Завещание

Расскажи мне милую историю, в которой всё идёт по сценарию, написанному режиссёром, человеком, являющимся архитектором кинокартины. Построй всё происходящее в истории кубиками своих движений, будь строителем, канструктором, ласкай съёмочную площадку своим талантливым присутствием, своими действиями, взмахами рук, точных и неподатливых пируэтов. Побудь тем, кем я попрошу побыть тебя. Ради меня. Ради звука жалости, ради стона слабости, ради крика желания высвободиться из оков шести диезов, в то время как запястья скованы двумя восьмыми нотами. Побудь гитарой в руках бульварного музыканта, пером бульварного писателя, головой сценариста арт-хауса. Будь тем, кем быть не приходилось, броди вокруг да около, смахни чёлку с глаз, пусти в душу сквозь глаза иных созданий, поведай им о своих страданиях. Поведай о там, как ты любила и была любима сразу двумя, один из которых - никто, пустое место в этом жестоком мире. Мир – это даже не то, что нас окружает. Он строится, исходя из наших задумок и мыслей.
Разложи на своих запястьях татуировками свои планы на ближайшее будущее, набей его на вене белой краской и самой тонкой иглой. Делай же это самостоятельно, кричи от боли, разрывай сосуды положением сжатия кисти с каменный кулак.
Расскажи мне историю первой любви.
Расскажи о первом саитии.
Расскажи о несбываемых мечтах.
Я хочу всё знать всё с твоих розовых уст.
***
У неба есть исключительно два цвета. Голубое небо создаёт гармонию между своим пространством и землёй. Розовое небо ласкает взоры его зрителей, людей, покоряющих просторы асфальта или новую съёмную жилплощадь. Чёрное ночное небо - это не небо вовсе. Небо вкупе с солнцем способно греть и светить, а ночь - это обыкновенное состояние выключеного фонаря.
Я сидел на кухне, а мою ватную голову посещали исключительно мысли о включении естественного света, озаряющего просторы проспектов и комнаты панельных домов. В качестве альтернативы приходится использовать дешёвые лампы Ильича, которым удаётся осветить малый процент квартиры, задав помещению тона советской сепии. Сразу складывается впечатление о жителе этой квартиры: романтичный и простой.
Сигарета лежала в стеклянной пепельнице и медленно тлела, кофе остыл где-то час назад, а в мою руку вросла шариковая ручка с синими чернилами. Кончик стержня упёрся в лист бумаги, лежащий передо мной. Шарик целовал клетку бумаги, оставляя всё более толстое пятно чернил, которое из синего цвета через весь спектр его оттенков преобразовывался в чёрный. Могло бы показаться, что в этом положении я нахожусь вечность. Ноги дрожали, ягодицы затекали, зубы стучались друг о друга, щетина пробивалась сквозь слой толстой бледной кожи. Время шло, а вдохновение стояло на месте, на полустанке в далёком прошлом. Для поэта месяц - немыслимая даль.
Каждый вечер я прикуривал сигарету "Честерфилд", наливал чашечку кофе "Якобс" и брал ручку с листом. Сигарета сгорала сама собой, оставляя лишь смоги над моей головой, кофе постепенно выдыхался, не было уже его запаха и приятного горьковатого привкуса. Лишь вода тёмного цвета, совершенно невкусная и холодная. Бумага оставалась кипельно белой, не считая той точки, чернеющего участка. Чернила в ручке также потихоньку сходили на нет. Пустота. Никакого прогресса. Деньги из кошелька уходят лишь на кофе, сигареты и лёгкий перекус во время обеда. И только время время летит сквозь пространство часового механизма.
Телефон  молчит. Почтовый ящик пуст. За окном царит тишина. И лишь в моей голове мысли одна за другой пожирают друг друга своим масштабом, разрастаясь в большую проблему, приводящую меня к порогу депрессии.
Мой милый друг по имени Иосиф давно покинул стены моего дома. Бизнес в Израиле оказался ему важнее моих чувств и наших вечеров за бутылкой полусладкого.
- Миша, я обязательно разбогатею. Я куплю тебе Атлантический Океана, покажу космос и Землю, мы будем пить вино в компании канцлера Германии. Мы будем счастливы. Ты будешь так же писать свои стихи, сидя напротив меня.
- Иосиф, нельзя купить всё.
Мои слова прошли мимо него. С глупой улыбкой и гордым станом он прижался ко мне и нежно по-дружески обвил руками моё промёрзлое тельце. Он впервые настолько сильно и близко припал ко мне. Я первый раз ощутил его тепло, а запах его парфюма сохранился на ткани моей футболки. Он опустил руки и взял два своих массивных чемодана и направился к вагону поезда, идущего по рельсам прямиком в Москву. С тех пор одиночество заменило мне Иосифа. Оно было всегда рядом, любило обнимать мои мысли в общественных местах, таскать извилины моего мозга своим шершавым и колючим языком, голосом своим рассказывать о процессах гниения.
Листок бумаги из квадрата преобразовался в ком и полетел прямиком в мусорное ведро, ударился о вываливающуюся из-за краёв кучу таких же комков.
Время идёт, я становлюсь падалью и мертвецом, никем, пустотой.
Облачность упала с неба на мою голову. Туманы становились бельмом на глазах, если не полноценной глаукомой. Руку немели, ноги затекали, волосы сыпались клочьями из темечка, будто моль проедает плешь, ногти лопаются и валятся на пол, язык самопроизвольно вяжет себя в морской узел. Тело каменело, ломало подо мной ножки стула, древесина его трещала и в итоге сломалось. Я лежал на полу, скованный думами. Я умер.
Моё второе Я вытекало бельмом из глазных яблок окаменевшего мрамором тела. Лужецей растёкся на линолеум, постепенно приобретал свою форму. Форму своей души.
Я встал на ноги. Я не чувствовал их, как и не чувствовал себя. Невозможно ощущать отсутствие, только если это не фантомная боль.
Пальцы мои проходили сквозь скульптуру распластавшуюся на полу. Я хотел почувствовать одним только нежным и лёгким касанием холод своего лица, гладкой мраморной щеки.
Я мог подпрыгнуть и проплыть по комнате, как ртуть плывёт по глади хлорной воды в бассейне, хозяивам которого были мало рады.
Я смотрел в зеркало. Хрупкие ручки, миловидная внешность, ровный носик, гладко выбритые щеки и шея. Я оглянулся на труп. Неотесанный мужлан, морщины и внешность, что убита временем.
Каждая часть моего тела проходила насквозь любого объекта. Я парил по своей скромной однушке, не чувствуя стен, не ощущая ограничений в пространстве. Свобода начинается с желания ощутить себя главенствующим компонентом микромира. Я не мог избавится от дум даже в полёте. Я мог заглянуть к соседке и насладиться кинематографичным зрелищем облачения ее стройных бритых ножек в капроновые колготки. Потолок не казался мне небом, стены уже потеряли своё понятие гор, пол ничего не значил для меня, даже землю. Для свободы ограничения в пространстве лишь условности. Слейся телом с оттенком обоев. Тело с бетоном лишь баррикады.
Всердцах я размахнулся ногой и ударил по мусорному ведру. Стопа прошла сквозь ведерка, но все содержимые в нем бумажки брызгом фонтана взлетели кверху. Я упал на колени. Бумажная россыпь окутала кухонный пол. Я протянул руку и взял один чистый листок. Он лежал в моей руке. Я ощущал его, но не мог порезаться. На полу лежала ручка, выпавшая из ладони, когда моё тело в миг бездыханным грузом проломило ножки стульчика. В кулаке я спокойно сжимал комок бумаги, в пальцах другой руки крутил ручку.
Я взлетел над полом и начал писать.
Нет, стих не шёл, как и не шла проза. Я решил составить завещание.
" Дорогой Господь Бог. Очисть же ты срам моих похотливых мыслей и спаси от угнетения совестью. При надобности разукрась моё тело красками жизни, которой, увы, я не владел, оттого и скончался в сию же секунду. Но только не шли в эти стены человека, чьё имя Иосиф. Не дай умыть это тело ему его же слезами. И не дай мне выреветь реки от его равнодушия. Лучше сотри меня тварью бездушной и прахом развей над Иерусалимом. Повторно сожги меня с мыслями, мостами и нынешним календарным месяцем. Объясни, что к чему.
Боже, я желаю отдать тебе всё. Забери моё сердце, лежащее грузом мертвым под хрупкими ребрами. Подари его тому, кто заведет его по-новой, как часовщики пускают в ход время. Забери мои мысли и накажи ими грешника, родную мать отдавшую за бутылку напитка чревоугодного. Забери мою душу и надели ей ребёнка, не достойного ада и даже лимба.
Забери мою жизнь, если есть что забирать. Существование моё забери и сотри его. Раз и навсегда. Нельзя задавать жизненный каркас чужим фундаментом. Ты просто забери все это. И сделай, что посчитаешь нужным."
Тело моё пало и растворилось в воздухе. Меня тошнило. Я лишался души и летел грузом, бился микроорганизмом о лёд житейских морозов. Я - это совесть, не способная управлять своим никчёмным душком.
Мне холодно. Холодно моему состоянию. Зачем? Зачем я так просто отпустил Иосифа? Почему не помчался за ним? Я мог сохранить наши отношения. Он бы дальше музицировал для меня под погодными явлениями звезды Давида, под израильскими дождями, в жару и холод. Брат мой Иосиф. Как же я мог опростоволоситься..? Я так хотел слышать твой голос, твою лебединую песню, ощущать сладость твоих речей на мочках ушей моих. Дорогой мой, бесценный...
Я так хочу снова оказаться в твоих объятиях и знать, понимать, что твои руки не последний раз ложатся на мои плечи. Окажись под боком в нужный момент, пока меня не высушили до несуществования.
Мне холодно. По-прежнему холодно. Мороз окутал всю комнату. Труп разваливался на куски, ветошь души моей рвалась на ниточки, я совестью изничтожал себя, самим собой.
Душа оволакивала тело, обнимала своей тряпичной немощью эти покатистые плечи. Я вернулся к извилинам своей головы.
Холодный пол. Бумага в руке с завещанием. Ручка исписана до блеска на шарике.
Я встал и ни в чем ни бывало вывалил своё тело в окно. Закурил свой любимый "Честерфилд". Тепло. Невероятно тепло.
Дверь отворилась в мою квартиру. Как странно это слышать, ведь я запираю её, как психопаты скрывают взоры от покушения на их души. Скрип полов раздавался чётко. Тишина. Спиною я ощущал что-то родное.
- Миша...
Я потушил сигарету о подоконник и бросил к черту вниз. Немного повернул голову. Этот силуэт тени на стене был мне знаком. И голос необычайно звонок и любим. И вот мною зримо лицо. Иосиф. Я наткнулся на него и уткнулся ему плечо своими глазами. Он обхватил мои плечи и прижал меня к себе.  Этот парфюм, которым так и пахнет моя футболка ещё с той нашей встречи. Запах разлуки и новой встречи.
- Ты так изменился, Миш. Что с тобой? Исхудал, стал мягкотелым.
- Я думал, что уже не дождусь.
- Дурачок. Я вернулся к тебе в надежде выполнить обещание. Нас ждёт теплоход с круизом по всему океану мировому.
-Дурачок! Ты и есть мой океан! Я так хотел свободы. Но моя свобода - это ты. Мой друг, я с тобой могу быть искренне открытым. И лишь тебе я могу писать и петь дифирамбы и  признаваться в любви. Пускай горит пропадом весь мировой банк, просто будь рядом.
Он опять пропустил мои речи мимо ушей и схватил моё завещание. Отчётливо вчитывался. Он порвал этот лист. Впервые он пустил слезу и спросил меня:
- Полусладкое, как в день знакомства?
***
Последний лист упал на асфальт и сгорел Фениксом. Весной он и другие его собратья воскреснут на ныне обнажённых деревьях, на их раскидистых ветвях.
Ты не осенний лист, тем более не весенний. Ты не дерево и не кустарник. Ты корень системы, огромной жизненной системы. И только тебе свойственно порвать земную поверхность своими могучими языками.
Привет. Прощай. Узнай. Забудь. Пиши. Стирай. Заново. Снова. По-новой. Опять...