Глава 11. Перелётная птица

… А я уже снимаю с неё джинсы, почти уверенный в успехе своей затеи. Светка упирается локтями в мою грудь, как бы противясь моему наступлению. Но как только пояс её джинсов касается пола, садится на кровать и полностью стягивает их с себя.
– Эх…если бы горячая вода была…
– Откуда?
Пауза.
– Ну, ты хотя бы дверь закрой… на замок…

Я делаю пол-оборота влево, пытаясь нащупать вбитый в дверную раму гвоздик, на котором обычно висит единственный ключик от общаги. Его нет! Что делать??? Ведь цель уже так близка…
– Ключ последним, кажется, Рюмин брал …. Я – щас!
– Да подожди ты, куда в таком виде?!

Опять включаю свет. Светка сдёргивает полотенце с Валериной кровати и, обмакнув уголок полотенца в банку с ещё тёплой водой, спешно вытирает засохшую пену с моего лица. Я выскакиваю за дверь, пролетаю малюсенький коридорчик. В уши бьёт очень громкая музыка. На выходе подпирает стенку «никакущий» Рюмин, который «без понятия, у кого может быть этот долбаный ключ». Опрос танцующих парней также не даёт результата. Поэтому, с мыслью «будь что будет» я бегом возвращаюсь к Рюмину.

– Игорь! Я тебя умоляю! Постой здесь немного – там ко мне товарищ пришёл, нужно обсудить с ним один очень важный вопрос!
– А чё я должен тут стоять?
– Блин, ну постой, пожалуйста, что тебе – трудно?
– А сколько стоять?
– Ну, минут 15… Максимум 20… ОК?

Рюмин резко опускает голову вниз, и я расцениваю этот жест как согласие.
 – И никого не пускай, чтобы нам не мешали. Хорошо? Ты ж всё равно не танцуешь…
Рюмин снова недовольно кивает головой. Я лечу назад. В комнате темно. Силуэт Большаковой – на самой крайней кровати слева. Это кровать нашего старосты – Валентина. Не снимая грязной обуви, по белым простыням и синим одеялам бегу к Светке с одной единственной мыслью: «Хоть бы она не передумала». Наваливаюсь на неё всем телом и…

…Открывается дверь, и в комнату, что-то напевая, входит Клюенко; естественно, тянется к выключателю. Большакова подо мной перестаёт дышать.
 – Не включай свет!!! – не своим голосом ору я.
– О! Кто там? Это ты, Свыня?
– Я…
– А чё ты в темноте? Кто это там с тобой?
– Никого. Один я… А где Рюмин?!
– Пошёл с Валерой к местным догоняться…. Так, а чего свет нельзя включить?

– Ты знаешь, у меня сейчас обострение заболевания (здесь я выдаю первые два-три латинских слова, которые приходят в лихорадочно работающий мозг).
– Так это… Может «скорую» тебе вызвать?
– Да нет, не надо – я таблетки уже выпил, сейчас попустит…
– Так а шо делать?
– Я тебя прошу: не включай свет, а я минут через 5 выйду… Постой за дверью немного и никого не впускай.

Клюенко пожимает плечами и выходит. Большакова сразу же делает резкую попытку освободиться из моих объятий. Меня это вообще не устраивает; несмотря на недавний стресс и отсутствие романтической обстановки «мой младший научный сотрудник» полон решимости довести начатое дело до логического конца. Завязывается возня.
– Что случилось? – слышу я до боли знакомый голос в коридоре.
– Там Олежке твоему плохо, – отвечает ей Клюенко и мне кажется, что он смеётся.
– Пропусти меня к нему, – требует Ева.

Услышав это, я отрываюсь от Большаковой, вскакиваю и открываю окно, в которое Светка и ныряет… Я бросаю туда её джинсы. Все эти движения мы совершаем за две секунды и, когда Её Величество входит в комнату – я уже завязываю шнурки, сидя на кровати Валеры. Небритый, помятый, и злой…

… 20.30. Мы выходим на улицу. Она ничего не спрашивает. Я ничего не объясняю. Со стороны клуба доносятся пьяные голоса местных и не совсем трезвые голоса наших девчонок; мощные колонки басят так, что в соседних домах дрожат стёкла в окнах.

Идём не касаясь друг друга: мои руки в карманах черных брюк, её руки в карманах синей курточки. Всю дорогу меня не покидает ощущение, что она знает о том, что со мной произошло больше, чем мне бы хотелось. Поэтому, на всякий случай, я мысленно пытаюсь готовить пути к отступлению. Но, как назло, ничего убедительного в голову не лезет. Пройдя двести-триста метров, я прошу её подождать и бегом возвращаюсь в общагу, чтобы взять гитару. Догоняю Еву уже возле калитки детского садика. Мы устраиваемся под деревянным грибом. Его уныло освещает единственно уцелевшая лампочка на уличном столбе. Ева нервно теребит свои локоны. Я негромко и хаотично перебираю аккорды. Мне аккомпанируют первые капли дождя… Молчание становится угнетающим. Вот-вот разразится буря…

– Скажи, я похожа на дуру? – неожиданно спрашивает она, прижав мои пальцы на гитарном грифе, как бы давая понять, что музыка кончилась. Я понимаю, что наступил момент истины. Оправдание должно быть убедительным, иначе… иначе это – конец! Дождь усиливается…

– Понимаешь, я тут совсем не причём, – жалким голоском оправдываюсь я, – Она впёрлась со своей сгущёнкой, а потом… потом стала меня раздевать. Я её отталкивал, но она вцепилась в меня, как кошка, и мы упали на кровать, а тут Клюенко заходит в комнату («сто процентов сдал меня, зараза, – убью гада!»). Он, по сути, меня спас; ну, она испугалась и выскочила в окно. Видишь, я даже побриться не успел – всё так быстро случилось…

Говоря это, я смотрю ей в глаза, чтобы понять, насколько моя ложь убедительна. Ева расстреливает меня пустым взглядом и гладит меня по плечу.
– Бедненький, ну, что ты, не переживай, – всё нормально… Я всё по-ни-маю…
Проходит минута, другая. Затем Ева встаёт и делает пять-шесть шагов в сторону калитки. Оборачивается.
– Как там у тебя, в песне? «Перелётная птица – одинокая птица, эту боль мы разделим с тобой на двоих»?
И уходит. Я даже не пытаюсь её остановить. Сейчас мне впору провалиться сквозь землю, прыгнуть с крыши самого высокого небоскрёба и утопиться в самом глубоком море или океане. Я не вижу её лица, но уверен, что на нём слёзы…