Часть 2. vivat academia! глава 25. снова за парты

В понедельник 10 октября мы возобновляем учёбу в университете. Наши девочки и мальчики, возвратившись из Барвенково 8 числа, едва успевают отдохнуть перед занятиями. Но мы с Валерой и Рюминым, сменив фуфайки на приличную одежду, готовы окунуться в науку, что называется, с головой. Валентин раздаёт зачётки. Их получают и непосредственные участники «барвенковской эпопеи», из чего мы делаем вывод, что всё обойдётся.

Парни (кроме меня и Майкла – он жил в Пятихатках) начинают потихоньку обживаются в пятиэтажном общежитии № 4, которое находилось – и до сих пор находится – по переулку Отакара Яроша, 13.

Случайно или нет, но все шесть человек размещаются в комнатах четвертого этажа, причём с двумя иностранцами в каждой из них: Шуряев, Клюенко, Валид и Талал (Ливан); Валера, Валентин и два африканца из только что получившей независимость Зимбабве; Рюмин, Николаха, Амин и Гассан (Палестина).

Колхоз и копание траншей немного сблизило нашу троицу, и после занятий я частенько наведывался к парням в гости: иногда ездил туда с ними, чтобы переписать конспекты, которые я ненавидел всеми фибрами своей души, или чтобы глубже окунуться в «прелести студенческой жизни».

В комнату Рюмина я перевёз свою гитару; пообедав чем бог послал (а посылки, прямо скажем, были откровенно скудными), мы выходили на черную лестницу: её – мы и другие студенты – использовали как место для курения, общения и песен под гитару. Больше всего петь мне нравилось именно на лестнице: там было удивительное эхо. С одной её стороны был умывальник, а с другой – туалет и кухня, на которой вьетнамские студенты регулярно жарили селёдку.

Иностранный мир тогда у нас, в Харькове, был представлен широко: в принципе, все страны, кроме Европы. Доминировали арабы; хотя африканцев, азиатов и латиноамериканцев было тоже немало.

В то время мы с парнями балдели от всяких экзотических вещей, которыми нас угощали наши зарубежные собратья по Alma Mater: длинные, тонкие фирменные сигареты мы курили прямо в комнате (хотя курить в комнате и запрещалось правилами, но кто их выполнял?!), кофе с кардамоном (заваривали прямо в чайнике и по утрам пили холодным из носика), изысканные приправы (например, какой-то зеленоватый порошок с довольно пряным запахом и вкусом. Мы замешивали его с водой до кашеобразного состояния и мазали на хлеб или ели ложкой. Еще нам нравился сухой травяной порошок типа хмели-сунели, но вкуснее. Его сыпали на хлеб). 

У своих соседей по комнате парни брали читать книжки на английском – у нас тогда продавались только адаптированные. А где-то с конца октября, в общагу вообще и в комнаты наших парней в частности (под вполне благовидным предлогом – переписать какой-нибудь конспект), стала наведываться и Светка Большакова – вся такая фееричная и воздушная;  у неё появилась книжка «Never love a stranger» с изображением полуобнаженной мулатки на обложке, и читала она её (или делала вид, что читала), сидя на первой парте перед преподавателем.

На факультете было заметно, что ей завидуют многие наши девочки: она всегда одевалась дорого и со вкусом. Ближе к Новому году поползли слухи, что она знакома чуть ли не со всеми харьковскими фарцовщиками, и даже конспиративно приторговывает «фарцой», рискуя быть пойманной ОКОДом , в то время как большинство студенток нашей (да и не только нашей) группы по бедности обменивались своими «шмотками» друг с другом.

А пока мы понемногу привыкаем к вузовской системе занятий. Любовь к латыни нам прививает Галина Матвеевна Пучковская, пожилая женщина с тяжелым, крупным лицом и седой шевелюрой. Она фанатично влюблена в свой предмет. Её облик чем-то напоминает великих древнеримских ораторов, а рассказ о выдающихся деятелях Рима начинается с вопроса-утверждения:

– Вам, конечно же, знакомы с творчеством одного из наиболее известных поэтов древнего Рима и главного представителя римской поэзии в эпоху Цицерона и Цезаря – Гая Валерия Катулла…
«О чём вы говорите?» – написано на наших лицах, – «Мы просто обожаем перечитывать его в подлиннике….»

Заметив восторг в наших глазах, Галина Матвеевна нараспев приводит все четыре формы латинского глагола и даёт их соответствия или производные в современном русском языке:
–  Do, dedi, datum, dare… Что? Да: отсюда – «давать».

Ещё она ярый энтузиаст интернационального хора, и безуспешно пытается нас туда затащить. Точнее говоря, в начале ноября нас всех в добровольно-принудительном порядке записали в хор, но вскоре выгнали, оставив самых одарённых хористов и хористок. На занятиях в хоре между мной и Евой, с тетрадкой в руках, стоял какой-то арабский студент, и по слогам разучивал текст «Вдоль по Питерской»:
– Е-дет ми-лень-кий, сам на тро-еч-ке. Е-дет ла-пуш-ка…

Репетиции, проходившие в «четвёрке» по вторникам и пятницам с 5 до 6 вечера, создавали для меня определённые неудобства. Мотаться туда-сюда из Салтовки в Центр было весьма проблематично – Салтовская ветка метро тогда заканчивалась станцией им. Академика Барабашова, да и та ещё находилась в стадии строительства. Это обстоятельство подтолкнуло меня к мысли о переезде в общагу. Я обратился с этой просьбой к руководительнице хора, Наталье Ивановне, и она пообещала решить мою проблему, при условии, что я буду посещать кружок бандуристов. Тяга к самостоятельности, как неотъемлемого этапа взросления, взяла вверх, и я сразу согласился.

В кружке бандуристов я познакомился с Толиком Нелюбой, красавцем во всех отношениях, которым я восхищался и восхищаюсь до сих пор – былинный богатырь: широкие плечи, развернутая грудь, высокий лоб, правильные черты лица, вьющиеся волосы и усы с бородой. Толик учился на украинском отделении и всегда говорил только на красивом литературном украинском языке.

Мне, как гитаристу со стажем, не составило большого труда освоить бандуру, чего нельзя сказать о других участниках нашего кружка: они (к великой, но замаскированной радости Натальи Ивановны) разбежались ещё до того, как выпал первый снег. Мы с Толиком остались вдвоём и «Ніч яка місячна» в нашем исполнении – а мы играли и пели одновременно – вызывала слёзы умиления у нашей сентиментальной руководительницы.

Про гитару я тоже не забывал, и на концерте в главном корпусе в честь ноябрьских праздников я под собственный аккомпанемент исполнил песню Марка Бернеса «Журавли». Войдя в образ барда, я подходил к краю сцены и, свесив над сценой свой здоровенный ботинок, отбивал им ритм. Вышел я из этого  образа только тогда, когда заметил сидящих в первых рядах Рюмина и Валеру – они с трудом сдерживали смех….

Наталья Ивановна, потянув за нужные ниточки, сдержала своё обещание и в первой декаде ноября меня поселили в одной из комнат в левом крыле пятого этажа. Там уже обитали один студент из Индии и один из Вьетнама. Рюмин, который уже тогда казался мне всезнайкой, начал изучать хинди с моим индийцем, а я пытался осваивать вьетнамский. По вечерам, свободным от самообразования в библиотеке или от одиноких прогулок, Рюмин приходил ко мне в комнату, и под строгим контролем индуса, делал переводы, читал и писал тексты на деванагари .

Свои занятия хинди Игорь не афишировал, но, видимо, и не особенно скрывал, потому что, узнав об этом, Большакова потом частенько подражала Маяковскому:
– Я хинди бы выучил только за то, что им разговаривал Рюмин!
Примерно в то же время к нашему сообществу начинающих лингвистов присоединился и Майкл, который завязал контакт с несколькими греками, проживавшими в 4-ой общаге, и начал учить греческий.

Так мы и жили – не тужили, хотя страх отчисления за былые подвиги в Барвенково всё ещё висел над нами как Дамоклов меч.

В среду 16 ноября мы скромненько отметили день рождения Рюмина. В этот день к обеду к нему из Полтавы приехала мама и привезла домашний фруктовый пирог. Часа в четыре он пошел провожать ее на вокзал, а вернулся в общагу около 6 вечера, купив по дороге пару бутылок мадеры. Что интересно: это был один единственный раз, когда мы пили мадеру.

Мы с парнями собрались у Рюмина в комнате, выпили мадеру и съели пирог. Больше из еды ничего не было, а «усугублять» свое слегка опьяненное состояние мы просто не рискнули – по понятным причинам…