Глава 15. Разбор полётов

…. – Ну-с, рассказывайте, как вы докатились до такой жизни, –  мрачно и философски изрекает Александр Иванович, – Судя по вашим объяснительным запискам, количество выпитого спиртного явно идёт вразрез с масштабом ваших подвигов… Да, Рыбаков?

Я грустно киваю, потупив глаза в пол. Потом, собрав в кулак всё своё актёрское мастерство, играю грешника на исповеди:
– Понимаете, – начинаю я издалека, – Спиртное здесь не причём. Просто накануне нас заставили поехать на разгрузку вагона с удобрениями, а там мы надышались парами суперфосфата, и поэтому нам всем сильно поплохело.
– Как это – «заставили»? Кто?
– Агроном, наверное, – вставляет Рюмин, – он как-то не счёл необходимым  представиться….
– Допустим, – соглашается Лагунов, кивая головой в сторону Коптёловой, будто ожидая, что она что-то скажет, – Но как вы объясните тот факт, что эти удобрения вы разгружали почти за сутки до известных событий, а «поплохело» вам, как изволил выразиться товарищ Рыбаков, только на следующий день, и именно тогда, когда вы напились до потери человеческого облика?

– Скорее всего, из-за того, что суперфосфат долго выводится из организма, а, взаимодействуя даже с ничтожно малым количеством алкоголя, может вести себя непредсказуемо, – продолжает развивать гипотезу с отравлением Рюмин.
– Да, и плюс нужно учесть наше физическое состояние после разгрузки мешков, – как-никак, 63 тонны, – добавляю я. Валерик одобрительно наступает своей правой ногой на мою.

– Вот-вот, а Рыбаков только из Мурманска вернулся, поэтому еще не акклиматизировался! – заявляет Рюмин.
– А Мурманск тут причём? – переводит взгляд на меня Лагунов.
– Да… не причём…Я там службу в армии проходил…
Лагунов ухмыляется и поправляет съехавшие на переносицу очки в толстой роговой оправе, а Коптёлова несколько раз качает головой из стороны в сторону, но так уж бесстрастно, что невозможно определить, верит она нам и сочувствует, или сомневается в правдивости наших слов и ждёт чистосердечного признания. Карандаш в руке у Александра Ивановича учащает ритм.

– Ага, то есть, вы хотите сказать, что вы подрались безо всякой причины? – спрашивает Лагунов.
Мы втроём переглядываемся. А потом я фантазирую на ходу:
– Видите ли, Александр Иванович, это не совсем так. Дело ещё и в том, что Рюмину – 17, а мне – 21. Я назвал его пацаном, а ему это не понравилось. Ну, мы и подрались….
Наступает тишина. В открытую форточку влетает большая зелёная муха и, сделав круг по кабинету, приземляется на бронзовом носу бюста Ильича.

– У вас все виноваты кроме вас самих, – наконец резюмирует Лагунов.
– Ну почему вы нам не верите?! – спрашиваю я с притворным отчаянием.
– Я не верю, – ровным и спокойным голосом отвечает мне Лагунов, – Я не верю, что два взрослых человека подрались из-за того, что один обозвал другого, извините, пацаном!
– Вы думаете, у нас была другая, какая-то более серьёзная причина для драки? – не унимаюсь я.
– Нет, – также почти полушёпотом отвечает мне Лагунов, и, оставив в покое надоевший всем карандаш, откидывается на спинку кресла. – Я просто уверен, что вы все были в состоянии сильнейшего алкогольного опьянения!
– Ну, дайте нам испытательный срок, хотя бы какой-то шанс исправиться! – умоляющим тоном взывает Рюмин, но я улавливаю в этом тоне оттенок наигранности.

 – Нет! Всё! Хватит! – пафосно восклицаю я, повернув голову в сторону Рюмина, и привстав, демонстрируя своё взволнованное состояние, – Надо быть мужиками и уметь отвечать за свои проступки!!
Коптелова, до этого момента молчавшая, обращается к Валерику:
– Так. С флангами все ясно, а что скажет центр?
…Не узнав ничего нового от «Центра», наши судьи предлагают нам покинуть зал заседаний, повелевая завтра же вернуться на работу в Барвенково. Вердикт так и не озвучен…

Мы выходим с видом «побитых собак». Немного радует одно: отсутствие приговора оставляет серьёзные шансы на реабилитацию. Если бы нас хотели исключить из универа – уже исключили бы! 
А на следующий день, в четверг 22 сентября, нас в первой половине дня успевают пропесочить по комсомольской линии, для чего нас снова вызывают в деканат.   
На этом собрании присутствуют несколько членов комитета комсомола (остальные – в колхозах), В.Б. Коробейников и Дмитрий Викторович Сальников, куратор нашей группы, которого мы, собственно говоря, видим впервые. Ему за 40, среднего роста; худое лицо, длинные седые волосы. На нём синие импортные джинсы, купленные, видимо, в Австрии, где, как потом выяснится, ему доводилось работать, туфли на высоком каблуке и очки в экстравагантной оправе.

После стандартной комсомольской процедуры промывания мозгов и взывания к нашей совести, слово берёт Владимир Борисович.
– Так, Рыбаков, что в-вы теперь с-собираетесь делать?
Такая постановка вопроса ставит меня в тупик, но неожиданно выясняется, что у меня есть адвокат:
– Здесь вероятно нужно ответить так: если оставят в университете, буду стараться всячески загладить свою вину, – отвечает вместо меня Сальников, – буду активно участвовать в общественной работе, не буду пропускать лекции, никоим образом не нарушать дисциплину…

           Я киваю с видом кающегося грешника. Парни подвергаются приблизительно той же участи, с тем только исключением, что за себя им приходится отдуваться самостоятельно. Сейчас я думаю, что тогда мне просто повезло. Если бы Коробейников начал не с моей персоны….
Нам дают в сопровождение комсомольскую активистку Оксану Апостолову, и отправляют обратно в Барвенково на открытое комсомольское собрание. Туда мы едем автобусом и прибываем под вечер того же дня. А после отбоя, когда я погружаюсь в дрёму, до меня, как из-под земли доносится голос Клюенко:
– Ну, шо, парни, придётся вам зелёную сумку порезать на тряпки – будет чем грязную обувь вытирать после работы. Чуєш, Свыня?
Я – чую, но мне совсем не смешно. Ещё нужно пережить завтрашнее утро….