С. Шевырёв. Стихотворения Графини E. Ростопчиной

Стихотворения Графини E. Ростопчиной.
1841. в Санктпетербурге, в 8-ю д. 194 стран.


Не знаем почему реже случается, чтобы дар поэтического слова осиял душу женскую, чем мужскую. Кто исчислит поэтов мужчин? Поэты-женщины во всякой литературе на перечет. И должно заметить притом, что произведения женского таланта бывают тогда еще привлекательнее для нас, когда в них, с полным сознанием, с верным отчетом, выражается душа самой женщины во всех ее радужных оттенках, неуловимых мужчиною.
Вот чем привлекательны особенно стихотворения, развернутые теперь перед нами. Женщина большого света, в которой все лучшие дары природы и судьбы увенчаны звездою поэтического дарования, передает нам свои тайные, свои задушевные думы. Как же не любопытно? Конечно, она, представительница своего пола и круга, высказала нам и за себя и за других все то, чем занята она, что она думает, о чем мечтает. Ее тонкому предчувствию могут быть доступны такие тайны, которых не разгадает мужчина.
О чем же ее думы? В чем же заключается мiр, ее окружающий? Чтобы дать ответ на эти вопросы, мы с чувством послушного внимания войдем в этот поэтический будуар, где благоухает ее невидимая мысль, в этот кабинет женской души, где звук ее пера льется сладкой мелодией Русского слова. Она здесь, во всем присутствует сама невидимкой: в этих думах, мечтах, заметах горят живые следы ее бытия неосязаемого; в этих звуках незримо разлилась душа ее; в них она дышит, в них сливается в одно.
Предадимся же вниманию, и с такою же подробностию будем останавливать свои взоры, с какою бы мы стали рассматривать украшения богатого кабинета замечательной женщины, и отгадывать по ним образ ее мыслей и занятий.
С первого раза поражает нас множество поэтических силуэтов, рисованных под влиянием нежной женской мысли. Первое место между всеми, конечно, займет тот Царственный силуэт, который, без сомнения, всех более мог одушевить такого живописца. За тем следуют: Сочувствие, Белая дама, Катинька, Несравнимая, Моя красавица, Разочарованный, Равнодушный. Иные из этих очерков означены именами дам лучшего общества; другие безъименные, как два последние, отмечены особенными чертами оригинальных физиогномий.
За силуэтами следуют яркие заметы многих впечатлений в жизни, которых особенную прелесть составляют признаки души женской, со всем ее завлекательным непостоянством, то веселой, то задумчивой, то беспечно-ветреной, то важно-мыслящей. - Несколько пиес посвящено чувству дружбы; из них особенно замечательно стихотворение: Первому другу, в котором стих:
По морю жизни вал бежит,

невольно остается в памяти. Женщина без наперсницы может ли обойтись! Есть стихи и к ней. - Памятен нам один Бал, на котором чувство какой-то мятежной грусти нарушало светское веселие. - Вот отъезжает ее подруга: припадок печали так силен, что она желает уж погребального факела!
дай Бог, чтоб факел погребальный
Мне предреченный гроб скорей мог осветить!

Друг возвратился: какая-то внезапная перемена изменила ее нрав; немногие дни привели с собою холодную опытность; мечта исчезла; голова склонилась робко; но пускай лучше сама она расскажет нам про эту метаморфозу:
     В немного дней я много испытала,
Купила опытность ценою дорогой;
И людям и судьбе я верить перестала;
Я разучилась жить безумною мечтой…

………………………………
Ты видишь - через год созрела в скорби я;
Ты видишь - места нет улыбкам мимолетным
На страждущем лице…
…………………………..
          Мне красоты счастливой
Нейдет победный вид, взгляд смелый и живой,
Ни розовый наряд, ни смех, ни лепетанье...
Нет!.. мне пристали грусть, и траур, и молчанье,
          С склоненной робко головой.

То любит она Италию, ей посвящает лучшие сны свои, видит ее в мечте, когда ждет весны, когда желает, чтобы эта,
Родных небес улыбка миговая,

расцвела скорее! Она поет красавицу юга в часы грустной осени;
Она…
Рожденная для солнца и весны,
С брегов полуденных, ошибкою судьбы,
Перенесенная на стужу полуночи,

страдает по юге, черною немочью; просит судьбу, чтобы дозволила ей совершить желанное богомольство в святую Италию, и несмотря на пламенную любовь к своему родному краю, видит на его холодном создании печать гнева Божия… Но вдруг, по какому-то случайному своенравию (объясните мне причуды женские: оне так же непонятны, как невидимые течения в воздухе)... вдруг она забыла об юге, она стремится на север, и здесь только может согреть свою душу. - Мы недавно читали выражение нового северного порыва той, которая в стихотворениях, теперь развернутых перед нами, является такою набожною поклонницей Авзонийского полудня.
Душа ее сочувствует смелому, резвому нраву дочерей Италии; она, восходя мыслию до сознания самой себя, о полуденном огне, о жизни души своей… несколько раз доносит нам, и мы верим этому. Посмотрите, как она увлекается, как любит балы, не из женского тщеславия, - нет, она любит их как женщина во всем значении слова, она любит их с каким-то художественным, безотчетным восторгом… И несмотря на то, она весьма наклонна к грустной меланхолии: осень ей милее весны, сосна милее свежего тополя, луна приятнее солнца, блеклые листья привлекательнее гордых роз. В этой любви, в этих унылых мечтах, женщина с душою полуденной переходит в женщину печального севера. И это чувство уныния однажды было так сильно, что резвая любительница балов, взглянув на монастырь, пожелала в нем кончить дни свои! Как это верно! Как это вынуто из женского чувства! Какая из женщин, в лета пылкого девичества, не питала хотя раз в жизни такого же стремления!

Судя по ее любви к Италии, по влечению к тем картинам природы, которые, сами в себе не будучи привлекательны, питают только нашу думу, можно справедливо заключить, что она любит мечты, она любит этот воздушный, неосязаемый мiр фантазии, которой приносит прекрасные жертвы. И несмотря на эту способность увлекаться порывами своей мечтательности, она бывает иногда благоразумна до того, что готова подписать разрыв с милою подругою своей жизни, и говорит:
Я в горний мiр не увлекаюсь,
Я песней сердца не пою... .
Но к хладу жизни приучаюсь,
И уж существенность люблю!

Существенность!.. Она решенье
Загадки жизни!.. Пусть она
Бедна без чар, без украшенья,
Жалка, как мрамор холодна...
Но должно, поздно или рано,
В нее, страх сердца победив,
Всмотреться близко, без обмана,
И подписать с мечтой разрыв!..

Что же это? Противоречие? скажут некоторые. Нет, по нашему мнению, в этом-то и заключается особенная прелесть женской поэзии. Уловите хотя взорами мотылька, когда он, своенравно наслаждаясь жизнию, порхает с цветка на цветок; уследите в небесах ласточку, которая реет то высоко, то низко, бросается туда и сюда, увлекаемая игрою своей жизни: такова женщина в своих поэтических впечатлениях. Кто уловит этого Протея? кто соберет его в одно? кто подведет все эти радушные игры его перемен к одной мысли, к одному чувству?
Нет, это не недостаток! Так должно быть. Поэзия женщины пускай выражает все неуловимое, все изменчивое существо ее: вся эта незримая жизнь летучих впечатлений и своенравных переливов мысли да отразится в стихах ее! Приятно нам читать ее прекрасные произведения, которые принесли бы честь и мужчине; но еще приятнее, еще завлекательнее читать то, в чем сказалась сама она, чего мужчина никак не напишет, и где так значительно раздается это прошедшее время женского рода - особенность нашего языка, столько выгодная для женской Поэзии в Русском народе.
Прочтите Зимний вечер: кому же, кроме женщины, придет тонкое чувство страха за себя, при виде отцветшей природы? - Прочтите Последний цветок: кто, кроме женщины, вздумает так нежно и заботливо напоить последнего гостя осени студеной водою, потом вложить в свой псалтирь, и сравнить с ним себя, и с его невидимым благоуханием поэзию души, не нашедшей выражения? - Прочтите стихотворение с заглавием странным, которое могло быть написано только смелою рукою женщины: Эльбрус и я. Как естественно выражен в нем какой-то особенный порыв женской воли над своим поэтическим вдохновением! - Так мы любим еще Две встречи: в них женщина-поэт выразила за все свое поколение те чувства, которые с ним она разделяла к тому поэту, чья лира дала строй и ее прекрасным звукам. С каким трепетом она ждала встречи с ним! Как верно отразился Арабский его профиль в душе ее! И как потом она гордилась на бале своим кавалером! Как мило шептала ему стихи свои! - Прочтите наконец это чудное Недокончанное шитье: какой же мужчина подделается под грацию недошитого коврика, этого немого свидетеля всех размышлений женщины о самой себе, в светлые минуты ее самосознания.
Но нигде так не поверяется справедливость нашей мысли, нигде женщина с такою поэтическою прелестью не выразила себя, как в одном из замечательнейших стихотворений: Искушение. Бьет полночь… Она сидит в детской… Только шорох двух люлек слышен вокруг нее... Она тут у своего высокого назначения... Она мать... Она блистательнее здесь в своем домашнем неглиже, нежели там, во всем блеске светского великолепия... Но если бы тем и кончилось стихотворение, в нем бы не было поэзии… Оно показалось бы нам даже каким-то неприличным самохвальством, какою-то пародиею женского героизма, объявленного самопожертвования... Такой подвиг похвален в жизни…  Там он прекрасен и на месте… Но поэзия нисходит до человека, и здесь сознанием одной женской слабости спасена она!.. Женщина большого света, мать у колыбели, раздумалась о своих светских наслаждениях; ее мысли бродят на бале; и ей захотелось бала, и она восклицает:
Я бал люблю!.. Отдайте балы мне!..

На деле, в жизни, мы конечно предпочтем ту женщину, которая пожертвует всеми своими страстьми строгому долгу матери; но в поэзии - иное дело: нам привлекательнее ее невинная слабость, грешная мысль, искушающая женщину при исполнении самой святой ее обязанности. И это не потому, чтобы Поэзия находилась в раздоре с нравственностию, о нет! - а потому только, что все слабое и грешное сроднее человеку, чем высокое и святое; потому что, если Религия нисходит до немощей наших, то тем позволительнее и необходимее нисходить до них искусству, которое дано в утешение жизни человеческой.
От содержания стихотворений, в котором старались мы уловить следы существа женского, мы перейдем к художественному их характеру. - Этот разнообразный мiр впечатлений, непостоянный как волна и воздух, как же выразит женщина в поэзии? Под влиянием мысли или чувства? - Говорят, что внутренний мiр наш делится между теми двумя стихиями, из которых первая в жизни досталась в удел мужчине, вторая женщине. В самом деле, мужчина, способнее чем женщина, смирять всякое движение чувства, всякой порыв страсти, спокойным, строгим размышлением: женщина, напротив, находится всегда под самым свежим, под самым непосредственным влиянием своих впечатлений - и потому живет более в мiре чувства. Что происходит в жизни, не отражается ли и в поэзии?
Совсем нет. Здесь мы находим совершенно обратное - и это примечательное явление служит одним из сильнейших доказательств той истины, что мiр поэзии в созданиях своих независим от мiра жизни. Мысль и чувство в поэзии и жизни находятся совершенно в обратном отношении. - Люди чувствительные бывают способнее в поэзии мыслить: люди мыслящие в жизни наклоннее в поэзии к чувству. Здесь явление подобное тому, какое извлекаем из биографии поэтов комических: они почти все были меланхоликами. Напротив, очень часто встречаем примеры в поэтах элегических, что они в жизни способны к самому радушному, открытому веселью. Мы могли бы со-временными примерами подкрепить истину этого замечания; но боимся оскорбить скромность известных поэтов наших, говоря об личном их характере. Они сами нас поверят наблюдениями над собою.
Все то, что в мiре поэзии вылилось из души женской, носит на себе гораздо более печать размышления, нежели глубокого чувства. Исключить можно только одну мифическую Сафо, но об ней мы слишком мало знаем. - Я даже, по одинокости этого исключения расположен думать, что страстная Ода, которую приписывают Сафо, написана каким-нибудь мужчиною. В самом деле, все чувства, все страсти женские гораздо вернее и сильнее изображаемы были искусством мужчин, нежели самих женщин. Почему это! - Не потому ли, что порывы страстные сих последних много скованы приличиями общежития? Не потому ли, что в них, по выражению поэта, который внушил нам эти размышления,
и мысль и вдохновенье
Смиренной скромностью быть скованы должны? –

Мы не думаем, чтобы эта причина слишком сильно участвовала в таком явлении: она может быть постороннею, второстепенною, местною, но отнюдь не главною. Дело в том, что поэзия хотя и черпает материял свой из жизни, но способ его представления принадлежит исключительно самому искусству и жрецам его, и независим от жизни. Пока мы находимся под самым сильным, непосредственным влиянием чувства, - мы переносить его в поэзию не можем. Умер ваш друг - пока вы сильно грустите о нем, вы писать стихов на смерть его не будете. Надобно для того освободиться несколько от тяжести грустного чувства, отторгнуть его от себя, чтобы чувство жизни перешло в поэзию. В этом частном примере разгадка нашему вопросу: женщина, находясь в жизни почти всегда жертвою своего чувства, не в силах совладеть с ним, чтобы перенести его в область фантазии. Для того потребна могучая сила мужчины: потому-то женщина в поэзии всегда гораздо более размышляет нежели чувствует.
Пример, развернутый перед нами, подтверждает совершенно это общее наблюдение. Стихотворения, о которых мы говорим, представляют по большей части поэтические размышления о разных впечатлениях женской души. В них всякое чувство, всякая страсть, всякое созерцание переведены на мысль, и умерены строгою, важною думою. Общее замечание наше о характере этих стихотворений мы подтвердим ссылкою на одно из них, в котором, по нашему мнению, поэт сам, в светлую минуту самосознания, выразил то же самое, что мы сей час сказали. Это стихотворение - Три поры. Приведем его, как сильное подкрепление для нашей мысли.

Три поры

Была пора: во мне тревожное волненье,
Как перед пламенем в волкане гул глухой,
Кипело день и ночь; я вся была стремленье,
Я вторила судьбе улыбкой и слезой.
Удел таинственный мне что-то предвещало…
Как жрица бога ждет, я будущность ждала,
Я волю замыслам, простор мечтам звала;
Я все высокое участьем понимала,
Всему прекрасному платила дань любви…
          Жила я сердцем в оны дни!

*

Потом была пора... и света быт лукавый
Своею мишурой мой взор околдовал:
Бал - искуситель наш - чарующей отравой
Прельстил меня, завлёк, все думы обаял.
Пиры и праздники, изящные наряды,
Головокружный вальс вполне владели мной;
Я упивалася роскошной суетой;
Я вдохновенья огнь тушила без пощады
Для блеска бальных свеч... я женщиной была,
          И женщины тщеславием жила!

*

Но третия пора теперь мне наступила,
Но демон суеты или сердца изженён,
Но светлая мечта поэзии сменила
Самолюбивых смут опасно сладкий сон.
Воскресло, ожило святое вдохновенье;
Дышу свободнее; дум царственный полёт
Витает в небесах, и Божий мiр берет
Себе в минутное, но полное владенье:
Из сердца в голову я жизнь переношу,
          Я мыслию дышу…

В этих последних двух стихах выразилось, как мы думаем, глубокое сознание того состояния, в котором находится женщина писательница. Дело в том еще, что не все женщины достигают этой третьей поры: по большей части живут оне в первой, во второй. Немногим дается в удел соединить все три вместе, и увенчать первую и вторую блистательным восходом третьей, сияющей звездою вдохновения поэтического.
Если мы с выбранной нами точки зрения взглянем на ряд этих стихотворений, то совершенно убедимся в том, что мы в выборе ее не ошиблись. Все они зреют и богатеют своим содержанием по мере того, как мысль в них развивается, и там достигают высшей степени достоинства, где эта мысль обращается на самую женщину и выражает высокое сознание ее су-щества. Если так взглянуть на них по той лестнице лет (1829-1839), по которой они расставлены, - то в продолжении этого десятилетия мы заметим разительную постепенность мысленного развития. Сначала эти размышления имеют какой-то общий характер и могли бы, по-видимому, принадлежать многим женщинам; но потом, мало-помалу, сливаются они в яркие, отдельные мысли, запечатленные особенною личностью. Сюда отнесем мы лучшие перлы поэтического ожерелья: Кто поэт - На Дону - Последний цветок – Нардзан - Плющ и другие. Но и над этими еще выше станут те произведения, которые родились в минуты светлого самопознания женского, видно нередко навещающие поэта, как доносит нам последнее его стихотворение: здесь эта мысль возвращается сама на себя, и проникает в тайное существо женщины. Сюда отнесем мы в той же постепенности развития следующие стихотворения: Равнодушный, Совет женщинам, Три поры, Искушенье, Баю-баю, Недоконченное шитье, Месть - это высокое поэтическое сознание достоинства женского - и наконец ту фантастическую ораторию, которую назвали бы мы редким солитером в алмазной диадиме произведений самосознательной думы женской. Здесь мысль совершенно освободилась от оков прозаического размышления, облеклась в радужный покров фантазии, и явилась ярким, поэтическим образом.
Но кто же эта Нежившая душа, которая так смело рвется к жизни, которая жаждет любви, и просит у Ангела Божия, чтобы он набросил пригожий вид младенца на ее незримое бытие и дал ей власть улыбки? - Ужели не узнали вы душу пылкой женщины, которая еще до жизни, жаждет жизни, и не может потом отделиться от ее сильного впечатления? - Редко случалось нам в современной литературе нашей останавливаться на таком многосмысленном стихотворении, в котором генияльная мысль женщины запечатлела сознание самой себя.
Приятно нам было заметить, как вместе с мыслию, постепенно мужавшей, мужал и стих, ее выражающий. Мы охотно даже позабываем неправильность иных ударений в словах, недозвучавшие рифмы, которые впрочем, кажется, в виде созвучий приняты как будто в новую систему стихосложения... Но мы охотно забываем все это, когда читаем стихи, как Нардзан, Колокольный звон ночью, Последний цветок и другие, которые объясняют нам, что не без умысла наш старейший мастер, учитель и друг Пушкина, вручил его черновую книгу автору этих стихотворений…

С. Шевырев

(Москвитянин. 1841. Ч. 4. № 7. С. 171 – 182).