня, что каждый день и каждую ночь она была со мой, и вот она действительно со мной. Играет пластинка, N c бокалом в руке кружится, звонко, счастливо смеётся, я "заражаюсь", обнимаю, раздеваю зубами, танцуем голыми, пьём, падаем в постель. Как она была счастлива!..

Однажды неожиданно приехала Петькина мать. N долго не открывала ей, мол, куда-то запихала ключи. Прятаться в подполе я отказался. В окно не выскочишь, ибо двойные рамы уклеены по-зимнему. В шкаф! Я уселся там на ползучую кучу разного, ногтями притягивая дверки. Открылась входная дверь, шаги, и "мои" дверки тоже открылись. Я вывалился на пол и притворился мёртвым. "Что ты лежишь? Вставай! Я отправила её в магазин..." N велела мне одеться, выйти и быстро зайти к соседке и там ждать "указаний". Минута - и я у соседки, на табуреточке, а соседка, женщина лет сорока-пятидесяти, за кухонным столом... молча перебирает крупу! Она не смотрела на меня, разве что только "боковым зрением". Она смотрела на крупу. Я был там, в ней, частичкой, может - годной, может - нет... Я почувствовал, что не первый "спасаюсь" здесь, и мне стало жалко N. Но вот она забежала и проинструктировала, как покинуть двор. Я вышел, на согнутых ногах проковылял под окнами к воротам. У барака напротив сидели три женщины, бросили на полуползущего меня равнодушные взгляды. Экая невидаль!..

В техникуме я был "на дипломе", с одной девчонкой у нас было "взаимное любопытство". Наконец я получил диплом, стою с вещмешком у военкомата. Я покидаю эту "столешницу жизни", покидаю "перебирающих крупу". Девчонка провожает, стоит невдалеке, а на мне вся в слезах висит N. Потом я в письме "объяснил", что это жена друга, который в армии. А N накануне заявила, что с Петькой жить не будет, дождется меня, что беременна (стандартный ход!)...

Началась моя служба. Петьке обо всем рассказали, он написал мне, даже послал фото: он в морском бушлате и бескозырке. Сказал, что постоит за свою любовь... Я ответил (раз уж "детали" известны) кратко, что уже написал N, чтобы ждала в любом случае мужа, что я не сделаю ни шага поперёк... Я и правда уже написал ей, что она "шьёт мне тесные рубашки", что не брошу её - если только Петька с ней разведётся. Петька пришёл домой, и они снова стали жить вместе. Так это звучит словами. С самого начала их "брака" деревенские заметили, что со станции Петька обычно идёт впереди, а она - за ним. Значит она не любит. А теперь и вовсе она ходила за ним как на аркане, глаза в землю, он с ребёнком на руках и тёмным лицом - впереди, как усталый буксир. Когда я вернулся из армии, они не только разошлись, но уже она вышла замуж, а он опять женился. Тут же женился и я на своей техникумовской "знакомой".

С ней мы переписывались два года, не надеясь на встречу, желая друг другу счастливого будущего, вспоминали. К ней сватались разные красавцы и состоятельные молодые мужики, но она (как призналась потом) говорила себе: не моё! Она тоже "перебирала крупу". Когда я отслужил, она в "последнем" письме поделилась, что, наверно, все-таки придётся выходить замуж... Мы съехались через пару дней из разных городов, я привёз её домой к родителям и объявил невестой, невеста очень удивилась. А чему? Она ведь уже перебрала крупу: я  просто "годное" помог смахнуть к ней в фартук...

С Петькой я вскоре помирился (встречу подстроил общий друг). Помирились искренне, я это чувствовал. Наша дружба оказалась крепче, чем могло бы показаться. Когда мне нужно было наутро ехать за женой в роддом, Петька погодился у меня и со знанием дела собрал мне сумку "с детским". Часто мы ездили вместе на поезде до деревни: мы с грудной дочкой, он со второй женой - с грудным вторым сыном...

Тогда, в армии, в Мурманске, Петька заправлял подлодки. Он умер в двадцать три от белокровия... Его деда Петра Ивановича «зацепила» «большая политика», и последнего в их роду Петра Ивановича, кудрявого, любящего лыжи и велосипеды,  научившего своего отца, Ивана Майму, произносить правильно "хлеб", не пожалела жизнь и её "большая политика". Его похоронили рядом с тёзкой-дедом и бабкой Степанидой, а одиноких Ваню Майму с женой закопали потом по очереди на другом кладбище. Как-то так вышло. А у меня перед глазами часто «всплывает»  бабушка Степанида, перебирающая под фотографией с гвардейцами крупу, с тайной и задумчивостью на челе, смахивающая на свой фартук плевелы, а может, зёрна; не помню... У Петьки осталось по сыну от первой и второй жен, это были уже не Петры и не Иваны.