Мамонт вельтшмерц

В собственную бытность, сколько помню, почти всегда жил в спальных микрорайонах советской постройки. В почти идентичных квартирах, с одним и тем же видом из окна (или в обширный панельный двор, или на промзону). Менялся только этаж, и собственная точка пребывания на городской карте.

А советские многоквартирные дома, те, что выше пяти этажей, тем всегда и отличались, что их лепили длинными вереницами бесчисленных подъездов; нередко такая набитая жильцами квартирная гусеница, принимала самые своеобразные геометрические, архитектурные формы. Сооружались целые лабиринты вытянутых жилых зданий, клинчем охватывали друг друга; образуя огромные дворы, со всеми их отличительными чертами. Ну и конечно, со своим подобием субкультуры от панельного домостроения. Вот у римлян был их форум с комицием и рынком, один, на весь Вечный город — а тут; с одной стороны десять подъездов, с другой восемь: прямо заломленная закорючина из еще трех-четырех, позади стена еще из пяти. Почти два футбольных поля с запада на восток, и еще одно с юга на север. Тысячи человек из своих окон смотрят только на этот двор; а их подрастающее потомство, с ломающимися голосами, расходует энергию на турничках: вечером пивас в розлив и культпоход в соседний двор. Нередко такой променад может принимать подобие дипломатической миссии, но, речь здесь не об этом.

В таком крупном, однако замкнутом жилом социуме, неизбежно появляются свои отличительные персонажи. Особенность которых тем и обусловлена, что нередко граничит с локальным подобием юродивости. Это вот автору делать нечего, и в силу каких-то причин, такие типажи привлекали мое внимание — всех и не опишешь. Местный панельный обыватель, понятно, к фигуре любого блажененького аборигена привык. Его уже не удивишь картиной, которую собой являет (к примеру) окрестный «дядяпетя»; непонятный, поджарый мужик лет шестидесяти. В полдень, он, очень нетрезвый, заходит в один из дворов (циркулирует по микрорайону). Он заходит и начинает производит невообразимый рев, без внятной эмоциональной окраски. Так, наверное, может орать только корова, в какой-то очень стрессовой для нее ситуации. На самом деле, дядинпетин рык являлся радушным приветствием, посредством которого тот поздоровался с открывшемся ему широким дворовым пространством. В это время, на придомовой территории, практически никого нет; одна мелкотня возится на детской площадке. Но блаженствующему хроникалу того и надо, он идет к юному поколению странной, пошатывающейся, и, одновременно, пружинистой походкой; а в его глотке, при этом, уже начинают клокотать признаки нового утробного завывания. Что характерно, дети, при виде приближающегося красномордого дяди Пети, вместо того, чтобы самим разбежаться с криками и плачем; бросают свои занятия, и начинают рассматривать того с заинтересованностью. Дядя Петя подходит (он в тренниках и сандалиях); его легкие порождают нечто оглушительное-заздравное, оконные стекла стоящего рядом дома дрожат; дядя Петя уже пожимает руки всей мелюзге на детской площадке. Он усаживается на скамейку и начинает общаться с генофондом нации. Со стороны это и видится, и слышится, восхитительно. Наверное так бы выглядел Минотавр, если бы вместо того, чтобы немедля сожрать присланное из Афин юношество, вздумал бы пустится с ними в радушную беседу. Локальное чудовище античного типа, в силу своей привычки разгуливать меж стен домов в полураздетом виде, и не всегда только летом; производит впечатление спившегося спортсмена. И, на самом деле, так и есть; по крайней мере, по его собственным словам. В свободное от основного досуга время, дядя Петя, как может, работает дворником; больше отвлекаясь на разговоры (или пытаясь его завязать) с каждым, кто проходит мимо, вне зависимости от возраста и пола. Вот и мне он как-то сообщил, что в прошлом профессиональный физкультурник. Однажды сильно травмировался, теперь постоянно испытывает сильнейшие боли; с которыми борется путем приема водки.

Там, все бы ничего, конечно. Бывает у людей в жизни зигзаг неудачи. Только сразу вспомнился папаша-алкоголик одноклассницы; представлявшийся в прошлом борцом, которого «какая-то сволочь» неудачно тюкнула о ковер, и с тех пор он много болел разными частями тела и пил как лошадь.

В том доме где я жил, равным образом, подъездов было предостаточно. Где-то, за дверью одного из них, проживала местная достопримечательность средней руки, довольно занятный персонаж, которого вся местная гопота ласково называла «Витя-даун». Бесхитростно так; тривиально и простодушно. Вообще, на момент описываемых событий, мне казалось, что словечко «даун» поистерлось и почти выпало из молодежного сленга. Может и нет, это неважно, потому как и сам Витя был, как потом выяснится, даун со стажем.

Выглядел он довольно колоритно; в середине дня, появляясь в залитом солнцем, летнем дворе — он был одет практически во все белое, но, разумеется, строго спортивное. Его одеяния пересекали прямые геометрические линии и наливные узоры, все красного цвета. Витя, как и многие, предпочитал носить разнообразный шмот с символикой, тогда еще не наступившей, отечественной зимней олимпиады. Впрочем, в силу определенной известности на районе, да и собственной (специфичной) говорливости, было известно, что Витю одевают родители (с которыми он и жил). Возможно поэтому, вроде бы подобранная по размеру одежда, все равно придавала ему неуклюжий вид. А может, подобное вытекало из всей невидимой ауры дворовой достопримечательности, и, к примеру, хорошо отражалось на его лице. У Вити оно было по-скорбному несуразным; как будто на чело в общем-то обычного человека, то тут, то там, наложили отдельные печати умственной отсталости. Когда он задумывался (а как потом выяснилось, с ним это случалось очень часто; я бы даже сказал «помногу») нижняя губа у него непроизвольно отвешивалась, и без того небольшой ротик принимал треугольную форму. Да и вообще, лицо у него было одутловатым, и это не было следствием пьянства — для возлияний у Вити практически полностью отсутствовали наличные средства. Родители не давали. Потому, одним из основных занятий их сына были походу по микрорайону и стреляние сигарет. На момент совершенно незапланированного с ним знакомства, я там был человек новый. И был не в курсе того, что этим полезным для здоровья занятием, Виталий достал всех неимоверно. Ему все время хотелось курить — много и жадно; и местные четкие пацаны, рассевшись на немногочисленных, сохранившихся в округе дворовых лавках, его появлению подле, не радовались совершенно.   

Знакомство состоялось так; в солнечный июньский день, где-то в полдень, я сидел в одиночестве под разросшейся дворовой осиной. По ряду причин, в плохоньком таком настроении пребывал, губил здоровье никотином, кругом никого не было, стояла полуденная, типичная для таких мест, тишина. Я в лабиринте из панельных домов, сижу на лавке; и тут, по левую сторону, появляется аутентичный абориген, весь отливающий белизной. Согласно туземным обычаям, он еще издалека начал производить характерный жест правой рукой, поднося два оттопыренных пальца к нижней части головы — что означало; местный житель просит поделится дымным зельем. Не такая уж необычная ситуация; к тому же дожидаться утвердительного ответного жеста он и не стал: как-то неуклюже переступил через бордюрчик и заспешил в мою сторону. Попутно облачая свою просьбу в словесную форму.

Чувствовать себя скрягой-курильщиком вряд ли кому-то охота; но, надо признать, что обращение отсыпать табаку, звучащее от незнакомца в неожиданном месте, всегда вызывает легкое раздражение. Опять же, смотря что за незнакомец — если с налетом искрометной четкости, следующей фразой непременно будет «можно две?» («я еще водочки налью?»). Ровный пацан не в коня запаслив. Но случается и третий акт; заполучив желаемое, впав в подобие благости, тебе в ответ тоже хотят сделать что-то хорошее, и присаживаются рядом, покурить за компанию. И за жизнь поговорить. Чего, этот самый Витя, немедля и осуществил, усадив оба полушария по соседству. Он не стал представляться; но позже я понял, что это он не от забывчивости или невежливости. Учитывая особенности его мировосприятия, возможно он думал что мы уже знакомы; или, как минимум, ранее встречались.   

А в тот момент, он и правда выглядел довольным, возможно потому, что уже давно бродил в поисках никотина по пустым дворам; да еще с перспективой не получить сразу две сигареты, а быть посланным кем-либо из местных, которые с ним как раз были знакомы относительно хорошо. Как уже сказано; курил он жадно, настолько, что это у него принимало своеобразную форму. Витя ничего не оставил себе про запас; вместо этого он зажег обе сигареты сразу: что даже у меня, несмотря на унылое расположение духа, вызвало живое удивление — такое я видел впервые. Обе сигареты он зажимал между большим и указательным пальцем, оттопырив три остальных, горящим угольком к запястью — и прикладывался к фильтрам поочередно, с правой и левой руки. Притом, не оставляя себе глотка обычного воздуха и не давая легким передышки.

— Вооо-оот, — умиротворенно подытожил он, как человек, после долгих выисков, дорвавшийся до вожделенного, — а ведь как. Так. Так и бывает. Вот так. Да.

Породив этот туманный словесный узел, Витя, не переведя духа, вновь затянулся с одной из рук. Торопливо, явно беспокоясь за бессмысленно выгорающий никотин.

— Так вот сидишь дома, — продолжил он, — а как курить захочешь — так на улицу идешь, к людям.

И опять умолк, ему видимо не слишком нравилось говорить урывками. Обе сигареты у него выгорели до самых фильтров; как видно, в грудной клетке парный орган для диссимиляции у Вити был еще ничего. К тому же, Витя не разменивался на мелочи, потому сразу перешел к конкретике.

— Скажите, — несмотря на свою не слишком интеллигентную наружность, изъяснялся он, ну, практически с интонациями мало-мальски воспитанного человека. Вот только вопрос, который он озвучил… — вы не знаете, что такое «на»?
— Чего? — Впрочем, хотя говорил он глуховато, я расслышал, — «на»?
— Ага, — тут у Вити на мгновение вспыхнули глаза, он закивал, и на пару мгновений смутно сделался похож на гражданина шведского посла, услышавшего искомое «Кемска вoлoст». — НА! Я вот знаете, давно уже так хожу и у всех спрашиваю.

И замолчал; на меня притом уставившись, взгляда не отводя. «— Что? — Опять спросил я, — вот это?..»

— Ну да, — нетерпеливо удостоверил Витя, — что такое «на»?
— Видимо это предлог, — соседа подобный ответ нисколько не удовлетворил, он, обобщая, пропустил его мимо ушей. А еще тот, в силу присущей его голове манере производить колоритное мыслетворчесво, легко включал и вербальное тождесловие; и эта пластинка начинала крутится по кругу, если Витю было как-то не подтолкнуть. Вот и сейчас, он активно менял слова в предложении; «Хожу-спрашиваю, спрашиваю-хожу; а никто не знает что такое «на»!»

— Десять лет уже спрашиваю, — доверительно сообщил Витя, наклонившись поближе. Глаза у него были водянистые и невыразительные; но, надо сказать, требовательные. Вот, казалось, сейчас звенящим шепотом он выдаст «мене, текел, фарес»; или еще что-то такое, заповедно-одержимое. Но нет; его демон если и жил, где-то в пространстве эзотерического ментального поля, то уже давно бездействовал; оставив бренную оболочку с банальным головным дефектом.

В общем, из крайне путанных, и главное на фиг мне не нужных подробностей, вырисовывалась примерно такая картина. У Вити была, как ему казалось, крайне насущная проблема филологического толка; и терзала она его уже много-много лет. Вдобавок, выяснилось еще и нечто нетривиальное; Витя, конечно, даже со стороны, производил то еще впечатление. Но я был  немало удивлен, когда узнал что ему (на тот момент) было 32 года. О чем он сам, запросто, и сообщил. Внешне он напоминал несколько отечного ПТУшника-переростка, лет эдак, немного за двадцать. Но в том-то и дело, время сыграло с Витей злую шутку; оно действительно его законсервировало примерно таким, каким тот был десять лет назад: беда была в том, что сам Витя сохранился далеко не идеально, и за этот период заметно протух. Как бы то ни было, как тут же на лавке и выяснилось, в первопричине он был повинен сам.

Был в прошлом Витя вовсе не учащимся профучилища, а вполне даже студентом некого вуза, вроде бы юридического — из всего нагромождения слов, который тот порождал (притом говорил он неторопливо), уловить окончательную суть было нелегко. В своих речах, Виктор просто смаковал словеса — произносил предложение: видимо тут же разочаровывался в его конструкции и порождал новое, в которое закладывал смысл сказанного в предыдущем. И так по три-четыре раза. Притом вокабулярная составляющая его волновала мало, словарный запас у него был беден; он просто переставлял те местами, придаваясь чудовищному языкоблудию. Что характерно, использовать вульгаризмы, в своих речах, Виктор избегал. В результате этого устного рассусоливания, картина вырисовывалась средней правдоподобности. Вроде как будучи слушателем высшего учебного заведения, Витя, помимо рациональной составляющей своей тогдашней жизни, еще и неразумно пристрастился к токсикомании. Осталось неясным, был ли этот процесс последствием затяжной интоксикации еще из подросткового возраста; или же на того так странно повлияло течение наступившей студенческой действительности. Но имеем, что имеем; к тому же, лишних подробностей он не сообщил. Ясно было только, что в самом начале собственного 20-летнего возраста, нюхач Витя перестарался окончательно и бесповоротно; вдохнул что-то такое, что окончательно угробило ему башку. Попал в диспансер, где был приведен в более-менее человекоподобное состояние; и был выпущен в том самом виде, в котором пребывает и по сей день. Наподобие странного создания, социально частично адаптированного; но, мягко говоря, не в полной мере — окружающий мир в его голове, явно выглядел нецелостным: и смотрел в него Виктор, что в дешевый детский калейдоскоп.

Из сбивчивого толкования собственного бестолкового прошлого, открылось; что или во время пребывания в наркологичке, либо вскоре после выхода из нее, Виктору воочию явилась некая антропоморфная хрень. Ночью; это он помнил точно. Само порождение сверхъестественных сил, внятно описать он затруднялся. Помнил только, что некий сгусток метафизической плазмы был строг и, в требовательной форме, пытался донести до бывшего торчка некий загадочный месседж. На беду, потусторонний «гость» был крайне немногословен; и все что услышал Витя — это то самое, крайне настойчивое «на!» Притом многократно повторенное. «На! На! На!» Молодого человека впечатлило. По его собственным словам, первым делом он ухватился за словарь русского языка; но толковая книга не помогла. Кладовая слов не истолковала должным образом таинственный детерминант; Витя даже пытался предположить, что возможно с ним говорили на иностранном языке, где это «на» может нести некий иной, более выраженный смысл. Потому, помимо всего прочего, он любил выспрашивать любого нового знакомца на предмет знания чужестранных наречий. Ничего не помогало.

Если вы думаете, что меня неимоверно заинтриговала эта история, то зря. Сидевший рядом меня раздражал; выкурив пару сигарет, излив первичный поток сознания, Витя почмокал влажными, выпяченными губами и испросил покурить еще. Правда, как сказано выше, ему был не чужда какая-то диковатая обходительность; повторно с двух рук дымить он не стал, ограничившись теперь единственной сигой. По нему уже было заметно, что он вовсю впадает в подобие истомы — окончательно стало понятно, что до сегодняшней встречи со мной, местные посылали его подальше еще до момента, когда Витя успевал открыть рот, дабы озвучить всем уже хорошо известную просьбу. Равно как и в очередной раз задать вопрос о главной тайне своего вялотекущего существования.

— Я вот думаю, — с похлипыванием втягивая сигаретный дым, сказал Витя, — что может и понял, что мне тогда сказали. Но я не понял. Ну «на». А что «на»? Все ходил, думал; взять что-то, чтоле, предлагали? Не знаю. Странно это как-то. А я студентом был, хоть и не кончил. Но я вот думаю — ну, нюхал я клей. Потом лечился. А говорят, что клей на башку плохо действует. Ну, да. Но я же лечился потом. И вылечился. Я вот не думаю, что после этого каким-то глупым стал, или забыл там что-то. Вот что это?

Он ткнул оттекшим пальцем прямо перед собой. Перед нами была зеленная лужайка, бордюр, асфальт и стена дома. Рядом с припаркованной у подъезда машиной сидел рыжий котяра, щурился на солнце и вылизывал себя в не совсем потребном месте — фигурно вытянув заднюю лапу в нашу сторону. Как и полагается самому проницательному из всех животных, что-то уловил в воздухе, на мгновение отвлекся от своего занятия и на нас посмотрел нагловато.
 
— Это реальность, — уточнил Витя, — реальность-то, вот она. Голова работает и смотрит на реальность. А какая она еще бывает? Да.
Последнюю затяжку он ненасытно сделал прямо из сигаретного фильтра, втянув в легкие дым от тлеющего ацетатного волокна.
— Жаль, — сказал он, — что и вы не знаете, что такое «на».
— Спроси еще у кого, — устало ответил я. — Народу вокруг полно.
— Они называют меня слон, — с грустью отозвался Витя, — говорят «вот слон идет». Почему слон? Лады.

Он встал с лавки, пожелал мне удачи, кажется поблагодарил и слегка развалисто отправился по своим делам. Котяра напротив, равным образом, отставил увлекательное гигиеническое упражнение; потянулся, приняв форму впечатляющей загогулины, зевнул и, переваливаясь с боку на бок, отправился куда-то следом за Виктором. А у того, надо полагать, день во всех смыслах выдался удачным. Хотя свалившийся на него счастливый случай; дали покурить, еще и языком потрепать — был полностью ничтожным, да еще и губительным для здоровья. Случайная удача так часто бессмысленна, и почти всегда мимо кассы.