Камчатское одоление. роман. часть вторая

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ЭХО ИЗ ДАЛЬНИХ ВРЕМЁН





Одна остановка была сделана по особой причине. Муравьёв заранее предупредил лоцмана Вавилова, чтобы дал ему знать, когда караван приблизится к этому месту. И Вавилов вскоре сообщил, что осталось версты две. Подали сигнал готовиться к остановке. С лодки на лодку передавали одно слово, как знак, как символ, как что-то близкое:

– Ал-ба-зи-и-ин!

Зашевелился народ, люди привставали и вглядывались в левый берег, многие слышали название этого города-призрака, города – невенчанной столицы здешнего края, когда-то существовавшего здесь воеводства… И не видели ни домов, ни стен крепостных, ни церквей, ни башен. Только всхолмленный некрутой склон, ровно покрытый травой. Будто кто-то заколдовал это место или засеял его семенами
только этой травы. Никакого бурьяна: лопухов, конского щавеля, пустырника, полыни, пижмы, борщевика… Бархатным зелёным покровом невысокой травы было укрыто место, где жили, трудились и защищали  русскую землю русские люди. Капитан «Аргуни» Казакевич первым заметил эту особенность местности и обратил на
неё внимание генерал-губернатора. Муравьёв, молчаливый и сосредоточенный, ответил коротко:

– Много крови и пожаров… Наверно, тут очень долго вообще ничего не росло.

Конечно, Муравьёв мог бы многое рассказать об этих местах, потому что он давно интересовался краем, его историей. Но он не стал этого делать, потому что предполагал, что жители здешние и без него всё это знают в каких-то устных преданиях, сказах, передававшихся из поколения в поколение.

Николай Николаевич ошибался, думая так. Это был взгляд образованного человека, более того – городского человека. Обычно сия категория людей очень странно представляет себе жизнь в местах труднодоступных, удалённых, и уж совсем не понимает того, что борьба за жизнь, а борьба эта здесь нешуточная, съедает без остатка всё, что не входит в очень обычный, привычный и сравнительно узкий круг интересов, умений, нужд. Построить избу – каждый второй тебе академик, добыть зверя – любой охотник дока, а уж что касается земли, её обработки, так тут и говорить не приходится – это вопрос жизни. Не сумеешь – погибнешь. И уж тут не до истории, не до былин каких-то. Из всего, что устно передаётся от отцов и матерей, остаются жить в памяти только колыбельные да самые простенькие сказки. А ещё – бытовые всякие песни: свадебные, подблюдные, на посиделках-беседах, колядки… И уже через одно поколение забываются даже самые-самые герои совсем недавнего времени, небывалые подвиги и сражения… Даже могилы – и те сохраняются родственные только. А если со стороны кто-то на этой земле что-то героическое совершил и погиб, то память о нём коротка.

А ведь сколько могла бы поведать одна только вот эта точка на левом берегу Амура под названием Албазин! Да ведь сам этот торжественный сплав войск по Амуру во главе с правителем
Восточной Сибири сразу стал бы менее значительным, если уйти в прошлое на две сотни лет назад…


…Якутский воевода Пётр Головин прослышал о богатствах этих мест от эвенкийского шамана Томкони и захотел ознаменовать своё правление открытием оных. Особенно заинтересовал его рассказ шамана о Серебряной горе, иначе называемой Оджал. Томкони утверждал, что серебра там – видимо-невидимо, хоть лопатой с поверхности сгребай. А уж кому-кому, а Головину было хорошо известно, что Москва в серебряном металле вельми нуждается, и человека, который поможет в сих существенных нуждах, ожидают всяческия милости, должности и награды. А посему повелел он письменному голове Василию Пояркову сколотить небольшую, но надёжную дружину, и пойти в сторону, которую указали ему ведающие люди. Говорили – там злато-серебро водится, край – собольий, леса – немерянные. Да и мало ли, что могут обнаружить там умелые  люди!

Василия уважали и многие пошли бы с ним хоть куда. Поэтому дружину набрать для него труда не составило.   С началом зимы 1643 года Поярков со своими спутниками отправился из Ленского острога по Алдану, Учуру, Гонаму и Нюкже к истокам Зеи. Предполагалось, что оттуда до Амура по реке отряд пройдёт быстро, но вопреки ожиданию дело затянулось, и поярковцы дошли до Амура только весной 1644 года. И вот здесь началось то, о чём к моменту выхода на Амур муравьёвской экспедиции, то есть всего две сотни лет спустя, людская память не сохранила практически ничего: только письменные свидетельства в архивах донесли эти сведения до других времён. Начался беспримерный сплав по Амуру поярковской дружины. Хоть и были в ней грамотные люди, да только полное неожиданностей и опасностей путешествие не располагало к подробным записям, так что
о препятствиях и сложностях пути последующие поколения должны только догадываться. И если правильна такая догадка, то, может быть, не случайно память об этом сплаве оказалась короткой. Причины для умалчивания подробностей были: дружина Пояркова была далеко не мирной. Она шла завоёвывать новые земли. И поэтому, естественно, встречала повсюду сопротивление. Даже зимовать поярковцы не смогли в поселениях местных жителей, и им пришлось строить укреплённый городок.

Они спустились по реке до самого устья! Уже тогда они могли бы выйти в океан и открыть судоходность устья, но многочисленные банки, кошки, узкие протоки обманули их так же, как обманывали потом не раз других искателей. Поярков решил, что Амур как бы рассасывается, рассыпается в этом нагромождении природных
препятствий. И… с этим известием и подробным рассказом о путешествии вернулся в «столицу» Восточной Сибири.

Ленский острог или Якутск-городок тогда и потом, спустя много лет, был до отказа наполнен авантюристами, бесшабашными людьми, бродягами по натуре, предприимчивыми деловитыми торговцами, готовыми за наживой податься хоть на край света. Конечно же, рассказы Василия Пояркова о неведомых пока русским людям землях, о ненайденной Серебряной горе, о неизмеримом богатом крае дошли до слуха некоторых из них. И вот уже знаменитые промышленники-соболёвщики Квашнин, Барабанщик и Выжигин на свой страх и риск отправились по следам Пояркова. Следом за ними снарядил отряд человек в Якутске известный и казённый. Ярофей Хабаров был у очередного воеводы – Дмитрия Франсисбекова – заместителем  и славился отвагой и тягой к новым местам. Ещё при енисейском воеводе  Хрипунове, за два десятка лет до этого времени, он «ходил» на неразведанную тогда ещё Лену и стал одним из тех, кто подготовил присоединение этих земель к России. Позже бывал в Мангазее, на Таймыре, потом снова пришёл на Лену, на Усть-Куте соляные варницы поставил, первые в Сибири. Богател с размахом, справляя службу государеву. Именно при нём соболиный и рыболовный промысел был налажен уже не для местных токмо нужд. И известен он стал по Сибири и тем, что в Киренге землю пахать начал. Да так удачно, что уже полагал получить зерно на продажу.

Но тут судьба его так подсиропила, что Ярофей Павлович с воеводой немало натянул отношения, впал в немилость, дело дошло до прямого противостояния. Франсисбеков всеми правдами и неправдами разорил Хабарова, даже в острог его заключил, потом,        правда, выпустил голоштанного. Шваркнул тогда Хабаров шапкой об   
пол и стал созывать народ пойти в далёкие края на пользу делу государеву. А воевода и рад от строптивца избавиться – дал
соизволение, лишь бы подальше его услать, куда Макар телят не гонял.

Вот так Ярофей Павлович Хабаров, выходец из Великого Устюга, возглавил экспедицию из семи десятков человек и отправился на Амур. В 1650 году эти отчаянные люди, претерпев невероятные трудности, перезимовав на Тигиринском волоке, перевалили через Становой хребет и достигли Амура. Но гораздо быстрей, чем они продвигались к великой реке, шла по местным поселениям молва о вооружённых русских, идущих покорять здешние народы.  Откуда взялся такой слух, Хабаров не мог понять: поводов для таких разговоров не было, наоборот – в отличие от Пояркова старались идти тихо и никого не затрагивать. И всё же многие жившие здесь осёдлые дауры снимались с мест и уходили, уходили вниз по Амуру, оставляя после себя лишь пустые свои поселения. А строились дауры крепко и хорошо. Три опустевших городка занял Хабаров со своими соратниками, и повсюду видели они крепкие дома, оборонительные сооружения, башни для стражи… Кто, когда научил дауров этому искусству, Хабарову было неведомо. На китайские строения вовсе не похоже… Одно было понятно, что всё это строилось для защиты. От кого? Не от русских же, которые военной ногой и не вступали никогда доселе на эту землю? От китайцев? Маньчжуров? В одном городке, расположенном при впадении в Амур притока Уркана, Хабаров оставил  б`ольшую часть своего отряда, повелев укреплять эту небольшую крепость с башнями, рвами и подземными ходами, и ждать, когда он, набрав людей побольше, вернётся из Якутска, чтобы двигаться дальше.

– Чувствую, что впереди ждут нас не только мирные народы. С маньчжурским войском сразиться придётся. И не один раз, я полагаю. Так что поглядывайте по сторонам, ложку мимо рта не пронесите, с лютым зверем не дружите! Если идёт стороной – пусть идёт, а вот если рявкнет, – спуску не давайте!

С тем и ушёл обратно – нужно было привести в порядок все собранные сведения об этих местах, составить подробный чертёж пройденного пути. А полсотни ратников взялись за работу тяжкую и изнурительную – лес рубить, дополнительный тын ставить, да такой, чтобы и ядра не одолели. Земельку копать, окружать крепостцу ещё одним рвом, хитрые ловушки устраивать. Ну, и пропитание себе добывать, это уж само собой…

Но зато когда Хабаров по весне вернулся в Лавкаев город, за ним уже шли почти полторы сотни людей. Почти всех своих опытных «сидельцев» забрал с собой, а на посту оставил два десятка новичков – мол, место не очень опасное, в укреплении отобьются, ежели что. А сам с товарищами пошёл вниз по Амуру-батюшке  – воевать даурского князя Албазу.

Удача сопутствовала Хабарову. Придя к городку, где было местопребывание князя, русские сумели подобраться скрытно – в отряде было много опытных охотников – и захватить его. Опьянённый победой, Ярофей Павлович в честь князя назвал городок Албазином. После этого Хабаров предпринимал лишь непродолжительные походы, после которых дауры возвращались на прежние места и становились под десницу русского царя. Вскоре весь край стал считаться российской землёй. Хабаров с этой вестью решил обойти недруга Франсисбекова и сам отправился в Москву. Именно Хабаров доложил в Москве о приращении земель русских царю Алексею Михайловичу и был обласкан. Впрочем, и все соратники его были награждены специальными золотыми медалями. Но при докладе хитрый Хабаров умолчал о том, что знал уже давно: даурская верхушка, покорившись, не утратила своего тяготения к циньской династии, из чего следовало, что рано или поздно, но узурпированная маньчжурами в Китае власть попытается присвоить эти земли себе. Об этом Хабарову просто не хотелось думать, не хотелось вносить тревогу в душу царя: всё это то ли произойдёт, то ли нет, Улита едет – когда-то будет! Сегодня, сейчас был успех, а о завтрашнем будем думать завтра.

Но это завтра наступило довольно скоро.

Уже через год постепенно, незаметно дауры стали… исчезать. Ничего необычного в селе не наблюдалось ещё накануне, а уже утром всё их поселение оказывалось пустым – не осталось ни одного человека. Сначала на это не обратили внимания: мало ли, по каким причинам люди меняют место жительства. Но когда вскоре оказалось, что опустела вся округа, русские албазинцы поняли, что война против них уже началась. С каждым днём всё ощутимей сказывался
недостаток продовольствия. Допросив замешкавшегося даура, заместитель Хабарова Онуфрий Степанов по прозванию Кузнец узнал во-первых, что переселение дауров на реку Нонни происходит не стихийно, а по тайному приказу, поступившему из Пекина, а во-вторых он понял, что уже нынешней зимой русским албазинцам придётся голодать. К тому времени гарнизон Албазина насчитывал уже несколько сот человек, о пропитании которых Степанов должен был позаботиться. По слухам дауры, доселе продававшие русским мясо, крупу, муку, ушли вниз по течению Амура в район устья Сунгари, где уже не так давно побывал на стругах Хабаров, зимовал там и построил Ачанский городок.

Уже возвращаясь после того похода, Ярофей Павлович встретил в пути московского посланника по его душу Дмитрия Зиновьева. Несколько подмётных писем, содержавших злые наветы против первопроходца, сделали своё дело: Хабаров был арестован, разжалован и доставлен в Москву. Там, правда, удача опять повернулась к нему лицом. Его оправдали и назначили начальником над всеми поселениями на Лене. Франсисбеков и прочие хулители были повержены, и больше в Даурию Ярофей Павлович не вернулся.

И вот теперь Онуфрию Степанову нужно было найти дауров, повести переговоры, объяснить, что им самим невыгодно такое удаление, поскольку русские всегда исправно платили за товар.

С отрядом в 500 человек, с шедшим по берегу обозом, на котором предполагалось везти продукты, он отправился на больших лодках по Амуру. И тоже исчез. Уже много позже до оставшихся дошла чёрная весть об их товарищах: отряд дошел до устья Сунгари или по-русски – Шингалы, и именно здесь столкнулся с флотилией, в несколько раз превосходившей численно русских. У Степанова было всего пять  больших лодок, у противника – сорок семь, и все вооружены пушками! Узнали о том, как Степанов приказал устроить из лодок охранительное кольцо, как защищались албазинцы, как погибали один за другим… Отряд был рассечён на две части. Чуть больше половины его ратников спаслись, оставшиеся в окружении бились насмерть…

Сутки шёл бой, во время которого вместе со Степановым погибли все. Даже тяжко раненные продолжали обороняться до
последнего заряда, а затем бросались на маньчжурские суда, стремясь унести с собой в могилу ещё хотя бы одного противника… Много времени спустя пленённый китаец, когда-то бывший участником этого сражения, рассказал, как изрубленные на части тел`а всех оставшихся в живых израненных русских воинов бросали в реку, и воды Амура краснели от их крови…
 

Находиться в обезлюдевшем краю было немыслимо. Через несколько лет русские покинули эти места. И возможно, что история пошла бы по-другому, если бы Китай не помедлил и сразу вернул бы дауров в их родные города и сёла, оставив поблизости войско. Но Пекину тогда хватало забот внутри страны, и всё это не было сделано.

     Уже спустя пять-шесть лет жизнь в городке начала возобновляться. Поселился здесь с группой казаков беглый ссыльный. Был он поляком, но называли его и литвином. По имени он был Никифор, по прозванию – Черниговский. Жил он на Лене-реке, жил   уже долго, привык, освоился, даже девицу себе присмотрел-полюбил, да только та же девица приглянулась и воеводе Обухову… По тамошним местам воевода – и царь, и бог, перечить – не моги! А девушка вздумала отказать ему. Тогда решил он взять её силой, велел схватить и привезти. Казаки, которым велено было, поразились красотой девицы, жалели её, но приказ есть приказ, доставили к воеводе. Но только Обухов подступил к красавице, как она ударила себя ножом в сердце.

Эх, опоздал Никифор!..  Он ворвался в палату, когда суженая его уже упала на ковёр. В беспамятстве выхватил он саблю у казака и одним ударом развалил Обухова от плеча донизу. Потом опомнился, вернул саблю и протянул руки – вяжите, мол. Но казаки, народ вольный, увидели, что всё произошло по справедливости, и сказали Никифору:

– Уходить тебе надо. И мы с тобой пойдём. Будь над нами атаманом!

Так всё это было или не так, как рассказывали в легенде, да только Никифор Черниговский и около сотни казаков после долгих приключений добрались до заброшенного пустующего городка Албазина. И опять стал Албазин превращаться в действующуюкрепость. Вначале только первопоселенцы работали не за страх, а за совесть, потому что они прекрасно понимали – свято место пусто не бывает, необжитая земля привлекает всех, поэтому нужно её и осваивать, и защищать от недругов. Но вскоре слух о зашевелившейся в крепости жизни пошёл далеко и стал достигать ушей людей, не поладивших где-то с кем-то, бежавших от чего-то. Население стало прибавляться. А Никифор и его ближайший друг и соратник Мишка-Сапожник умели привлечь к работе всех, наглядно объясняя каждому, что выжить они могут только если накопят силы и возможности для обороны.

К тому времени и дауры постепенно возвращались в свои родные места. Албазинцы торговали с ними и обещали защиту, если будут они собирать ясак для передачи его русскому царю. Дальновидный Черниговский прекрасно понимал, что даже при всем известной неповоротливости государственной машины рано или поздно в Албазин царь направит военный поход. Воевать со своими атаману не хотелось, поэтому он торопился заслужить прощение царя до такого момента.

И это у него получилось! Собранное им денежное, золотое и меховое свидетельство преданности местных народов русскому царю возымело действие, и нижайшее прошение о помиловании за    прошлые прегрешения было царём удовлетворено. Правда, вначале Никифору была подтверждена смертная казнь, но через два дня, как было положено по закону о помиловании, его простили. Полностью от наказания он, впрочем, не избавился, – хотя был назначен албазинским приказчиком, но оставлен на жительство в Албазине без указания срока, пожизненно…

Шло время. К Албазинскому острогу тянулись переселенцы, которые заложили несколько поселений на Амуре. Появились слободы Покровская, Игнашино, Монастырщина, Андрюшкино, Озёрная, Паново… Поток переселенцев пошёл такой, что на Олёкме да на Тигиринском волоке пришлось даже заставы делать, чтобы хоть чуть ограничить это движение. Черниговский чуть ли не силой привёз иеромонаха Киренского Свято-Троицкого монастыря Гермогена, который в урочище Брусяной камень основал Спасскую пустынь. Дело это было очень нужное, потому что людей прибавлялось, рождались дети, умирали старики. И нельзя было их оставить без
покаяния, святого причастия, без крещения, отпевания… И  Гермоген смирился со своим похищением, стал служить богу и народу на новом месте.

Албазин постепенно становился своеобразной столицей края. Жизнь, казалось, налаживалась. Обустраивался острог, уже в нём была приказная изба, казармы для служивых, возвысились три башни с жилыми помещениями для защитников. Да и домов прибавлялось и прибавлялось. Прошло несколько лет, и волею царя было здесь организовано Албазинское воеводство. Появились у Албазина и герб, и печать, и знамя с образом Спаса Вседержителя, окружённым молящимися святыми. С 1682 года Албазин стал главной опорой России в Приамурье. Но спокойная жизнь продолжалась недолго…


Однажды весной в Албазин прибыл посланник, который привёз письмо, приглашавшее власти города на переговоры с военными представителями китайского императора. Встреча прошла впустую. Императору Канси донесли о том, что  русские – жители Албазина – отказались покидать город и вообще эту землю, настаивая на том, что в течение долгого времени проживания они не видели ни одного китайца, не говоря уже о китайских чиновниках, а знают лишь местных жителей дауров, с которыми у них тоже давно сложились дружеские отношения.

Император-богдыхан Канси был молод, ему не исполнилось ещё 24 лет. В другом возрасте он, возможно, принял бы другое решение. Но он решил наказать строптивых русских. Желание это усиливалось ещё одним обстоятельством. Династия Цин, представлявшая интересы Маньчжурии, пришла к власти в Китае в общем-то незаконным путём, и собственно китайским народом не была воспринята, как своя власть. Поэтому Канси искал малейший повод, чтобы показать силу этой власти, а когда такого повода не было, то обходился и без него. Он вызвал к себе лучшего своего военачальника Лан-Даня и повелел ему осадить Албазин.

Лан-Дань уже давно от своих лазутчиков знал, что в Албазине 450 воинов и три пушки. Именно поэтому, чтобы не очень обременять казну, он взял в поход всего лишь 15 тысяч человек и 150 орудий…


4 мая 1685 года китайская армия осадила Албазин с воды и суши.

Лан-Дань ни на мгновение не усомнился в том, что русские, увидев бесконечные ряды его воинов, охватившие крепость полукольцом, и на реке  – десятки военных ладей с орудиями, оценят реально свои возможности и примут самое правильное решение: сдадутся на милость победителя. Но Албазин выглядел так, будто в нём вовсе никого не было! И Лан-Дань приказал армии двинуться вперёд.

Всё ближе и ближе крутые подступы к валам, мощной ограде, передовые отряды уже приготовили штурмовые лестницы, осталось только приставить их к стенам, одновременно открыв огонь из орудий по городским воротам. И тогда…

И тогда, когда по лестницам уже как саранча побежали китайские воины, когда раздался первый залп из десятков китайских орудий, над стеной показались русские. Вдоль всей стены рассыпались стрельцы, каждый выстрел которых разил наповал, на  лестницы обрушились с высоты огромные обрезки брёвен, сметавшие нападавших, калеча их и убивая. На длинных цепях как маятники раскачивались тяжёлые чурбаки, которые валили и ломали  оставшиеся лестницы, а на головы неприятелей лились кипяток и смола, передовые падали в ров, на них с криком валились другие. В рядах наступающих началась паника, передние подались назад, но за ними шли новые ряды, они смешивались с бегущими, заполняя всё свободное пространство…

Лан-Дань уже понял, что первый штурм отбит. Нужно было менять ход осады. Не дать русским опомниться, очистить подступы и попробовать пойти на второй штурм. А вот если не выйдет, тогда… Тогда взятие Албазина продлится значительно дольше – дня на два. Нужно будет вести сильный обстрел, постараться поджечь деревянные строения, и тогда можно спокойно встречать делегацию с ключами от городских ворот. Впрочем, подумал Лан-Дань, ворота эти будут к тому времени полностью разбиты.


Воевода Толбузин прекрасно понимал, что долго продержаться они не смогут. С самого начала, с момента, когда весть о приближающемся войске достигла Албазина, Толбузин послал гонца в Нерчинск за помощью. Но когда она придёт и придёт ли вообще – никому не было ведомо. Поэтому воевода велел беречь заряды, а пуще того – ядра для трёх пушечек, и приказал готовиться к новому штурму. Снова постоянно кипятилась вода, грелась и плавилась смола, каждый воин тщательно точил саблю, наконечник копья, казацкой пики… Не видимые противнику, дозорные непрерывно наблюдали за ним, готовые при малейшем движении поднять тревогу. Старики и женщины заготовляли чурбаки для сбрасывания…

К концу дня, когда уже начало темнеть, Лан-Дань решил, что подходящий момент наступил. И снова оглушительно загремели барабаны, взревели трубы, и мерный шаг огромного войска не был слышен за этой бурей звуков.

И снова на чёрных силуэтах стен показались фигуры защитников, какие-то куски огня падали на атакующих, в свете невыгорающих подолгу костров смолы метались тени, падали люди. Из распахнувшихся вдруг ворот высыпала толпа с оружием наперевес, рассыпалась неподалёку, на краю рва, и врубилась в ряды нападавших, разя их направо и налево. Словно просека в лесу образовалась, усыпанная телами противников. Потом, по неслышному издалека какому-то сигналу все русские бегом собрались возле ворот, мгновенно втекли в приоткрывшиеся створки, и ворота закрылись…

Наступила тишина – оглушительная после лавины криков и барабанного боя. Только трещал огонь, только стоны раздавались, только чей-то голос просил неизвестно кого помочь в мучениях и убить его…

Уже на другой день Лан-Дань решил брать русских измором. Город был окружён со всех сторон, любое бегство исключено, любая помощь была бы встречена орудийным огнём. Но проходили день за днём, а русские и не думали сдаваться. Во всяком случае, внешне всё выглядело именно так.

Алексей Толбузин именно этого и добивался. В день по нескольку раз ему докладывали количество оставшейся еды, и с
каждым разом эти цифры становились всё меньше и меньше. Так же тщательно учитывались заряды. На вопросы своего помощника о том, чего он ждёт, почему он тянет время, не отвечая даже на огонь китайцев, Толбузин отвечал, что он выбирает свой час. Для чего ему нужен был этот свой час, он не удосужился объяснить. Только восемь дней (!) спустя при непрерывном орудийном обстреле, в паузе между
тушением очередных пожаров Толбузин собрал старшин и буднично сообщил им, что помощь, по всей видимости, не придёт, что продовольствия осталось самое большее – на один день, дальше начнётся голод. Сбережённые заряды понадобятся, когда через те ворота, где по его наблюдениям китайцев поменьше, население и гарнизон будут покидать Албазин. Для отбивания противника и встречного удара выделяется большой отряд, который будет прикрывать отход на Нерчинск.

О том, что отряд может погибнуть, никто не говорил. Это было понятно всем…

Попытка прорыва на десятый день осады не удалась. Напрасно воевода встал во главе охранного отряда, напрасно бойцы успешно рубились с сотнями осаждавших – жители города так и не получили возможности уйти. Замысел Толбузина создать несокрушимый коридор рухнул сразу же, как только китайские пушки стали стрелять
не по защитникам крепости, а по выходящей из ворот толпе людей со своим немудрым скарбом. После первого же залпа, после первых же убитых женщин, детей, стариков Алексей Толбузин приказал всем вернуться в город. Выхода не было. Выйти из ворот и погибнуть со славой они тоже не могли, не было у них такой возможности, потому что тогда никто не поручился бы за жизнь горожан.

Оставались переговоры. Воевода прекрасно понимал, что сдача крепости или уход из неё лично для него означали великую немилость царя, если не казнь. Он знал, что сильные мира сего почему-то никогда не вдаются в обстоятельства, никогда не задают себе вопроса: а можно ли было с такими силами одолеть в десятки раз превосходящего противника. Но Алексей Толбузин всё же принял смертельное для себя решение: сдать крепость и тем самым спасти население… Его поддержали настоятель обители Гермоген и сосланный старец Соловецкого монастыря Тихон.

Согласившись на условия Толбузина, осаждавшие всё же нарушили договорённости, полностью оправдав слухи о своём коварстве. Они потребовали оставить у них на время часть защитников Албазина, уверяя русских в том, что эти люди нужны им, как гарантия выполнения всех условий, и отпущены они будут только
тогда, когда гарнизон Албазина с мирными жителями удалится на несколько вёрст.

Двадцать пять казаков и священник Воскресенской церкви Максим Леонтьев, не пожелавший оставлять свою паству, стали, как они сами считали, заложниками, но…

Толбузин не мог знать, что Лан-Дань сказал своим помощникам:
  – Я не могу вернуться в Пекин без пленных. Я должен привезти императору поверженных защитников Албазина.

И не мог знать Алексей Толбузин да и никто на свете, что у русских пленных будет долгая и удивительная история. Муравьёв   получил об этом новые сведения. Недавно вернулся после очередного своего путешествия Егор Ковалевский, геолог и по совместительству писатель, который побывал в Пекине и посетил там, кроме китайских достопримечательностей, русские подворья, существовавшие там издавна, где останавливались приезжие из России. Так вот в Южном подворье на улице Дун-цзян-ми-сян он встретил людей в китайской одежде, но говоривших на давно устаревшем русском языке. Это были потомки тех самых несгибаемых албазинцев. Несгибаемых не только в военном смысле, но и в моральном. После того, как император отказался отпустить албазинцев на родину, они тоже отказались менять русские обычаи на китайские. Они выжили в Пекине!  Максим Леонтьев построил православную церковь, создал православное албазинское миссионерское братство, где албазинцы сохраняли язык и веру в течение нескольких поколений. И много лет спустя приезжавшие русские с изумлением обнаруживали в Пекине православных христиан – русских, так похожих на китайцев…


…А защитники Албазина продвигались к Нерчинску. И только на середине этого пути встретили казачий полк, высланный им на подмогу. Командовал полком давно обрусевший шотландец Афанасий Байтон, человек решительный и непреклонный. Он настоял на
возвращении в Албазин, надеясь ещё застать там китайцев и, может быть, отбить заложников. Но когда гарнизон вместе с подкреплением вернулся, то застал лишь пустой горящий город…



          Не прошло и года с того часа, как албазинцы загасили пожары и с новой силой стали укреплять город и крепость, а китайцы вновь стали под стенами Албазина. На сей раз, в 1686 году, их было почти вдвое меньше – восемь тысяч, но зато   пришли они с осадными орудиями, которых было четыре сотни!

А защитников Албазина было всего 677 при восьми орудиях.
Лан-Дань на сей раз решил не утруждать себя штурмом. Окружив город, он методично стал его обстреливать из орудий. Уже в первые дни Толбузин был убит. Командование принял на себя Афанасий Байтон. На очередное предложение сдаться, доставленное переговорщиком, он поморщился и махнул рукой, словно отгоняя надоедливую муху:

– Поди, скажи там своему Лан-Даню, что мы крепости сдавать не привычны!

С седьмого июля до начала апреля следующего года продолжалась эта пытка обстрелом. Девять месяцев (!) обрушивались на город ядра, девять месяцев погибали в Албазине люди… Самое удивительное оказалось в том, что город не сдался, а китайские орудия вдруг замолчали. Дело было в том, что китайцы… полностью израсходовали все свои боеприпасы!

Наёмный руководитель осады иезуит Вербье в бешенстве кричал, размахивал руками, швырял разные предметы, разбивал драгоценную фарфоровую посуду, в общем, как говорят китайцы, всячески «терял своё лицо». Лан-Дань бесстрастно наблюдал за этими метаниями и негодованием и думал о том, что в Албазине сейчас осталась самое большее – сотня защитников. И не стоит тратить на них силы, потому что эти люди всё равно не сумеют восстановить разрушенный до основания город. Когда Вербье угомонился и остановился в бессилии, Лан-Дань подтвердил, что он снимает осаду и уводит войска:

– Города больше нет, и он теперь никогда не возродится. Через сто лет здесь будет густой, непроходимый лес, и никто и никогда уже не вспомнит, что когда-то здесь был город Албазин. Ни дауры, ни русские. Здесь будет место для охоты китайского императора!

39
Шестого мая, так и не добившись окончательной победы, китайская армия покинула Албазин. Уже в августе войско расположилось возле Айгуна.

Когда вдали уже начали скрываться последние ряды китайцев, над развалинами встали чёрные силуэты. Их было всего двадцать во главе с Афанасием Байтоном. Всего двадцать! Они выжили в этом многомесячном аду. Их не взяли пули, не размозжили ядра, их не убили цинга и голод. Они всё это время непрерывно занимались тем, что отстреливались при попытках китайцев проникнуть в город, тушили пожары и делили скудную еду на равные части.

Двадцать героев смотрели вслед так и не победившим победителям, и в глазах у них уже не было радости. Одна пустота и огромная усталость…

Через два года русский посол Головин был вынужден в Нерчинске подписать трактат, по которому Албазин был окончательно покинут русскими, а граница между Россией и Китаем прошла по рекам Шилка и Аргунь. Получилось, что китайский полководец оказался прав? Об этом спрашивал сам себя Муравьёв, глядя на священную землю, и отвечал сам себе: нет, наш поход – продолжение великого подвига…


…Всего этого в таких подробностях Николай Николаевич, конечно, не знал, события тех дней долго восстанавливали историки. Не знал он и того, что с собой он везёт святую частицу истории Албазина.
Когда Никифор Черниговский силой привёз иеромонаха Гермогена из Киренского Свято-Троицкого монастыря, тот успел захватить с собой одну из старинных икон Божьей Матери «Слово плоть бысть». Именно она стала первой и главной иконой в Албазине, именно её тщательно прятали под одеждой покидавшие город защитники крепости. Никифор, конечно, не видел большой разницы в
том, какая это икона. Ему было важно, чтобы она была не новой, чтобы даже по виду своему она была намоленной, чтобы несла с собой частички душ людей, доверявших ей свои мысли и желания.




Но так уж получилось, такой вот случай повернулся: если Черниговскому было, в общем, всё равно, с чем поедет иеромонах, то Гермоген оказался не просто монастырским служителем, но и знатоком иконописи и истории написания иконных изображений. И воспользовавшись тем, что другие насельники монастыря во всём этом разбирались хуже, из многих икон он взял с собой самую старую и самую редкую по сюжету. На ней изображена… Божья Матерь?.. Нет, не Богоматерь, а Дева Мария в тот момент, когда Слово уже стало Плотью, когда уже несёт она под сердцем, во чреве ещё нерождённого Христа, а мы чудесным образом видим Его сквозь Её тело – мирно, покойно лежащим и ожидающим своего явления миру!

Когда все русские покинули эти места, икона была перенесена в Сретенск и находилась там до тех пор, пока не был ею благословлён организованный  Муравьёвым поход по Амуру! Икона, сделав кружной путь во времени и в пространстве, вновь оказалась на том месте, где лилась кровь, где защитники столицы воеводства стояли до последнего.

Не знал об этом генерал-губернатор. И уж конечно, не мог он знать, что спустя небольшое время архиепископ Иннокентий, полторы сотни лет спустя причисленный к лику святых, подарит эту икону новому, только что возникшему из поста, основанного экспедицией Невельского, городу Благовещенску (название новому городу дал тоже святой Иннокентий!) и станет его святыней, подхватив славное наследие Албазина.

Но одно Муравьёв знал точно: здесь, на этой земле, в Албазине, русские воины не уронили своей славы.


Прочитали молитву о сложивших головы своя за Отечество. Постояли молча, сняв шапки. Муравьёв не стал говорить пространную речь. Сказал лишь, что место – святое. Сказал, что долгие десятки лет приходили в эти края поодиночке и дружинами русские люди и селились здесь, вдоль Амура. Сейчас по неправильно понятому
Нерчинскому трактату да по уступчивости и неразворотливости русских властей здесь и следа не осталось от былого присутствия России, казачества. После неравной битвы Россия оставила эти земли, но и сегодня они, кроме России, никому не принадлежат.

– Почему-то в жизни нашей часто так получается, что какое-то небольшое событие в одной малой точке может изменить ход истории на  огромных пространствах. Это – как в плотине: стоит она незыблемо, на совесть сделана. Тут тебе и камень, и глина, и заплот из брёвен – всё предусмотрели люди. Не заметили лишь маленькую трещинку. Годами вода сочилась по капле, и капель этих становилось всё больше. И всё равно люди не замечали – привыкли, что плотина прочная. А потом – рухнуло всё сразу. И нет больше деревень вниз по течению, и люди больше не идут на это проклятое, гибельное место.

А бывает наоборот – человек в пропасть падает, смерть неминуема, но он не теряет головы, успевает заметить свисающий корень, ухватывается за него и остаётся  в живых. Вот и здесь – до конца бились здесь люди. За свою жизнь сражались. А получилось, что за всю Россию. Своими телами брешь закрывали. И не их вина, что плотина всё же не устояла… Но мы сегодня здесь же продолжаем их дело – за Россию стоим и будем стоять! С этого похода, с этого момента начинается восстановление исторической справедливости во владении и пользовании Амуром! 

…Генерал-губернатор говорил   об этом   и видел у многих слёзы радости на глазах.

Потом молча разбрелись по всей территории бывшего города. Ходили, глядя под ноги, словно ожидая найти следы былого. Кто-то даже попытался раскапывать землю, но долгими эти поиски не были и находок почти не принесли, если не считать нескольких бесформенных обломков, горсти свинцовых пуль да проржавевшего наконечника копья. Конечно, если бы взяться за раскопки основательно, то наверняка нашлось бы немало интересного для истории. А вот такое случайное ковыряние земли чем-то напоминало осквернение могил, и вскоре было прекращено. Великий поход был продолжен.