Девятый всадник. Глава 11

Глава 11
Санкт-Петербург, декабрь 1796 года
...Кристофу хотелось вернуться так, чтобы никто того не заметил, нежели выслушивать душераздирающие слезы ближних. Они знали, что он жив, сумел бежать из плена, и сердце ему никто не вырывал, и раны его так или иначе затянулись, - пусть этого будет достаточно. Но куда ему тогда деваться, если не в Петербург? Остаться на Кавказе ему не позволили. И вообще, пришли иные времена — плохие ли, хорошие, но иные. По категоричности одного из первых решений нового государя — отмене Персидской экспедиции — стало понятно, что и впредь надо быть готовым к неожиданности.
Он повернул на пальце кольцо, чудом не потерявшееся за все это время, перечитав надпись : «Моя честь зовется верность». Теперь он несколько похудел, и доставшийся ему от погибшего товарища перстень сидел слишком свободно на среднем пальце левой руки. Верность... Но кому же? Тому, кому присягал? Или неизвестному ему обществу? Или все-таки самому себе? Дорога была далека и тяжка, мело во все пределы земли, и на юг, и на север, белизна снега покрывала все страсти прошлого, и погребальную песню пела вьюга.
А вот и Петербург, золотые шпили, теряющиеся в низких снеговых облаках, полосатые шлагбаумы, отблеск невского льда... Почти дома.
Он вошел в гостиную матери, опустив голову, не готовый встретиться с ней взглядом. И явление его вызвало обескураженное молчание нескольких компаньонок и гувернанток, находившихся при фрау Шарлотте, которые украдкой разглядывали его. Потом их госпожа встала, и девушки тихо вышли из комнаты.
«Christchen, mein jongen», - только и произнесла она, побледнев.
Он изменился. Конечно же. Из нежного мальчика, каким он довольно долго оставался, превратился в мужчину. Волосы его светлее, чем она помнила, и лицо смуглее, и вот этот след от удара саблей...
Они обнялись. Довольно неловко. Еще бы, баронесса Шарлотта придерживалась мнения, что с определенного возраста детям не положены никакие ласки, поэтому не баловала никого из своих отпрысков ими начиная лет с двенадцати.
«Что они с тобой сделали?» - спросила она прямо, увидев, как быстро заливается он краской — хоть что-то осталось прежнее, с детства. - «Здесь говорили разное».
«Я охотно в это верю», - проговорил он уверенно. - «Но ничего сверх обычных ранений...»
«Я предчувствовала, что тебе нельзя туда ехать», - продолжала баронесса. - «Но как я могла остановить тебя?»
Она посмотрела вдаль, и в глазах ее, синих, как и у него, блеснули слезы. Кристоф понял, что спрашивать о его умершем брате нет смысла. Хотя мать сама заговорила об этом.
«Еще и Фрицхен... Это все болезнь», - сказала она твердо, хотя почувствовалось, что эта твердость далась ей не так уж легко. - «Он сам не ведал, что... Нет, он был болен, и вот как вышло».
«Чем же он был болен, Mutterchen?»
«Тем же, от чего умер твой отец», - отрезала фрау Шарлотта. И резко перевела разговор на другое:
«Я достану тебе флигель-адъютантство. Хватит уже скитаться, как цыган».
«Зачем?» - Кристоф посмотрел на нее пристально.
«Сейчас другие времена», - продолжала мать, не отвечая на его вопрос. - «Тебе нужно сделать нормальную карьеру, как и полагается. Жду от тебя перевода обратно в Гвардию».
«Но я уже давно не был при Дворе».
«С чего-то нужно начинать. Ты уже доказал себе и другим, что не обделен способностями. Пора воспользоваться своим положением».
Кристоф подумал, что здесь-то мать и не права — новому императору он еще ничего не доказал, а тот, по слухам, был строг и взыскателен. Он вспомнил все, что предполагают светские обязанности. Вспомнил это чувство, когда тебе доверяют тайны, о которых он должен был молчать. Когда на тебя смотрят, как на куклу, вещь, которую можно послать куда угодно. Больше всего на свете ему сейчас хотелось удалиться от света.
«Mutterchen, я не придворный», - снова повторил он.
«Никто из нас не придворный, но приходится выполнять свой долг», - заговорила фрау Шарлотта. - «Твое место — в свите, и нигде иначе».
«Почему же мои братья не в свите? Или вам мало Иоганна?» - он говорил медленно, устало, особо не следя за словами.
«Речь идет не о твоих братьях», - оборвала его мать. - «Я забочусь о тебе. Ты и так подорвал себе здоровье...».
«Заботитесь? Вы меня вынуждаете», - Кристоф встал. Нет, он не так представлял себе встречу с матерью. Право, быть сыном женщины, лишенной всяческих сантиментов, иногда невыносимо. - «Вы ни разу не спросили о моих намерениях».
«Каковы же твои намерения?» - баронесса немало удивилась тому, что мнение ее третьего сына не совпадает с тем, что она ему назначила.
«Я уезжаю. В Остзейский край».
«Нет, не сейчас», - она встала и выпрямилась, будто преграждая ему дорогу. - «Если ты сейчас не будешь представлен ко Двору, то потом завоевать расположение Государя будет очень нелегко. Он сочтет тебя отщепенцем, а то и своим личным врагом».
«Ваше влияние, матушка, докажет ему, что это не так», - с тонкой улыбкой проговорил Кристоф.
«Мое влияние?» - повысила голос фрау Шарлотта. - «Что ты себе вообразил? Но я так и не пойму, что ты намерен делать. Уходить в отставку? Не рановато ли?»
Он вздохнул. Про будущее Кристоф не думал. Ему просто хотелось отстраниться от всех и никого не видеть. Но, как назло, его тянут в эту трясину. Неужели мать, уже один раз его похоронившая и, верно, оплакавшая в свое время, не понимает, что он не может просто так взять и как ни в чем не бывало появляться при Дворе, словно не было этих четырех лет?
«Дайте мне время до февраля», - проговорил он глухо.
«Это слишком долго, сейчас как раз сезон...»
Он поклонился со всем почтением и ушел.
«И в кого он такой упрямый?» - спросила себя фрау Шарлотта, после того, как за ее сыном закрылась дверь. Потом, быстро посмотревшись в зеркало, проговорила с усмешкой: «Как в кого? В меня».
...А, собственно, Кристоф всегда был таким — начиная с рождения, когда двое суток он отказывался увидеть свет Божий, замучив ее так, что она думала — пришел ее час. И потом, когда слабый, почти задохнувшийся во время тяжелых родов младенец зацепился за эту жизнь, хотя его положили на стол помирать. И в следующие несколько месяцев, когда он упорно отказывался брать ее грудь, несмотря на то, что молока у нее было в обилии. И далее, когда ее четвертый ребенок мучился в непонятных горячках, и что-то у него постоянно болело внутри, и доктора разводили руками и советовали готовиться ко смерти или к тому, что он вечно будет неполноценным — но он не умирал и вскоре выправился, ничем не отличаясь от других ее детей. Он был трудолюбив, но только в том, что сам желал. Заставить его что-то сделать или отказаться от намерений было невозможно, равно как и переломить это упрямство. Вырос — и ушел на эти походы, которые не принесли ему ни славы, ни особых чинов, ни наград. А теперь, видно, хочет уйти в отставку. В двадцать два года, когда все впереди. Шарлотта и сама была такая, но, вспоминая свою юность и годы супружеской жизни, вынуждена была признать, что женщинам с подобным характером живется гораздо тяжелее. За дерзость и своеволие ей доставалось и от отца, и от мужа. Теперь, когда она сама себе хозяйка и глава собственной семьи, баронесса наконец-то чувствовала себя на своем месте. И единственное, кто ее беспокоил, были дети. Хотя, казалось бы, надо было их отпустить и позволить им самим строить жизнь, как им заблагорассудится. Но она видела, что ни у кого из шестерых этого не получается. А один из них уже и ушел — по собственной воле, чего она никому не сказала, даже и пастору, отпевавшему его и похоронившему в освященной земле. Пусть это грех — но грех только ее, пусть ее и судят лично за этот проступок. 
...Имение носило очень подходящее название: Solitude. Одиночество. Или «уединение», как назвал его прославленный отец нынешнего барона Фитингофа; здесь думал он уединяться от грехов и шума столичной жизни, при этом видя перед собой три рижских шпиля — Дома, Святого Петра и Святого Якоба, а также громаду замка. Имение готовили к продаже, в прошлом году Фитингофы последний раз провели там лето.
До приезда сюда Кристоф побывал в Мариенбурге — странном месте, которое пытался сделать роскошным презираемый им зять. Сестра Катарина с порога всплеснула руками, зарыдала и кинулась ему на шею, общупывая -живой ли или призрак? «Они...», - всхлипывала молодая женщина, очень побледневшая и похудевшая с той поры, когда он ее последний раз видел. - «Они писали, что тебе сердце вырвали... голыми руками...». Кристоф поднес ее ладонь к своей груди и проговорил: «Чувствуешь? Все на месте», и Катхен улыбнулась светло, а потом опять омочила его сюртук жаркими слезами. Тогда он подумал, что женился бы на такой, как сестра, но где такую найдешь?
...Потом он вкратце пересказал все то, что выслушал от матери по поводу своей карьеры, и Фитингоф, приехавший с охоты на обед, важно кивал и говорил, что фрау Шарлотта советует дельные вещи, и сам он намерен возобновить свои обязанности камергера, а Кристофу уже не хотелось двинуть зятю в его жирную морду, и закричать: «Да вы ничего не понимаете!» Сестра потом тихонько сказала, что здесь побывал Армфельт на пути в Берлин, куда ему позволено выехать.
«Он спрашивал о тебе, и ни я, ни Бурхард не поняли, почему», - проговорила она смущенно. - «Вы разве знакомы?»
«С кем я только не знаком», - усмехнулся Кристоф. - «Он мне никакое письмо не передавал?» Катарина недоуменно покачала головой. Он подумал, что теперь у него в целом мире не осталось никого, кто бы мог его понять, кому можно было бы полностью излить душу. Он честно признался сестре: «Мне плохо, Катхен, очень плохо. Хочется забиться в дальний угол. Если возможно мне здесь затвориться, то я это и сделаю».
 «Здесь дети, постоянная стройка и шум», - проговорила задумчиво его младшая сестра. - «Отправляйся в Solitude, мы не против. Наскучит — там рядом Рига».
И Кристоф зацепился за это предложение изо всех сил, несмотря на то, что Бурхард пытался на это возразить: а вдруг найдется покупатель, да там давно не топлено и мебель почти вся вывезена? «Это то, что мне нужно», - холодно отрезал Кристоф. Катхен что-то прошептала на ухо мужу, и он сдался. Похоже, она вообще держала своего супруга в кулаке, и он подчинялся ее воле довольно быстро. Под конец, когда они снова остались одни, без барона Фитингофа и даже без слуг, Кристоф только спросил: «А что случилось с Фрицхеном?» Катарина снова заплакала беззвучно.
«Он сам, да?» - спросил барон у сестры тихонько, и она только кивнула.
«Но... отчего же?» - отчаяние отразилось на его лице.
«Деньги», - только и промолвила Катхен. - «Он их проиграл. Много».
 «И не мог никого просить?»
 «Он просил у Карла нашего».
«А тот что?»
Катарина молчала, как каменная.
«Черт», - выругался невольно Кристоф. - «Вот сволочь».
«Там было очень много», - прошептала баронесса. - «У Карла самого столько не было. И у нас. И у матушки».
«Но долг же все равно надо было как-то выплатить».
 «Простили», - Катхен смотрела не на него, а на стол, покрытый желтовато-кремовой скатертью. - «Никто ж не думал... Ах, братик, теперь за него и не помолиться!»
И она снова зашлась в рыданиях. Кристофа охватил гнев на покойного брата. Зачем он так сделал? Он сдался и покрыл всех позором. Как же матушке удалось похоронить его на кладбище и отпеть? Сволочь и трус, как постыдно. Нет, за него он молиться не собирается. Он не сказал этого сестре, а на следующий день уехал в Ригу.
...И вот он снова в знакомых местах, и шпили трех церквей остались позади подпирать низкий, свинцовый небосклон. Шли самые темные дни декабря, воздух был напитан сыростью, посеревший стоптанный снег лежал вокруг манора из красного кирпича. Деревья парка тянули свои тонкие ветви к небу, и вокруг стояла удивительная тишина. Его приветствовала челядь, он лишь сухо кивнул и прошел внутрь, оглядев комнаты самостоятельно. Витражные окна, зачехленная мебель — ее и впрямь было немного — стылые камины, скрипучий паркет, Фитингофы и Минихи провожают его незрячими глазами с портретов в золоченых тяжелых рамах, темно-синий с золотом шелк обоев и портьер. Все это будет продано так же, как продан был Анненгоф — соседняя мыза, подаренная некогда матери Бурхарда, фрау Анне. Отпрыск рыцарского рода отчаянно нуждался в деньгах для своих неоклассических прихотей, путешествий и прочих радостей «истинно просвещенного человека», которым он считал себя.
Внутри дома витало одиночество — не уединение — и Кристоф подумал, что лучше обители ему не сыскать. Возможно, он и выкупит имение у Бурхарда — если, конечно, собственных средств хватит, в чем он глубоко сомневался. В любом случае, перезимовать здесь точно можно. Перезимовать, сойти с ума, заболеть, вскрыть себе вены... Брат снова представился ему, и Кристоф коротко проговорил: «Ты трус и подлец».
Так он и остался здесь жить, почти не выходя из дома, никого не принимая и не глядя в зеркало.
Дни превращались в недели, недели складывались в месяцы. Были дни, когда барон совсем не покидал постели, а ночью бродил и пытался что-то читать, но глаза скользили по строчкам, и он не видел смысла в написанном, словно разучился чтению. Иногда он целыми часами палил из пистолета по свечке, а его слуга, который сопроводил его в добровольное изгнание, всякий раз кидался эту свечку зажигать и устанавливать заново.
В какой-то момент Кристоф перестал бриться, и шорохался от зеркал, в обилии установленных повсюду. В запотелом их отблеске он сам себе казался призраком.
Наконец, Якобу надоело видеть страдания своего барина. И он привел какую-то латышку, красивую яркой крестьянской красотой, которая в другое время бы произвела на Кристофа впечатление. Но нынче он лишь упрекающе посмотрел на слугу — на ругань сил не оставалось — и смерил взглядом высокую, полноватую девицу в коричневой домотканой юбке и с обернутыми вокруг головы белокурыми косами.
«Как звать?» - бросил он, не смотря в глаза.
«Стэфой», - проговорила она тихонько.
«Иди», - махнул он рукой. Она оставалась стоять в дверях, испытующе глядя на Кристофа.
«Кому сказал, иди», - повысил он голос. - «Ты мне здесь не нужна».
«Так ведь уплачено, барин», - растерянно проговорила она.
«Mon Dieu, quelle hont;», - прошептал он, а потом повторил:
«Уходи же, чего стоишь. Деньги себе оставишь».
«Так мне некуда», - еще тише произнесла Стэфа. Ее нежный голос плохо подходил к статной наружности.
«И где этот Якоб тебя откопал, скажи на милость?» - вздохнул Кристоф.
«В Риге, на Майстерском рынке. С мамашей приехали».
«Вот к мамаше и возвращайся».
«А та меня отвезла, чтобы лишнего рта не кормить».
«Мамаша, кто она?»
«Свекровь моя...»
«Так ты замужем? А муж где?»
«В рекруты забрали».
«Ладно», - проговорил Кристоф. - «Как тебя, Стэфа, оставайся здесь. Будешь тут в услужении. Но больше сюда не приходи — ты поняла?».
Девушка залилась некоей стыдливой краской, кивнула и ушла.
Вместо нее пришел Якоб, и барон напустился на него:
«Я тебя просил? Кого спрашиваю — просил или нет?»
«Но вы же молодой...»
«Заткнись!» - Кристоф поднял со стола полупустую чернильницу и кинул в направлении Якоба, который ловко увернулся. Чернильница попала в зеркало, со звоном разбившееся и забрызгавшее ковер и осколки черной краской. - «Ты за кого меня держишь, а? За кого?» - он подошел к Якобу и схватил его за грудки.
«А что такого...», - в глазах слуги не отразилось никакого страха, только непонимание.
«Что такого? Она человек! Не кусок мяса!»
«Так сама же согласная была... И два золотых, как-никак».
«Жалкий раб! Вы все рабы! Прочь!» - закричал он на слугу, и тот боком направился к двери, а Кристоф рухнул на диван, и впервые, за много лет, заплакал — но не от тоски, а от злости. Потом он уселся, взял новое перо и наполнил чернильницу, и начал быстро писать:
«Золитуде, Рига, Ливония. Год 1797-й, января 10.
Господину Армфельту, он же господин Брандт, лично в руки.
Милостивый государь,
Я оставил всех и оставлен всеми. Не это ли радость? Вы говорили о звезде свободы, которая взойдет не только для избранных, но для всех. Однако я вижу, что рабы счастливы быть рабами. Что люди счастливы продавать и покупать волю за деньги. Вдумайтесь — у нас, чтобы рабу обрести свободу, надо выкупиться. А что сделает с этими деньгами рабовладелец? Купит себе новых рабов. Не зная, что и он такой же раб, как и остальные. Мир выстроен по цепочке: от рабов Божьих до рабов господских. Нет смысла что-то менять, когда оно устроено так на веки вечные.
Я пишу, в том числе, о самом себе. Как видите, вокруг меня тьма и просвета нет. Так сказал когда-то мой брат, а брата у меня тоже уже больше нет. Он предпочел бесконечное отчаяние ада серому мраку нашей жизни, и как же я его понимаю. Моя участь — уходить в низкопоклонники, как того требует мой долг. Но разве долг — не разновидность рабства? Вы говорили о нем, и я не помню ваших ответов...
Вы возлагали на меня надежды, но я вижу, что мне не под силам все это разрушить...»
Он прервался. Письмо было очень отчаянным, ему даже стало стыдно за подобный истеричный тон. Он не стал его отправлять. Но и уничтожать — тоже. Так и осталось оно лежать.
...Назавтра он проснулся от того, что какая-то сильная рука тянет на нем одеяло и знакомый голос кричит:
«Вставай! И приведи себя в порядок, а то воняет от тебя как от свиньи».
Кристоф спросонья уставился на неумолимое лицо старшего своего брата. Теперь единственного старшего брата.
«Быстрее, чего вылупился!» - говорил он, потом отошел на расстояние.
«Ты как здесь...?» - начал Кристоф, но Карл не дал ему договорить и продолжил:
«Во-первых, тебя назначили флигель-адъютантом. В свиту. Во-вторых, я праздную помолвку и не потерплю твоего отсутствия».
Кристоф уставился на брата неверящими глазами. Карл — и вдруг жениться, невероятно!
«Кто же твоя невеста?» - спросил он, разумея про себя: «Кто же эта несчастная?»
«Средняя из Остен-Сакенов. Минна», - произнес он. - «Давай, время не ждет, мне через два часа в Ригу нужно!.. А это что за чушь?»
Карл посмотрел на бумагу, быстро проглядел ее глазами и проговорил усмешливо:
«Где ты набрался этой ерунды? Радищева начитался?»
«Отдай», - твердо проговорил Кристоф.
Карл на этот раз решительно порвал письмо по диагонали, добавив:
«И для какой надобности ты знался с этим шведским проходимцем?»
Кристоф попытался ударить Карла, но брат был гораздо сильнее и мигом вывернул ему руку, сжатую в кулак.
«Идиот», - беззлобно проговорил старший из фон Ливенов.
«Я никуда с тобой не поеду», - Кристоф отвернулся от него, показывая видом все презрение. - «Женись хоть на великой княжне, мне наплевать».
«А как же твоя карьера?»
«Пошла моя карьера к черту!» - Кристоф смотрел на своего брата, и не узнавал его, словно тот пришел из совсем иного мира. Тот был одет, как всегда, крайне щегольски, на каждом пальце — по перстню, манжеты из тончайшего кружева, словом, фройляйн Остен-Сакен явно впечатлена подобным женихом и ждет не дождется дня свадьбы.
«Тебя там все любят», - словно невзначай бросил Карл, разворачиваясь к двери. - «Наслушались о твоих подвигах. Что во Фландрии, что в Персии. Государь лично такого молодца себе в свиту хочет».
«С моей рожей в какую свиту?» - усмехнулся Кристоф, невольно ощупывая пострадавшую сторону лица.
«Пустое. Девицы будут визжать от радости, а государь сочтет сию отметину образцом примерного мужества. И героизма».
Потом брат покинул его, и Кристоф, усмехнувшись, посмотрел в зеркало, сказав своему отражению: «Ну что же, раз так, то пусть будет». Затем позвал Якоба и начал приводить себя в порядок.

CR (1817)
 Я вышел из глубин отчаяния совершенно случайным образом. Точнее — внешне-то я вышел, и надел новую, довольно забавно выглядящую форму семеновцев, и завязал свои неровно постриженные волосы в тугую прусскую косицу, щедро присыпав пудрой, и сопроводил под венец своего брата, который безобразно напился накануне, и все рассказывал мне про взятие Праги, и про то, что сталось с Фрицхеном, как он выстрелил себе в голову сразу из двух пистолетов, и его еще не сразу нашли, а хоронили с закрытым лицом, естественно, а свадьба была на сакеновской мызе Зентен, с белыми колоннами, и брат стоял на крыльце, в распахнутом плаще, и все рассказывал, как они в Девяносто четвертом палили пушками по мирным жителям и повстанцам, не разбирая кто есть кто, а потом, после взятия Праги и грабежа города он пытался взять силой какую-то паненку,  та плюнула ему в лицо, и он отпустил ее восвояси, а потом пошел и напился, а я это слушал и после этого рассказа мой брат обблевал все эти белые колонны совершенно безобразным образом, а на другой день, сразу после венчания, опасно захворал, кровавая рвота открылась, прямо как у нашего отца, и мне приходилось утешать бледную Минну Остен-Сакен, которая действительно была в моего брата сильно влюблена. Молодой организм взял свое, он вылечился, хотя мне было бы не жаль, если б помер. И вся эта дребедень длилась до десятых чисел марта Девяносто седьмого, потом я поехал в Петербург, и случился мой триумфальный фавор. Государь — сам не пойму, отчего — полюбил меня как сына родного, и затем определил докладывать ему по военным делам, в которых я делал вид, что разбираюсь. Как многие помнят, покойный Государь не терпел промедлений и праздности, был охвачен жаждой деятельности, и я стал ему вернейшим соратником в этих делах, ибо иначе я бы точно застрелился. Но когда я оставался наедине с собой, звенящая пустота  вила гнездо в душе. Я перепробовал все развлечения без разбора. Покупал красивых и развратных женщин, лучшие драгоценности, дома на Миллионной. Читал всякое и без разбора, даже пробовал собрать дедовскую библиотеку, которую так бездумно разбазарил мой отец, но быстро оставил это занятие. Играл по маленькой и по большой. Но увлечения не сыскали мне дурной славы, так как ни одному из них я не предавался с особой страстью. Общался с теми, кто искал моего расположения. За моей спиной постоянно шептались. Мой фавор приписывали влиянию матери, ходили и более грязные слухи — я все-таки был красив, пусть мое лицо и попортил шрам. Но я был равно обходителен со всеми, даже с теми, кто называл меня за глаза «содомитом».
...Стэфания, моя экономка, не ставшая моей шлюхой в Девяносто седьмом, до сих пор со мной, и я без особого могу назвать ее моей правой рукой в делах управления хозяйством. Она напоминает мне о Золитуде, которую моей сестре удалось продать лишь в Четвертом году — Фитингофы выставили уж слишком высокую цену. В Двенадцатом мызу сожгли, так как наступали французы, и рижане решили следовать примеру москвичей — подпалить все, что может гореть, не оставив якобинцам ничего, что бы они могли разграбить и осквернить. И я, признаться, рад, что этого дома больше нет. Равно как и моего отчаяния. Но иногда оно прорывается посреди ночи, проскальзывает прямо к сердцу, и я начинаю вспоминать...