Бальные залы Марса. Главы из романа. Лето 4

       




       
        HAVE YOU SEEN THE SAUCERS?


        Do you know there are people out there
        Who unhappy with the way that we care
        For the Earth Mother!
        Have you seen the saucers?

        Paul Kantner (Jeffersone Airplane)  "Have you seen the saucers?"



          - Мама, ты только не удивляйся, - не успев даже разуться и не обращая внимания на довольно скачущего между нами добермана, быстро начал я с порога. - Сейчас я спрошу тебя об одной странной вещи. Точнее, не то, чтобы о вещи. Но точно странной. То есть, вещь там тоже была..  Но вообще это, пожалуй, не о вещи, а об одном.. м-м-м.. случае. Ты, главное, не переживай. Может быть, и не было ничего. Даже, скорее всего, и не было. Может оказаться так, что мне это просто приснилось. Но я на всякий случай спрошу. Сейчас. Сейчас я всё объясню..
            - Лёшенька, ты, пожалуйста, не волнуйся так. Спрашивай всё, что хочешь. Только сперва я тоже хочу услышать ответ на один вопрос - ты действительно сдал экзамен? - мама смотрела на меня серьёзно и чуть иронично, слегка искривив рот и вопросительно приподняв левую бровь. Обычно так она смотрела в тех случаях, когда ждала сюрпризов. А сюрпризы, чего там говорить, я преподносил ей довольно часто.
          - Если не сдал, не расстраивайся. Подготовишься и пересдашь, ничего страшного. Ты лучше честно скажи. Я пойму.
          Не в силах оставаться на одном месте, я сбросил туфли, швырнул в угол портфель и начал ходить взад и вперёд по комнате, то и дело отпихивая в сторону обезумевшего от радости кобеля.
          - Мама, да сдал я экзамен, сдал! И вообще, всё это ерунда - экзамен какой-то дурацкий, учёба, институт. Всё не то! Не то!!!
          - Как это так - ерунда? Почему вдруг институт - ерунда? Что именно не то? Ну, говори, говори. Что-то случилось?
          На секунду мне стало не по себе. А вдруг я действительно вспомнил давно забытый сон или что-то ещё в том же роде? Тогда после моего вопроса про розовый звездолёт над перекрёстком Малинина и Советской у мамы не останется больше сомнений в отношении наркотиков. Один из моих альбомов она уже носила тайком к известному в городе психиатру с целью определить, в каком состоянии это могло быть нарисовано. Представляете? Вместо того, чтобы честно признаться в собственном невежестве, доцент кафедры психиатрии поворачивал рисунки то так, то эдак, разглядывал для чего-то на просвет, а в конце этой сомнительной консультации исполненным значения голосом произнёс загадочную фразу :
          - Исключить не могу, но если да, то случай, похоже, запущенный..

          Вот же тупая, безмозглая скотина. Сказал, словно в лужу пёрнул. Да это ведь были просто фантазии на темы песен Queen с диска "A Night At The Opera''. И рисовал я их, между прочим, будучи абсолютно трезвым. Ну, ладно. Хорошо. А если происшедшее не было сном, но мама ничего не помнит, как я ничего не помнил совсем недавно? Хм.. Пожалуй, результат будет тот же.. Промолчать?
          Но мама смотрела на меня теперь без тени иронии, выжидательно и даже немного испуганно. Нет уж - будь, что будет. Я должен попытаться узнать правду.            

          - Мама, ты помнишь, как мы гуляли однажды вечером с Машей.. Свет ещё тогда погасили. Только это было давно - года три назад.. Помнишь, мы тогда увидели в небе.. ну, как бы это сказать.. такую летающую розовую штуку? - начал я осторожно. - Такую огромную, круглую, над тем старым домом на углу Малинина. Вообще, говорю же - это было довольно давно.. Ну, это я к тому, что ты ведь тоже могла забыть..
          - Конечно, я всё помню, - сказала мама тихим спокойным голосом.
          - Что-о?! Помнишь? Вот как? Выходит, ты всё помнишь?!
          До этой секунды, похоже, я сам не готов был доверять на сто процентов своим воспоминаниям, в которых обнаружились такие серьёзные пробелы. И тут одним только словом "помню" мама разложила наконец по местам все карты в этом запутанном пасьянсе. Всё правда! Та прогулка с Машей мне не приснилась. Мы действительно видели то, что в журнальной статье называлось НЛО.
          - Да, - коротко повторила мама, - я всё помню, - и лицо её стало торжественным и печальным. Точь-в-точь, как тем вечером, когда она пожирала глазами розовое сияние в чёрном небе, усыпанном звёздами.
           - Ух, ты! Ну, ни фига себе! Вот это прикол! И давно? Давно ты вспомнила? Представляешь, мне сегодня статья попалась в журнале.. Сейчас расскажу!
          - Я никогда ничего не забывала, - мама прислонилась спиной к уставленными книгами полкам и, не двигаясь с места, глядела на меня испытующе и серьёзно.

          - Мама!!! - вскричал я возмущённо, размахивая руками, - как ты могла?! Я ходил теперь кругами по комнате. Видя моё возбуждение, Маша громко гавкнул два раза и встопорщил уши, будто давая понять, что уж он-то всё помнит отлично, и если есть на то нужда, спросили бы сначала у него..
          - И ты молчала целых три года?! Но почему? Почему мы ни разу об этом не говорили? Да что же это, в конце концов?! Вот же, дикость какая, в самом деле! Разве так можно?! Это просто нечестно..
          - А зачем? - Мама смотрела на меня теперь почти сурово. В её голосе вдруг звякнул металл.
          - Что?! Что зачем? Мама, да что с тобой?
          - Да то, что есть вещи, о которых лучше молчать. А ты, я смотрю, успел уже кому-то разболтать? Эх, Алёша, Алёша..
          - Мама, ну почему ты так говоришь?! Почему "разболтать"?! Что это вообще за слово такое?! Ну да. Рассказал. Хипу и Ваське. Только вот какая штука - они всё равно не поверили. Не поверили ни единому слову, представляешь?
          - Вот и хорошо, что не поверили. Вот и прекрасно!
          - Ну, ничего! Теперь-то уж точно поверят. Когда они узнают, что и ты всё помнишь..
          - Они ничего не узнают! И ты ничего никому больше не расскажешь!         

          - Мама! Почему?!         
          - Прекрати! - мамино лицо вспыхнуло красным, - ты что, хочешь, чтобы меня выгнали с работы?!         
          - С работы? Да за что?! Мама, ты с ума сошла?!
          - Не смей так со мной разговаривать! За то! Не было этого. Просто запомни - ничего не было. Да, я молчала три года и радовалась, что ты ничего не помнишь. Но если уж вспомнил - молчи. Молчи! Постарайся лучше снова забыть. Тебе безразлична моя работа? Хорошо. Но ты хотя бы о себе подумай! Или забыл, что тебе ещё институт заканчивать?!
          - Мама! Да ты просто не в курсе! Что ты, в самом деле, как дикая? Про эти штуки все уже знают. Их наблюдают. Их изучают. Мама, про них в научных журналах пишут. В журналах! Да подожди. Сейчас покажу, и ты сама всё поймёшь. Вот.. Вот.. Сейчас..

          Я наклонился над брошенным в угол портфелем, расстегнул замок и запустил туда руку по самый локоть. Довольно долго я шарил внутри, поочерёдно ощупывая изжёванный халат, учебник биологии, общую тетрадь в клеёнчатой обложке, простой карандаш и две авторучки, пока не сообразил, что журнал-то остался лежать на скамейке у теннисных кортов, и показать мне, к сожалению, пока нечего. Ну, да ладно. Это не беда. Сейчас найдётся дома свой - точно такой же. Ведь нам должны были доставить свежий номер.
          - Мама, журнал "Наука и жизнь" сегодня приносили?         
          - Нет.         
          - Ну, и ладно. Значит, завтра принесут. Вот сама тогда и увидишь, - сказал я уже совсем спокойно, почти безразлично. Махнул рукой, подводя в разговоре невидимую черту, и опустился на старый диван, прищемив пискнувшую жалобно пружину. Мне уже ни с кем не хотелось сегодня спорить и ничего доказывать. Просто не осталось ни малейших сил. Вдруг навалилась такая слабость, будто я полдня разгружал товарный вагон. Всё тело ныло от усталости. Даже кончики пальцев тряслись. Съеденные на стадионе кусок серого хлеба и плавленый сырок в чёрных точках перца давно разложились на молекулы. И выделившаяся при этом энергия сгорела на жарком, но быстрым огне сладкого плодового вина. Я посмотрел на мамино напряжённое лицо, постарался переменить тон на спокойно-равнодушный и, кисло улыбнувшись, спросил :
          - Мам, покушать чего-нибудь найдётся?



           *****



           Облака, ещё недавно такие лёгкие и ослепительно белые, наливались лиловой тяжестью. И вместе с посиневшими облаками над городом тихо плавали сумерки. Красное золото плавилось в высоком небе над Рекой и растекалось блестящими ручейками по свинцовым волнам. Прозрачные хвостатые мотыльки, прилетевшие с берега, судорожно плясали в вечернем воздухе, падали на балконные перила и освещённую заходящим солнцем кирпичную стену. Какое-то время они ещё ползали друг за другом, шевеля куцыми усиками и длинными хвостовыми нитями. Одни замирали потом с обречённо подогнутыми лапками, осыпаясь на землю причудливым зелёным дождём к несказанной радости юрких воробьёв и синиц. Другие улетали назад, рассекая быстрыми прыжками воздух. Эти бедолаги торопились возвратиться к воде, чтобы оставить равнодушному миру ещё одно поколение бессмысленных тщедушных созданий, высшее счастье которых составляло отсутствие рта, лишавшее возможности задать Вселенной страшный вопрос "зачем?" Зачем на утренней заре этим нелепым, бессильным, словно недоделанным, членистоногим подарили глоток короткого пронзительного бытия, вырвав из тёмных объятий вечности? Для чего был этот наполненный восторгом день, если предательница-жизнь покинет мягкие бледные тела вместе с последними лучами вечернего света? Зачем? Нет, правда, зачем?! Никто не ответит.. Как хорошо иногда не иметь ни рта, ни мозгов..

          Тополя и вязы Казачьей горы теряли на закате дневную зелень и медленно сливались в один большой, небрежно наброшенный на гору, фиолетовый балахон, который то тут, то там изнутри прокалывали лучистые электрические звёздочки зажигающихся в уютных домиках окон. За последние три часа мы наговорили так много, что наши слова, не успевая своим чередом покинуть квартиру, кружились возле открытых форточек, наталкиваясь друг на друга, собирались в невидимые скопления перед балконной дверью, громоздились друзами кристаллов у книжных полок и зависали сталактитами под потолком.
          - Алёша, ты меня только пойми правильно. Я плохого тебе не желаю. Это в Америке, может быть, летающие тарелки на каждом шагу. Там всё у них нарочно так устроено, чтобы с толку людей сбивать. Понимаешь? Чтобы вместо забастовок и митингов рабочие в небо пялились. А у нас в СССР тарелки в небе летать не должны. Ну, не место им тут. Во-первых, потому что их не бывает. А во-вторых, потому что у нас и без тарелок жить хорошо. А видел ты что-то на самом деле или не видел - совершенно не важно. Молчи, да и всё тут. Просто молчи. Поверь, это не единственное, про что в жизни молчать приходится. Привыкай.
          - Мама, да ладно, я ведь уже обещал. Да и, к тому же, рассказывать-то без толку - всё равно никто не поверит. Эх, знать бы всё-таки число, когда это было. А вдруг в газетах про это писали?! Можно подшивку полистать. Да ладно, ладно, это я так.. Мам, а всё-таки, интересно, что же было потом? Ну, после того, как мы дошли до ворот. Выходит, ты тоже дальше не помнишь?
          - Не помню, Лёшенька. Честно. С этого места словно отрезало. Туман какой-то в голове, и ничего больше. Да, может, оно и к лучшему..
          - Знать бы число.. Глядишь, ещё бы чего вспомнилось. Как ты думаешь - это всё-таки в августе было? Не может быть, чтобы больше никто не видел. Столько домов кругом! Столько окон. Эх, знать бы число.. Число!
          - Да в августе, в августе. Ну, хорошо. Предположим, я знаю число. И что ты с этим будешь делать?
          - Ого! Знаешь?! Ничего себе. Да как же ты ухитрилась число запомнить?! А у меня вот всё в голове перепуталось. Месяц вспомнил еле-еле.
          - Так я записала на следующий день. Как встала утром, так и записала число. На всякий случай.
          - Записала?! Ну, ты даёшь! На какой ещё такой случай?
          - Ну, мало ли на какой. Вдруг, думала, вызовут да спросят.. Кто, да что видел.
          - Куда вызовут?!
          - Куда надо. Радуйся, что никуда не вызвали. Значит, про нас с тобой никто не знает. И очень хорошо. И не нужно никому ничего рассказывать и доказывать. Пока точно куда-нибудь не вызвали. Что? Ах, да, число..

          Мама вышла в комнату, которая считалась моей, и вернулась с большой записной книжкой в руках. Впрочем, называть этот монумент записной книжкой даже не поворачивался язык. На пирамидальном основании, обтянутом искусственной кожей, покоилась стопка прямоугольных листов, накрытых сверху толстой откидной крышкой. Крышка тоже была заделана в дерматин, поверх которого красовалась матовая металлическая пластина с рельефным изображением глухаря на сосновой ветке. Настольный прибор маме подарили на работе несколько лет назад в честь какого-то большого праздника или юбилея.      
          Предполагалось, наверное, что эдакая штуковина должна украшать кабинет ответственного партийного работника, директора предприятия или, на худой конец, заслуженного деятеля искусств. Маленький мамин рабочий стол в тесной редакции, где, кроме неё самой, размещались ещё четверо сотрудников о четырёх таких же столах, для железного глухаря оказался неподобающим, скромным до неприличия. Мама унесла чудо-блокнот домой, где он пылился все эти годы на подоконнике в компании со старым зеркалом в пятнах облупившейся амальгамы, картонной коробкой с ворохом вышедших из моды пластмассовых бус, флаконом из-под духов "Красный мак" и подобными сомнительной ценности предметами.
          Рисовать в блокноте, установленном на массивной подставке, да ещё и прихлопнутом толстой крышкой, было неудобно, поэтому я открыл его однажды, закрыл и надолго потерял интерес к стопке медленно желтеющих от времени листиков. Но в нижнем уголке первой страницы мне действительно попадалась на глаза карандашная надпись быстрым маминым почерком - 23.08.74. Я никогда не задавался вопросом, что эта надпись означает, думая, что цифры имеют какое-то отношение к маминой работе. Двадцать третье августа семьдесят четвёртого года. Двадцать третье августа семьдесят четвёртого.. Ну, и что теперь? Да ничего. Число ничего не прояснило. Почему мне казалось, что это важно? Обычный для всего человечества день. Один из миллионов обычных дней.
          - Мама, а у нас кто-нибудь делает гипноз?
          - Так! Мы же договорились! Никаких гипнозов. Убедительно прошу тебя. Никогда. Не ходить. Ни на какие. Гипнозы. Пожалуйста, обещай мне ещё и это.
         - Да я же так просто сказал! Никуда я не собираюсь. Пошутил. Ну, хорошо - обещаю, обещаю..



          *****


          Я крутил прозрачный диск телефона, нервно дёргая пальцем края круглых отверстий.
          - Т-р-р-р.. Т-р-р-р-р-р-р-р-р-р.. Т-р-р-р-р-р-.. Т-р-р-р.. 3-95 3-56.. Все телефоны в генеральском дворе начинались цифрами "три-девяносто пять". Васькин, естественно, тоже.
          - Здравствуйте, а Игоря можно?
          - Игорь давно спит, - холодно ответила Васькина мать и повесила трубку, не попрощавшись. Но я всё же успел услышать, как позади её неуклюжего вранья среди толстых стен генеральской квартиры, натыкаясь на бумажные обои в сиреневых цветах разгуливает мужественный голос Нодди Холдера, призывающий убраться отсюда далеко-далеко :

        - I've seen the morning in the mountains of Alaska
          I've seen the sunset in the east and in the west..

Всё понятно. Игорь утверждал свои права и свободы единственным доступным ему способом. А его раздражённая мать утверждала свои свободы способом, доступным ей - не захотела, да и не позвала мятежного сына к телефону. Пусть себе колотится, неблагодарная скотина, под свою мерзкую какафонию, словно припадочный. Маленькая, но сладкая месть за вынужденное знакомство семейства генерала Василенко с творчеством группы Slade.
          Не кладя трубки на рычаг, я накручивал номер Хипа. Т-р-р-р.. Тр-р-р.. И следом нескончаемые длинные гудки. Да что за дикость? Как будто дома нет никого. Но куда он мог подеваться? Впрочем, это уже не имело никакого значения. Пусть я пойду гулять один, но вечером дома сидеть не буду. Меня толкало на улицу странное чувство, что оставшись дома я могу пропустить что-то очень важное. Такое, что потом уже больше не повторится.

          - Мам, я пойду погуляю. Меня пацаны ждут.         
          - Далеко собрались?         
          - В центр.         
          - Куртку надень. Вечером холодно будет в рубашке.

          Конечно. Куртку - это я всегда с удовольствием. Холодно, возможно, и не будет, но у меня было совсем немного предметов одежды, которые мне нравились. Точнее, такой предмет и был-то всего один - вот эта самая голубая куртка от японского джинсового костюма с плоскими железными пуговицами, который мама достала прошлой весной, что называется, по великому блату. Костюм, между нами, был изрядно великоват, но дело оказалось вполне поправимое. Штаны ушила мамина знакомая портниха, причём, ушила на совесть - так, что я еле в них залазил. А размеры куртки не смущали меня нисколько. Признаться, я даже не задумывался тогда, существуют ли вообще у курток размеры. Джинсовые плечи шире моих собственных, а рукава длиннее пальцев? Да и ничего страшного. Рукава можно подвернуть - так даже красивее выходит, а с моих узких плеч и без того спадали любые куртки, пальто и пиджаки - не привыкать. В мягкой голубой ткани было так легко и уютно, словно я в этой куртке родился.
          Штаны, правда, мне довелось поносить совсем недолго. То ли изделие изначально было не самого высокого качества, то ли сказалась неумелая переделка на меньший размер, но штаны довольно скоро разошлись в том самом месте, которое принято называть мотнёй, да разошлись так знатно, что от ширинки спереди до самого пояса сзади открылась зияющая дыра, через которую жопа с яйцами не вываливались наружу только по той причине, что под штанами нормальные люди носят ещё и трусы. Загадочный дефект не поддавался никакому ремонту. Как ни старалась мама затянуть неприличную дыру, как ни штопала непокорную мотню крест-накрест, но даже самой суровой штопки хватало в лучшем случае дня на два, а потом зияющая прореха волшебным образом раскрывалась вновь, и зачастую в самый неожиданный момент. В конце концов, во избежание публичного конфуза от штанов пришлось отказаться. А вот куртка, даже изрядно потёртая, была ещё хоть куда. Я застегнул нижнюю пуговицу с выдавленной на плоской блестящей поверхности надписью "Jeans Time", небрежно сунул руки в боковые карманы и, прежде, чем выйти за дверь, свирепо посмотрел в зеркало, выдвинув посильнее подбородок вперёд. Зрелище, что там говорить, получилось так себе. Ладно, сойдёт - всё равно скоро стемнеет. Пора. Пора идти. Что-то подсказывало мне : странные происшествия на сегодня ещё не закончились.



          *****




                WALKING ALL ALONE


                Seven lonely streets, walking all alone
                Never needing no one, always on my own
                Since I left the world to live my own way
                People I don't see, no one's in my day..

                J. Du Cann (Atomic Rooster) "7 Streets"



          То, что принято было называть центром, умещалось на прямом отрезке главной улицы Фридриха Энгельса от одной площади до другой. В центре был уложен относительно ровный асфальт, на перекрёстках исправно подмигивали весёлые трёхглазые светофоры, а по широким тротуарам уверенно шагали из прошлого в будущее жизнерадостные граждане, криво отражаясь в небрежно вымытых стёклах витрин, пусть и небогатых товарами, но зато по-центральному больших, магазинов. Тут было всё, чему положено находиться в центре. Рестораны с пыльными шторами и обыденно скотским обслуживанием. Столовые с унылым меню и обслуживанием куда более скотским, чем в ресторанах. Кафе, которые отличались от столовых единственным, но весьма приятным дополнением к меню - возможностью запить котлету с рожками стаканчиком-другим красненького. Целый квартал занимала старая гостиница со скрипучими половицами и серыми простынями, в которой днём с огнём не найти было свободных мест.
          И, конечно, учреждения культуры, которую в центре представляли два кинотеатра, где крутили иногда изрезанные по живому французские фильмы, и один провинциальный, в самом худшем понимании этого слова, театр. Для ценителей изящных искусств присутствовал даже настоящий художественный музей с картинами и статуями, к удивлению расположенный на пятом этаже обычного жилого дома. Редко кто из прохожих в поисках прекрасного забирался на такую высоту, задерживаясь чаще на первом этаже того же здания, где располагалась столовая молочной кухни. За сущие копейки здесь можно было насладиться порцией манной каши, свёрнутыми в треугольники блинчиками с приторной жёлтой сгущёнкой или оригинальным фруктовым супом, который, по правде говоря, представлял собою налитый в тарелку обычный кисель с плавающими в нём ягодами из консервированного компота.
          Возможно, главной улице не доставало положенного нормальному центру лоска. Возведённые в разные исторические эпохи строения схожи были скучными фасадами, выкрашенными, как нарочно, в самые грязные и блёклые оттенки спектра, словно яркие и чистые краски на фасадах домов у нас не держались. Летом положение спасали длинные ряды нестриженых лохматых тополей и кудрявых вязов, свежей зеленью оттенявшие серость фасадов. А ещё по улице Фридриха Энгельса совсем недавно запустили единственный пока в городе маршрут троллейбуса. Диковинный транспорт сразу окрестили "рогатым" и катались на нём порой без особой нужды, воспринимая как забавный аттракцион - то ли автобус с дурацкими усами, то ли трамвай без рельсов . Если никуда не спешить, по пути следования "рогатого" весь центр можно было обойти примерно за час.
          Спешить мне точно было некуда. Я ведь понятия не имел, в каком направлении двигаться и что именно следует искать. Убегая из дома в предчувствии странных событий, я был уверен, что эти события произойдут как-то сами собой. Потолкавшись немного на Комсомольской площади, я медленно прогуливался теперь по центру взад и вперёд с равнодушным и чуть презрительным выражением на лице, доведённым до совершенства долгими упражнениями перед зеркалом. Мимо лениво слонялась обычная вечерняя публика. Длинноволосые парни в джинсах и приталенных рубашках с отложными воротниками дымили сигаретами, привычно сплёвывая прямо под ноги прохожим. Ловкими щелчками пальцев они отправляли окурки в направлении железных урн, попадая иногда в квадратное чёрное горло. Девушки в коротких юбках, лёгких прозрачных платьях и туфлях на платформе если не курили, то облизывали на ходу скользкий жирный пломбир в хрустящих вафельных стаканчиках. Прохожие не обращали на меня ни малейшего внимания. Да и я не замечал вокруг себя ничего необычного. Игра, несомненно, затягивалась, но никто так и не объяснил мне, как же в неё играть.

          Небо, успевшее переменить все оттенки спелой сливы, уже избавилось от зыбкой вечерней синевы и окрасилось в чёрный, не допускающий каких-либо оттенков, цвет ночи. Таинственно вспыхнули уличные фонари на длинных выгнутых шеях, окутав холодным пламенем нежную июньскую зелень вязов и тополей. Что же я должен был сделать? Встретить кого-то? Найти ещё один журнал со следующей подсказкой? Глупость, конечно. Оказавшись снова на Комсомольской площади, я подошёл к ближайшей свободной скамейке, смахнул на асфальт шелуху от семечек вместе с куском серой обёрточной бумаги в жирных пятнах, с удовольствием откинулся на выгнутую спинку, вытянув поудобнее уставшие ноги, и вставил в рот очередную сигарету. Зачем я здесь? В самом деле, остался бы лучше дома. Валялся бы сейчас на диване, листал бы книжки да слушал музыку.
          Впрочем, чего-чего, а музыки на площади хватало. Пожалуй, даже с избытком. За красивой чугунной решёткой Парка Культуры и Отдыха, где сегодня утром была откупорена первая бутылка Волжского, на деревянной эстраде старательно надрачивал электрические инструменты вокально-инструментальный ансамбль. Танцплощадка была врезана в заросший старыми деревьями довольно крутой склон между площадью и набережной. Одно здоровенное хвойное дерево - то ли пихта, то ли лиственница, высотой не меньше пятиэтажного дома и, как минимум, столетнего возраста, так и росло в середине площадки сквозь пропиленную в досках дыру. Если во время танцев начинался дождь, все сбивались гурьбой под его широкой кроной, случайно или намеренно прижимаясь друг к другу. Вокруг шуршали платья, в промежности пробегала томная дрожь от прикосновения чьих-то чужих упругих бёдер, а ноздри трепетно раздувались, жадно всасывая тёплое живое дыхание и волнующий аромат мокрых женских подмышек, чуть прикрытый душистым парфюмерным маревом. С моей скамейки сейчас дерева не было видно, да и самой танцплощадки тоже. Только звуки надрывного голоса и бренчание гитар, выпрыгивающие из динамиков, проносились мимо меня в чёрное небо сквозь неоновую листву, пробуждая смутную тревогу, оседающую потом внутри муторной беспричинной тоской. Песни в этом парке исполняли исключительно на русском языке, по большей части из репертуара отечественных ВИА.

        - Прощай, от всех вокзалов поезда уходят в дальние края!   
          Прощай, мы расстаёмся навсегда под белым небом января.
          Прощай, и ничего не обещай..

Всё во мне тосковало, сопротивлялось и отталкивало эту музыку прочь. О, эти царапающие барабанные перепонки тошнотворные завывания "Весёлых ребят", "Синих птиц" и прочих "Голубых гитар"! Отнимающий желание жить болезненный плач "Песняров" и гнусное пафосное блеяние "Ариэля". Все эти так популярные в народе эстрадные шлягеры не в силах были подарить даже каплю радости. Напротив, они словно сами высасывали радость, опустошая душу до самого дна и лишая последней надежды. В песнях пряталась безысходная, беспросветная тоска. Под вымученные жизнеутверждающие звуки не хотелось ни любить, ни мечтать. Хотелось лишь выть на луну, запрокинув голову, с бульканьем наливать в горло горькую водку, грязно материться, хватать случайных прохожих за рубашку, выдирать волосы из чужой головы и с плачем раскаяния падать потом на колени, посыпая землёй затылок.
          Тёмное небо над моей головой рассекал величественный гранитный обелиск, посвящённый, как гласила золотая надпись на чёрной плите, героям гражданской войны на Дальнем Востоке и построенный, очевидно, по образу и подобию славных монументов древних фараонов. Чтобы сходство с языческим оригиналом не слишком бросалось в глаза, в острую вершину была вставлена пятиконечная звезда на палочке, окружённая венком из дубовых листьев. У основания египетского обелиска на прямоугольном гранитном постаменте разместилась выразительная скульптурная группа из трёх бронзовых гигантов под тяжело развевающимся знаменем с парадными кистями и бахромой, вооружённых натурально изготовленными винтовками, устрашающего вида пулемётом на колёсах и даже небольшой пушкой. Подчёркивая партизанский характер упомянутой войны, позади одного из бронзовых героев стояла небольшая бронзовая ёлка, припорошённая бронзовым снегом. Суровые бронзовые лица, подсвеченные снизу прожекторами, корчили свирепые гримасы.
          Я легко представил на месте приамурских партизан музыкантов с волосами до плеч - в руках у того, что слева, вместо винтовки рогатая гитара, в центре вокалист прижимает к груди микрофон, а пулемёт у ног третьего превратился в ударную установку. Благодаря игре света и теней в лучах прожектора, совсем не сложно было вообразить, что музыка доносится не из парка, а с гранитного постамента. Я даже придумал для группы название -  "Deep Bronze" и сочинил историю, как музыкантов заколдовала злая ведьма, превратив живых людей в холодные статуи. По моему сценарию расколдовать их должна была, естественно, музыка. Только в заунывных звуках душераздирающего прощания на январском вокзале не было и следа той силы, что могла бы  вернуть изваяния к жизни. "Тёмно-бронзовые" застыли неподвижно, словно в задницу каждому был забит бронзовый кол. Становилось скучно.
          Хватит! Я решительно встал со скамейки. На сегодня, пожалуй, достаточно. Вспомнилось услышанное где-то хитро закрученное изречение, вроде как китайское, про чёрную кошку. Смысл афоризма сводился к тому, что не следует искать эту самую кошку в тёмной комнате, когда её там нет. Но ведь именно этим я и занимаюсь весь вечер. С меня хватит. Бегом на "Восьмёрку", и домой. Домой.


          *****


           Засунув руки в карманы куртки, я быстро шагал в сторону автобусной остановки, не разглядывая больше прохожих и вообще не глядя по сторонам. Потеряв надежду увидеть что-либо интересное, я даже забыл о необходимости смотреть себе под ноги, отчего зацепился внезапно носком ботинка о трамвайные рельсы и резко дёрнулся вперёд, чуть не растянувшись со всего маху на пешеходном переходе. Пытаясь удержать шаткое равновесие, я пробежал несколько шагов по инерции с криком "Б****!", раскачиваясь и загребая руками воздух. Остановил меня только угол большого серого дома, в который на бегу инстинктивно упёрлась ладонь. Передо мной выросло вдруг низкое крыльцо в две ступеньки и двустворчатая дверь с некрасивыми, но довольно удобными ручками, изготовленными из двух покрашенных чёрным обрезков водопроводной трубы и приваренных под углом к железным створкам. Трубы были как раз такого диаметра, что помещались точно в ладонь и тысячами ладоней середины ручек были оттёрты от краски и отполированы до блеска. Сейчас двери были заперты, и между ручками висел тяжёлый замок с толстой дужкой из тех, что назывались амбарными, заклеенный куском бумажной ленты с синей печатью.
          Метровые буквы ГАСТРОНОМ, такие бледные при дневном освещении, теперь торжественно сияли зелёным огнём, бросая отблески на усеянный окурками тротуар. Как много было в мире солнца в жаркий полдень, когда на этом самом крыльце я выгребал горячие монеты из карманов полосатых брюк. под наполненными светом и ветром тополями. Как много солнца. Перед глазами радужно искрятся, играют яркими бликами пряди волос на лохматой голове Хипа. Гранаты с Волжским вином, ослепительно сверкнув круглыми боками, проваливаются в выстеленные белыми халатами мягкие недра наших портфелей. А солнце уже вспыхивает в толстых линзах Васькиных очков и снова уносится в самую гущу клейкой листвы.
          Это действительно было сегодня? Дикий вопрос. В моём дыхании, если принюхаться, ещё можно было поймать пары вина, что было в тех бутылках. Даже брюки на мне сейчас те же, что утром. Но почему, в таком случае, все события этого дня вспоминаются с каким-то неуютным тягостным ощущением, будто происходили они не сегодня, а давным-давно? Так давно, что многое успело состариться, потускнеть и вспоминалось уже с трудом. Раз за разом я пытался усилием воли вернуть сегодняшнее утро на его законное место, но каждый раз оно упорно отодвигалось вдаль, заволакиваясь то ли дымом, то ли туманом, в котором растворялись аудитория на кафедре медицинской биологии с рыгающим попугаем за столом, одиозная фигура Назара, янтарное вино в гранёном стакане и удивительный золотой сом на толстой изогнутой палке. Зато необыкновенный августовский вечер, спрятанный в памяти на три долгих года, уверенно выдвинулся на первый план и неотступно следовал за мной, нарисованный такими яркими красками, будто этот вечер случился только вчера. Зачем я здесь? Ответа не было. Изумрудные буквы ГАСТРОНОМ тихо гудели над головой. Мои ноги тоже гудели от долгой бестолковой прогулки. К тому же, с наступлением ночи мне стало мерещиться, будто за моей спиной над крышами домов прямо сейчас тихо восходит сияющий купол, озаряя небо, как невиданная розовая луна. Но сколько я не оборачивался, небо озаряли только яйцевидные лампы на тонких изогнутых шеях. Признаюсь, мне уже искренне хотелось, чтобы вся история с Летающей Тарелкой оказалась сном, да только беда была в том, что теперь я точно знал - это был не сон, а самая настоящая реальность. И что теперь? Что мне с этой реальностью делать?!

          Я подошёл к магазину вплотную. Просто так. Витрина не была специально украшена, и сквозь гигантские пыльные стёкла взгляд сразу проваливался в сумрачную глубину. Между стоящими в ряд квадратными колоннами, наводящими на мысли о руинах древних дворцов и капищах языческих идолов, спрятанные под потолком люминесцентные трубки изливали дрожащее загробное свечение на застеклённые железные прилавки, из которых недобро выглядывали кирпичики плавленого сыра, скрюченные кольцами серые ливерные кишки и загадочная рыба нототения с хищной улыбкой на сиреневой замороженной морде. Вообще, все продукты, преображённые тусклым синеватым светом, стали выглядеть донельзя подозрительно, и даже крупно нарезанные широкими тесаками глыбы сливочного масла чудились теперь холодными скалами Антарктиды под мерцающим покрывалом северного сияния. Уложенные горками железные консервные банки под стенами белого кафеля громоздились страшными ритуальными пирамидами свирепого народа майя. По коже пробежали мурашки. Представилось, как вниз по баночным ступеням катятся, глухо постукивая, человеческие головы и разбрызгивают в стороны чёрную кровь. Я поёжился и невольно оглянулся назад. Но сзади вообще никого не было. Оказывается, улица уже опустела, и, сколько хватало взгляда, никакого движения на тротуарах я не заметил. По проезжей части с рычанием и фырканьем в сторону вокзала проехал автобус "Двойка", бросая на дорогу неверный убегающий свет круглых фар. Светофор переключился с жёлтого на зелёный. Переходить дорогу было некому. Я передвинулся вдоль витрины к вино-водочному отделу, однако полки с ровными рядами глянцевых гусаков оказались погружёнными во мрак. То ли в вино-водочном просто перегорела лампочка, то ли, не желая вводить граждан в неуместное для столь позднего часа искушение, свет в отделе выключили намеренно.

           - ДЗИН-НЬК! БАХ-Х!

           Два этих звука слились в одном громком звенящем хлопке. Это было так, словно прямо под ухом лопнула туго натянутая струна и свободным концом ударилась о пустой фанерный ящик. От неожиданности я даже присел. Буква "Г" на вывеске ярко вспыхнула синхронно с хлопком, на секунду почему-то изменила цвет с зелёного на розовый, завибрировала, мигнула два раза и погасла совсем. Вместо привычной, безобидной, какой-то почти домашней надписи ГАСТРОНОМ, над моей головой горели теперь огромные зелёные буквы, наполненные неожиданным смыслом : АСТРОНОМ. После того, как заглавная "Г" потухла, неоновая надпись загудела намного громче, напряжённо и тревожно.
 
          АСТРОНОМ.

          Я уставился в новое слово, как в окуляр телескопа, словно сразу за зелёными буквами раскрывалась пугающая ледяная бездна, полная комет, астероидов, метеоритов и прочих неожиданностей. Вот они, странные вещи! Они снова происходят. Что это?! Случайность? Нет. Похоже, что нет. Похоже на то, что три часа я топтал тротуары, шатаясь бессмысленно от площади к площади, чтобы оказаться, наконец, перед магазином именно в эту минуту. АСТРОНОМ. Это подсказка? Я должен вспомнить что-то ещё? Может быть, и так. Но больше, как нарочно, ничего не вспоминалось.
          Гипноз. Васька сегодня говорил про гипноз. Действительно, я уже слышал и раньше, что под гипнозом человек может вспомнить абсолютно всё. Что из памяти ничего и никуда не девается. Выходит, картотека всё-таки существует. Мне снова не давал покоя вопрос - что именно мы с мамой так и не смогли вспомнить? Только ли тот отпечатанный в сознании штамп, как мы спокойно залегли отдыхать, добравшись без дальнейших происшествий до квартиры? А если мы забыли что-то ещё? Что-то очень важное. Непременно ведь были и другие люди, кто наблюдал небесное явление в тот вечер. Оно было огромным. Оно было видно издалека. Предположим, на улице мы были одни. Хорошо, пусть так. Но десятки, нет, сотни окон давали прекрасную возможность наблюдать явление, не выходя из дома. Во всех квартирах было темно. Этот розовый свет наверняка пробивался через любые плотно задёрнутые шторы. Почему все молчат? Неужели они тоже всё забыли, да так и не могут до сих пор вспомнить?
          Гипноз. Гипноз.. О гипнозе я слышал и читал немало интересного. Загадочные вещи, что там говорить. Я бы даже сказал, немного жуткие. Говорят, что опытный гипнотизёр может отправить в путешествие через время в любой день и час твоей жизни. И тогда ты сможешь вспомнить всё. Да только где же его взять такого, опытного? Рассказывали, что ещё лет пять назад в наш город порой приезжали специально обученные гипнозу эстрадные артисты и устраивали так называемые "сеансы" в Домах Культуры, кинотеатрах и даже в школах. Во время этих сеансов люди забывали свои имена, жили на сцене придуманной жизнью из книжек и фильмов, объяснялись в любви табуреткам и собирали воображаемые грибы на пыльных подмостках. Потом такие сеансы запретили. Оказалось, что гипноз не совсем безвреден, и есть вероятность, что после сеанса любовь к табуретке может сохраниться в голове надолго, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Теперь гипнотизёры к нам не ездят. Но что, если я попал бы на такое представление? Выходит, я должен был разрешить цирковому фокуснику забраться в мою голову, чтобы он заставил меня собирать несуществующие подосиновики на глазах у моих однокурсников? Зачем это мне? А вот сможет ли цирковой гипнотизёр вернуть меня именно в двадцать третье августа семьдесят четвёртого? В это мне отчего-то не верилось.

          Остановка автобуса напротив, через дорогу. Всё. Домой. Как можно быстрее. Вот, только сперва закурю. Рука хлопнула по нагрудному карману куртки. Так я и знал! Вот как чувствовал! Карман давно казался мне подозрительно лёгким. Вот же скотство. Пачка Феникса оказалась пустой. Не наполовину пустой, не почти пустой, а совершенно пустой - без единой сигареты. Я помял бумажную оболочку пальцами и даже заглянул внутрь, но сигарет от этого не прибавилось. Магазины давно закрыты. Это что же, я останусь сегодня без тёплого горького дыма и красного огонька перед сном? Скомкав ненужную больше тёмно-синюю бумажку с огненной птицей, я забросил её через плечо со словами "Вот же сука!". Попросить закурить у прохожих? Я бы так и сделал. Только улица вокруг была пустой, как выброшенная сигаретная пачка. Впереди автобусной остановки под табличкой с большой буквой "Т" стояла салатовая Волга с зелёным огоньком, но просить закурить у таксиста было делом совершенно безнадёжным. У них, как известно, и снега зимой не выпросишь. Как нарочно, к остановке подошёл мой автобус и с шипением раздвинул створки дверей. Да не ехать же, в самом деле, домой без сигарет?! Наваждение какое-то. Ругая себя за небрежность, я снова, как заколдованный, мерил шагами улицу Фридриха Энгельса, мечтая стрельнуть сигаретку. Пусть без фильтра. Хоть помятую. Даже поломанную. Но, прошагав уже целых три квартала, я так и не встретил ни одного человека.



          *****



           На мгновение мне показалось, что я сплю и вижу сон. Невесть откуда только что пустая улица заполнилась шумной разноцветной толпой - гудящей, бормочущей, смеющейся, кричащей толпой, которая двигалась мне навстречу. Улица просто захлёбывалась народом. Люди не вмещались в тротуар, перешагивали через низенькую чугунную ограду палисадников и топали по газонам, сминая недавно стриженую траву, выходили на проезжую часть и шли по середине дороги - благо, машины в такое время ездили редко. Я и глазом моргнуть не успел, как оказался окружённым со всех сторон спешащими куда-то людьми. Нарядно одетые весёлые парни держали за руки, хватали за разные части тела, обнимали, поглаживали и прижимали к себе покрепче смеющихся разгорячённых девушек. Вокруг мелькали яркие губы всех оттенков розового, красного и лилового. Подведённые веки в цветных провалах теней. Удлинённые искусственно ресницы. Зеркальный влажный блеск вопрошающих глаз из-под ровно стриженых чёлок и красиво уложенных локонов. Пёстрые платья и юбки, одна другой короче. Пляшущие в темноте призывные линии бёдер. Непрерывное движение сотен голых ног в окружении ног, обтянутых джинсовой тканью всевозможной фактуры и степени потёртости. Дробный стук втыкающихся в асфальт массивных каблуков-платформ, под которыми брызгами оранжевых искр взрывались сыпавшиеся градом окурки. И растянувшиеся в воздухе синие полосы табачного дыма, падающие в ночь гимнастическими лентами. Так вот оно, в чём дело. Только что закончились танцы. Из раскрытых ворот парка весёлая толпа толчками выливалась на площадь, захлёбывалась, закручивалась водоворотом и быстро растекалась по улицам. Основной поток хлынул, конечно, на Фридриха Энгельса и вот, вышло так, что захлестнул меня с головой.
          - Извините, закурить не найдётся? - обратился я в толпу наугад. И тут же чья-то быстрая рука мгновенно сунула мне под нос сигарету.
          - Спасибо, - поблагодарил я таким же образом наобум, не успев даже увидеть лицо дающего. Толпа неудержимо двигалась вперёд, и каждую новую секунду лица вокруг меня были уже другие.
          - Сигареткой не угостите? Мужчина, можно папиросочку ? Куревом не богаты?
          Довольные жизнью парни и мужики, демонстрируя новым подружкам широту своей натуры, охотно лезли в карманы, доставая сигаретные и папиросные пачки, стучали коробками о ладонь и выбивали содержимое щелчком. Мне казалось, что я играю в увлекательную игру. Играю и каждый раз выигрываю. Не отказал никто. Не прошло и минуты, как карманы голубой куртки наполнили все мыслимые виды табачных изделий. Я даже ухитрялся их сортировать, рассовывая болгарские сигареты с фильтром в левый нагрудный карман, советские с фильтром - в правый нагрудный, без фильтра - в правый боковой, а папиросы, короткие и длинные - в левый. Мне уже не хватало карманов куртки, и я толкал сигареты, не сортируя, в накладные карманчики перешитых отцовских брюк.

          Толпа схлынула так же внезапно, как и возникла. И снова тишина. Ни возбуждённых голосов вокруг, ни задорного смеха, ни стука каблуков. Точно волна, ударившись о берег, разбежалась в стороны, растеклась и исчезла, оставив на мокром песке раковины мелких моллюсков в клочьях тающей пены и обрывки скользких водорослей. Снова пустая в оба конца улица в бледном мерцании под сенью вычерченных электричеством листьев. Пробежал низкий порыв тёплого ветра, шурша фантиками от конфет, играя бумажными сигаретными пачками и гоняя разбегающиеся в стороны окурки. Один не погасший окурок ярко вспыхнул на ветру красным глазом, быстро покатился по асфальту и ткнулся в ступеньку каменной лестницы, ведущей к двери магазина на самом углу перекрёстка. Над дверью светились выведенные размашистой прописью неоновые буквы МИНЕРАЛЬНЫЕ ВОДЫ. Это был специализированный магазин, торговавший, как и гласила вывеска, единственным товаром - минеральными водами в ассортименте. Не здесь ли покупали "Смирновскую" для преподавателей? Ну, конечно, здесь - больше просто негде было.
          И тут только я заметил, что не одинок на опустевшей улице. Прямо под дверью магазина на ступеньках, спрятанный в тень, неподвижно сидел человек, сложив лицо в согнутые лодочками ладони. Он не издавал ни звука и, будучи одетым в серое, слился с серыми ступенями лестницы так, что сразу заметить его было непросто. Фигура показалась знакомой, будто человек на ступеньках встречался мне уже раньше. Где-то я точно видел этот согнутый силуэт. Не может быть! Ну, конечно, какие сомнения! Я еле удержался от возгласа изумления. На ступеньках сидел тот самый человек с теннисных кортов. Хозяин журнала. Серая милицейская рубаха, мятые брюки, узкая вытянутая голова и длинные сальные волосы почти одного цвета с рубахой. Спина незнакомца, как и днём, была выгнута колесом, демонстрируя шишковатый позвоночник доисторического ящера. Вот оно! Вот. Я так и знал. Наконец-то. Всё идёт по сценарию. Не случайно я топал в одиночку весь вечер по тротуарам. Не случайно полыхнула и погасла буква "Г" над магазином. Не случайно я полез в карман за сигаретами. Не случайно именно в тот момент опустела пачка. И не случайно в поисках курева я оказался в суматошной толпе, которая вынесла меня к дверям магазина, где покупали минеральную воду для ассистентов кафедры медицинской биологии. Я всё же дождался продолжения.

          Тут меня осенило. На уровне ясно осознанной реальности мне открылась невероятная догадка. Да ведь с этим человеком, без сомнения, произошла та же самая история, что и со мной. Вечером двадцать третьего августа семьдесят четвертого он видел то же, что и мы с мамой. Так же, как и я, забыл об этом на три долгих года, а сегодня он нашёл чей-то журнал на скамейке, увидел в таблице силуэт летательного аппарата, сломавший замурованную дверь в его сознании, и тут же всё вспомнил. А потом забыл журнал на скамейке. Уже для меня. Точнее, он думал, что забыл. Чёрт! По моему телу пробежала дрожь от осязаемого прикосновения к тайне. А что, если все, кто видел в тот вечер Летающую Тарелку, могут вспомнить об этом, лишь таким вот странным образом - передавая друг другу этот журнал, который забывают каждый раз в одном и том же месте. На скамейке у теннисных кортов. Ведь и я сегодня почему-то его забыл. Значит, существует следующий читатель журнала. И журнал я оставил именно ему. Сколько ещё людей в этом участвуют? Давно ли журнал лежит на зелёной скамейке? Что, вообще, происходит, и кто это всё устроил? Слишком много вопросов. Для начала я должен познакомиться с человеком на ступенях.

           - Простите, - я подошёл на расстояние вытянутой руки. - Вы забыли сегодня на стадионе журнал. Я подобрал его и прочитал. Там ещё было про Летающие тарелки. Ну, про эти, как их там правильно называют.. про НЛО. Вы ведь тоже читали эту статью? Я знаю, что читали..
Человек сидел в той же позе.         
          - Послушайте, - продолжил я уже громче, - я только хочу спросить..
Хозяин журнала медленно распрямил тонкую шею, поднимая на меня усталые сонные глаза, красные даже в полумраке. Узкий нос загибался книзу противным крючком. Вот же скотство! Моя теория рассыпалась, как карточный домик. Это было совсем другое лицо. Ни малейшего сходства.
          - Извините. Я ошибся.
Словно и не слыша меня, он тяжело вздохнул и медленно проговорил тихим дрожащим голосом :
          - Я сижу.. на этом месте.. уже пятьсот лет. Но никто.. Никто.. кроме тебя.. не додумался.. меня потревожить..

          Ага. Вот почему у него красные глаза. Да это же натуральный нарк. Галимый торчок. Причём, наевшийся какого-то совершенно адского зелья. Или сбежавший из психбольницы пациент. Настоящий такой псих. Из тех, кого скручивают смирительными рубашками. Я уж открыл было рот, чтобы ответить какой-нибудь грубостью. Но он был вдвое старше меня, ничего оскорбительного, в общем-то не произнёс, и, к тому же, кто знает, что ожидать от сбежавшего психа? Поэтому я сдержался и ответил достаточно вежливо, несмотря на разочарование и досаду :
          - Успокойтесь, пожалуйста. Я и не думал вас тревожить. Отвернувшись от незнакомца, я сделал уже шаг в сторону дома, но за спиной услышал тихий голос :
          - Подожди.. Не торопись.. уходить.. Сейчас я покажу тебе.. источник совершенства.. Ты будешь стонать и плакать от счастья, - глухо произнёс безумец, не повышая дрожащего голоса.

          Я оглянулся и увидел, как невесть откуда в его руках появился какой-то мелкий поблёскивающий предмет, в котором, прищурившись, я с удивлением распознал обычную швейную иголку с продетой в ушко длинной нитью белого цвета. Невольно я отшатнулся, опасаясь, не собирается ли незнакомец показать источник совершенства, воткнув мне внезапно иголку в бедро или голень. Однако он больше и не посмотрел в мою сторону. Подставив раскрытую левую ладонь свету уличного фонаря, с помощью правой руки он сноровисто проткнул остриём иглы верхний слой кожи, просунул под ним иголку на расстояние чуть меньше полсантиметра, вытащил её, продёрнув белую нитку под эпидермисом, и снова несколько раз пронзил ладонь, протягивая нитку всё дальше и дальше. Более дикого, идиотского поступка я не мог даже представить. Зачем он это делает?! Ну, точно - больной. Под тонкими пальцами продетая сквозь кожу белая нитка постепенно рисовала на ладони странный узор.
          - Зачем это вы делаете? Зачем?! - обратился я к длинноволосому. Тот вздрогнул, тут же выронил иголку из рук и, похоже, сразу забыл о совершенстве и его не совсем обычном воплощении. Игла, блеснув последний раз в неоновом луче, закачалась на пришитой к ладони нитке и потерялась в темноте. Человек, не говоря больше ни слова, уронил лицо в украшенную совершенством ладонь и замолчал. Будто своим вопросом я спугнул лунатика, разгуливающего по краю крыши. Вот и прекрасно. Хватит на сегодня психов. Хорошо хоть, не укусил, сука. На автобусную остановку возвращаться не хотелось. Быстрее дойду пешком. Удовлетворённо похлопав руками по раздутым карманам, набитым табачными изделиями всех возможных видов, я повернул с центральной освещённой улицы в темноту и быстрым шагом направился к дому, прыгая через обычные на тротуарах ямы и колдобины.



           *****



           Думая сократить немного дорогу, быстрым шагом я пересёк наискосок скверно освещённый бульвар, спотыкаясь о давно не беленые бордюры и путаясь в зарослях свежей полыни на цветочных клумбах. Добравшись до места, где в бульвар упиралась тупиком спящая улица Истомина, я повернул налево и вверх. Круги света от редких фонарей остались за моей спиной, и теперь мне приходилось подниматься почти в полной темноте по совершенно безлюдной тихой улочке вдоль высоких старых заборов, за которыми прятались древние одноэтажные домики. Одни были выстроены из массивных чёрных брёвен, проложенных волосатой жёлтой паклей, другие из основательного размера старинных кирпичей, давно уже выцветших и обросших мхами и лишайниками, а иные, похоже, столько раз подвергались за свой затянувшийся век перестройкам и переделкам, что исходный строительный материал определить не представлялось возможным под приколоченными тут и там кусками серого занозистого горбыля, крашеной половой рейки, ржавого кровельного железа, штакетника, перекрещенной дранки с присохшими кусками штукатурки и даже фигурных ячеек из прессованного картона для транспортировки куриных яиц. Возле глухих ворот и калиток с коваными засовами и висящими на коротких штырях неровными железными кольцами к заборам были приколочены основательного вида лавки и скамейки разной высоты и формы, сработанные в незапамятные времена из добротных сосновых досок.
          Днём, когда летнее солнце разогревало уличный воздух так, что он закручивался в дрожащие над раскалённым асфальтом спиральные потоки, на эти лавки невесть откуда выползали погреться столетние старухи в каракулевых шубах и невероятных бархатных куртках, сильно потёртых местами и давно поменявших свой оригинальный цвет. Ноги их были обуты в самую неожиданную для середины лета обувь : оливковые леспромхозовские валенки, войлочные ботинки, старые зимние сапоги с поломанными замками и даже изрядно полинявшие собачьи унты с вышивкой бисером. Доски на сиденьях ослепительно сияли в солнечных лучах, отшлифованные старушачьими задницами за последнюю сотню лет до зеркального блеска. Из-под рваных пуховых платков и облезлых ондатровых шапок выглядывали изуродованные безжалостным временем удивительные лица. Только одни лишь их носы вполне могли бы составить коллекцию какой-нибудь провинциальной кунсткамеры. Тот угрожающе был согнут орлиным клювом, другой смешно торчал сопливым кругляшком посреди помятых бесформенных щёк, словно тронутая мокрой гнилью картошка высунулась из разрытой земли на грядке. А у одной старухи, замотанной в синюю шерстяную косынку, носа отчего-то не было вовсе, и, когда детьми после школы, гуляя, мы забредали на эту тихую улочку, особой доблестью считалось подойти к синей косынке как можно ближе, чтобы, замирая от страха, разглядеть хорошенько две зияющих чёрных дыры на коричневой, будто дублёной, коже в треугольном промежутке между глубоко утонувшими в черепе глазами и кривым проваленным ртом. О, эти плотно сжатые беззубые и безгубые рты, окружённые частоколом глубоких морщин! Злые колючие взгляды из седых зарослей мохнатых бровей!

          Я был уверен, что старухи детей ненавидят. А как же иначе? Ведь они были так на нас непохожи. Они были другие. Они были настолько другие, а всё абсолютно в их внешности было настолько отличным от моего понимания мира и ощущения себя самого в этом мире, что в голову невольно вкрадывалась мысль - а можно ли вообще считать старух людьми в полном смысле этого слова? Что это за явление такое - старухи?! Откуда они появляются, и что происходит с ними в будущем? Сколько им, интересно, может быть лет? Сто, двести или больше? Может быть, они вечные? Были всегда и будут теперь всегда. И для чего они нужны этим людям, что позволяют им жить в их домах и сидеть под их заборами на лавках? Вот ведь кому-то не повезло. Неужели никак нельзя от них избавиться? Они же явно нездоровы. Может быть, можно сдать их в какую-нибудь больницу? Пусть бы на них упражнялись врачи. Как хорошо, хотя бы, что дома у нас нет ни одной. И не только дома, но даже и во дворе. В нашем новом, красивом и чистом дворе старух я не встречал ни разу. Может, они просто не могут обитать в нормальных квартирах с центральным отоплением, канализацией, горячей водой и ванной? Должно быть, им для жизни нужны именно такие замшелые домишки с дымными печурками и вонючими деревянными туалетами в углах заросших сорняками огородов. Кто знает, не заводятся ли старухи сами собой от грязи и сырости, как мыши, тараканы и мокрицы? Как бы там ни было, но на аккуратно выкрашенных синей и зелёной красками скамейках возле нашего дома обычно сидели чисто одетые дети, мамы с колясками или тихие взрослые дядьки, степенно передающие друг другу кусочки ломаного плавленого сыра и гранёный стакан, в котором плескалась волшебная прозрачная жидкость под названием "водка", от которой дядьки становились смешными и неуклюжими, как весёлый медвежонок Винни-Пух. И ни одной старухи. Ни одной!
          И хотя старухи вели себя смирно, а, если быть точным, вообще никак себя не вели, восседая неподвижно в полном молчании, словно выросшие из лавок странные грибы, в их присутствии отчего-то не хотелось не то, чтобы шутить или смеяться, но даже просто громко разговаривать. Словно сквозящий из старушачьих внутренностей холод, заставлявший в летнюю жару напяливать шубы и валенки, зависал над горбатым асфальтом и сочной травой с золотыми россыпями одуванчиков невидимым ледяным облаком, замораживая на лету бабочек, стрекоз и пчёл, остужая наши слова и смех, да и вообще любое проявление жизни и тепла.

           Впрочем, сейчас на улице, конечно, никаких старух не было и в помине. Лавочки у ворот были пусты. Никого. Ни целующихся парочек, ни подростков, терзающих плохо настроенные гитары, ни пыхающих пряной папиросой травокуров, ни даже самых обычных для любого вечера пьяниц, мычащих своё извечное, старое, как мир, "б****".. Похоже, улица Истомина спала и видела сны. Или, может быть, тихо готовилась ко сну. Поверх глухих заборов сквозь ветви пышных густых черёмух и раскидистых яблонь угадывались очертания двускатных крыш с массивными печными трубами и самодельными антеннами. Над одной трубой даже расплывалось лёгкое дымное облачко. Должно быть, одна из старух топила печку, вконец заледенев под лисьей шубой от июньского мороза. Изредка в заборах попадались узкие щели, через которые проглядывала вдруг унылая тусклая желтизна сороковаттной лампочки или загадочная мертвенная синева беззвучно работающего телевизора. Никакого другого освещения на улице не было. И, несмотря на то, что с ровными интервалами на заросших газонах стояли деревянные фонарные столбы, на которых висели ржавые жестяные абажуры в форме перевёрнутых тарелок, лампочки под абажурами давно поразбивали малолетние хулиганы, тренируясь в меткой стрельбе из рогаток. Лишь там, где дорога, забирая вверх, далеко впереди пересекала большую улицу Карбышева, ярко горели мертвенно-бледные лампы дневного света у входа в двухэтажный старинный особняк из красного кирпича, где помещалось отделение милиции. Я шёл на свет ртутных огней, как на маяк. Сначала шёл по тротуару, вслепую ставя ноги на землю и смутно различая слева в качестве ориентира забор, пока не навернулся с размаху на большую кучу каменного угля, насыпанного прямо на пешеходную дорожку. Я думал, что убежал от судьбы на трамвайных рельсах, но она поджидала меня, спрятавшись в чёрном угле. Падение всё же произошло и вышло весьма болезненным. Левый локоть и правая ладонь воткнулись в острые края торчащих из кучи кусков. Уже было неплохо, что я успел рефлекторно отвернуть в сторону голову. И хоть измазался, должно быть, при падении, как свинья, но уберёг от удара лицо. Шея дёрнулась, зубы стукнулись друг о друга, чуть не откусив кончик языка, а изо рта у меня и вылетело только:
          - С-сука!!! Вот же сука!!! Сигареты с папиросами выпрыгнули мгновенно из карманов куртки и рассыпались во все стороны, исчезая между кусками угля и в трещинах тротуара. Отряхнув на ощупь, как уж там получилось в кромешной темноте, куртку и брюки, я собрал сигареты, количество которых значительно поуменьшилось, и перебрался на середину дороги, ругая себя, что не додумался до этого раньше.
          Машинально я отметил, что даже моё неуклюжее и довольно шумное падение в каменный уголь, сопровождавшееся злобным криком "Сука!", не растревожило никак тишины сонной улицы. Короткий крик быстро потонул в вязком ночном воздухе, словно булыжник в болоте, и ни за одним высоким забором не гавкнула ни одна собака. Хотя я точно знал, что собаки во дворах имелись. Большие, лохматые и очень злые. Целыми днями напролёт они рычали и лаяли впустую, гремя цепями, безо всякой на то причины. А тут вдруг тишина. Странно. Впрочем, нет. Это не была уже тишина. Что-то изменилось. Какой-то не совсем обычный звук теперь доносился невесть откуда и повторялся заунывно и ритмично, словно прилетевшие из дальнего космоса позывные гибнущей цивилизации. Да что мне снова лезет в голову этот космос?! Не хочу! Не хочу!!! Надоело! Однако, как ни крути, земное происхождение подобного сигнала объяснить было бы не просто :

          - Мауауауауа-а.. Мауауауауа-а.. Мауауауауа-а..

Повторяющийся звук не был монотонным. Каждый раз отчётливо выделялось ударение на первое "ма" и последнее "уа-а", растянутое и унылое. Господи, да что же это может быть?! Если бы вой вдруг действительно зазвучал с неба, я точно бы обделался в ту же секунду. Похожие завывания издавали, я уверен, марсианские треножники из книги Уэллса "Война миров". Но звук всё-таки, как ни крути, шёл отнюдь не с неба, а, напротив, почти с поверхности земли, и был поначалу не особо громким. Только поэтому я не испугался. Глаза мои различили, наконец, мутное светлое пятно повыше уровня тротуара, и на меня из темноты выплыли расплывчатые очертания здоровенного белого кота, сидящего на скамейке у чьей-то калитки. Два глаза сверкнули, отражая то ли далёкие лампы у милиции, то ли половинку луны, глянувшую из-за туч.

          - Мауауауауа-а..

Кот, безусловно, тоже меня заметил, но, вот какая штука - ни на секунду не прекратил своей кошмарной сигнализации. Да что это он вытворяет, в самом деле?! Мяукает? В жизни не доводилось мне слышать такого мяуканья. Что за вытягивающие душу стенания? Разве может живое существо издавать подобное? Какой, однако, мерзкий, противоестественный тембр! Аж уши режет. Просто какая-то сирена космического вторжения. Тьфу, ты, б****! Опять этот космос! Хватит уже на сегодня космоса - так ведь и в уме повредиться недолго. Абсолютно не шелохнувшись, кот вдруг на порядок увеличил громкость безо всяких видимых усилий :

          - Мауауауауа-а!

          - Слышь, ты, гнида! Ну-ка, замолчь! - сурово приказал я коту. Хм.. Как-то неуверенно это у меня прозвучало. Похоже, он совсем меня не боится. Я сделал шаг вперёд, замахнулся на кота кулаком и топнул ногой о землю. Само собою, как и всякий кот, он отлично видел в темноте и, я уверен, любой нормальный кот ввиду подобной угрозы мгновенно просочился бы в родной двор между досками забора. Но только не этот кот. Белое пятно оставалось на месте, не стронувшись даже на сантиметр.
          - Не понял?! Я кому сказал?! Быстро закрыл свой поганый рот! Тебе говорю! - Эти слова я произнёс угрожающим тоном, исказив и понизив голос, давая понять, что вокруг валяется достаточно подходящих кусков угля для серьёзного разговора с тупой скотиной, не желающей понимать человеческого языка.

             - МАУАУАУАУА-А!!!

          Кот уже просто орал во весь голос. Да он, сука, наверно, болен. Похоже, у него глисты. Или просто сошёл с ума. Интересно, может ли кот сойти с ума? Ну, а почему бы и нет? Если, конечно, это вообще кот. Вот же лезет вечно в голову всякая чушь. А кто ещё? И тут в голове мелькнуло безумное - а не может ли инопланетянин прикинуться котом?!;Хотя, если подумать, а что тут такого безумного? Конечно, может, если захочет. Сдаётся мне, он ещё и не то может. В памяти закрутилось, будто в каком-то фантастическом рассказе мне приходилось даже читать о подобных случаях. Что, если под забором сейчас расположился коварный марсианин с жуткими фасетчатыми глазами и лучевым пистолетом в медленно шевелящихся щупальцах? В силу особых способностей манипулировать сознанием людей, он заставляет меня видеть вместо себя этого белого кота. Б****! Вот, где собака зарыта - они уже узнали, что сегодня я вспомнил про розовый звездолёт. Мама была права - не надо было ничего рассказывать пацанам. Всё равно ведь не поверили. И маме ничего нельзя было рассказывать! Зачем? Зачем вообще было вспоминать про это долбаное блюдце?! Наверное, все эти три года я был под наблюдением. А журнал подбросили специально. Проверить, вспомню я или нет. Вспомнил, б****, на свою голову. Что теперь со мной будет?

          - МАУАУАУАУА-А!

          Вот же мерзость! Хоть бы шевельнулся, хоть бы моргнул, скотина. Хоть чем-нибудь показал бы, что страхи мои придуманные, а кот самый, что ни на есть, обычный. Взял бы сейчас, да яйца полизал себе, что ли.. Неподвижен. По известному свойству темноты искажать очертания и размеры предметов, мне уже стало видеться, что у кота не одна голова, а две. Прищурившись, я убеждался, что голова всё-таки одна, но эта одна голова увеличивалась вдруг таким образом, что становилась больше, чем само тело вместе с хвостом, а рот искривлялся в издевательской ухмылке.
Для чего он сейчас здесь?! Следить за мной? Не думаю. Уверен, им и на расстоянии прекрасно известен каждый мой шаг. Тогда что же? Если бы меня хотели забрать, то забрали бы и три года назад. Или меня тогда уже забирали?! Как, как же вспомнить остаток той ночи? Господи, так ведь и с ума сойти недолго. А что, если в его сигналах зашифрована скрытая информация, которую мне закачивают сейчас в подсознание?! Я читал про такое в одном журнале. Человек слушает записанный на плёнку какой-нибудь писк, визг, или треск, а на самом деле в это время его обучают японскому языку. Интересно, какому языку обучают сейчас меня?! Нет! Это необходимо прекратить прямо сейчас.

          - МАУАУАУАУА!!!

          - Молчать, на х**! Зачем я вам нужен?! Да идите вы в жопу! Не хочу! Прекрати! Ты, тварь! Я знаю, кто ты, сука, падла! Журнальчики, значит, подсовываете?! В жопу себе засунь, скотина, свой журнал! Наука, в рот тебе, и жизнь! В жопу, я сказал!!!

          - МАУАУАУАУА!!!

Я понял. Вот теперь я понял. О-о-о, как всё хитро придумано! Он пытается подчинить меня своей воле. Тебе так хотелось гипноза? Получи! Похоже, именно этим тварь и занимается. Ещё немного, и домой я приду совсем другим человеком. Человеком ли вообще? Главное, не смотреть скотине в глаза. Не смотреть! А что делать-то? Что же делать?! И тут в уши будто кто гаркнул :

          - БЕГИ!

В ту же секунду я уже нёсся, не разбирая дороги, туда, где полыхали спасительные ртутные пары. Милиция! Ну, конечно! Не посмеют они совершать свои гнусные дела на глазах у милиции. Вприпрыжку я добежал, нарочно погромче топая по асфальту, до верхнего конца улицы. Однако, метров за тридцать до отделения резко остановился, шумно переведя дыхание, и оставался пока в темноте, осматриваясь по сторонам.

          Кот продолжал завывать вдалеке, но мне теперь было не страшно. Вот оно, рукой подать, знакомое с детства длинное двухэтажное строение с узкими окнами. У входа в двух вертикальных баллонах из рифлёного стекла горят холодные люминесцентные факелы. На выгнутой поверхности стёкол большими красными буквами сверху вниз написано было МИЛИЦИЯ. У баллонов с еле слышным шелестом плясали, описывая в воздухе неровные круги и спирали, тучи одураченных светом насекомых. Двери в отделение были открыты настежь. На крыльце, дымя папироской, вставленной под чёрные с проседью усы, беззлобно матерился дежурный почтенного возраста в серой измятой форме без фуражки. Я сообразил, что он, не оборачиваясь, вяло переругивается с кем-то невидимым в плохо освещённом коридоре за его спиной. Возле входа стояли два жёлтых мотоцикла Урал и один Луноход с работающим двигателем - жёлтый квадратный УАЗик с продольной синей полосой на боку.
          Тут же я замедлил шаг и пошёл вразвалочку, всем своим видом показывая, что ни от кого и ни за кем не бегу, а просто прогуливаюсь. Здесь, на свету, эти транспортные средства уже казались мне куда страшнее Летающего Блюдца. Я отлично знал, что рядом с милицией без особой необходимости бегать никогда не следует. У ментов, известное дело, на бегущего человека рефлекс. Могли задержать безо всяких объяснений. Бежишь - значит, виноват. А нечего бегать! Вот посадят в железную клетку вместе с вонючими, обросшими грязью, бичами, и будешь там клопов и вшей кормить "до выяснения". И обычно это "выяснение" продолжалось самое малое до утра. А если, как говорится, ещё и рожа не понравится, то даже при самом примерном поведении можно было нарваться на побои, причём, как раз не по роже, которая не понравилась, но на которой могли остаться следы, а совсем по другим частям тела, к слову сказать, куда более чувствительным.
          Что там говорить, опасность земная в один миг перевесила все опасности космические. Инопланетное происхождение белого кота казалось теперь плодом нездоровой фантазии, тем более, что мерзкое животное, как нарочно, вдруг умолкло, словно набрало воды в свой острозубый мохнатый рот. Найдя на ощупь среди кучи сигарет в кармане болгарскую с фильтром, я сунул её в рот и чиркнул спичкой. По кисловатому вкусу дыма похоже было, что вытащить довелось Стюардессу. Степенным шагом я вышел на свет и, попыхивая сигареткой, пошёл вразвалочку мимо милицейского крыльца, с большим интересом разглядывая искрящийся циферблат часов ЗиМ на своём левом запястье, словно увидел его в первый раз.

           В следующую минуту мне пришлось убедиться в том, что предосторожность отнюдь не была тщетной. Навстречу, вниз по улице спускались двое парней, с виду значительно старше меня. Вот таких чуваков мы и называли обычно со смехом "крестами", сокращая таким образом слово "крестьянин" и подразумевая, что речь идёт о неотёсанных придурковатых жителях сельской местности. Кресты, как известно, не въезжает в музыку, не въезжает в английский язык, да и вообще ни во что не въезжает. Самые дремучие, жуткие кресты, соответственно своему названию обитают в отдалённых деревнях и сёлах. Все они, как один - тупые, крайне агрессивные создания. Они ездят по родной деревне на тракторе в ушанках и валенках, пьют обжигающий глотку и помрачающий рассудок самогон, после чего до исступления пляшут под гармонь вприсядку. При виде приезжих из города кресты звереют и тут же лезут в драку. От нормальной музыки они звереют ещё страшнее и, заслышав, к примеру, Лед Зеппелин, сразу хватаются за вилы. Сами же кресты слушают песни ВИА "Весёлые ребята" и "Самоцветы". И просто тащатся, уроды, при этом..
          Оба широкоплечие, с лохматыми шевелюрами, которых давным-давно не касались ножницы парикмахера, они неуверенно оглядывались по сторонам, будто сбились с дороги и пытались теперь сориентироваться на местности. Вид у них и вправду был совершенно деревенский. На обоих надеты штаны защитного цвета, какие носят лесорубы в тайге. Тот, что пониже ростом, был даже обут был в короткие резиновые сапоги в пятнах засохшей коричневой грязи. Его руку тяжело оттягивала большая клеёнчатая сумка с раздутыми боками, судя по всему, плотно чем-то набитая. Парень повыше держал на согнутом локте портативный катушечный магнитофон на батарейках, откуда с изрядным искажением хрипло выливался в тёплый безветреный воздух сонного переулка отнюдь не последние опусы "Песняров". Разрывая картон на динамиках, под пыльными звёздами гремел знакомый мне каждой нотой "Deep Purple In Rock" :

        - Take the trouble to decide the things you do;         
          Will not be the things that don't appeal to you;         
          See the mess you makin' can't you see your fakin';         
          Gonna make it hard for you, you're gonna - INTO THE FIRE!

          Наполненный раскалённым железом голос Гиллана, спрятанный в далёком Лондоне с помощью неизвестной магии в металлическую матрицу, впечатанный потом в чёрную пластмассу и переписанный друг у друга колхозными меломанами шесть раз с одной магнитной ленты на другую, нисколько не утратил своей силы.
          Страж порядка, пыхающий удушливой сигареткой без фильтра у широко раскрытых обшарпанных дверей, откуда на меня уже натягивали ощутимо тошнотворные миазмы смешанной с табачным дымом хлорки, встрепенулся вдруг, словно спаниель, почуявший уток, бросил тлеющий окурок "Примы" очень близко к железной урне, вспугнув выпорхнувшего из железного чрева серебристого бархатного бражника, и уверенно направился наперерез парням, резко крикнув себе за спину :
          - Нуруллин, ко мне!
Из раскрытых дверей на зов торопливо выбежал молодой худощавый милиционер с серебристыми полосками на погонах и, надевая на ходу фуражку, присоединился к усатому.
          - Шугайся, менты! - хрипло вскрикнул тот "крест", что был повыше ростом, а Гиллан с его локтя недобро проревел в последний раз :
 
          - INTO THE FIRE!

          - Стоять! Музыку глуши! - злобно рявкнул усатый. Хозяин магнитофона торопливо нажал на клавишу, исполнив указание начальства, и развёл руки в сторону, показывая, что кроме магнитофона ничего подозрительного в руках нет.
          - Что в сумке? В сумке, спрашиваю, что?!
          - Так это.. Как её? Конопля, - дружелюбно ответил коренастый, что держал сумку.
          - Че-его?;         
          - Ну, так это ж.. Конопля.;         
          - Ты чё, б****, думаешь, я с тобой шутки шучу?! Ты ещё, сука, скажи "крапива!" Открывай сумку! Нуруллин, второго держи! Сумку, говорю, открывай. Так, чтобы я видел. Руки! Руки куда?!
          Нуруллин заскочил за спину ценителя Deep Purple и крепко ухватил его за рукав клетчатой рубашки. Парень в сапогах пожал плечами, на весу потянул молнию за язычок, и растянул клеёнчатые ручки в стороны. Края сумки широко раскрылись, представив содержимое на обозрение стражу порядка. Мне не видно было, что находится внутри, однако, по выражению лица мента, находилось там явно не то, что он ожидал увидеть. Нуруллин, выглядывающий из-за плеча второго задержанного, тоже уставился в сумку с очевидным недоумением, поморгал и даже скривил рот.
          - Это чего? - пристально глядя парню с сумкой в лицо, спросил старший с двумя звёздочками на погонах.
          - Да как же, гражданин милицанер! Я же и говорю - конопля. Ну, трава, что ль, такая.;         
          - Вот же сука - кажись, точно трава какая-то.. А под низом чего?               
          - Так это.. - парень в клетчатой рубашке шмыгнул носом, - ничего. 
           - Нуруллин, проверь!
Нуруллин вытянул правую руку, бросил на неё тревожный взгляд, словно не уверен был в безопасности предстоящей процедуры, покрутил для разминки кистью, с громким шуршанием и треском ввинтил руку по локоть в сумку, достав до самого дна, после чего зашерудил на дне с такой силой, что в стороны полетели сухие семена и соцветия, а над сумкой взвилось облачко тонкой пыли.
          - Так и есть, товарищ лейтенант. Конопля. Она самая. А больше, кажись, ничего.
          - И нах** она тебе? - озадаченно спросил усатый, с недоумением заглядывая коренастому в лицо.
          - Так это ж и не мне. Мне она вообще без надобности. Это тётку уважить. Тётка моя попросила надербанить. Она в городе живёт. У ей птичка жёлтая, у тётки, так вот она эти семечки клюёт. Вы ж посмотрите, гражданин милицанер, конопля же как раз сухая, прошлогодняя, осенняя.
          - А чего она у тебя сухая?
          - Так чтобы с семечками. Это ж я по осени собирал. Чтобы для тётки. Я же и говорю, птичка у тётки жёлтая. Кенарейка.
          - Документы предъявите, - сурово буркнул мент, пригладив жёсткие нечистые волосы.
          В толстую волосатую руку по очереди ткнулись два замусоленных паспорта.
          - Та-ак.. Ну-ка.. Ну-ка.. Селиванов.. Андрей Юрьевич.. А это кто у нас? Трофименко.. Сергей Сергеевич.. - дежурный подставил разворот паспорта ближе к свету фонаря и вскинул голову, сличая внешность с фотографиями, - ну, вроде похож..
          - Прописка.. Ага.. Село Нижняя Манома, Нанайского района.. Да вроде всё в порядке. А в Кабановск зачем?
          - Так к тётке же.. Кенарейка у ей..
          - Ах, да. Тётка.. - смущённый лейтенант сложил паспорта вместе и вернул их высокому, - а тётка-то где живёт?
          - Так это.. На Казачке.
          - Вот и звиздуйте к себе на Казачку, а тут нех** шляться! - обрадованно воскликнул служитель закона, словно получив неожиданную подсказку. Победный взгляд его обвёл вверенную ему территорию и наткнулся на меня, переменив выражение на вопросительное.
          - Я не с ними. Я сам по себе. Местный, из Черёмушек. Добрый вечер, кстати. В Черёмушках я живу. Советская, четыре. Ну, вы знаете - тут рядом. Просто мимо иду. Домой к маме, - поторопился я доложить, не дожидаясь вопроса, и посмотрел на мента специальным интеллигентным взглядом, который, говорят, неплохо у меня получался.
          - Местный, говоришь? - довольно подхватил усатый, радуясь новому развлечению. - Вот и звиздуй к себе на место! - и сам утробно заржал во весь голос, дёргая зачем-то себя за правый ус.
          - Ги-ги! - услужливо поддакнул Нуруллин. Я тоже, недолго думая, заискивающе хихикнул и пошёл в ту сторону, куда меня отправил представитель закона. Впереди парни с клеёнчатой сумкой уже пересекали проезжую часть Куйбышева, двигаясь теперь в одном со мной направлении. Магнитофон снова работал, и мощное вступление Living Wreck не давало собирателям семечек затеряться в темноте. Оглядевшись по сторонам, я прибавил шагу.
          Деревенских я догнал, когда они проходили сквозь украшенную изнутри колоннадой высокую арку в левом крыле монументально выстроенного жилого дома, с торца которого располагался магазин с грозным названием "Военный охотник". Здесь магнитофон получил неожиданную поддержку. Звуки музыки ударились о своды арки, рассыпались гулким раскатистым эхом, нагоняя страху на спящих в гнёздах ласточек, чтобы заново слиться воедино с усиленной громкостью и мощью. Приятно удивлённые хитрым акустическим эффектом, парни замедлили под аркой шаг и стали раскачиваться, пританцовывая на ходу.
Диппёпломан из Нижней Маномы, судя по всему, успел на ходу поменять катушку, и теперь между квадратных колонн в унисон с гитарой Блэкмора грохотал мощный басовый рифф Хьюза. А по звукам двух гитар, как тающее сливочное масло по горячим блинам, растекался протяжный голос Кавердэйла :

          - Sa-аil away tomorrow, Sailin' far away...

В темноте не видно было, кто именно из парней от избытка чувств пропел хриплым басом вместе с магнитофоном :

          - Са-а-алавей ч-чам-мо-ор-ра!

          Другой же просто крикнул, что есть силы, "Зашиби-и-и-ись!", справедливо полагая, что таким сочным словом, как и маслом блины, никакую музыку не испортишь. "Бись! Ибись! Ись!" - откликнулось эхо. Парни хохотнули и прошли сквозь арку во двор. Я проскользнул следом за ними, стараясь не стучать каблуками, и болтался теперь позади метрах в десяти, не решаясь заговорить первым, пока тот, что нёс сумку, не оглянулся сам. Увидев меня, он толкнул локтем ответственного за музыку и, наклонившись к нему, сказал что-то, кивая в мою сторону головой. Музыка умолкла.
          - Парнишка, слышь-понял, ты же вроде как местный? - окликнул меня владелец магнитофона.
          - Ну да, - с готовностью подошёл я поближе.         
          - А что, не подскажешь, Казачка в какой стороне?         
          - Казачка-то? Да как раз в той, куда вы идёте. Я думал, вы знаете дорогу.
          - Не, ну мы знали, что надо выйти с автобуса у стадиона, а потом направо, - сказал носитель сумки, - Вот и вышла непонятка. Если так стоишь - сюда направо, а как жопой повернёшься - так направо уже туда. Х** чё поймёшь.. Вот и пришли заместо Казачки да прямиком в мусарню.. Хы-хык..
          - Хорошо, что мусора у вас тут, слышь-понял - кресты галимые, - продолжил крест с магнитофоном, - не въезжают, бесы, ни во что, - и хлопнул при этом рукой по карману рубашки. Этот жест напомнил мне, как полчаса назад я точно так же хлопал по собственному карману, надеясь обнаружить сигареты в пустой пачке. Испытывая чувство, сходное с deja vu, я наблюдал, как парень вытащил из нагрудного кармана рубашки тёмно-синюю пачку Феникса, помял её и даже заглянул внутрь, прежде, чем скомкать и выбросить через плечо со словами "Вот же сука!" Выбросив же, парень посмотрел на меня вопросительно.
          - Закурить, что ли? Да с удовольствием! - я зачерпнул содержимое двух карманов сразу и вытянул перед собой руки, полные сигарет. А пока парни, покачивая лохматыми головами, нерешительно вытягивали по одной из моих кулаков, спросил вроде как невзначай :
          - А забить есть чего?
          Вопрос был из тех, что называются риторическими. Я присутствовал при досмотре клеёнчатой сумки, и ответ был известен мне заранее. Чувак с магнитофоном ухмыльнулся, вставил в рот сигарету и, многозначительно подмигнув, сунул руку в карман брезентовых штанов.


          Продолжение - Лето 5..