Девятый всадник. Глава 9

Глава 9
Ревель, декабрь 1795 года
...Возвращаться туда, откуда начал, всегда не так просто, как кажется на первый взгляд. И Кристоф при этом не ощущал никакого восторга от того, что вскоре ступит на родные берега. Ревельская гавань открывалась перед ним во всем заснеженном великолепии, с островерхими башнями, исчезающим в низко висящих облаках шпилем церкви св. Олафа, могучими стенами. И темно-серые волны бились о борт корабля. Через три дня — Рождество, и он знал, что ему положено радоваться скорой встрече, а потом отправляться из Ревеля в Петербург, и объясняться, и представляться всем. Конечно, он закупился какими-то подарками в Лондоне, конечно, он уже настроился на то, чтобы отвечать на праздные вопросы каждого встречного-поперечного. Ну и все эти родственники обидятся — был в Ревеле, к нам не заехал? Но он и не собирался никого навещать. Из Петербурга, задержавшись там ровно на сутки, он планировал отправиться в Калугу, где пребывал Армфельт. И выяснить у него все досконально.
...Город был знаком, как ладонь собственной руки. Было странно слушать немецкую речь с родным выговором, видеть привычные с детства лица. Кристофу казалось, что он здесь чужак. Он даже увиделся с кузенами, все успели жениться и нарожать детей, а кто не нарожал, те ожидали, звали его в крестные, а кузины провожали его долгими взорами украдкой. Но ничего не помогало. Его словно выхолостили изнутри, стерли всю «память сердца» - память ума осталась — и заменили чем-то иным.
Отписав матери письмо о том, что он ныне в Эстляндии, он отправился в имение фон Поссе, где проживала его сестра Минна, Nannie, как он ее называл все детство, и которая, как хором утверждал кузен Вилли со своей родней, страшно обидится, если он не отметит его Рождество. И Кристоф покорился, и отъехал в затерянное в лесу имение, где снега стояли по колена вокруг господского дома, по моде украшенного дорическим портиком, и вместе со всеми отметил день рождения господа, и изображал покорного младшего брата, и добродушного дядюшку, и хорошего родственника, вскользь избегая разговоров про то, что видел и лицезрел, предпочитая больше описывать лондонские моды, двор в Хартленде. «Здесь ходят слухи, что графа д'Артуа англичане содержать откажутся, и его сюда отправят. Поселят у кого-нибудь на мызе», - проговорил за обедом Георг, муж Минны. «Вряд ли у нас», - скептически проговорила сестра Кристофа, оглядывая низкий потолок и простое убранство гостиной. - «Мы здесь сами друг у друга на головах сидим». Вообще же, Кристоф заметил, что его сестра выглядит замученной и усталой. Правильно. Идея брака с кузеном принадлежала их матери — якобы, наказание за «нескромность» Минны, напрочь отказывающейся опускать ресницы при разговоре со светскими щеголями и даже — о, непростительный грех! - принимавшей записки от какого-то лейб-гвардии поручика, приятеля их брата Фридриха. Из-за этих неопущенных ресниц и billets-doux девушку и заперли в глуши. И выдали замуж за Георга фон Поссе, который вызывал у фон Ливена одно только презрение — человек далее Митавы не выбирался, из оружия держал в руках разве что охотничье ружье — и туда же, судит о делах военных и дипломатических. «Ничего», - уговаривал себя Кристоф. - «Главное, не надавать пощечин Фитингофу, с которым я непременно увижусь в Петербурге, и вообще, никого не вызывать на дуэль».
Его хотели оставить еще на пару дней после Рождества, сулили хорошую охоту, когда метель прошла и наступила солнечная, хоть и довольно морозная погода. Но счастью, от гостеприимства его родственников было довольно просто отказаться — достаточно сказать, что служба не ждет, ему еще делать десятки докладов самым разным лицам. С большим облегчением он покинул Поссендорф, думая, что лучше бы ему найти случай вновь вернуться в Лондон. Там все понятно и знакомо.
...После проводов его сестра сказала мужу: «Мой братик стал другим».
«Ничего удивительного. Ты когда его последний раз видела? То-то и оно», - отмахнулся от нее муж. - «Ну и вообще, он каким-то важным барином стал. Отправили его состоять при важных особах, вот и зазнался...»
Минна бросила на него яростный взгляд.
«К твоему сведению, он был ранен. И тяжко».
«Что-то незаметно».
«А он должен был снимать рубашку и всем показывать?»
«Интересно, где это его зацепило?»
«К твоему сведению, он еще и с якобинцами воевал. В отличие от некоторых, которые про них только в газетах читают», - дерзко произнесла баронесса фон Поссе, выходя из комнаты и, как всегда, не давая мужу сказать последнего слова.
...В шесть ее лет, когда Кристоф только родился, она, сама еще малютка, восприняла свое положение старшей сестры со всей ответственностью, а узнав, что все считают его «не жильцом» - с еще большим рвением. Минна, подобно ее младшей сестре, всегда испытывала склонность ко всему слабому и беспомощному, а выхаживать живого младенца было куда как интереснее, чем выпавших из гнезда птенцов с подбитыми крыльями, выуженных из таза с водой котят, которых понесла топить нянька. После Кристхена родились еще двое детей, но этот братик всегда был «ее», и даже первым  его словом было обращенное к ней «Nannie», а не «Mutti», как обычно. Шли годы — и потом он начал отвергать ее немудреную заботу, из мальчика превращаясь в дерзкого юношу, каким предстал перед ней ныне. И она сердцем чувствовала — что-то там, за порогом его блистательной жизни, случилось такое, о чем он не говорил, но что его сломало. Дело даже не в ранении — хотя она заметила, что он невольно прикрывает рукой левую половину груди, и лицо его при этом бледнеет, словно испытывает сильную боль, да и вообще сильно похудел с тех пор. А в чем-то глубже этого... И Минна молилась, чтобы он не попал в большую беду.

CR (1813)
Сегодня я узнал, что моя старшая сестра, Nanni, скончалась в Пскове. К стыду своему, об этом мне сообщила Доротея, которая нынче занимается всей почтой и находится в куда более тесных отношениях с моими братьями и сестрами, нежели я сам, и к еще большему моему стыду, от этой новости я не почувствовал ничего. Только облегчение: отмучилась добрая душа. Она на шесть лет старше меня, и, соответственно, ей должно быть сорок пять лет. Новости о смерти ровесников — всегда напоминания о собственной смертности. Минхен была красивой и славной девушкой, такой я ее помню, и мне неважно, что из девушки она к тому времени давно уже превратилась в почтенную матрону.
Перед моими глазами встали заснеженные колонны их имения, дурацкий герб этих фон-Поссе, прибитый гвоздями к верстовому столбу, низкие потолки, и вот ее сын, четырехлетний Георг (их всех, фон-Поссе, то есть, зовут Георгами, будто нет иных имен), бегает вокруг меня и дивится на мое оружие. «Хочу в офицеры!» - громко заявляет он и все хохочут, а я гляжу на него грустно, и думаю: не дай Боже тебе такой судьбы, лучше стань таким же велеречивым боровом, как твой папаша, пусть на тебя не найдется войн, и ты бы не видел то, что видел в свое время я, не просыпался бы то и дело по ночам от того, что тебе кажется, будто тебе опять стреляют в спину — или загнали в ловушку, из которой не выбраться, и та, с которой ты будешь делить постель, не станет смотреть на тебя испуганно и тихонько плакать, потому что во сне ты принял ее за неприятельского солдата, с которым схватился в рукопашную (все это случалось со мной, а потом я додумался пить опий на ночь, и более снов не видел — ни хороших, ни дурных).
Но нет. Война на него нашлась. И генеральное сражение тоже. Георга не предназначали к военной — да и вообще какой-либо службе, он хозяйствовал на мызе с шестнадцати лет, после смерти отца, и казался совершенно не разделяющим честолюбивых устремлений своих сверстников.  Возможно, даже не знал, кто такой Буонапарте и с кем идет война.
Прошлогоднее нашествие изменило все, хотя я бы не сказал, что оно казалось неожиданностью. Донесения о планах корсиканца мы получали с Восемьсот десятого, а новую армию, состоящую, в основном, из поляков, желавших отомстить за раздел их страны и за штурм Праги, он начал собирать еще раньше. Все ожидали, что война начнется с оккупации Остзейского края, так как перед Тильзитским миром неприятель уже направлялся к Митаве. Собственно говоря, воевать в Ливонии Буонапарте пытался, но его попытки оканчивались ни с чем. И у меня есть сильные подозрения по поводу маркиза Паулуччи. Рённи, мой адъютант и главный агент, подготовил неопровержимые доказательства измены, я их видел и посоветовал тому показать их самому генерал-губернатору Риги. Очевидно, сии доказательства подействовали на маркиза нужным образом, потому что весь прошлый год он выказывал себя истинным патриотом.
Тогда многие Baltische, из тех, кто еще не служил на действительной, пошли в армию или вышли из отставки. Все, кроме моего братца Карла, который заявил, что в случае, если неприятель возникнет на пороге его Балгальна, он, естественно, окажет достойное сопротивление, но пока вся его помощь будет состоять в непрестанных молитвах за благополучие русского воинства. Жан-Жак (имеется в виду Иоганн фон Ливен, младший брат рассказчика — примечание автора) наш и без того состоял по армии, его определили в третью обсервационную армию — иными словами — в резерв. Меня отозвали из Берлина почти в то время, когда бонапартовские войска форсировали Неман. Склонить Пруссию на свою сторону после смерти королевы Луизы, когда Фридрих-Вильгельм окончательно превратился в тряпку, ведомую своими трусливыми советниками, не было никакой возможности, а остальная часть моей миссии оказалась исполненной. Я вынужден был выслушивать бредовый план Фуля, которым был очарован Государь, и нам с Пьером Волконским составило немало труда доказать все его безумие. С мной прибыли те прусские офицеры, которые решительно желали отомстить за поругание своего королевства, в числе всех прочих — капитан фон Клаузевиц, высказывающий весьма дельные и любопытные мысли о стратегии, не хуже Жомини.  Единственной верной тактикой в таком случае была флавиевая тактика — отступление. Несмотря на все ее преимущества, она крайне деморализует армию, и выказывался явный ропот против Барклая. Даже мне, разделяющему его идеи по поводу ведения войны, подобное шествие вглубь России, с большими потерями, при изматывающе жаркой погоде и повальных болезнях, начало претить. Я выпрашивал у государя выдать мне две дивизии и отправить меня ими командовать на передовую, и мою просьбу уже почти удовлетворили — прямо накануне сражения перед Москвой. Но потом оказалось, что меня направляют посланником в Британию. Узнал я об этом, когда был в Твери у великой княгини Екатерины и принца Ольденбургского,  Новость ударила меня будто обухом по голове. Я срочно отправился в Петербург, выяснять обстоятельства, так как поначалу подумал, что это какая-то ошибка.
Едва я достиг столицы —  больной и ужасно разбитый — как пришло известие о битве под Москвой. Затем я узнал, что мой племянник Георг фон Поссе вместе со своим батальоном Нарвского пехотного полка пал на Бородинском поле. Даже и хоронить там было нечего — тело так и не нашли. Такова была участь многих, кто 28 августа оказался на батарее Раевского.
Сначала я подумал, как этот тишайший юноша оказался в рядах ратников? Но нечего было удивляться — тогда к оружию шли все, кто мог, особо не рассуждая, почему и зачем мы воюем. Враг на нашей земле — разве не достаточно повода?
Тогда грустить было некогда, мы начали готовиться к великому переселению за море, а с тремя детьми, множеством имущества, движимого и недвижимого, это не так легко. Нас постоянно что-то задерживало, я даже умудрился подхватить воспаление легких и валялся без сил, проклиная свою участь.
Моя жена, занимавшаяся перепиской со всеми родственниками, однажды получила письмо от Минны, и ворвалась ко мне в спальню со слезами.
«Бонси, дай мне обещание, что никто из наших мальчиков не пойдет на войну!» - воскликнула она.
«Это уже как они сами выберут...», - проговорил я, чувствуя себя абсолютно равнодушно ко всему, как это водится во время выздоровления.
«Нет, пообещай, пусть даже если выберут, ты воспрепятствуешь!»
Я пообещал. И не жалею об этом. Хоть я вообще за свободу воли и вряд ли буду грозить страшными карами, если Поль, Алекс или Константин выберут военное поприще (у них слишком много примеров вокруг), но мне кажется, что в нашем мире можно проявить себя и иначе, чем убивать других и быть убитым или искалеченным самому. Кроме того, служба в мирное время способствует разгильдяйству, по себе знаю.
Я не знаю, что такого страшного написала Минна в этом письме. Уверен только в том, что гибель единственного сына — а у нее всего двое детей пережило младенчество -он и дочь, - стали причиной разрыва сердца, от которого моя сестра и скончалась.
Он, кстати, даже офицером не был, только прапорщиком. И никаких ран и мучительных снов — одно попадание пули или осколка гранаты в голову, и душа отлетает в рай. В чем-то даже завидная участь.
Я знаю, многие подвергали мое решение в Восемьсот девятым презрением, в том числе, и наша добрая и простая душа, наш Жан-Жак, за которого я держу кулаки, так как сейчас-то он на передовой, у него три дивизии, которые не достались во время оно мне, и под Ла-Ротьером, я слышал, его основательно ранило в правый бок навылет — коварная рана, грозит антоновым огнем. Тогда братик так и сказал мне прямо: «Ты стал сущим придворным, Кристхен. Все держишься за теплое местечко». Тогда я не нашел, что ему возразить, и он, думаю, пребывает в полной уверенности, что да, я таков, сделался изнеженным сибаритом, променявшим плац и марш-броски на теплое посольское кресло. На самом деле, моя цель  не в этом. Я не хочу, чтобы люди и дальше гибли на войнах, разразившихся из-за неумеренного честолюбия власть имущих или из-за неумения вести переговоры. А уж если кровопролитья не избежать, то сделать его менее долговременным.

Февраль 1796, Санкт-Петербург
Тысячи свечей горели в хрустальных канделябрах, отражаясь от алмазов и драгоценного шитья туалетов дам и господ, собравшихся в Зимнем дворце. Праздновали свадьбу великого князя Константина и великой княгини Анны Федоровны — тоже немецкой принцессой, из некоего Сакс-Кобург-Заалфельда, затерянного в Тюрингских лесах. Единственным достоинством невесты была красота. И юность. Жених во время церемонии был, как всегда, мрачен, и эффекта «Амура и Психеи», как тремя годами ранее, когда его старший брат Александр венчался с прелестной сильфидой, ныне прозывающейся великой княгиней Елизаветой Алексеевной, не получалось. Внуки государыни достигли брачного возраста, надо было их женить. Кристоф слушал болтовню своей сестры, которая, несмотря на отчаянно беременное положение, такого события предусмотреть не могла. Он задумывался о  своем недавнем назначении — менее чем неделю назад он узнал о своем переводе в драгунский полк и повышении до подполковника. Барон по-прежнему состоял у Корсакова, который, при виде его живым, хоть и не вполне здоровым, даже обниматься полез. И назначение было связано с тем, что Владимирский драгунский полк, в который Кристофа определили, был в дивизии генерала. А тот готовился к большой войне с персами, вторгшимися в Грузию, утверждая, что в формировавшийся корпус его дивизия непременно попадет. Кристоф, если честно, ожидал этого похода с нетерпением, особо не задумываясь о его смысле. Потому что эта дворцово-этикетная круговерть, в которую его непременно втянули чуть ли не с первого дня пребывания в России, ему порядком надоела. И мучения его не оставляли. Он понимал, что лучше всего забыться, перелистнуть страницу прошлого, и не думать ни о чем, что произошло с ним на далеких берегах, жить настоящим — но не мог. Многие заметили, что он стал весьма рассеянным. С ним говорили, но он не обращал внимание на сказанное. Он видел людей, но смотрел сквозь них, словно не замечая.
«А ты представляешь», - шептала Катхен. - «Александра Павловна снова будет помолвлена со шведским королем! Вот не понимаю всего этого, это какой-то ужас...»
Кристоф лишь кивал головой и думал — вот слава Богу, что первая помолвка не состоялась. Потому что России выдали ультиматум, в числе которого была выдача Армфельта шведским властям. И казнь его в Стокгольме, конечно. Княгиня Александра, от которой была без ума Екатерина Фитингоф, осталась в России. Густаву-Адольфу приискали другую невесту. У императрицы такой аффронт со стороны не определившегося принца вызвал предсказуемый гнев. Заговорили даже о второй шведской кампании за 10 лет. Но внезапно все переменилось, новая невеста принца была отвергнута, и ожидали его приезда в Россию.
Вся эта брачная кутерьма весьма возбуждала различных светских дам, в числе которых была младшая сестра Кристофа, но он чувствовал себя чужим в окружении подобного рода хлопот и разговоров.
«Зачем надо обязательно за шведского короля ее выдавать?» - холодно спросил он, глядя на новобрачных, которых, наконец-то, обвенчали, и они ныне приветствовали всех собравшихся — Анна Федоровна — с обаятельной улыбкой на хорошеньком, немного кошачьем лице, а Константин Павлович — с видом дерзким и довольно угрюмым.
Катхен посмотрела на брата так, словно он сморозил какую-то страшную глупость.
«А за кого же ей еще?»
«Но есть ли склонность?»
Молодая женщина усмехнулась.
«А зачем им склонность? Это совершенно необязательно».
«Посмотрим, что скажет герцог Карл», - Кристоф только вздохнул тяжко. И снова отчего-то подумал о делах Швеции. Мысли его перенеслись ровно на месяц назад, когда он ездил к Армфельту в Калугу и разговаривал с ним о разном. В том числе и о тех интригах, в которые он вмешался и из-за которых он оказался в подобной ситуации.
...«Когда вы будете делать карьеру и искать себе назначений — а я вижу, что у вас есть множество амбиций», - говорил Армфельт, напоминавший бледную тень самого себя из-за перенесенной недавно болезни. - «То не стремитесь к министерскому портфелю. Или к генеральскому званию. Вам надобно влиять на умы власть предержащих. Ежели вам будут предлагать место наставника принцев или принцесс — соглашайтесь не думая».
«Что же, мне быть, как моя матушка?» - Кристоф менее сего воображал себя воспитателем некоего маленького мальчика, пусть и коронованного. К детям он вообще испытывал нечто сродни отвращения.
«Почему же. Вам же не с детьми нянчиться, а направлять мысли юношам, вступающим в жизнь».
«Но... Для этого надо быть очень просвещенным», - барон с сомнением вгляделся в синие глаза своего собеседника, непроницаемые, как у сфинкса. - «Я же... Вы видите. Я даже пишу  с ошибками».
«Все в ваших руках. И, потом,  речь идет не о знаниях. А о просвещенности. Это разные понятия».
Потом разговор свернул на другое, а точнее, на коварного герцога Зюйдерманландского и его козни.
«Он погубит и династию Ваза, и Швецию», - вздохнул Армфельт. - «И, похоже, Россия в этом готова ему потакать. Я пытаюсь донести Ее Величеству, что это неверная тактика. Но кто меня слушает? Я же здесь никто».
За окном тогда стояла непроглядная темень и, казалось, если прислушаться, то даже вой волков в стылых лесах можно было услышать. Обстановка дома была более чем скромна, супруга Армфельта, явно привыкшая к другой жизни высокая и статная дама, чуть ли не сама накрывала на стол.
«Что я для вас могу сделать?» - нечаянно вырвалось у Кристофа.
«Вы и так уже все сделали».
Потом, чуть погодя, Армфельт проговорил:
«Вас ранило в левое плечо, да?»
Кристоф кивнул, зная, что его невольный жест — периодически прижимать руку к плохо зажившей ране — кажется зеркальным отражением жеста его визави.
«Готовьтесь», - вздохнул Густав-Мориц. - «Боль останется с вами надолго. Если не навсегда. Но вы, правда, молоды, может, и пройдет...»
Кристоф тогда был готов рассказать все о Бренде. Но что-то его остановило. Возможно, он вспомнил, что любимая женщина его хозяина не отреклась от него так просто, а пошла на всеобщее поругание и смирилась с вечной тюрьмой, приуготовленной ей.
«И да», - сказал со значением Армфельт, разгадав значение его взгляда. - «Не позволяйте женщинам овладевать вашей душой полностью. Никогда».
Вспомнив последнюю фразу, Кристоф огляделся. Нет, среди этих тонкоруких девиц с напудренными локонами, среди величественных дам, до сих пор подражающих казненной французской королеве в модах и мушках, не было никого, с кем бы он мог опять разделить свою душу. Сердце его словно захлопнулось — в том числе, и для друзей. Приятели по приезду звали его к себе, но от отказывался, словно боялся, что в каждом живет или Фрежвилль, или Монтегю, или еще какой подлец, ловко скрывающийся под маской доброхота. А нынче он и вовсе уедет на Кавказ. Хоть бы не замирились раньше времени! Ну нет, вряд ли граф Зубов позволит такому шансу триумфа уйти у него из-под рук. Он-то сделает все возможное, чтобы миром дело не скоро окончилось. Ведь пока он соберется в поход...
...Вот, кстати, и он, режиссер всего предприятия по присоединению к России новой южной области, всевластный фаворит Платон Зубов, поздравляет молодых в своей томной манере хозяина жизни. Всего-то на семь лет старше Кристофа. В кордегардии шутили: «Да, за такие ночные подвиги можно себе позволить все, что угодно». Зубов сознавал, что его сравнивают с талантливым, хотя и не без причуд, Потемкиным, причем сравнение — явно не в его пользу, и пытался показать, что и он многое может. Армию поведет лично он, и льстецы уже пророчили ему славу царя Леонида, побеждающего персов.
Кристоф осмотрел его критично. Нет, вряд ли Зубова можно назвать великим. По крайней мере, на сей день. Уж тем более, сравнивать его со спартанцем. Теперь же, этот «мастер ночных подвигов» вовсю подражал Светлейшему, сочинял невероятные проекты о слиянии России с Европой, от которых знающих людей пробирал смех, а незнающих — ужас; окружил себя толпой адъютантов, из которых подбирал таких, которые не могли бы составить ему конкуренции в части привлекательности для государыни. Возможно, еще глаз себе выколет, для полноты сходства.
Барон опять вспомнил слова Армфельта: «Завоевать славу на поле боя — слишком просто. Не стремитесь к этому». Странно слышать эти слова из уст генерала и тогда, когда думаешь, что иной участи тебе не приуготовлено. И тогда, когда все твердят, что для мужчины нет славы лучше. Необходимо еще подумать. Задавать вопросы Густаву-Морицу было абсолютно бесполезно — он никогда не отвечал на них.
Из раздумий его опять некстати вывела Катхен.
«Мне надо с тобой кое о чем поговорить», - прошептала она. Кристоф заметил, что она смотрит не совсем на него, а куда-то вбок, и лицо ее носит смертельно-бледный оттенок.
«Что случилось, тебе худо? Неужели...» - В таком состоянии ей вообще лучше было бы не выезжать, но нет, долг превыше всего, и «беременность — еще не болезнь», как любила напоминать Mutterchen.
«Нет, совсем не это», - баронесса фон Фитингоф показала вдаль, и Кристоф разглядел фигуру их брата Иоганна. - «Вот зачем он сюда явился, скажи на милость?»
Барон уже почувствовал, как на него, подобно туче, надвигается страшная головная боль, которая сражала его всякий раз, когда семья пыталась вовлечь его в свои дела. За два года отсутствия он чувствовал, что безнадежно отдалился от всех этих людей, которые жили без него своей жизнью. Старший брат Карл собрал еще толику триумфов, сестры проводили время в хлопотах по хозяйству, детской и придворной жизни, у матушки были ее подопечные и она уже стала членом Семьи, куда более значимой, чем ее собственная, Фридрих уехал со своим полком куда-то под Белосток, а вот Иоганн... Почему-то он всех беспокоил. Хотя Кристоф до конца и не понял, чем.
«А чего это ему здесь не присутствовать?» - спросил он, уже потирая виски пальцами.
Последнюю фразу сестра сказала одними губами:
«Он не должен так смотреть на великую княгиню».
Этого Кристоф вынести уже не мог. «Месяц», - подумал он. - «Ровно месяц, и я буду от всего этого избавлен».
...Позже Катхен действительно почувствовала себя усталой, и Кристофу, как заменявшему ее отсутствующего мужа кавалеру, пришлось сопровождать ее домой. В карете баронесса вновь  заговорила о их брате:
«Кристхен, мне страшно, что из этого выйдет. Если Константин узнает...»
«И что он сможет ему сделать? И неужели этот юноша уже научился ревновать?»
Молодая дама посмотрела на Кристофа упрекающе — он вспомнил, что сестра и мать уже выговаривали ему за «вольнодумство» по разным поводам, и называть «монаршью особу», пусть и представляющего собой покамест сущего мальчишку, всего лишь «юношей», - один из признаков того, что он уже стоит одной ногой в бездне якобинства.
«У него характер отца», - сквозь зубы проговорила Катарина. - «Он уже накричал на поручика Ольского, тот пошел и застрелился».
«Твои слова доказывают лишь то, что Ольский — идиот», - усмехнулся Кристоф. - «Был идиотом».
«Ну, знаешь ли...», - бледное лицо сестры пошло пятнами от возмущения. Потом, помолчав чуть-чуть, она продолжила:
«Тебя долго здесь не было, а творится разное. Иоганн никогда в том не признается, но все уже замечают. И Мария Федоровна, и как бы не государыня».
«Он должен вести себя поаккуратнее, чтобы государыня не заметила его самого», - подумал Кристоф, возвращаясь в мыслях к Платону Зубову и его участи «игрушки старушечьей прихоти». Вслух он этого, конечно, не произнес, чтобы еще, чего упаси, не вызвать у сестры преждевременные роды.
«Встречает ли он взаимность?»
Тут Катхен поджала свои тонко вырезанные губы и проговорила, словно некстати:
«Великая княгиня Анна Федоровна весьма дурно воспитана».
«Но брат наш воспитан хорошо», - вздохнул Кристоф. - «И ты предлагаешь мне об этом с ним поговорить?»
«Нет, вовсе нет...»
«Если вы не хотите, чтобы случился скандал, то пусть он со мной пойдет в Персию. Я узнаю, можно ли его назначить к нам».
«Mutterchen его не отпустит никогда».
«А ему давно уже пора проявить себя. Я с шестнадцати лет, как ты помнишь...»
«Бесполезно», - вздохнула Катхен. - «Она хочет, чтобы он стал придворным и даже думает, что Гатчинский полк — не так уж для него плохо».
«Она не может говорить этого всерьез», - Кристоф вспомнил, что гатчинцев презирает вся кордегардия, никто из хороших семейств туда не отдаст своих сыновей служить, да и по доброй воле никто не пойдет. А для Павла Петровича все это отребье, его «солдатики» - единственные верные ему люди.
«Собственно, у нее на Жана большие планы», - продолжала Катарина.
На остальных, по всей видимости, у нее планов не было. Старшие ее сыновья были предназначены судьбой месить военные дороги, пока кто-нибудь из них не поляжет смертью храбрых во время очередного побоища. Но четвертого фрау Шарлотта фон Ливен решила приберечь для себя, словно «на племя».
Кристофа охватило страшное чувство одиночества, уже знакомое ему за последние месяцы. Вокруг люди, прозываемые родными, но на самом деле они чужие. И от этого становилось не то, чтобы страшно — скорее, странно. Долгое время — до того, как с ним случилась Вандея, и все, что ей непосредственно предшествовало — он мыслил про себя, как про «еще одного из рода Ливенов», всегда в связи с матерью, братьями, сестрами, кузенами и кузинами. Нынче появилось чувство отдаления себя от всех тех, кто связан с ними по кровью. Своим опытом он не мог поделиться ни с кем, и знал, что меньше всего стоило делиться с родными. Матушка бы устроила скандал из того, что он собирался за ее спиной жениться на невесть пойми ком. Даже базовые понятия, определявшие Бренду как таковую - «француженка» и «католичка» - ее бы привели в ужас. И в еще больший ужас ее бы привел тот факт, что своей раной он обязан именно порывом спасти эту «невесть пойми кто».
Кристоф вспомнил давешний разговор с матерью по поводу его похода в Персию.
«Неужели тебе не найдется дела здесь?» - спросила она равнодушно, принимая себя в своей гатчинской приемной.
Кристоф что-то говорил о славе, о покорении народов, о том, что увы, опоздал родиться для того, чтобы принять живое участие в триумфальных завоеваниях Крыма и Новороссии, придется восполнять будущими триумфами на Кавказе. Матушка слушала его с несколько ироничным выражением, словно его слова — не более чем лепет самой младшей из своих подопечных, крошечной великой княжны Анны.
«Боюсь, сын мой, ты преувеличиваешь легкость этих триумфов, о которых говоришь», - отвечала она. - «Я слышала, на Кавказе ужасный климат».
«Война будет вестись весной и летом», - возразил Кристоф.
«...Да, ужасный климат, насекомые, лихорадки, бурные потоки, камнепады. И люди — худших варваров еще приискать надобно», - заключила фрау Шарлотта. - «А у тебя и так плохое здоровье, да к тому же, ты его еще больше испортил».
«Я сражался с санкюлотами, и не думаю, что персияне менее цивилизованы», - Кристоф не показал виду, что его снова задело упоминание матерью его слабостей, к тому же, преувеличенных. - «К тому же. Пока я выполнял поручения, мой брат стяжал себе славу...»
От этих слов мать слегка помрачнела лицом.
«Вот лучше бы не было у него такой славы», - сухо проговорила она. - «Настоятельно прошу все-таки приискать себе другое назначение. Тем более, твой нынешний выбор — армейская кавалерия — ничего тебе не даст. Так и застрянешь в армии. В подполковниках».
«Для моих лет подполковником быть — уже немало».
«Да, особенно если ты переходишь из гвардии в армию», - напомнила мать. Конечно, он так проделал отчасти и потому, что надеялся на более-менее большой отряд себе под командование, на чин полковника в дальнейшем и даже — чего уж греха таить! - на собственный полк. Та легкость, с которой мать угадала его планы, несколько вывела его из себя.  Он отвечал, что отплатит кровью каждое одолжение, которое делает ему столь выгодный шаг, что заслужит каждую милость судьбы — Кристоф знал, что его мать придерживается твердой, как зачерствевший хлеб, лютеранской доктрины касательно почестей и богатств, и верит, что только тяжелый труд поможет добиться милости Божьей, что доказывала на своем примере, с головой погрузившись в воспитание детей великокняжеской четы. Поэтому она и не одобрила его поступок с переходом в армию для получения более высокого чина, который совершали почти все. Шарлотта Карловна ответила только:
«Постарайся все же избежать крови, если можешь».
Слова теперь отзывались у него в голове. Почудилось ли ему, но действительно ли он увидел в синих глазах матери подобие любви к нему и подлинного беспокойства? Кто знает. Потом фрау Шарлотта подвела итог:
«Поступай как знаешь и старайся не слишком-то угодничать перед Зубовым. Помни, что от нашего отношения к Малому Двору зависит все».
«Я ни перед кем никогда не угодничал и не собираюсь!» - Кристоф вспыхнул.
«Вот так и не угодничай», - как всегда, слово матери было последним в разговоре. Ему не оставалось ничего другого, кроме как развернуться и уйти, довольно кратко попрощавшись.
… Расставшись с сестрой, он поехал к себе, зная, что сегодня вряд ли уснет. Но хорошо, что так коротать дни придется недолго. Через две недели ему надо было отправляться в Персию. Перед сном он вспомнил, что так и не увиделся со старшим братом, который вел жизнь еще более вольную, чем ранее, но счел, что ладно. Тот начнет его выспрашивать, тонко издеваться над «подвигами», и Кристофу опять придется сожалеть о всем сказанном и сделанном.