Воспоминания. Дмитрий Сидоренко. Глава 2

(См. информацию на странице http://proza.ru/avtor/deshchere).

Дмитрий Григорьевич Сидоренко (15.05.1924 - 15.08.1955), автор повести "Воспоминания", одна из глав которой предлагается вниманию читателей на этой страничке  - мой дядя, младший брат моего отца. "Воспоминания" были написаны им в далёкие послевоенные годы  и  много лет хранились у родственников (см. Предисловие к повести http://www.proza.ru/2018/09/06/1560).

На моей страничке портала Проза.ру эту повесть можно прочесть и в цельном виде, без разбивки по главам, - "Воспоминания. Дмитрий Сидоренко. 1924 - 1955" - http://www.proza.ru/2018/08/24/999 .

Глава 1 - http://www.proza.ru/2018/09/06/1537

Глава 2
Перебиты, поломаны крылья,
тихой грустью мне душу свело,
белым снегом – серебряной пылью
все дороги мои замело
[Прим. 5. Песня из кинофильма Е. Червякова "Заключенные" (1936 г.); стихи С. Алымов, музыка Ю. Шапорин, обработка текста – различные авторы]

Недалеко от города Гюстров в северо-западной Германии, в одной из роскошных дач немецких «бауэров» размещался полевой терапевтический госпиталь. 

[Прим. 6. В г. Гюстров с 01.06.1945 г. базировался терапевтический полевой подвижной госпиталь ТППГ 5523].

Утопая в зелени высоких дубов и фруктовых деревьев, обсаженный оранжереями цветов и вьющимися по стенам кустами виноградника, на небольшом возвышении стоял роскошный, богато отделанный двухэтажный особняк.

На втором этаже его имелись два балкона, с которых открывалась живописная природа. На одну сторону, сколько хватал глаз, раскинулась широкая степь с уже созревающими хлебами, пыльными полевыми дорогами, степными шалашами и большим заросшим кладбищем за селом.

Немцы бежали прочь, и вокруг было безлюдно. Нигде не наблюдалось признаков жизни, и лишь одинокий ястреб парил в высоте, да при легком дуновении ветра колыхались колосья, волной перекатываясь по широкой, безбрежной степи…

А там, вдали, немного левей, поблескивая зеркалом, раскинулось озеро. На берегу его одиноко стоял заброшенный, заросший камышами, рыбацкий домик.

На другую сторону открывался вид на город Гюстров. Там уныло выделялись несколько полуразрушенных башен и церквей – признаков недавнего штурма города.

На восток от города тянулся высокий сосновый лес. В нём, выделяясь замысловатыми башнями и своеобразием архитектуры, по берегам небольшой, живописной реки, теснились виллы немецких промышленников. Внешне это, может быть, было и красиво, но внутренне – бессодержательно и пусто: лес был лишен своей самобытности. Всё переделано и обнажено. В этом лесу уже не было ни таинственных лесных шорохов, ни диких зарослей, ни освежающего запаха смолистой хвои и папоротника. У него было отнято то, что составляет его содержание – его самостоятельная лесная жизнь.

Полукругом, огибая дачу с другой её стороны, шла к городу большая шоссейная дорога, гладко выстеленная асфальтом и обсаженная с обеих сторон деревьями. Оттуда часто слышались глухой лязг гусениц танков, сирены автомобилей, гудки мотоциклов. Там шла жизнь.

Внутренний вид дачи также отличался особым изяществом. Стены были покрыты искусной художественной росписью, обшиты коврами и цветными обоями.

На стенах в золоченых рамах висели портреты каких-то рыцарей. У всех был отпечаток каменной напряженности, напыщенности, а в глазах блестел хищный, звериный огонь. Видимо, эти черты лица у немцев очень ценились.

Верхний этаж состоял из гостиной и нескольких комнат. Одна из комнат находилась в самом углу. Это была просторная комната с двумя окнами и выходом на балкон. Обставлена она была просто, по-русски.

У стен стояли две койки, кожаный диван, два мягких кресла и маленький круглый столик, на котором всегда стояли свежие душистые цветы. Окна были снабжены длинными шёлковыми ширмами, благодаря которым в знойное полуденное время в комнате сохранялись прохлада и мягкий душистый полумрак. Жили в этой комнате друзья по несчастью: артиллерист с простреленной грудью Николай Шаматура и я.

Уже несколько месяцев я находился на лечении, переезжая из госпиталя в госпиталь. Всему причиной была та памятная холодная ночь 2 февраля 1945 года.

Госпиталь, в котором мы находились, по своей системе лечения и распорядка дня походил на санаторий. Здесь находилось всего пятнадцать человек фронтовиков, нуждающихся в стационарном санаторном лечении.

И здесь, на даче, было создано какое-то подобие санатория. Питание было отличное, временем располагал каждый, как хотел. Это заведение обслуживало всего четыре человека. Пожилой врач, две молоденькие сестры Саша и Маша, и повар Фёкла Карповна – уже пожилая женщина со скуластым украинским лицом и самой настоящей поварской комплекцией.

Мы жили в саду вишен и яблок, цветов и виноградников. В нашей комнате всегда стоял кувшин с букетом цветов и ваза с вишнями – это была забота Саши и Маши. В госпитале этом мы одни были им ровесниками. И они часто по вечерам, после работы, приходили к нам рассеять скуку, поболтать о том о сём, поиграть в карты, вспомнить о доме. Часто своё свободное время мы проводили на озере. Там у нас было целое хозяйство, раздобытое расторопным Шаматурой: краденая, или, выражаясь мягче, трофейная лодка, две удочки и баночка с червяками.

Часто мы с Машей ходили ловить рыбу. Закидывали удочки, садились в тени на бруствер и ловили, но рыба никогда у нас не ловилась… Однажды, правда, Маша вытащила большую лягушку, похожую на жабу, такую же зелёную и всю в прыщах. Маша выбросила её вместе с удочкой, а меня попросила не говорить об этом Шаматуре.

Когда уже совсем наступали сумерки, и с озера веяло освежающей прохладой, мы катались на лодке. Маша садилась на нос, я брал вёсла, и лодка тихо скользила в камышах. Мы выплывали на середину, и когда становилось совсем темно, и тусклый месяц длинной колеблющейся полоской серебрился по озеру, Маша набиралась смелости и тихо начинала петь.

Не знаю, какой был у неё голос, не знаю, что было в её песне, но в этой чарующей обстановке я забывался. Какая-то неведомая сила отрывала меня от земли и несла по воде и по воздуху. Я поднимался ввысь и демоном летал где-то там, далеко на Родине, в родных местах. Каждый звук её голоса открывал мне всё новые и новые картины: задушевные и чарующие, нежные и волнующие, скорбные и грустные. В её чистом девичьем голосе таилось что-то зовущее, увлекательное. В нём сочетались широкая удаль с глубоким томлением, сердечная тоска с детским озорством. В нём было что-то обворожительное, захватывающее и таинственное. Тихо ныло сердце от этих, теснившихся в нём, взволнованных и возвышенных чувств…

Ночь была тихая, тёплая, мерно шлепали весла, и за кормой журчала вода. Веером расходились волны, поблёскивая светом луны. Далеко по озеру лилась Машина песня, и всё новые и новые чувства наполняли грудь.

Как-то особенно ощущалась преждевременная потеря здоровья, замкнутость и безжизненность госпиталя. Мятежная тоска сводила душу …

...В этот вечер я поздно вернулся домой, но спать не хотелось. Вышел на балкон. Открывалась очаровательная картина: между редких рассеянных туч медленно скользила луна, бросая свет на широкую степь с шумящей рожью, на озеро, на одинокий рыбацкий домик на берегу. Приятно обдавало вечерней прохладой, и в чистом воздухе ощущался знакомый аромат созревшего хлеба. Этот запах возбуждал в памяти что-то далекое, родное, из детства. Прекрасное, дорогое, но уже неповторимое. И грусть, нежная и волнующая, разливалась в груди, разрывавшейся от чувств. В ней билось крепкое, здоровое сердце, рвущееся к большой жизни. Оно было полно кипучей, нерастраченной энергии, требовавшей настоящей жизни: труда, развития, любви…

Далеко-далеко, где-то за Берлином и Варшавой, Одером, Бугом и Вислой раскинулась необъятная Россия. Теперь она была для меня другой: родной и неоценимой. Всё было мило и дорого сердцу. И почему я раньше не видел и не понимал этого? Только в чужих краях оценил и разглядел во всей её красе. С какой щемящей, задушевной тоской припомнил я своё беззаботное, вихрастое детство из прошлой жизни…

Давно ли было, когда бегал и скакал верхом на палочке, разбрызгивая лужи, выдирал птичьи гнезда. В памяти воскресла маленькая деревушка Лунза среди уссурийской тайги и Сихотэ-Алинских гор, где я провёл детство. Я помнил каждый рубленый домик, две неширокие кривые улицы, занесенные снегом, тихие безлюдные переулки, здание школы, из которого в морозном воздухе полузабытым утром стелился мягкий лиловый дымок, наполнявший всё вокруг мирным счастьем таёжной деревенской жизни. С тоскою в сердце я ощутил непроходимую уссурийскую тайгу с густыми зарослями дикого виноградника, таинственным шумом высоких елей, душистым ароматом расцветающей липы. Там, в долине, среди тайги, в нескольких убогих строениях ютилась пасека. Рядом шумела горная речушка с быстрым потоком прозрачной, студеной воды. С другой стороны, далеко за лесом, величественно возвышалась громадная гора с каким-то седлом и страшным наездником – она тогда казалась мне самым отдаленным и таинственным местом на земле, за которым или кончается свет, или начинаются необитаемые страны. Там, среди тайги, беззаботно и быстро пронеслось моё раннее детство – счастливая и неповторимая пора. Двенадцати лет, закончив четыре класса начальной школы, я отправился в район, чтобы продолжить учёбу и жить там в людях. Дорога шла среди тайги, поднимаясь и опускаясь змейкой. Осенний ветер качал деревья, осыпал желтые, повядшие листья. Я поднялся на высокую гору и оглянулся: далеко позади, среди гор, окутанных синей дымкой тумана, осталось родное село. Прощайте, горы, прощайте, родные места, прощай, моя тихая, беззаботная жизнь, прощай, мое детство.

[Прим. 7. В 1972 г., после вооружённого конфликта за остров Даманский, в Приморском крае прошло массовое переименование названий китайского происхождения. и село Лунза в Черниговском районе Приморского края было переименовано в Грибное]. 

Поселился я в семье у своего дядьки. Это была неспокойная, хлопотливая семья, похожая на все семьи, живущие без матери: вечно ссорились между собой дети, а отец их часто прибегал в воспитательных целях к безжалостным поркам.

Жил затем у другого дяди, но эта жизнь у «своих» мне никак не нравилась: осознание того, что ты всегда лишний, особенно за столом, безмерно угнетало.

Такая жизнь рано приучала к самостоятельности. Я был предоставлен сам себе. Читал, что хотел, делал, что думал. Увлекался всем новым, часто посещал кино. Пробираться туда приходилось иногда с некоторым ущербом для совести. Обычно за углом кинотеатра я находил троих-четверых таких же «миллионеров», как и сам. Мы складывались и покупали билет – один на всех. Затем один из нас важно проходил в зал и открывал окно на сцене за экраном, куда впускал только «своих». Окно потом опять закрывалось, мы прятались где-нибудь за грудой афиш и декораций и спокойно смотрели картину… с другой стороны экрана.

Страстно увлекался художественной литературой, особенно иностранной, приключенческой. Читал Марка Твена, Жюля Верна, Джека Лондона, Виктора Гюго, пробовал Бальзака. Любил наших классиков, но с особым удовольствием читал современные рассказы об авиационной жизни.

Начитавшись всяких приключений и фантазий, я с юношеским упорством готовил себя к какой-то необыкновенной, фантастической жизни. Пытался подражать героям любимых романов, стараясь быть выдержанным, волевым человеком, смеяться там, где нужно было плакать, идти навстречу всяким физическим трудностям, а ко всем своим проступкам подходить критически, беспристрастно, с холодной рассудительностью. Словом, я жил какой-то воображаемой, возвышенной жизнью, оторванной от настоящей, обыденной. Позже мне стоило больших трудов смириться с суровой и грубой действительностью.

Юный возраст всегда характерен избытком внутренних сил, желанием сделать что-нибудь необыкновенное, героическое, чем-нибудь отличиться. Но молодые люди ещё не знают, где эту силу использовать, и, как правило, она выливается в грубое озорство и демонстративные нарушения. От этого обычно страдают преподаватели. Помню, как-то раз мы разыграли злую шутку с ненавистным немцем. Немецкий язык все ненавидели, поэтому ненавидели и преподавателя. Обычно в дневнике, за несколько недель вперёд, там, где должна была ставиться оценка, всегда было натёрто воском. И как ни старался упрямый немец написать там неудовлетворительную оценку, ему ничего не удавалось. Перо мягко бегало по натёртой бумаге и следа не оставляло. Тогда немец переворачивал лист, чтобы написать оценку в графу следующей недели, но предусмотрительный ученик натирал воском и там.

Немец ходил всегда в толстых чулках и галошах, которые оставлял за дверью, и тихо, как кот, как будто крадучись или кого-то подстерегая, входил в класс. Он был исключительно точен и пунктуален. Пылал от злости, когда его задерживали после звонка, спешил к двери, не слушая вопросов. Внешне он был какой-то длинный (высоким его назвать было нельзя), горбатый и вечно двигался по классу, как молекула в Броуновском движении. Ходил так тихо, что когда находился сзади, трудно было определить, где он есть, и заниматься посторонними делами было совершенно невозможно. Это злило ребят.

Намечалась контрольная работа. За два часа до урока немецкого языка неожиданно «заболел» один ученик, которому немец больше всех «насолил». Паренёк так искусно изобразил больного, что в больнице так называемые врачи признали приступ аппендицита. В нужное время он вернулся незамеченным и … прибил к полу галоши немца.

Как только прозвенел звонок, все посыпались к немцу с вопросами, как это всегда бывает после контрольной. Немец же, до смерти не любивший вопросов, пулей выскочил из класса. Все гурьбой бежали за ним. Вскочив в свои галоши, он раза два дернулся и растянулся во всю длину под общий хохот, свист и улюлюканье окружающих. Контрольные рассыпались по полу, журнал раскрылся и вымазался в чернила, которые немец всегда носил с собой. Ими же вымазало лицо и косую бороду немца. Ещё не понимая, что случилось, весь страшный от гнева, он подобрал несколько листков, два раза дернул свою прибитую галошу и, хромая на одну ногу, пошёл к директору.

Дело кончилось тем, что вину свалили на одного «товарища», которого все недолюбливали за подхалимство. Он один выходил на этом уроке на улицу. Никто за него не заступился.

Однажды меня немец выгнал из класса. Я сидел на его уроке, находясь под сильным впечатлением недавно просмотренной картины «Чапаев». “Imperfekt” и “Perfekt” не лезли в голову, в классе было шумно. Немец ударил по столу линейкой и громко крикнул: «Тише!». Наступила тишина.

 – Чапай думать будет, – как-то вырвалось у меня среди наступившей тишины. Класс загремел от хохота. Немец поднялся, побагровел.
 – Вон!!! – крикнул он, указывая мне на дверь.

Последнюю зиму я жил у молодых супругов по фамилии Карел. Там больше приходилось работать, зато я чувствовал себя свободней.

Как-то раз, возвращаясь из школы на квартиру, я встретил там девушку прекрасной внешности, одну из тех, которые окапываются там, далеко в груди с первого взгляда. Я вначале смутился, но быстро пришёл в себя. Мы познакомились. Это была сестра хозяина, по летам она была ровесница мне, звали её Олей. Она училась в шестом классе, на класс ниже меня, и это давало мне некоторые преимущества. Жила она у матери, но после нашего знакомства стала часто навещать своего брата. Всё чаще она стала заходить ко мне, чтобы вместе выполнять домашние задания. Потом она стала приносить занимательные романы, и мы до поздней ночи читали их. Вначале слушала и хозяйка, потом она засыпала, и мы долго сидели одни, высказывали свои заключения, делились впечатлениями. Это была славная девушка, скромная и спокойная. От неё так и веяло какой-то неведомой силою, жизнерадостностью, девичьей чистотой и благородством. В то же время она была проста и добродушна. Веки её чуть-чуть нависали на умные голубые глаза, в которых светилось что-то нежное, непередаваемо-прекрасное и увлекательное. Маленький, прямой, чуть вздернутый носик украшал её правильное лицо. Бедность, в которой они жили с матерью, сделала её не по летам самостоятельной. Правда, у неё был один маленький недостаток, свойственный всем женщинам, а особенно девушкам её возраста – она была немного капризна. Но у неё этот единственный недостаток как-то даже шёл к её характеру.

Короче, я полюбил её. Полюбил страстно, полюбил нежно, первой пылкой любовью. Она отвечала мне взаимностью. Это было весною. Я кончал неполную среднюю школу и должен был на всё лето уехать домой.

Таял снег, шумели ручьи, деревья распускали набухшие почки. Появились подснежники, расцвёл багульник. Оля скромно намекнула мне в выходной день пойти за цветами. Я с большим удовольствием согласился. В этот день мы долго бродили по лесу, шутили, смеялись, порой забывая и про цветы.

Уставшие, мы сели вдвоем на один пенек, чтобы отдохнуть. Сидели так близко, что её прекрасные льняные волосы касались моего плеча.

 – Оля, вот уже весна, скоро сдадим экзамены, и я уеду на всё лето, чтобы только осенью приехать обратно… Знаешь, подари мне что-нибудь на память о себе. – Она выбрала лучший цветок в своём букете и протянула мне.
 – Вот, возьми…, – с нежностью сказала она и, смутившись, добавила, – смотри, ведь он красный. Я вспомнил чьи-то слова: «желтая роза – измена, красная роза – любовь». Я взглянул на неё в упор, и наши взгляды встретились. Что-то милое, дорогое сердцу горело в её глазах, не знаю, что было в моих, но Оля больше не выдержала:
 – Митя! – прошептала она, нежным, взволнованным голосом, которого я больше никогда, нигде не слышал.
 – Оля! – вырвалось у меня, и я прижал её маленькую головку с пышными белокурыми локонами к своей груди. Мы понимали друг друга без слов, и объяснения были бы лишними. Мы пообещали друг другу быть честными, однако не связывать себя ни в чём, учиться и учиться дальше. Я открыл ей свою заветную мечту – быть лётчиком.
Ей нравилась медицина.

Глава 3 - http://www.proza.ru/2018/09/04/1567