Конфетка

Ирина лежала в кухне на угловом диванчике плашмя на спине, держала в полусогнутой руке на весу толстую газету – читала, а из-под газеты в потолок вставал тонкий, но плотный столбец сигаретного дыма. Кухня, подпитываемая постоянным запахом курева, показалась Володе душегубкой, из которой не вырвешься живым. Он молча подошёл к столу, нагнувшись вперёд, рывком, не скрывая злого раздражения, открыл форточку.
— Ты что, псих? Меня же продует! – подала голос Ирина и, хотя назвала его психом, проговорила фразу ровно и холодно.
Она глядела на него поверх очков с не сходящей с лица спокойной иронией. «Презирает, – оценил он, – я для неё насекомое, а может, вообще инфузория. Туфелька», – вспомнилось из школьной программы.
Он достал из холодильника всегдашний ужин – шестилитровую кастрюлю «хлёбова», как он его называл. Независимо от того, борщ это был, щи или суп, это всегда было жидко, несолоно, с выбранным сыном мясом, с болтающейся по дну костью. Отлив в алюминиевый ковш, подогрел еду на плите и ушёл есть в комнату, хлебал прямо из ковша, откусывал хлеб от полбуханки, сняв с него упаковку наполовину. Под ковш бросил на полировку стола одну из газет, которые валялись по квартире, где придётся. Газеты эти, покупаемые Ириной, были наполнены развлекательными статейками, кроссвордами, гороскопами, медицинскими советами и различной рекламой. Володя называл их «сплетнями», едва выносил их вид и запах, в котором типографская краска смешивалась с дымом.
Из комнаты сына послышался, давно отвоёванный в яростной борьбе с родителями и соседями, адский грохот так называемой «музыки», прогонявший в кухню, где ещё можно было как-то терпеть.
Володя помыл опустевший ковш, ложку и, повернувшись в сторону жены, скользящим взглядом заметил газетную страницу. На ней, оголив красивые белые ноги, наклонившись вперёд и притягивая взгляд к полуобнажённой груди, красовалась юная девица. Секунду, не более, глядел на неё Володя, но, словно сфотографировав, заметил, запомнил всё до мелочей: и прищуренный взгляд нагло манящих глаз, и родинку над пухлой верхней губкой, и перламутр ровных, открытых улыбкой зубов, блестящие пласты чёрных волос по сторонам лица. Тонкое розовое платье сминалось посередине подола и опускалось на пол между её коленями мягким струистым лоскутом. «Занавес закрыт», – подумалось Володе, и горячая волна пробежала по телу. Поверх фотографии изгибалось яркое, тоже розовое название: «Конфетка». «Да уж, конфетка! Ничего тут не возразишь. Ишь, какая сладкая, карамельная!»
Володя повёл глазами вдоль дивана. Голые ноги жены уступали  изображению, даже контрастировали с ним. Кривящие стопы косточки выступали у оснований больших пальцев, ногти отливали желтизной, на левой икре пузырился узелок вены. Но ему нравилась смуглота её кожи, сохранившийся с лета загар. Он всё это видел и знал много лет, сроднённый со всем лучшим и худшим в жене, почувствовал прилив тяги к её теплу, присел на краешек дивана и положил ладонь на прикрытое полой халата колено.
— Чего тебе? Спиртного в доме нет, денег не дам.
— Я что же, пьяница запойный? Причём тут спиртное?
— А что? – она посмотрела с ядовитым прищуром, но почти без любопытства, дескать, я тебя насквозь вижу.
— Ничего, – буркнул Володя и пошёл в большую комнату.
Там он посидел в кресле, изнывая от нахлынувшей смеси настроений: раздражения, тоскливого одиночества, жажды ласки… Потом прислушался и, убедившись, что жена не идёт сюда (иначе диван заскрипел бы, как резаный поросёнок), встал на корточки, извлёк из-под отгибающегося угла линолеума конверт и достал из него заначку – сто долларов. Запрятав бумажку в нагрудный карман рубашки, аккуратно задвинул  тонкую «молнию», быстро оделся и ушёл, хлопнув дверью.
Это было впервые, когда он решился на приключение, хотя, собирая деньги, обдумывал его возможность. Уже три года жена избегала близости с ним, хотя и уступала, если он настаивал, но всё это было королевскими милостями, которых следовало молить, заслуживать, добиваться. Он устал от этой жизни, от её холода, иронии, бесстрастности. В чём его вина? В том, что она одета хуже подруг? Да где же, как же добыть деньги? Работает он, сколько возможно, две почасовые ставки тянет – один ветеринар на весь город. Она его сбивала частную клинику открыть, уволиться и начать дело, но он не мог решиться на такое. А помещение, а документы? А как бросить город, где он начинал после перестройки фактически с нуля? «Рохля ты, трус и мямля», – отрезала Ирина и сразу замкнулась, отдалилась. «Разлюбила она меня, – тяжело вздохнул Володя, – а может, и не любила? Работала в домоуправлении, курсы компьютерные окончила, чтобы удержаться на работе, там подруги, много всяких людей, мужчины…» Он опять горько вздохнул.
Вздыхал Володя, сидя на скамейке под наполовину облетевшим каштаном на бульваре. Он знал от друзей детства (а он ведь местный, в своём старом дворе в родительской квартире живёт), так вот, знал от ребят, что на этом бульваре – каждой твари по паре. Кому самогон, кому и наркоту, кому и красотку достать можно. Не случайно и он забрёл сюда сегодня, истомлённый в семейном рабстве. А вот и объект его вожделения – вполне подходящий объект, просто то, что надо. Вот подошла, посмотрела в глаза, уловила его интерес к себе и присела рядом. Он разглядывал её, не скрывая любопытства. В тусклом свете удалённого от скамьи фонаря лицо её, измятое тенями, всё-таки светилось молодостью, простой притягательной миловидностью. Круглое, в обрамлении коротких, густых каштановых волос, с чуть курносым носом и пухлым круглым ртом, оно казалось детски-невинным, только небольшие цепкие глазки под чёрными бровями выдавали искушённость девушки. Она была одета в куртку и брюки чёрного цвета, губы накрашены очень тёмной помадой, на ногах – толстые чёрные ботинки, в левом ухе, которое видел Володя, в ряд по его краю теснилось с десяток мелких разновидных серёжек. Фигура её была плотной, даже полной, одежда чуть не трещала на ней.
— Привет, дяденька. Чо, время провести хочете?
— Хочу.
— К тебе не пойду, боюсь. Тут есть местечко, вон в том доме дед один коечку сдаёт. Сотня за час.
—  Сотня?               
— Ну, ему сто, мне четыреста. За час. Наскребёшь?
— Рублями, надеюсь?
— Ну. А  хочешь, ха-ха-ха, – закатилась она в грубом смехе, – можешь зелёными заплатить! Есть зелень?
— Откуда? Я не из крутых.
— Оно и видно. Хотя прикид у тебя неплохой. Деньги мне вперёд.
— Ладно. Только на месте, в комнате. Тебя как зовут?
— Светка.
— Ага. Светка-конфетка!
— Во-во, у меня такая кликуха – Конфетка. А вас как, дядя?
— Я – Володя.
— Ладно, дядь Вов, пошли?
— Пошли.
Он обрадовался, что хватит денег из кошелька, а заначку можно не трогать. Конфетка ухватила его под руку, прижалась к нему боком и движущимся от шага бедром. Володя загорелся, как сухая щепка, ускорил нетерпеливый шаг. Вошли в просторный, старой постройки, подъезд, где, как и везде, пахло мочой и смесью пищевых ароматов.
— Дядь Вов, постой, я с дедом договорюсь.
Она поднялась на площадку первого этажа, а снизу, из подвала, вынырнули три рослые фигуры и обступили его, зажав в кольцо.
— Ну, хмырь, молодятинки захотел? Не дёргайся, фэйс попортим. Как будешь без зубов жену грызть? Га-га-га! Давай, выворачивай карманы. Что лупаешь глазами? Конфетка – моя сеструха, ей всего пятнадцать. Хочешь за растление сесть? Попробуй, заяви на нас, мы – три свидетеля, а ты кто? Рожу побьём, и то оправдают, от девки, скажем, отбивали. Давай-давай, куртку снимай – замша новая! («Ещё бы! Сыну в прошлом году дед подарил, а он за лето вдвое вымахал», – ахнуло в Володиной душе). Так, свитер. Рубаху, ладно, оставь, дерьмо базарное. Штаны – маломерки, хрен с ними, а ботиночки давай – новенькие, на меху. Так, часики не забудь. Сколько в кошельке? Фу-у, полтыщи… Ладно, хоть сеструха не работала, а на ужин заработала. Пошли, братва. А тебе – вот, за похабство! – он сунул кулак в живот Володе, и вся компания, с подошедшей к ним Светкой, с хохотом вывалилась из подъезда. Светка, дрянь, уходя, цапнула его за стыдное место так, что в глазах потемнело, хотя и раньше, после удара, свет померк и дыхание остановилось на несколько секунд.
Володя бежал в носках по тротуару, громко икал и странно радовался двум вещам: во-первых, не было на улице людей (они двигались тенями посередине бульвара), а во-вторых, в кармашке рубахи, закрытом на «молнию», сохранились его заначенные доллары.
Пришлось звонить в дверь, ключи пропали вместе с курткой. Ирина сразу поняла суть дела. Мрачно оглядела его и, заметив гримасу боли на лице, услышав дробный стук зубов от озноба, прерываемый утробным иканием, захватив его тапки, повела мужа в ванную. Когда он снял рубашку, она увидела под грудиной огромный кровоподтёк и заплакала. Потом приготовила чай с малиновым вареньем, дала ему ложку мёда, смазала синяк какой-то, пахнущей хвоей, мазью и прилегла рядом, касаясь щекой его щеки.
Утром, глядя на спящую жену, он любовался её смуглой солнечной кожей, волнистой роскошью волос. Вспоминая тепло и нежность их общей ночи, Володя подумал: «Не-ет, своя конфетка слаще. И зубы об неё не сломаешь – она у меня шоколадная. Эх… обёртку бы ей новую, понаряднее… Подумать надо», – снова обрадовался он своей сохранившейся заначке.