Тень страха

                памяти Петра Яковлевича Ярмоленко.

     Мы с приятелем гуляем по лугу. Впрочем, тут небольшая неточность: гуляем мы по бетонке, которая пересекает луг. Тысяча сто одиннадцать шагов от моего подъезда до Трубежа, замечательной речушке, через которую перекинут не менее замечательный мост, увековечивший его строителя, нашего ректора. Мост и бетонка носят его имя, а сам он почётный гражданин нашего города. И вполне справедливо! До него луг был похож более … хочется сказать на болото. Но это не было болотом. Это был очень влажный луг, красивый, с цветочками, с клеверком, розоватым и белым, однако местами труднопроходимый. Он и теперь красив, но это не то, луг высыхает, и местные жители регулярно его выжигают, по меньшей мере дважды в году – весной и осенью. Зачем они делают это, непонятно. Пожарище отвратило всех птиц. Не видно ни скворцов, ни трясогузок, ни тех, о которых писал ещё Григорий Сковорода: «Ой ти, птичко жовтобока», никого не осталось – замолк луг, только кукушка прокукует в свой черёд, обещая лугу жизнь не слишком долгую. Что делать птицам, если насекомые сгорели?
   
    Мой приятель лет на 5-8 старше меня, он много чего видел, чего не мог видеть я. И, как Григорий Сковорода, он тоже пишет стихи, чаще всего удачные. Да и просто любит он поэзию, и он единственный, с кем можно поговорить о поэзии, несмотря на то, что половина института – народ пишущий. В других местах такого обилия поэтов я не встречал. Сегодня он читает Есенина. Я полюбил Есенина с того момента, как впервые прочитал о нём статью Горького. А это было, не соврать, как бы не в шестом классе. С тех пор моё любимое – «Утром в ржаном закуте, Где златятся рогожи в ряд, Семерых ощенила сука, Рыжих семерых щенят». Я слушаю стихотворение, а именно его читает мой друг, в оба уха, не забывая при этом переглядываться со своим кокером-англичанином, который вынюхивает чьи-то следы в траве, пока ещё не сожжённой, и тоже поглядывает на меня, здесь ли я. Мы оба довольны: и я здесь, и он здесь.

     И, видимо, я отвлёкся, поскольку теперь речь идёт о Михаиле Светлове. Я не столько люблю его поэзию, сколько его самого, а почему бы не любить человека, который выходя из ресторана в хорошем подпитии, обратился к адмиралу, приняв его за швейцара: «Такси!». В ответ на негодование последнего: «Я адмирал!» – «Тогда катер!».   

     Да, я любил всю эту одесскую компанию, которая даже в революционную и советскую поэзию и прозу вдохнула свежий ветерок свободы черноморского города.
    
     Конечно же, не могло обойтись без «Гренады»: «Я землю покинул, Пошёл воевать, чтоб землю в Гренаде…» Я докончил: «Колхозам отдать». Поэта затрясло: «Что вы! Что вы!...» Он глянул направо, там скачет мой Бонифаций. Он посмотрел налево, там стоял аист и подозрительно (?) глядел на нас. И сзади не было никого, но впереди, метрах в трёх, был мостик. Уж не боялся ли мой собеседник, что под ним скрывается кегебист?
    
     Шёл уже далеко не первый девяностый год прошлого столетия.