Возвращение. Часть третья. Глава пятая

- Привет, родная… Привет! Вот, вот я, здесь, ты не туда смотришь, вот я. Как дела-то у тебя, сто лет не виделись. Зима уже, а я летом тебя видел последний раз, и ты меня, кстати, тоже. Неужели не соскучилась нисколько? Это ж ужас! Да ты врешь!... Ты и одета-то по-летнему, можно что-ли так? Холодина же…
- Как я тебе?... Видишь, где я теперь? Поняла? Ага, ты вот когда последний раз здесь была? Вообще не была, наверное, с тех самых пор, а я вот снова приехал. Смотри, какие руки у меня, ты ж их всегда любила. Я похудел, наверное, да? Стройнее стал… Вот смотрю на тебя, - ничего же в тебе не изменилось, вообще, прическа та же даже, а! Неужели нельзя было как-то подготовиться что-ли к встрече-то?... Неужели настолько наплевать на меня? Ты знаешь, что ты про день рождения мой забыла в этом году, хоть помнишь? В сентябре-е! Да… Вот точно так же выглядишь… Я тебя такую знаешь сколько раз перебирал в голове, можешь хоть представить-то? Вот ты надоела мне такая, смотрю сейчас и тошнит от тебя. Волосы же также лежат в точности. Зачем ты мне такая? Зачем, если я заранее знаю все что ты мне говорить будешь, я же тебя заставляю говорить все это? Мне, конечно, приятно твой голос слышать, как ты бровями двигаешь смотреть но, блин, сама же понимаешь. Чушь какая-то, ты же даже некрасива сейчас, ты понимаешь сама-то это? Даже и говорить-то с тобой не хочется… Чего пришла? «Посмотреть на тебя»? Ага, ага, охотно верю… Посмотреть и не говорить ничего, замечательно! Всю жизнь дикой эгоисткой была, безобразной же! Ужас! Как, вот скажи, терпеть тебя? Ты знаешь хоть, какие женщины меня теперь любят? Знаешь? Дура ты, дурочка, рядом же ты не валялась с ними, в сто раз красивее, в сто раз интереснее, необычнее, умнее, веселее тебя! Ты вообще знала, что такие бывают, ты всю жизнь себя одну любила и считала себя самой-самой… А где уж там! Не смешно сравнивать даже… Зачем ты мне сдалась, вот нафига? И не надо мне сейчас истерик твоих, вот не надо! Дура, и все. Ты… ты же даже не плакала ни разу из-за меня, вот признайся! Ты же даже не призналась мне в этом ни разу, если вообще плакала, а ничерта же не плакала. Кроме того раза, да и то там не из-за меня было, больше чем уверен… Дурра, думала всю жизнь, что это ты так силу свою показываешь, проявляешь, а разве в этом сила-то? Сила у женщины в том, чтобы иметь возможность быть слабой, а ты этого так и не поняла никогда, глупая голова. Хоть раз бы могла мне это и сказать, просто для меня, что-то сделать для меня, для меня, не для себя! Неужели так сложно это? Так нет же, какое там! Что ты! Мы молчать будем всю жизнь, говорить «не знаю» да «не знаю», чтобы потом в самый последний раз, выйдя замуж уже, и сказав, что мужа любишь, на шею мне бросаться, целоваться и реветь, - а мне-то что от этого? Вот обо мне ты подумала? Ведь наплевать просто, только о себе думала, даже в этот момент, только о себе. Я вся такая необычная, у меня два мужчины, я их обоих счастливыми делаю, одного из них так и вовсе на себе держу, в живых поддерживаю, вот я какая человеколюбивая, красивая и изящная, иду, вся такая, по улице. Ну не дура? Сама-то как думаешь? Ну бред же! Не прав, думаешь? Да прав, в том-то и дело, что прав… Мало того, что нет в тебе ничего необычного, и не красива ты так уж, ни интересна, - н-ничегошеньки, так еще и совершенно аморальна, - хочешь сказать, что из жалости меня не бросала? Так ведь ты же не просто не бросала, а и то и се – на двух стульях хотела усидеть, - и мужа себе любимого, богатого, успешного отхватить, и этого жалкого урода не бросить, - типа благотворительность вот такая, бремя такое, которое мужественно и безропотно сносить, тебе, такой красивой молодой, умной и изящной – разве не самая пикантная нотка в твоем образе, о какой и не снилось никому. Да уверен, что так, этими самыми словами, всем и рассказывала, наверное, и глазами своими блестела грустно… И я, молодой, красивый, сильный, умный парень вот из-за такой фигни теперь слюни на пол пускаю? Да бред же! Ну сивой кобылы!! Да пошла ты нахрен, тупая корова, пошла и все. Я вот проснусь сейчас, и нафига ты мне нужна не будешь, у меня жизнь, друзья, женщина любящая неземной красоты, ума и характера, интересы, увлечения, работа может быть, - все, все что угодно. А ты, дрянь такая, пришла в той же одежде, с той же прической и сидишь молчишь. Знаешь, какие у нее движения? Да тебе и не снилось о таких, ты и представить-то такие не могла себе, идиотка. Да рядом поставить – как цветок и мухомор, по-другому и не скажешь… Не скажешь… Не скажешь… Ты вообще, если хочешь знать, просто уродлива на ее фоне, вот так. Вот так получается, Юленька, девонька, вот так… И чего бы не сказала ты сейчас, ничего и слушать не буду, потому что все бред. А ты и не скажешь ничего, даже «не знаю» свое, я же тебя знаю…
…Утром, рано-рано, еще до восьми часов, я вышел в город позавтракать. Здорово подморозило, было темно и прогоркло на языке от тумана. Глаза еще слипались, я хмурился, сам чувствовал, как, смотрел по сторонам, подбородком касаясь воротника пальто, выпускал дым и шагал по мокрому снегу через площадь, смотря, как постепенно светлеет небо передо мной. Иногда касался волос, ушей, кутал подбородок в складки шарфа, смотря на них. Поглядывал по сторонам, сильно голову поворачивая, щурясь, сам замечал это, себе обращал на это внимание. Ноги мои скользили иногда по льду, попадавшемуся под подошвы, я вскидывал руки, удерживая равновесие, - но мягко, легко, не резко. Смотрел я из подлобья, знал об этом и даже старался делать так. Старался держать сомкнутыми брови, иногда проводил по ним рукой, проверяя, есть ли складка между ними, есть ли мой бугорок и морщины, часто скашивал глаза, совсем в сторону, как можно сильнее. Я думал о своем лице, о его выражении, его ощущении и пытался как можно чаще в любом доступном месте увидеть его в отражении. Оно мне нравилось, снова и очень нравилось. Нет, не снова даже, а почти так, как не нравилось никогда раньше, по-новому, незнакомо. Почти до радости, до настоящей, возбуждающей радости, которую я изо всех сил старался скрыть им, им, самим лицом моим.
Я надолго задержался у по-настоящему зеркальной витрины, вплотную подошел к ней, почти паром изо рта испачкав ее. Встал напротив, сунул руки в карманы, специально и концентрируясь на этом, вытянул шею, так, что она почти вся видна стала из моего воротника, и стал смотреть на себя, не напрягая ни одного мускула на щеках, на скулах, под глазами. Я приспустил, ослабил веки, посмотрел на свой, невыразимо красивый, крупный, грубый мне сейчас, лоб с отошедшими назад, наверх волосами, короткими и чистыми… Увидел, как широки, крупные плечи мои; я опустил голову, подбородком, чуть-чуть… Я вздернул подбородок снова, быстро отошел от стекла, глянул в сторону, резко и как можно злее, сплюнул далеко в сторону, расслабил плечи; ладони мои сами собой освободились из карманов, я немного сжал кулаки и немного согнул руки в локтях…
Я зашагал дальше по-новому, по-другому, я сам удивлялся себе. Совсем, совсем, я никогда раньше не был таким, такими странными казались мне сейчас шаги мои, то как делаются они, как звучат даже, я люблю наблюдать шаги свои, смотрю их часто-часто, часто, но теперь, теперь мне нравились они, так нравились. Но я не опускал головы, не менял ее нового положения, я с упоением почти, с радостью по солнечному сплетению наблюдал, как плечи мои, мои затекшие, вечно, извечно сомкнутые к шее, кверху, плечи, которые я опускал всегда могучим, по-настоящему поглощающим все внимание мое и все мои усилия движением, теперь расслабленны, легки но крепки, сильны как никогда раньше наверное, никогда до того… Я… я знал теперь, вот только теперь с удивлением, почти восторгом даже узнал, как смотреть теперь нужно, глазами смотреть, как водить нужно ими, по сторонам, по лицам, по улицам, как нужно поворачивать голову, как приподнимать брови свои, каким должно быть сложение губ, их выражение. Руки мои были свободны и не стесняли меня, расслаблены были бедра мои, но… нет, не расслаблены даже – но спокойны. Нет, не спокойны, не спокойны, они сильны были, я сам силен был, силен, я чувствовал себя способным, знающим теперь, как нужно двигать плечами, я уверен был и упоен был этой уверенностью, уверен, что теперь всегда буду двигать плечами так, именно так, силой, силой.
Я прошел до следующего перекрестка, не ошибившись ни разу. Ни одного раза, - я боялся, что ошибусь, дико боялся, но в то же время знал, что не ошибусь, нет, не испорчу, не сломаю ничего. Нет, это не было умиротворением, усталостью, апатией какой-то, нет – но силой, спокойствием – я даже сам про себя повторял слово это, повторял раз за разом, почти на каждый шаг, не вслух конечно, нет, - хотя почему «конечно», не вслух, нет, и это тоже радовало, нет, не было никого вокруг, людей почти не было рядом со мной, лишь я, я один, еще темно было, и я один, поэтому я мог бы говорить, произносить слова голосом, но не хотел этого, сам не хотел, - мне странным было это, таким странным!
Когда я делал заказ в кафе, я смотрел официантке прямо в глаза, прямо в глаза и ни разу не отвел взгляда первым. Руки мои при этом, локти, лежали на столе, со скрещенными пальцами, крупными и толстыми, я сам смотрел на них, видел это – что они крупные и толстые. Они не подрагивали, совсем, а прошла только ночь, только несколько часов. Впрочем нет, нет… Это я выдумываю. Я не помню, чтобы я не мог подняться больше суток, я даже из квартиры выходил, - это еще в Москве было, еще в Москве, раньше.
Один раз сильно дернулась моя голова, задрожал подбородок из стороны в сторону, когда я слишком резко повел головой; но я поймал движение, остановил его, немного с испугом, но с досадой больше, сильнее. Я сделал в воздухе восьмерку подбородком, коснулся своих волос – поворошил их, еще сильнее навалился на стол, еще сильнее развел в стороны локти, снова пошмыгал, достал и помял в пальцах сигарету. Но дрожь эта не сбила меня, нет, не смутила меня сильно, лучше сказать совсем не смутила. Я лишь легко, нежно, уверенно улыбнулся ей, опустив на скатерть глаза, одним краешком губ, едва заметно, наверное. Я не стал осматривать кафе как раньше, я не положил ногу на ногу – только поднял раз глаза, так, как нужно было поднять, раздвинул шире колени – мне так хотелось сидеть теперь, я даже положил одну ладонь себе на бедро, отставив в сторону локоть, но только одной рукой, вторая в такой позе была бы лишней, слишком лишней, - во второй я держал сигарету.
Я ел омлет и взял еще к нему бокал пива, на меня косились бы с соседних столиков, если бы кто-то сидел за ними, но мне было бы все равно…
Секунду я подумал об этом, подумал, задержав взгляд, и секунду казалось мне, что очень, очень лишнее – это пиво, эта рука на бедре, я быстро и очень дергано, отвратительно, омерзительно убрал ее но тут же, плавно и медленно вернул ее на место, и это… это «плавно» раздразило, испугало меня еще больше.
Не испугало даже, нет… Просто побледнел я очень, я почувствовал, как над верхней губой кожа увлажнилась, на висках, голова задрожала сильнее, что-то опустилось между ребер, по грудине, по солнечному…
Я зашевелился, я пересел, выпрямил спину, руки раскинул в стороны, стараясь отогнать то, как кровь отходит от щек, ото лба, я чувствовал, как мурашки по затылку, по шее, вниз по позвоночнику. Я ждал еще капли тоже, тоже по позвоночнику, вниз до самых трусов, ждать стал и улыбался этому, - от этого мне лучше стало, много лучше, я задышал спокойнее, ровнее, я помню. Странно было мне, и смешно и страшно и любопытно одновременно, интересно. Болезненно только немного, противно, неприятно, но все же любопытно… Очень любопытно… Странно… Руки задрожали конечно, когда я их вновь на голубой стол положил. Я их постарался снова положить так же, как раньше, локти так же, вообще сесть так же и не делать вообще никаких движений. Но голова закружилась, наверное я стал сознание терять тут же, я снова стал шевелиться, всем телом, всеми руками и ногами, головой вертеть…
Зал был пустым, - лишь я. Две маленькие официантки в черной одежде, приятной, мягкой, с короткими рукавами, стояли рядышком у монитора расплаты ко мне синой. Не знаю, был ли я бледен, во всяком случае они вряд ли видели это, я не беспокоился. Мне понравилось, что я не беспокоился даже несмотря на то, как неприятно было лицо одной из девушек, - широкоскулое, злое, жесткое наверное, да, очень жесткое. Возможно я почти готов был испугаться ее, ее лица, ее саму, - она говорила с подругой грубо, громко, неприятным голосом, который очень не нравился мне. Я бросал на нее взгляды, время от времени, хотел хмуриться, но чувствовал, что слишком слаб был, не мог сложить брови вместе, не мог. Пару раз попытался сделать так, но было больно, с тошнотой, только от этих самих попыток, и я бросил. Стал снова на стол смотреть, глазами, почти в одну точку, нет, просто на поверхность его, глаза я переводил, двигал ими, спокойно и почти уверенно.
Мне перестало быть странно, любопытно. Только неприятно очень, противно, почти страшно. Я продержался лишь около часа, а руки дрожали так, что я едва удерживал чашку на весу. Большие пальцы ходили ходуном, особенно если согнуть их…
В зал вошли парень и девушка, пара, и сели за столик далеко от меня, почти в противоположном углу. Девушка была немного пухленькая, я так и сказал себе, вслух произнес, заметил, хотя, вероятно это была не совсем правда – она была, наверное, лишь склонна к полноте, нехуденькая и плотненькая, ширококостная что-ли. Блондинка с неочень длинными волосами, красиво заплетенными вокруг головы многими заколками. С красивым, ровным лбом, аккуратным, гладким. Она была еще немного заспана, по глазкам было видно это. Лицо ее не было особенно красивым, вообще наверное красивым не было, так, с острым носиком, хотя такой девочке наоборот пошел бы кругленький, маленький и аккуратный. Она сняла с себя длинный несуразный пуховик и осталась в синих джинсах, в коричневой длиннорукавой кофточке с глубоким воротником и угах. Мне понравилась она, у нее была не очень длинная шея, может быть она была немного сутула. Не очень высокая, мягенькая, маленькая. Я заметил у себя эрекцию. Парень был выше ее, широкоплечий с уверенными движениями, - слишком уверенными, мне он не понравился поэтому.
Я еще подрагивал, но стал улыбаться, глядя на них, по-настоящему, почти незаметно для самого себя, легко но сильно. И теперь, еще более улыбнувшись себе, почти обнажив зубы, я сидел навалившись на стол локтями, и грудью – на свои ладони. Они что-то говорили друг другу. Парень сделал заказ, я смотрел на них почти не отрываясь. Парень сидел ко мне спиной, а девушка – лицом, я видел ее лицо и глаза.
Я даже почти чувствовал их запах, по крайней мере хотел бы чувствовать, хотел думать, что чувствую, и думал так… Вместе они нравились мне.
Я успокоился, я сидел и знал, что могу не делать движений, не делать совсем, то есть держать без движения руки, не качать ногами, не шевелить совсем пальцами, не трогать их, не трогать себя, свое лицо. Только голова еще подрагивала немного… Постепенно я перестал смотреть на них, отвел глаза, немного только приподнял уголки губ, взял в руки коробок со спичками своими большими руками, мягко, уверенно, спокойно и мудро улыбнулся сам себе, едва наклонив вниз подбородок, едва-едва нахмурив брови, мягко и тяжело моргнув… Я почти радостен был в эти мгновения.
Я испугался только, нахмурился, правда испугался тому и только тому, только тому, как наблюдаю за собой все это, все-все, до мельчайших подробностей, последних и самых незаметных движений, до сглатывания слюны, до языка по внутренним сторонам губ.
Меня затошнило сильно, я снова вспотел на задней стороне шеи своей, я провел по ней ладонью и потом вытер пальцы о штаны, с силой надавливая, что было силы, долго, рывками продвигая пальцы по ткани и жалея, что движение получилось таким коротким, таким непродолжительным.
Зло, гневно почти я посмотрел на чашку кофе, где его было много, и он был крепким, подумал, что именно от него дрожит голова моя, пальцы мои снова, снова проходят волны мурашек по мошонке.
Мне подумалось, что я все-таки зря вышел сегодня. Мне стали тошны и отвратительны мысли о моей «силе», которые были лишь минуты назад, смешны, совсем комичны. Омерзительны, мелки и даже пугающи своим уродством, настоящим, неподдельным уродством. Мысли о том, что я мог бы «сделать» эту, сидящую сейчас передо мной девушку, «сделать» а парня «отправить домой», ведь «такие супер-телочки как Лейла и Полина хотели меня», так что я могу уж эту-то шмокодявку завалить на раз-два, вдуть ей по «самую печень», отфигачить ее по-жесткому, так чтоб она членом моим давилась, слюной своей давилась и ревела размазанной спермой тушью по своим покрасневшим от напряжения глазам… Я вспомнил о них, о мыслях этих еще раз, вспомнил, еще раз появились они в голове моей… У меня ведь немаленький член, большой, большой, всем нравилось, кого я трахал, я мужик, настоящий мужик, да, мне хочется трахать эту девушку, прямо здесь, прямо сейчас, неважно что я не добился ничего, посмотреть на меня – на плечи мои широкие, на мое лицо – мне все девушки говорили, какое оно мужественное, как мужественен я сам, как силен я сам, силен, силен… Сила – во мне, и я способен на все, на все, что угодно, на все, я чувствую это, понимаю это, это во мне тоже, я силен, силен, силен!..
Слезы, с обеих сторон, побежали по щекам моим. Я гневно  и сурово убрал их с кожи своей, губы мои, я знал, скривились, дышать хотелось, и я дышал, хватал воздух, глотал его, давясь, немного рычал, совсем немножко правда. Очень уж сердце колотилось, сильно-сильно и прерывисто, как у меня часто бывает, иногда замирая, иногда пуская два удара подряд почти без перерыва. Какое-то время я послушал его, - меня пугал его ритм, его звук, я стал шевелиться. Тело, все тело, все мышцы, кости наверное, саднило, как при жаре, как в гриппе, н-нет, не получалось сидеть совсем спокойно… Волоски на моих руках стояли дыбом, вернее то поднимались, то опускались вновь, а я следил за ними с улыбкой. Еще замечал, что и на голове что-то шевелилось, я проводил время от времени руками по ней, но движение от этого прекращалось только ненадолго. Мне было страшно до больного, как подошва пересохшего рта, мне действительно хотелось плакать от страха, я знал, что напугал себя, сам, сам и сильно-сильно. Еще и от досады от этого я плакать хотел.
- Где ты сейчас, да? Вот это меня интересует. Правда интересует. Я хочу тебя прямо сейчас же, Юль, ты это понимаешь? Тельца твоего мне не хватает, просто банально тела твоего. Я хочу обнять его, касаться кожи твоей, грудки твои сжимать. Вот эта девочка немного, очень отдаленно правда похожа на тебя, ты знаешь, правда похожа… А-а… Что мне говорить с тобой, о чем? О том, что мне нужно было тогда сказать? Чего я не сказал, а мог? Ну да, ну допустим. Я знал, кто я для тебя, знал прекрасно, понимал, и…, и… если ты думаешь, что меня не тошнило от этого, то ты глубоко заблуждаешься… Знаю я, что ты врала мне постоянно, постоянно и аморально врала, как ты могла делать это, я не понимаю. Никогда не понимал и теперь не понимаю. Это же дерьмо, Юль, такая мразь, что просто невыразимо, невыразимо просто! За кого, ну за кого вот ты меня держала, скажи? Кто я был для тебя, и, главное, почему ты не могла послать-то меня подальше? Из-за члена моего? Да? Из-за этого что-ли? Тебе нравилось член мой сосать? Что это такое? Как вот это понимать? Как, почему ты вообще могла так обмануть меня, предать, продать просто – ведь я же думал, что мы близки с тобой, ты так относилась ко мне в самом начале, помнишь? Ну хоть помнишь? Вспомни это! Сейчас, вот сейчас, при мне, прямо здесь. Я даже голоса ни разу не повысил на тебя, понимаешь? Заметила ты это хоть раз? Хоть раз «прости» ты мне сказала? Вспомни-ка! ****ец! Да не мог потому что, не мог, совсем не мог… Я не буду больше с тобой разговаривать… Нет, не хочу и не буду больше… Ты мразь, Юль…
Я послушал, как стучит в ушах. Слушал долго, долго, чувствовал, как приятно знать, что недвижимо тело мое, совсем, ни одним мускулом, - все движение лишь потом вышло и пропало, как не было его совсем. Нет, я не обессилел, нет, просто не двигался, потому что мне было удобно и приятно сидеть в этой моей позе, в той позе, в которой я был сейчас, остался сейчас. Мне приятно было чувствовать, как спокойно тело мое, приятно слушать и слышать его, мне нравилось мое тело, я, я сам, я был хорош, добр, умен, силен, красив, мрачен, сумрачен, загадочен. Я мог бы быть самых серьезным, самым сильным человеком, самым большим человеком, привлекательным, высшим, высшим человеком, и то, как относилась ко мне Олеся было бы действительно оправданным, я честно смотрел бы ей в глаза и мог бы смотреть наверное, мог бы…
Слюна потекла с губы моей, я поздно заметил это, и пришлось стирать ее рукой, кулаком. Я стер и облизал губы, посмотрел наверх, глаза поднял, но тут же опустил, похлопал ладонью по поверхности стола, легко и негромко. Почувствовал горечь, кислую немного, у себя во рту. Потом меня вырвало тем, что я съел только что, но не потекло изо рта, я удержал и проглотил снова, знал, что бледный сильно, что покачиваюсь из стороны в сторону, и головой и корпусом, - так правильнее и удобнее мне было. Пить захотелось мне безобразно, очень-очень сильно, я разом проглотил всю воду, что оставалась в стакане.
Вспомнив, ударом, злостью, дрожью, взрывом, я остановился, выдрал из кармана телефон и набрал Лейлу… Я ждал больше пятнадцати гудков, пока она не взяла трубку…
- Че?... – сказала она, совсем-совсем сонная, очевидно даже не узнающая меня.
- Лель?
- Агам…
- Привет, это я. Как дела?
- М-м-м…
- Ты спишь?
- М-м-м…
- Не мычи, чего ты? – я попытался легко рассмеяться, - Зачем ты спишь-то?
- Спю…
- Просыпайся скорее, ты чего, женщина? Вставай! Хочешь увидеться прямо сейчас?
- Спю…
- Не спи, не спи… Хочешь увидеться?
- Угу…
- Давай поднимайся скорее и приезжай, ладно?
- Ага…
- Ладно? – я снова посмеялся.
- Да…
Я нажал отбой и заулыбался, еще немного потыкал в кнопки телефона, просветлел, наверное, взором, как можно было бы сказать. Погасил экран и положил телефон на стол, стал смотреть на него. Экран загорелся вновь – это Лейла звонила.
- Ты чего, сумасшедший, звонишь так рано?! – со смехом громко-громко и весело проговорила она.
Я тут же, с улыбкой подхватил ее:
- Не узнала что-ли?
- Неа! Ха-ха-ха-ха!
- Кукукнутая ты, девушка, вот чего!
- Сам ты! Не спится тебе что-ль? Быстро в кроватку обратно!
- Какой в кроватку? Я уж на улице давно, вот яичницу жую.
- Яичницу? Вкусно?
- Ага, зашибительно просто. Не, ты чего, правда не узнала меня? Я изумился даже!
- Женился?...
- И-зу-мил-ся, говорю, глухая тетеря.
- А, ну это еще полбеды тогда…
- Ты, мать, давай мне зубы не заговаривай, а приезжай быстрее, я тебя не буду вечно ждать! Быстро!
- Ладно.
- Выезжаешь?
- Ага. А ты где там?
Я сказал, куда ехать, и снова повесил трубку, наверное подпрыгнул на месте на своем. Вздохнул порывисто и счастливо. Я просто запах ее почувствовать хотел, очень хотел. Даже просто в глазки посмотреть ее, на глазки, посмотреть, как она хлопает ими, вот что. Со-че-та-ние цветов ее посмотреть, ее кожу темненькую, ее вкус на языке, который сразу появится, как она придет, обязательно, точно-точно. Я даже посмеялся немного, повздыхал снова, глядя вниз, на колени свои. Лелька! Лелька примчится сейчас, с кучей сумок, всяких штучек, шарфиков, колечек, браслетиков, цепочек всяких, всякого такого другого прочего! Я… я вот что скажу ей, я ей вот что скажу, и скажу, скажу обязательно, без сомнений, без вопросов, улыбаясь, смеясь даже, а, а! А, а она давно меня не видела, не говорила со мной, ох, она и обрадуется тоже, наверное, да? Да? Да обязательно, это уж я совершенно уверен, это без сомнения. Лелька! Ух, девочка маленькая, маска моя, ципонька. Ласточка моя, птичка, из кроватки ее поднял, бедную, че, интересно, Лешки-то там не было рядом что-ли? Может отправила она его к чертям собачьим уже наконец-то? Хотя, хотя… Чего, вполне он ей подходит такой, молчаливый, заботливый чувак, с деньгами со связями, со всеми делами, ее всю любит, всю целиком наверняка. Лелька, да? Да? Ага, еще как!
Я все продолжал улыбаться, наверное, поглядывая на ту девочку, за столиком, с парнем. Все время посматривал, не замечал сам, а посматривал, сам пор себе. Она там болтала с парнем своим, улыбалась ему, глазками крутила своими, носик все время трогала, потрагивала так, кончиками пальцев, нетонких и недлинных, - я не люблю такие ручки у девочек, никогда не любил, нет, нет… Неа… Я люблю маленькие худенькие ручки, когда видны венки, косточки, худенькие ручки люблю, изящные. Люблю такие кулачки, когда такой кулачок на члене моем вверх-вниз движется… Да… Да… Нда…
Может, может, может… трахнуть мне Лельку сегодня, а? Я знал, что еще светлы глаза мои, и все равно подумал так, чисты должны были быть, как у ребенка, блестели, наверное. Румянец на щеках, как у бабы-сучки… ****и какой-нибудь… Интересно, какой туалет в этой кафешке? Я знал одно место, в Москве еще, само по себе – дыра-дырой, но там были большущие туалетные кабинки, чистые-чистые и хорошо освещенные еще, вот такую бы здесь. Там Лельку и трахнуть можно было бы, в такой вот кабинке. О стенку упереть, - интересно, догадается она хотя бы джинсики не одевать – как вот стаскивать их, не хотелось бы просто сзади ее трахать… Хотя… Хотя можно и так, тоже ничего, - джинсики стащим вниз просто, до самых до сапожек, чтоб икры ее видеть тоже, - она может и еще ножки перекрестит…
…М-м-много людей, мне стало вдруг казаться, что слишком много людей, слишком много, слишком часто… их… Я их вижу, вот… Вот еще передо мной девочка сидит, парень ее сидит, мне показалось совершенно непонятным, что с парнем-то делать? Вот что? Он-то зачем здесь вообще?.. Непонятно. Непонятно и странно и… страшно как-то… Просто страшно, просто зло, до злобы страшно. Я вспомнил, как видел в метро пару совсем молодых ребят – парня и девочку, - он ее посадил, а сам присаживался на корточки перед ней и что-то говорил. Она просто сидела, что-то перебирала пальцами, смотрела на них, на свои ногти, а он знал, что с ней делать, знал. Хорошо знал, прекрасно делал это все, очень у него получалось просто, просто, красиво и СИЛЬНО… Тогда, тогда я только порадовался за них, просто, понятно, что молоды они, что красивы, что вместе, а еще подосадовал, причем очень-очень сильно, что сам Юльку никогда не садил так и не присаживался перед ней, хотя и мог, наверное. А по ним видно было, что они знают все, что делать нужно, хотя совсем-совсем молодые же, совсем. И девочка все правильно делала и вела себя правильно, умело. Не очень красивая была, но привлекательная… И оба страшные они мне были сейчас, страшные… Я бы боялся их, если бы кто-то из них ко мне обратился. А если бы они оба обратились? Бог мой! Бог мой… Бог… Скорее всего я не смог бы говорить и заикался бы тогда, заикался, краснел и дрожал, как вот и теперь голова дрожит моя. И… и… если сейчас придет Лейла, то, наверное…, она любит меня конечно, любит, знает меня, и… и мне главное не волноваться, когда говорить с ней буду, вот что… Уж ее-то, мне казалось, точно странно бояться, а все же. Она живая и настоящая, она начнет слова говорить, грубые слова, злые, и спокойно так говорить, странно и страшно, и страшно… Она-то мне радоваться будет, а я? А я могу и испугаться ее и замолчать, замолчать совсем, и что тогда? Как это я буду?...
И Лейла могла бы тогда зачморить меня. Опустить меня, и я стал бы опущенный, и она сама бы зло ржала бы надо мной, гнобила бы и давила меня, а… а еще не одна, а с кем-нибудь, с каким-нибудь парнем, который вообще удавил бы меня, просто стал бы переться надо мной, ржать, держась за живот, просто за живот и плевать на меня, мне в лицо, а Лейла бы просто в омерзении отвернулась бы от меня, со смехом, таким, давящим ее смехом, злобным-злобным, безобразным, уродливым мне, от которого я ступорился бы в себе, не верил бы себе, что слышу его, что вообще воспринимаю его, что он вообще есть…
Я… я очень сильно напугал себя, сам напугал, да? Мне остро захотелось поговорить об этом всем, именно об этом, мне захотелось уйти домой и сесть там, дверь закрыть, сесть там и просто посидеть… Я не уверен был сейчас, что делаю правильные движения, просто движения, что правильно чашку беру, правильно вообще ее касаюсь, что правильно глазами двигаю, что выражение лица у меня правильное… Что сижу я правильно, что ноги мои стоят правильно. Я попытался изменить все это, попытался изменить, но у меня не получалось. Совсем не получалось. От этих попыток мне стало плохо настолько, что я почти совсем перестал быть способным сидеть здесь сейчас, мне нужно было уйти, совсем уйти, совсем… Иначе, еще несколько секунд и я заплакал бы, просто зарыдал бы от этой паники моей, паники, охватившей весь мой живот, всего меня целиком, всего меня, волосы мои даже. Мурашки пробегали по голове моей, щеки краснели, я чувствовал… Я уже даже не просто боялся, я дрожал, меня колотило, глаза мои болели от страха, не страха – ужаса, ужаса даже, полного и совершенно непереносимого.
Я остался на месте. Я всегда был невероятно сильный человек, невероятно сильная личность. Стал немного говорить, что-то произносить, шепотом, правда, негромко, едва-едва слышалось наверное.
Я не стал говорить о Юле. Мне тошно, в физическом смысле, стало произносить ее имя и думать о ней, представлять ее себе, хотя именно это и хотелось мне делать.
- Я во тьме, да?... Андрейка… Во тьме… Мама… Мама… Я хочу домой… Я хочу домой… Я хочу домой…
Я не должен был сказать это громко, и ребята меня не слышали, официанты не слышали. Я посмотрел на них на всех, потому что немного испугался, что могли слышать. Странно и смешно, наверное, когда такой крутой внешне чувак, такой сильный и мужественный так говорит. Что хочет домой… Смешно же, правда. Очень, я бы рассмеялся. Вообще странный чувак – такой крутой, а внутри ураган, да? Очень страстный, Полинка знает это, знает… Я очень крутой, очень крутой, я самый сильный, самый сильный, самый сильный…
Ребятки за столиком переговаривались вполголоса. Постепенно светлело за окном, совсем рассвело даже, вернее сказать, - я оглянулся и посмотрел, как. Шумело, стучало в ушах моих, я постукивал ногтем по стакану с водой, мне нравилось. Улыбался немного, затихал, влага с висков моих испарялась, я чувствовал. Я был просто в рубашке и джинсах, посмотрел на рукава, потрогал манжеты, какие они жесткие по сравнению с остальной тканью. Рубашка моя была в мелкую полоску, синюю и серую чередованием. Я улыбался и никак не мог опустить уголки губ, впрочем и не особо пытался делать это. Еще хотелось просто лечь, я сидел на кожаном диване на несколько столиков и вполне мог бы сделать это. Если бы Лейла, моя маленькая, уже была здесь, я так и сделал бы наверное, но сейчас я постеснялся. Я вообще пытался не делать ни одного движения, кроме как кончиками пальцев.
У меня есть немного денег, я могу открыть какой-нибудь бизнес. Например вместе с кем-нибудь, в долях. А потом стать как Н…, сделать несколько ресторанов, разных, разной кухни…
Я встал, положил на стол салфетку, прошел в туалет, где меня долго, чем-то желтым рвало. Слезы бежали из глаз, я отплевывался слюной, высмаркивал остатки рвоты из носа, чувствовал, как щиплет от напряжения сами глаза. Я приподнялся, посмотрел в зеркало на себя зеленого, рассмеялся, от чего меня вырвало еще раз, последний раз, и я умылся. Ноги дрожали с такой амплитудой, что колени стукались друг об друга, я даже посмотрел на них в удивлении, долго смотрел, никак не мог взгляда отвести.
- Я эстет наверное, просто… Вот чего, блять…, - сказал я и стал набирать в рот воды, промывать его так тщательно, как только мог.
Мыл, тер лицо, вернулся в зал, спокойно, голова почти не кружилась, желудок не болел. Я сел и закурил, старательно затягивался, хотя все еще тошнило и от дыма особенно. Ребятки, когда я мимо проходил, оба посмотрели на меня, наверное кашель мой из туалета был слышен. Девочка смотрела дольше. Мне не понравилось, что я заметил это.
Я было заметил позу, в которой сидел, но гневно почти, поморщившись, отогнал эту мысль от себя. Просто сидел, ждал, пока волосы мои на голове совсем высохнут. Все морщился немного, - глаза щипало. Но я руку закинул на спинку дивана, руку с сигаретой, иногда сгибал ее в локте и делал затяжки. Мне нравилось движение, оно успокаивало, останавливало меня немного, впрочем я не был взволнован. Даже абсурдность того, что я заблевал им тут весь туалет не волновала меня. Мне нравилось осознавать это. Я прекратил все это.
Несколько минут спустя я набрал Лейлу и сказал ей, извинившись, что не могу сегодня встретиться. Она обиделась, но мне удалось немного рассмешить ее и закончить разговор хорошо. Я положил телефон на стол и еще посидел немного. Выкурил еще пару сигарет. Потом рассмеялся вголос и затих надолго.
Я встал и подошел к ребятам. Остановился около их столика, они подняли на меня глаза.
- Привет, как дела? – спросил я.
Парень с очень большим недоверием смотрел на меня, пристально, девушка – просто с удивлением. Они не ответили.
- Ребят, извините, я тут не местный в городе, недавно приехал. Вот… А вы сами? Вы местные?
- Мы – местные, - немного с вызовом и усмешкой ответил парень.
- Это здорово. Не знаете, где тут поесть можно вкусно? А то здесь мне не понравилось, как-то не здорово, какая-то пресная у них яичница, да?
- Мы не пробовали, - опять ответил парень, уже мягче и просто с улыбкой легкой, - Даже не знаю… Вам ресторан нужен? На вечер?
- Ну да, наверное, - я повернул голову к нему и стал смотреть ему прямо в глаза, - я не испытывал при этом неудобства.
- Ну если на вечер, - парень посмотрел на девчонку вопросительно, - То наверное «Исмаил», да? – она покивала ему и красиво затянулась сигаретой, хотя немного еще смущенная, мне это очень понравилось.
- Это чего такое?
- А это есть такое место у нас, на ..кой по-моему, да, - он еще раз глянул на девчонку, - Там восточная кухня, но очень неплохая такая, вроде.
- Ну здорово, как называется, говоришь?
- «Исмаил».
- Исмаил. Понятно, спасибо. А здорово там, да? Ну то есть вкусно поесть можно, да?
- Ну да, я же говорю. Нам вроде бы понравилось.
- Ну здорово. Спасибо, ребят, - я немного улыбнулся им, - А сами вы?... Отдыхаете?
- Ага, - уже ответила девушк и посмотрела на меня, - А можно спросить, а вы откуда?
- Я из Москвы, - я улыбнулся ей как можно мягче. Она немного, но заметно порозовела сразу. И тоже улыбнулась. Быстро посмотрела на меня глазками своими, не очень красивыми но с припухлыми веками, симпатичными, и отвернулась обратно на своего парня. Мне она все больше нравилась. Она смотрела менее смущенно даже чем парень, более свободно. Улыбнулась она красивыми ровными зубами.
- Я так и подумала, - снова подняла она на меня глаза, сказала как-то полусмущенно-полуобиженно что-ли, непонятным выражением интонации, но немного смешно.
Я улыбнулся.
- Интересно, почему?
Она откинула челку со лба, но уверенно, спокойно. Она не была слишком молода, это было видно и понятно. Хотя что-то девичье еще оставалось в ней, особенно в этой зимней теплой одежде, она немного сутулая была, сейчас локтями на стол навалилась.
- Да так… У вас говор такой, слышно.
- Слышно? Какой «такой» интересно?
- Ну… акающий что-ли…
- Акающий? – я сделал вид, что удивлен.
- Ну да… Ну не знаю, как сказать… Сами знаете, какой у москвичей говор…
Она рассмеялась. Хотя я понимал уже, что задерживаюсь… Парень все это время сидел уставившись в свою чашку и помешивал там в ней что-то, - впрочем, так и нужно было. Я как-то больше на плечи его обращал внимание, точнее просто видел их, не смотря…
Страх, тот панический, с моего стола, с того дивана, что был сейчас за спиной моей, снова коснулся меня, снова прошел внутри, по желудку. Я поморщился. И не говоря ни слова, отошел от них, вернулся на свое место.
Я сел, положив ногу на ногу, руки сложил на груди, плечи поднял. Нравилось, что поднятая ступня упиралась в ножку стола, колено – в столешницу снизу, спина – в спинку дивана, сильно, сильно-сильно. Держал я себя, чувствовал, что еще морщится лицо мое, все так же, как раньше, как у их, ребят, столика. Они кажется еще смотрели на меня, девушка по крайней мере точно.
Я сам себе называл ее девчонкой, и от этого я морщился, от этого тошнило меня. От этого.
Мне стало хуже, я почувствовал, что перед глазами белыми пятнами повело, сердце сходило с ума, неметь стали кончики пальцев. Я стал их сгибать и разгибать и смотреть на них, так пристально, как только мог. Вот мне равилось, мне нравилось это, это было очень увлекательно и интересно…
Пока неясно мне было ощущение это… Меня пугало это до смерти. Пугало до тошноты, вот что. Что, что именно?.. Что конкретно, мне стало интересно, до улыбки на губах, хотя и, очевидно, через испарину на всем лице, на всем моем небесной красоты лице. Оно мне нравилось, лицо мое. Лучше бы Лейла пришла ко мне сейчас, зачем я отменил с ней встречу? Хотя… хотя, наверное, и Лейлу нельзя сейчас… Мне, сюда… Я видел, как она писает, а разве можно мне было смотреть на это? Мог ли я, вот вопрос! …А хорошо я поговорил с ними, да? Подавил их вообще, почти подавил. Я крут, я вообще-то на самом деле очень крут, я силен как черт, как бык, как монстр, я могу сделать все, что захочу, все что пожелаю вообще. На секунду я снова почувствовал у себя позыв на эрекцию, а плечи мои расправились, я отпустил себя, ноги поставил шире, - колени шире развел. Только-только сделал так – задрожал, задрожал как сумасшедший, снова, - мне вспомнилось просто, как я недавно, посидев точно так, побежал блевать.
Наверное я все же потерял бы сознание, точно, но просто девчонка моя встала из-за стола. Она встала, что-то сказала парню своему, поправила нижний край своей коричневой кофточки, смотря на него, подняла повыше за ремень джинсы, а потом наклонилась, опустила руки и подтянула свои торчавшие из уг гольфы.
Мне-то только того и нужно было, разумеется, я сам знал, сам ждал. ..Может мне побриться налысо?.. Мне бы пошло, наверняка…
Я б наверное дорого отдал за то, чтоб посмотреть сейчас на себя со стороны. А еще… а еще… на НЕГО… Точно, на него, на его рожу ублюдную, вырожденную. От этого одного я заржал так, что стены заколыхались, - слава богу я сделал вид, что смотрю в экран телефона, а то парень, оглянувшийся в испуге, совсем бы обалдел. Они уж и так с подругой наверняка думали про меня черти-что, черти-что, черти-что, да… Да…. Да… Нда…
Я покраснел наверное, от натуги. Точно покраснел. Побагровел даже. Зубы «прыгать» перестали, мне лучше было бы сходить в туалет, едва сдерживался, но я остался, остался, снова не делая движений, стараясь не делать ни одного. Мне так нравилось. Я так был рад.
В зал вошли еще люди, сразу и много, но не вместе. Я поднял на них слезящиеся, моргающие глаза, надеясь, что они высохнут, что они успокоятся немного, смотрел на каждого нового человека с жадностью, не только по лицу, но по всей фигуре. На девушку я больше не смотрел, не хотел смотреть, - прямо не смотрел, но видел, конечно же, знал, что она еще здесь. Я бы хотел, чтоб она была с вьющимися волосами, светлыми, длинными, но вьющимися, мне так нравилось бы больше. Мне блондинки нравятся больше, но это не главное, совсем не главное и не определяющее…
…Спокойно, стройно и красиво, легко, нежно ногами по снегу, бесшумно я шел вниз от кафе к перекрестку, по улице мимо людей, и мне не хотелось ни говорить, ни делать ничего, плечи расслабленно подняты, лицо – спокойно и чисто, я сам знал, я смотрел, я кутал подбородок в воротник, глаза – наверное в свои ресницы… Еще немного влажной была спина, брови едва-едва сдвинуты… Я резко вспомнил девушку в Москве, которая пришла в кафе в морозный день, сняла с себя курточку и осталась в фиолетовой футболке, рыжая, коротко стриженая, худенькая-худенькая…
Уже светло было на улице, совсем светло. Будний рабочий день, хотя не много машин, не много людей на улице, никто мне в лицо не смотрит. Ну почти никто, почти никто, да... Пар изо ртов и из моего тоже, красиво. Тихо-тихо, легко-легко. Не холодно мне совсем, удобно в одежде, ничто из шерстяных вещей не мешает. Годы-то не прошли еще, совсем, даже одного года не прошло, а я все тот же, я все так же кошу головой направо, я думаю и жду, что ножками, рядышком со мной, с тонким голоском случайного мата, взглядом на меня, резким и злым, насмешливым наверное… «Жизнь-то бооольшая» говорила мне, да ладно ж, что уж там. Какая большая, разве? Маленькая и легкая, сколько раз я на ручки тебя брал, да ты и не весишь ничего, что там от тебя-то?... Смех один, глупость одна из ротика, болтушка и все… Болтушка… А я – присмерти, сто лет уже присмерти. Тридцать лет, а и нет никакого оправдания, детей растить… Мужиком быть, работать, на себе тащить, все на мужике держится, я знаю… О чем говорить, если улыбка на лице, не дохлый давно, спокойный, легкий, чистый, уверенный на миллион. Ничего не бъется не стучит, не слышно ничего, спокойно. А Лелька моя детские браслетики на ручке носит, такие, прозрачной пластмассы, и в детских магазинах одевается, а я ее боялся полчаса назад, боялся до жути, странно – кто она? Нужно разве? Что нужно и зачем? Кто вообще рядом со мной, интересно? Выблевать все внутренности час назад хотелось, а теперь только сплюнуть. Немного отклоняюсь, немного возвращаюсь, знаю ее потому что. Не отпускает, не хочет отпускать меня, сука. Бред конечно, ну да ладно. Одно то хорошо, что не вслух говорю-произношу, а силен значит, уверен. Хотя сутулюсь, знаю, верь, голову опускаю, помню как после разрыва очередного менты меня останавливали на улице, обыскивали всего с головы до пят, потому что руки у меня дрожали как у сумасшедшего, болен был, бледен был и говорил сам с собой, громко и визгливо, наверное. Я шел тогда через Устьинский мост, летом. На Майорке была в это время в одних трусиках по пляжу бегала, рассказывала потом, а я сидел, краснел да бледнел, да радовался, что вижу лицо и глаза. Улыбнулся сейчас наверное, но легко-легко получилось, просто… Тихо как… Машинки шумят только, троллейбусы. Алчные какие стали, разные, злые… Глазки вокруг… Грубо, глухо и мразью попахивает, дерьмом глупым. Тело чувствую, не отрываюсь, нет такого чувства, честное слово, сам не вижу. Хмурюсь наверное, а улыбаться хочется, толстыми губами и слюняво. Губы сохнут, брови расслабляются. А сердца не слышу. Мысль брезжит, блуждает, треплется, интересно как! Нет, остановиться если, то вряд ли смогу долго без движения простоять. Кости болеть будут, даже если лечь сейчас, все же больно будет, закрыться если… Говорил, а себя сам убеждал, нет, не убедил, не убедил, глупо было, зло и тупо… Яркие пятна вокруг глаз, не могу глазами вращать, даже из стороны в сторону двигать, бо-о-ольно.
Я резко развернулся и побежал домой, вверх по тротуару, гулко ухая шагами, хныча вголос, по лицу слезы размазывая, но радуясь этому звуку шагов. «Не морочь мне голову…», «Не морочь мне голову…» - так, сидя навалясь на стол, кулаки полусжав и щурясь, сильно морщась сказать – только в голове моей крутилось, я даже сам повторял, хотя рыдал от страха вголос. Мне было тошно и стыдно, ясно, да, ясно. Замечал, как брызги снега из под сапог, сапоги у меня, новые, с Лелькой купили, она мне выбирала. А от этого губы кривятся, как у ребенка. Я как-то замечал, что я красив очень, когда плачу… Мне одна знакомая говорила, что когда ее маленькую оставили дома, года в три, она сидела у окна и плакала, а потом увидела и окне бабушку и сказала, вслух «Ой, бабушка идет, скорее вытрем слезы!». А мои слезки бежали по щекам, и сохли, мне нравилось чувствовать, как они сохнут, я уже перестал их размазывать. Видел несколько людей удивленных, взглядов удивленных, но без омерзения, - я испугался бы омерзения сейчас. Не испугался – смутился бы. А пока только хотелось что-то руками делать, жесты какие-нибудь, странные и нелепые, необычные, ненормальные, а если был бы позыв на рвоту, то не стал бы, потому что испугался бы, боялся бы мерзости и грязи этого.
У меня свело судорогой шею, и я стал тереть ее, что было мочи, потому что больно было и очень неприятно. Я остановился, голову склонил и стал так делать, вторую руку держа поднятой, с растопыренными в стороны пальцами перчатки. Стоял я около дома, под окнами, чуть-чуть только отойдя с основной тропинки. Мимо проходили и смотрели, уже многие оглядывались, даже долго глазели, я поднял подбородок и стал замечать. Я постарался улыбнуться, а что скривилось там – то скривилось. Мне стыдно было. И немного жарко было, прошел по спине озноб, мелкий и липкий как мушиные лапки…
Что-то попытался произнести, когда оторвал руки от шеи, когда боль ушла, просто чтобы голос свой услышать. Не могу сказать, получилось ли что-то… Я не обратил внимания. Я только знал, что смотрят на меня, и по тому, что сами взгляды стали смущением, понял постепенно, что лучше становится… Действительно становилось лучше, покалыванием на пальцах, на щеках, так интересно.
А мои руки теперь к груди прижаты, я их чувствую, чувствую, как пальцы кулаков прижаты. Все-таки морозно на улице, морозно, холодно, я замерз. Вокруг много странных мест, а я не могу идти, я мог бы пойти, но мне неудобно было в этой одежде. Мне неприятны эти красивые девушки, вот девушка прошла, чистая-чистая, красивая-красивая, а мне неприятно.
Я подумал об этом как можно глубже и сделал еще пару шагов в сторону дома, гостиницы. Я решил дойти по крайней мере до площади, чтоб увидеть ее двери, посмотреть на них, а там, там дальше как получится. У меня ничего не болело, просто сложно было подниматься, и я снова остановился, теперь практически на середине тротуара. Плечи стали очень-очень уставшими, очень саднящими, я морщился и почти хныкал от этого, сдерживался только потому, что снова стыдно было. Мне стало стыдно, до последней степени, почувствовал, как сильно краснею, как сильно и болезненно, как ярко. Я стал шагать, но просто потому, что вверх идти было тяжелей, я развернулся снова и снова стал спускаться, снова к тому перекрестку, к которому направлялся сразу из кафе… Казалось что болят кости на плечах, суставы что-ли, я старался ими не двигать, плечами, совсем, как можно меньше. И как-то совсем, совсе-ем не хотелось курить… В жопу, наверное, в жопу… Довольно омерзительная у нее рожа, странная… Страшная даже. Мерзкая, ублюдная, рожа шлюхи, мрази, ****и…
Я усмехнулся, произнося это, глаза скосил, сплюнул, немного руки в стороны развел, когда помахивать стал ими… Я много раз говорил так про нее, о ней, но вот теперь-то я усмехнулся… У меня сильно зарябило в глазах, сильно потемнело и я упал…
…Я помню, как мы смеялись над Лешкой в школе. Он всегда был немного неуклюж, не очень развитой речи, смущающийся, застенчивый, тихий. Не всегда мог ответить на насмешки, даже легкие, к которым относился, кстати, всегда слишком серьезно. Сашка подначивал его особенно, как-то порой не зная границ, - мне часто приходилось осаживать его. Впрочем он и сам часто останавливался, когда заигрывался, останавливал сам себя с небольшим своим стыдом. Но порой, очень редко правда, Лешка огрызался, и очень удачно, даже затейливо, - тогда мы подбадривали его. Сошлись мы близко по случаю, как и бывает чаще всего, когда мы только вдвоем отстали от классной экскурсии и искали своих по городу. Тогда постепенно, хоть и робея передо мной, явно и выражено, он постепенно раскрылся, стал больше говорить, с хорошим юмором, хорошие, достойные пацана пятнадцати лет вещи, действительно, по-настоящему как-то рассмешил меня. А я увидел и ум и какую-то силу в нем и то, как почти уверенно он справляется с волнением, как вовсе уходит волнение от него, несмотря на то, что я своего поведения не меняю, и каким свободным, спокойным человеком он становится без давления. До того я считал его совсем размазней, совсем без задатков, просто серым, глухим пареньком, какие всегда бывают и над которыми и смеются-то недолго, - слишком это неинтересно.
Позже мы сошлись снова, я стал лучше и уважительнее к нему относиться, он – почувствовав это, стал еще намного свободнее. Постепенно он влился в нашу компанию, стал проводить с нами время, хотя и не очень вписываясь – то были ребята в основном хулиганистые, сорви-головы, да и с четким пониманием и иерархии и субординнации. Особенно Сашка, конечно, - он оглядывался на меня часто, но всегда с явным неудовольствием, всегда с огрызками, просто ради самого факта этого. Он все так же плохо относился к Леше, поддавливал на него постоянно, несмотря на то, что за парня я несколько раз и явно заступался. Мы тогда уже пытались как-то зарабатывать деньги, у меня было несколько знакомых среди студентов, людей постарше, я брал Лешку с собой, и он всегда сильно робел перед людьми старше его возрастом, это было видно, но не было комичным, он старался не теряться, конечно не всегда успешно. Немного расстраивало меня поначалу только то, что он очень выражено пытался подражать мне, во всем, во всем – от одежды и даже до жестов, манеры говорить, прически. Видел это и Сашка, он спрашивал меня, зачем я таскаю за собой этого «морального урода». Но продолжалось это недолго, Лешка скоро понял, как неправильно выглядит такое поведение, понял быстро и четко, причем без чьего-либо внешнего намека, и это уже понравилось мне. При всем при этом человек был самолюбивый, но это можно было простить, - он не таил злобы и никогда не старался мстить, тем более мелко, как, к примеру, часто мог делать Сашка. Очень четко было видно в нем, что он не считал правильным защищать себя, - и развито это было до больного, до избыточного состояния. Немногое было в нем все же неправильным, - парень не то чтобы не мог, а не понимал, что доказывать себя, отстаивать свое положение нужно постоянно. Было видно, что он все же немного побаивается Сашки, и чем дальше, тем больше. Он не считал себя достойным применять против сашкиных насмешек те же методы, это было что-ли ниже его. При редких попытках было видно, как неприятно это ему самому. Человек был из хорошей, интеллигентной семьи, а вот уже ответить достойно за себя не мог все же по робости.
Он скорее всего так и упал бы между нами, и я не смог бы его защитить, тем более, что вероятнее всего и сам бы вскоре потерял бы к нему интерес, но появилась Олеся.
Увидели мы ее вместе когда осенью, только-только после начала учебного года мы сидели во дворе недалеко от школы, до начала уроков, а она шла себе в школу. Разумеется она была и раньше, просто все мы выросли. И девочки выросли особенно заметно, - особенно заметно нам.
…Лешка перестал общаться со мной, – что мне очень понравилось, - после того, как узнал, что у нас с Олесей был секс. Я знал, что она нравится ему, но он был робок, а сам я не стал, разумеется, уступать, - девочка тогда была очень привлекательна. Она стала на короткий период интересна всем нам, всем парням класса и даже школы. В том числе, разумеется, Сашке, - но этому человеку я быстро дал понять, что девушка пока моя, пока со мной, и подходить близко не нужно. Он был на тот период очень заинтересован во мне, зависим даже, поэтому отступил, разумеется, и так, как это сделал бы человек его плана – сделав вид, что ему не интересно.
Лешка перестал общаться. И на какое-то время совсем замкнулся в себе, - у него были контакты с ребятами класса, но с другими, совсем не с теми, кто был нашего плана, нашего круга. Он подавал руку здороваться, но отводил глаза, хмурился, намеренно, серьезно и демонстративно. Я немного улыбался на это сам себе, но не зло, да и не останавливаясь, - парень в общем-то перестал быть мне интересным.
С Олесей мы не были долго вместе. Это было несколько только случаев близости, но тогда мне не понравилось, как она стала липнуть ко мне, - девочка напивалась, звонила и разговаривала слезливым молящим голосом, старалась часто крутиться вокруг, - я пытался быть мягок, сколько мог, но мне надоело, и я отправил все же ее к черту. Она побыла последовательно с Сашкой, который не применул заметить мне, что она и целоваться-то толком не умеет – в мою сторону, разумеется, с Димой Коломийцем – еще одним парнем нашей компании, держала себя, свой носик высоко, как королева школы, пока количество ухажеров не стало слишком большим, что она с ужасом как-то обнаружила. Мы даже встречались как-то с ней по этому поводу, - уже просто как знакомые, - разговаривали на эту тему, я что-то посоветовал ей. Я помню, что даже тогда она краснела при мне, хотя скорее всего больше от стыда.
Она правда была очень красива тогда. Семья ее не была бедной, поэтому нарядами она умела выставлять себя, вообще очень здорово выделялась на общем фоне наших серых мышей математической школы. Была тогда блондиночкой с длинными волосами, очень шедшими ее маленькой головке, с хорошей фигуркой, которую не портили слегка широковатые плечи. Она была женственна, женственна по-настоящему, что было удивительно для такого раннего возраста, с мягкими, плавными движениями кистей по волосам, тяжелым поднятием ресниц, глуховатым грудным голосом, - она не была девчонкой уже тогда, и нас всех это очень привлекало.
Она изменилась, очень здорово изменилась спустя год, я увидел ее в первых числах сентября и почти не узнал. Она казалась еще взрослее, уже серьезнее, увереннее спокойнее, тише. Она прекратила общение со своими прошлыми друзьями, своими «дружочками», стала очень холодна со мной и моей компанией, по крайней мере на людях и в общих разговорах, и даже несмотря на то, что видела мое одобрение, оставалась очень немногословной со мной. Стала лучше учиться, стала менее вычурно одеваться, стала тише, гораздо спокойнее. Мы разговаривали, несколько раз даже наедине, но ни я ни она не были инициаторами этих разговоров, - так получалось, - и особого общения у нас не выходило. Она стала держать себя совсем особняком, и хотя ребята продолжали ходить за ней толпами, приближать к себе она стала совсем не тех, что раньше.
И как-то раз я увидел ее и с Лешкой, причем не впервые, - на единичный случай я не обратил бы внимания, но второй или третий даже. Они уходили вместе из школы, он провожал ее, они практически перестали общаться в классе, намеренно даже не смотря друг на друга, и со временем мы все знали уже о их очень близких отношениях. Я в тот период не общался близко ни с кем из них, не знал, что там именно между ними происходит, впрочем и не интересовался особо, не был заинтересован.
Повернулся я к ним ближе, когда Сашка, по глупости своей, попытался как-то разбить их, чем-то угрожая Леше, - я узнал об этом вовремя, так что удалось все это прекратить, с Саньком, разумеется, вышел небольшой конфликт, тем более, что от меня он все это пытался скрыть.
Мало-помалу мы вновь стали близко общаться с Лешей, особенно после того, как сошлись наши родители, причем на почве отправки нас обоих в Питер учиться. Не знаю, кому из мам пришла в голову эта идея, но одно время даже я увлекся ей всерьез, я пытался выяснить какие-то тамошние знакомства, чьи-нибудь связи, что-то подобное. Мы встречались с Лешкой и немного обсуждали эту тему, несколько раз, просто пили пиво, ходили на хоккей. Я присматривался к парню, теперь особенно пристально, всерьез понимая, что, возможно на первое время это будет моя единственная компания в большом чужом городе. Я встречался с ними обоими, Лешка всегда как-то замкнуто вел себя в этих случаях, гораздо свободнее – Олеся. Мы ходили вместе вчетвером – с моей подругой, - в кино, в кафе, в клубы, мне нравилось проводить время в такой компании, это не было похоже на мое обычное окружение, люди были гораздо мягче, спокойнее, интереснее даже. Лешка и Олеся оказались довольно образованными и так получалось, что все наши разговоры стремились в соответствующую сторону. Это был не последний еще класс школы, но ребятки все были уже доволько взрослыми, по крайней мере для того, чтобы почти успешно изображать взрослых.
Они совсем отдалились ото всех, остались вдвоем за два года до окончания школы. Я видел их редко, потому что сам почти не бывал на уроках, - мы с Сашкой «ушли в дела». Идея с Питером забылась сама собой, родители по большому счету как-то махнули на меня рукой, какое-то время мы с Лешей не общались совсем, тем более, что по каким-то причинам он перевелся в другой класс. Как гром среди ясного неба выяснилось, что Олеся беременна.
Нельзя было сказать, что это был такой уж сильный шок, к тому времени мы в этой области повидали уже немало, в том числе и беременности и даже аборты. Гораздо любопытнее стала новость об отце, о том, что ребята не таятся совсем, собираются оставлять ребенка и вообще стараются дать понять, что они вместе, и это «вместе» как-то так серьезно, как никто из нас еще не мог представить себе. Отцом был, разумеется, Леша, и при всем при том само по себе получилось так, что абсолютно все в школе, включая учителей, ребят всех классов и даже Сашку, все-все единогласно стали на сторону этой пары, все поддерживали ребят как могли, и даже просто в разговорах я не помню чего бы то нибыло негативного в их адрес.
К окончанию школы Олеся и Леша уже давно жили вместе с ребенком на руках, правда самой Олесе пришлось много помучиться с учебой, но как-то справились, она получила аттестат а позже, если мне не изменяет память, всего только годом позже всех нас, поступила и в наш механический институт, туда же, где учился Леша.
Сам я с горем пополам поступил только лишь на факультет нашего провинциального университета. Не со слишком чистым аттестатом закончил школу, но поступил, и почти без особых сложностей. Мы вместе с Сашкой. Тогда уже Олеся и Леша поженились. Я об этом узнал со стороны, я перестал к тому времени видеть их и общаться с ними, совсем…
…Я почти тут же очнулся, практически сразу после того, как коснулась снега моя голова.
Я понял это потому, что вокруг не было людей, совсем не было, никто не подбежал, не наклонился ко мне, не стал меня поднимать, - наверное казалось, что я просто поскользнулся. Веревочными, мягкими руками, я поднял себя, неуклюже барахтаясь ладошками по снегу, на бьющиеся в лихорадке ноги, - я даже понаблюдал за ними, долго наблюдал и с улыбкой, любовался, при этом зная еще, что хорошо, что наклонена моя голова, так кровь приливала к ней сильнее. Я отряхнулся, наверное излишне тщательно оглядывая себя, поднял голову и вздохнул полной грудью. Чувствовал, как волосы немного треплет ветер, - мне нравилось. Я пошмыгал носом, поднял плечи, вытер с глаз капли, сунул руки свои в карманы, как обычно. Я закурил, стоял на своем месте посередине тротуара, пока не сгорела сигарета совсем. Немного шарф поправил, немного воротник. Я хотел бы умыться, хотя бы вытереть лицо, но не сильно хотел, не болезненно, легко. Я тронулся и зашагал вниз, твердыми вроде бы ногами, «поступью» что-ли, как сам сказал себе.
Стоя на перекрестке, перед переходом, я чувствовал, как тепло на улице, - пошел легкий снег, я смотрел на него, выдыхал на него пар и дым сигареты, легко-легко думал о нем. Вспомнил, вернее просто вытащил перед глазами, что сверху у девочки из кафе более светлые волосы, а на висках – темнее, словно влажнее, тяжелее может быть. Поморщился от болезненной моей радости, не противной теперь, хотя и замученной до последней степени, последней возможности, вызывающей улыбку мою, держащей ее долго и мягко. Я уже высох и не дышал, не чувствовал холодными волосы, - стоял просто, ждал зеленого сигнала на переход.
Времени еще было мало, меньше двух часов, поэтому, посмотрев долго на школу, я развернулся, еще раз перешел через улицу и уселся за столик в ресторане напротив. Я снова чувствовал голод, что-то заказал, - здесь было людно кстати, очевидно начинались корпоративные обеды, - и стал смотреть в окно на двери школы. Только спустя несколько минут я вдруг и с ужасным удивлением, безобразным удивлением сообразил, понял вдруг, разом и целиком, что это МОЯ школа, моя – то есть та, где учился я сам.
Если подумать, в этом не было ничего удивительного – школа наша считалась одной из лучших в городе, и понятно, что именно туда-то Лешка и отдал дочь. Я мог бы сообразить это и раньше, просто догадаться, тем более – когда о ее расположении сказала мне Катя. Но теперь я был очень удивлен, очень сильно и долго, долго тер свой лоб и снова и снова смотрел на нее, на двери здания. В помещении было тепло и немного темновато, играла легкая музыка, был приятный запах. Я положил ногу на ногу, - не коленом – лодыжкой почти, сильно опустив колено.
Мне принесли поесть, и я стал есть мясо, хорошее, хорошей прожарки, запивать холодной водой. Скатерти на столах, хорошие приборы, тяжелые в руках, вода приятная на вкус. Я даже почти не чувствовал запаха пота от своей одежды, а ведь она сильно промокла тогда, еще там. Ребята-официанты в белых фартуках, говорящие спокойно и мягко. Салфетки матерчатые белые на столах, - я не обратил внимания, как называлось место. Я лишь вспомнил о Дизеле и как-то поморщился от этого, ощутимо. Но мне нравилось сидеть тут в расслабленной позе и пить хороший кофе, - поэтому несильно, не так заметно даже мне самому.
Вокруг бубнили набежавшие ребята в костюмах, кто-то из них то и дело оглядывался назад, взмахивал рукой и громко подзывал официанта. Все – абсолютно одинаковыми жестами, и все, входя, смотрели на меня, - я довольно-таки вальяжно развалился. Они все почти были широколицыми и с короткими волосами на затылках и висках. В галстуках и серых костюмах.
Мне надоело наблюдать за ними, и я отвернулся в окно. Там снова были мои родные двери, все те же, по-моему, те же стеклянные, с широкими жестяными ручками, которые, я помню, было тяжело открывать, почему-то особенно зимой. Я вспомнил, как мы сидели прямо за ними, за первыми дверьми, на широких тумбах отопления, часто-часто, еще маленькими, целыми компаниями, или позже, уже совсем в старших классах, пропуская уроки. Сейчас их не было видно, но я знал, что они там есть. Мне нравилось знать и понимать это, но я не стал улыбаться от этой мысли. Зашла девушка в короткой шубке и красных клетчатых штанишках, не раздеваясь села за один из столиков, выпила чашку кофе и такой же уверенной, вальяжной походкой ушла, держа свой большущий кошелек в руках. На меня она не посмотрела – я посмотрел на нее. Даже долго смотрел, разглядывал. Симпатичная брюнетка с очень надменным выражением на лице. Я вспомнил Москву с улыбкой. Слегка захотелось сейчас же оказаться там, на одной из улиц, просто пройти по ней от перекрестка до перекрестка, я подумал, что там наверняка уже тоже лежит снег, даже в центре. Просто по Мясницкой, от Лубянки до Чистых… Здесь правда было тепло и очень комфортно, мой желудок не болел, глаза не саднили, их не пощипывало даже, голова не болела, - я послушал себя, опустил голову для этого, - понравился сам себе, улыбнулся. Пожалел, что мог вот здесь пообедать с Лейлой, покормить ее, или она сама покормила бы меня. За столиком напротив, среди ребят сидела девушка, положив н-н-ногу на ногу, и очень красиво и скромно ела, смотря только в тарелку и втыкая большую вилку почти вертикально.
Я положил руки на стол, не шевелил ими и чувствовал, как они отдыхают. После плотного обеда кофе не действовал на меня, я сам знал, что могу не двигать руками и почти ничем, просто сидеть. Как обычно касался пальцами стакана с водой, большим, средним и указательным. Они мне длинными казались и чужими. ОН снова вспомнился мне, я подумал о нем с минуту, может две… Знал, что нахмурился, сильно, быть может даже нервно. Нет, не нервно, зло наверное… Зло… Загнись я два часа назад в том туалете, он не появился бы. Хотя быть может и появился. Не знаю, я не мог определить с уверенностью. Не… не знаю. И не могу сказать, принесло бы мне облегчение, если б я увидел его. Может быть, увидев его рожу, просто упал бы от усталости. Нда… Да… Вероятно я устал, просто очень-очень устал… Я почувствовал, что говорить бы не мог сейчас, произносить слова, и просто двигать глазами, вращать глазами, шевелить губами, просто шумно и глубоко дышать. Я не хотел бы лечь, закрывать глаза, может просто лечь, не закрывая. Я знал сам, что смотрю теперь быть может немного обиженно или зло, чуть-чуть, как ребенок. Люди в зале смотрели на меня только в начале, потом забывали совсем, уже не поворачивали ко мне голов.
Мне вдруг стало неприятно это. Неприятно и обидно. Я сидел за большим столом, человек на пять-шесть у самого окна, с краю, не посередине, а никто меня не замечал. Я мог бы кашлять или ронять что-то на пол, подзывать официантов, - говорить с ними… Несмотря на все мои усилия, что-то не останавливалось во мне все-таки… Я знал это потому что чувствовал. Я усмехнулся немного, мне показалось это комичным, смешным. Навернулись на глаза слезы, брови нахмурились, губы закривились, задышалось… Яркие моменты, многие взгляды на меня, в мою сторону, на мои глаза, лоб, плечи, волосы. Мне не нравилось бы, что она смотрит на мои волосы. Но я хотел бы трахнуть ее здесь же, сейчас же, в туалете. И у меня в принципе есть Лейла, чтобы трахаться, я ее ни разу не трахнул еще…
Я почувствовал, что снова волнуюсь, снова начинаю. Я потянулся, широко раскинув руки, с улыбкой, кривя губы, - у меня свело судорогой заднюю поверхность шеи, - я потер ее. Я снял часы и стал подергивать ремешок, он был старый, потертый весь, уже почти полностью расслоившийся. Мне он надолго показался интересным, я разглядывал его тщательно и подробно, как только мог. Кожа его была морщинистой, черно-серой, в рубцах, щелях и оборванная по краям. Я специально выпятил губу, чтобы разглядывать его, и облизывал ее время от времени. Руки дрожали, я улыбался, когда замечал это. Мало-помалу, сначала незаметно для самого себя, тихо, я снова стал звать Юлю, сперва про себя, потом шепотом, отчетливо, затем вслух – произнес ее имя пару раз или больше. Щеки вспыхнули от того, как неприятен был мне мой голос – он ломался, срывался, давил на меня сам собой. Мне снова пришлось качать ногой, потеть и глотать сухим языком.
Ко мне подошли и сели за мой столик. Руки положили, золотые часы, красный циферблат. Зеленоватая кожа, - была сначала, но пока я смотрел, она стала лучше, чище, здоровее. Я поднял глаза.
- Здорово. Че хотел? – спросил ОН.
Он курил коричневую сигарету и выглядел сегодня лет на сорок, пятьдесят может даже. Торчал белый высоченный воротник сорочки, почти до скул его.
- Ничего не хотел, ты что-то перепутал.
- Мозги мне не парь. На себя посмотри, - такое впечатление, что ты обосрешься и обоссышься сейчас уже, тут прямо.
- И… и че? Тебе-то чего? Чего пришел?
- Рот закрой, - он уставился на меня своими светлыми глазами, - Слюни подбери, по роже текут. Сопля зеленая, лох педальный, урод моральный. Помни, говоришь с кем.
- Ты… ты че, охуел сегодня? – сорвался мой голос, я, неожиданно для самого себя, заплакал.
- У-у-у, распустил нюни, лох. Дюшка – лох, Андрюшка – лох! Хе-хе-хе.
У меня сильно потекли слезы, я стал всхлипывать, - старался делать это потише, оглядываясь по сторонам, чтобы не привлечь внимания. Сидел и просто плакал, глядя на него.
- Блять, смотреть на тебя тошно, урод. Да? Да, Андрейка? Урод же ты, ну согласись? Ну чего греха таить, ты выродок, и не надо плакать все нормально. Бывают такие, чего теперь… Знаешь, сколько таких? У-у-у, что ты! Так что не парься, не заморачивайся особо, ты не один такой, хе-хе-хе… Не один такой лох. Хотя, честно тебе признаюсь, ты почти чемпион в этом плане, хе-хе… Ну надо же хоть в чем-то быть лучшим, согласись? Согласен? Ну вот, покивай, покивай, - сопли оботри только. Оботри, оботри, смотреть блевотно. Да? Да? Ну вот и не плакай, хочешь конфетку тебе куплю, пироженку какую-нить? А? Хочешь, маленький? Ну надо ж хоть какие-то радости в жизни иметь, - не все же по сортирам дрочить…
- Я не дрочу…
- Дрочишь, дрочишь, нравится так тебе это дело. Согласись, ты ж опущ, Андрюш, совсем блевотня же. Живешь как старая дева, и сам ты – старая дева, старуха в душе, да? Именно старуха – не старик даже, а старуха. Не, не совсем старая – такая, пятидесятилетняя нетраханная уродливая баба, которая иногда по вечерам ходит в киношку, и сама боится ходить туда. Сидит перед теликом, дома – вонь и говно, и сама воняет дерьмом каким-то. Все это замечают, и главное – ты и сама это замечаешь, от этого сама еще больше опускаешься, - хнычешь и стонешь дома по вечерам. Конченная, замороченная, опущенная, зачморенная мразь, хе-хе-хе. Прикольно вообще-то, да? Ну согласись? Причем зачморенная обычными, самыми простыми людьми и простыми ситуациями жизненными, самыми простыми. Смешно же, до рези в животе смешно. Причем ладно бы ты реально ею был, а то ты ж нормальный, здоровый вроде внешне чувак, молодой. Как вот так прикольно получилось, вот скажи?
- Я не женщина же… почему ты так?...
- О! А слушай, а пойдем ты мне сейчас отсосешь? Знаешь, как это приятно? Хоть какой-то сексуальный опыт будет у тебя, - сможешь гордиться, что пососала, минет кому-то сделала. Почти как нормальная баба, сможешь себя нормальной почти бабой считать. А? Пойдем, я нежен с тобой буду, у меня хоть и огромный, но я тебе по гланды сильно совать не буду, так, осторожненько. А, маленькая? Шлюшка, шлюшка, соска, повафлишь мне немного, это вкусненько, м-м-м… Я тебе, честно, мороженку куплю потом, а? Ты зубы чистил сегодня? А проглотишь? А? М-м-м, это тоже очень же вкусненько. Ну че? Идем?
- Да…
- Да?
- Да-а…
- Ого-го! Ну пойдем, вставай! Расплатиться за тебя, малышка?
- Нет…
- Не плакай, шлюшка маленькая, сейчас пососешь и настроеньице у тебя поднимется, вот увидишь…
Долго и тщательно я умывал лицо в туалете. Высмаркивал сопли из носа, тер глаза, щеки, скулы свои. Смотрел в зеркало, поправлял волосы. Потом выкурил сигарету, - стоял здесь, еще всхлипывая, и сбрасывал пепел в новую белоснежную раковину. Не мог совсем успокоиться, смотрел в глаза себе, смотрел, как они снова увлажнялись, краснели, как кривились губы. Бил немного озноб, по плечам особенно видно было, тряслась как обычно голова, но не сильно, - я только чувствовал это, но не видел. Ворошил свои волосы рукой с сигаретой, время от времени, хватал воздух ртом, глотал его как мог.
Я успокоился немного, сигарета догорела. Во рту появилась слюна, я даже сплюнул ее немного в ту же раковину. Посмотрел, как она сползает ближе к водостоку но не достигает его. Мне стало весело и смешно, я улыбнулся, - не мог только глаза отвести, сфокусировать, но уже улыбался.
Ноги плохо держали меня, я, возвращаясь в зал, почувствовал это. Смотрел на ребят за столиками, на свет из окон, на официантов, себе под ноги, много на что смотрел, вращал вовсю глазами и даже головой.