Солнце моё конопатое или запоздалый монолог о перв

          Где ты ходишь, «солнце» моё конопатое? По каким дорогам ступают твои ноги? Что снится тебе ночами? Какие проблемы мучают? А главное – помнишь ли, вспоминаешь ли меня?
           Время уже давно ведёт отсчёт не на дни, даже не на годы –  оно считает десятилетиями. Но я помню тебя, всегда помнила, как бы ни складывалась при этом моя жизнь. Наверное, это глупо – искать человека через столько лет. Ведь мне ничего от тебя не нужно. Мне и в голову никогда не приходило – найти тебя для себя. Просто  чертовски хочется, чтобы ты оказался жив. Я бы даже заявлять о себе не стала. Зачем? Только бы знать, и больше ничего. Думаю, что мне стало бы намного легче, ведь наши ровесники и даже те, кто гораздо моложе, неудержимо валятся под  безжалостным ветром времени, оставляя после себя вдов и сирот, вдовеют сами. Мне страшно за тебя.
            Несколько раз предпринимала поиски через социальную сеть. Забила в  поисковик твою, не очень популярную, фамилию. Оказалось, не такая уж она непопулярная. Откинула тех, кто живёт очень далеко, потом юных, потом сократила поиск до городка, где мы встречались… Компьютер выдал результат: несколько довольно молодых людей – мужчин и женщин, -  которые по возрасту подошли бы тебе в дочери и сыновья. Профили их оказались открытыми, и я посмотрела фотографии. На снимках – признаки семейной жизни – «половинки», дети… Яркого сходства с тобой, молодым, ни у кого не обнаружила. На одном из снимков – женщина наших лет, со следами заботы на лице, она вполне могла бы быть твоей женой… или вдовой… Нет, нет! Только не вдовой! Но если эта пожилая дама имеет отношение к тебе, почему на снимках нет намёка на твоё существование рядом? Ты не любишь фотографироваться (раньше любил)? Тебя в тот момент не оказалось дома (только не самое страшное!)? Да и вообще… Почему я вбила себе в  голову, что эти люди имеют к тебе какое-то отношение? Вполне возможно, что вы просто однофамильцы.
            Нет ничего проще, как написать им через сеть и спросить о тебе напрямую. Но я не хочу. Мне нечего им сказать, ведь то, что было с нами тогда, в наши юные годы, – это только моё. Я даже не говорю – «наше». Я говорю - «моё». Я живу с этим уже довольно много лет, и это чувство, продиктованное моей памятью, стало веским, ощутимым, осязаемым, мне с ним хорошо, мы мирно сосуществуем, мы – одно целое.
                *****
             Я и не знала тогда, что ты живёшь совсем рядом с нашим общежитием, буквально за углом. Очень долго потом удивлялась: почему ни разу не встретила тебя раньше, не столкнулась на улице, когда ходила мимо твоего дома по пятницам в городскую баню, когда бегала к подругам, жившим на квартире чуть дальше тебя, когда просто гуляла  по улицам перед отбоем? Почему нам нужно было в одно и то же утро оказаться в областном центре, чтобы встретиться глазами? Не есть ли это подтверждение гипотезы, говорящей о том, что всё происходящее на земле предопределено?

               Тогда стояла вторая половина ноября, было холодно, – по крайней мере, земля уже подмёрзла и была едва припорошена редким снегом. Мы, группа девчонок из техникума, которых привезли на экскурсию в областной город, совсем мало обращали внимание на достопримечательности и почти не слушали экскурсовода. Нам просто нравилось, что получилось хоть на денёк оторваться от конспектов, от надоевших тезисов марксизма-ленинизма, от глобальных проблем, решаемых на партийных съездах страны, которые все студенты и учащиеся того времени углубленно изучали. Нам нравилось, что утро морозное и яркое, что мы молоды, что перед нами раскинулся старинный парк, основанный когда-то, давным-давно, в память о героях Отечественной войны 1812 года, что по этому парку так приятно гулять.  Сплошь и рядом здесь попадались памятники, напоминавшие о тех далёких временах, в виде  многочисленных стел, колонн и кованых ажурных решёток.
У одного из них мы и сгрудились перед фотоаппаратом классного руководителя. И тут подошли вы, ваша группа, приехавшая из того же городка, но из другого учебного заведения. Подошли, чтобы тоже сделать снимок именно в этом месте, и терпеливо ждали своей очереди. Наверное, рано утром обе группы ехали в разных вагонах пригородного поезда, ещё не совсем проснулись и поэтому не встретились раньше. После группового фото мы ещё долго снимались по двое, по трое, по одному, а вы стояли и ждали. Когда я отходила от стелы, то почувствовала, что кто-то пристально смотрит. Подняв голову, я натолкнулась на твой взгляд.

               Он был каким-то дерзким и немного насмешливым, этот взгляд. Но смотрел ты точно на меня, я поняла это сразу. Высокий рыжий мальчишка, довольно легко одетый для поздней осени. Голова непокрыта, и пышная медная чёлка, причёсанная на бок, отливала на солнце. На тебе – демисезонное изрядно поношенное пальто и серый клетчатый шарф. Рукава пальто коротки, не достают до запястий, и крупные замёрзшие руки спрятаны в карманы. Ты улыбнулся, а я, смущённо отвернувшись, фыркнула: и чего разулыбался?
             Потом наша программа продолжалась: исторический музей, памятники старинного зодчества, столовая, где нас кормили обедом. И опять, как-то даже синхронно, везде ваша группа рядом, потому видимо, что наши познавательные программы разрабатывались одним Гороно. У нас почти одни девчонки, у вас одни парни.  И опять несколько раз я поймала твой взгляд.
- Что нужно этому рыжему? – подумала я, усаживаясь в столовой спиной к тебе. Я очень стеснялась есть, если на меня смотрят.
                На вокзале я демонстративно села так, чтобы не видеть тебя и твою группу. Передо мной, на крашеной стене, висела огромная репродукция картины «Военный совет в Филях». Красивый багет, обрамлявший её, украшал залу и очень подходил к старинной лепнине потолка и тяжёлой люстре, спускавшейся сверху. Я делала вид, что внимательно рассматриваю фигуры героев русско-французской войны во главе с легендарным Кутузовым, созвавшим после Бородинской битвы своих лучших полководцев. На самом деле, я думала о тебе и даже спиной чувствовала твой взгляд. Мне почему-то страшно хотелось оглянуться.   
                Когда объявили посадку, на перроне обе группы перемешались. Вагон не был заполнен и на треть, поэтому мы с девчонками без проблем заняли несколько скамеек посередине.
                Устроившись у окна, я стала искать тебя взглядом, стараясь делать это незаметно. В нашем вагоне тебя не было, и это открытие слегка огорчило меня. Конечно, перед девчонками я не показала и вида, хохотала над чьими-то шутками, пыталась шутить    сама. В вагоне было шумно и весело. Кто-то запел нашу любимую «Бригантину», и я тоже подхватила песню. Ребята из твоей группы, то и дело, бегали курить в тамбур, вызывая недовольство тётеньки в форме и железнодорожной фуражке. Она что-то строго выговаривала им, а те неумело защищались, вызывая смех целого вагона. Некоторые девчонки уже успели перезнакомиться с вашими парнями и, со смехом, перебрасывались шутками. Наши классные руководители тщетно пытались призвать нас к порядку. Юность бесшабашна и не всегда выглядит благовоспитанной.

                Ты появился совершенно неожиданно, когда до нашего городка оставалось всего две или три коротких остановки. И не просто появился, а обнаружился вдруг на нашей вагонной скамейке. Чуть-чуть наискосок от меня. За шутками и смехом я и не заметила, как ты появился в вагоне и как подсел к нам. Ты сидел совсем близко - при желании до тебя легко можно было бы дотронуться – и нагло рассматривал меня. Это было неожиданно, я растерялась и, кажется, покраснела как варёный рак. В руках у меня была авоська с единственной пачкой печенья «Сахарное» - презент девчонкам из моей комнаты. В то далёкое время авоська была неотъемлемым атрибутом целой эпохи, но, думаю, что и тогда растерянная девочка, с почти пустой авоськой,  выглядела нелепо.
                Мы о чём-то говорили – ты, я и девчонки, ехавшие со мной. Это был общий разговор, но я и тогда уже знала, что всё сказанное тобой предназначалось для меня, соответственно, и моя неловкая речь была направлена в твою сторону. Я вообще плохо понимала, что со мной происходит, и время от времени несмело поднимала на тебя глаза, пытаясь получше рассмотреть.
                У тебя слегка удлинённое лицо, щедро, даже в это время года, обсыпанное веснушками, рыжая пышная чёлка, длинные и пушистые – совсем какие-то девчачьи – ресницы, обрамляющие весёлые голубые глаза. Всё это великолепие завершала жизнерадостная улыбка и какое-то особенное выражение лица, придававшее всему облику удивительное обаяние и загадку. Имя твоё оказалось таким же светлым и милым, как глаза и улыбка.
                Дизель-поезд остановился напротив старинного, в башенках и лепнине, вокзала, и все мы быстро высыпали на знакомый перрон, а дальше припустили чуть ли не бегом, чтобы не опоздать к отбою в общаге. Ты двигался в трёх шагах сзади нас,  и это было естественно, ведь мы жили, можно сказать, по соседству. Но, когда стайка девчонок свернула к общежитию, я боковым зрением увидела, что ты не пошёл прямо, а свернул за нами. И уже у самого крыльца, когда девчонки, опережая друг друга, стали подниматься по ступенькам, ты зацепил пальцем ячейку моей авоськи, намеренно удерживая меня.

- Сейчас отбой будет, - пролепетала я смущённо, вырывая авоську, а ты со смехом тянул её в свою сторону.

- Рыжий, рыжий, конопатый,
 Убил дедушку лопатой…, - неожиданно выдала я детский стишок.

- А я дедушку не бил,
  А я дедушку любил, - как ответ в пароле, последовали твои слова, и мы оба расхохотались, будто знали друг друга вечность. Но тут в вестибюле общежития грянул звонок отбоя, я вырвалась и забежала в дверь, с грохотом захлопнув её за собой.
                *****
                На следующий день ты уже ждал меня на крыльце общежития, и с этой поры мы начали встречаться. Мало того, я стала  понимать, что с нетерпением жду тебя и уже не могу жить без твоих глаз, в которых,  как бы путаясь в лохматых ресницах, бегали лукавые смешинки. Мы, как дети, брались за руки и шли неведомо куда. Иногда мы оказывались на незнакомой окраине городка или у реки. Зима уже вступила в свои права, но мы не замечали холода и бездорожья, бороздили ногами сугробы и со смехом обстреливали друг друга снежками. В нас было ещё очень много детского. Нас влекло, как раз, туда, где как можно реже встречались люди, знакомые, а также вездесущие преподаватели. В то время дисциплина в учебных заведениях была очень требовательной, если не сказать, суровой. От нас ждали полной отдачи в учёбе и беспрекословного подчинения. Поэтому, встреча в такое время с преподавателем была крайне нежелательной и не сулила ничего хорошего, а я, к тому же, была ещё и старостой группы, и спрос с меня был гораздо строже.

- Девушками вы будете на последнем курсе, а сейчас вы, всего лишь, сопливые девчонки, которых нужно для профилактики драть розгами каждую субботу, после бани,  -   любил повторять наш классный руководитель – мужчина солидных лет, прошедший войну и постоянно носивший старый военный китель с наградной колодкой на груди. Он безжалостно стирал с наших губ помаду, с таким трудом приобретённую, вытаскивал из ушей копеечные серёжки и водил под колонку смывать тени с век. Временами мы ненавидели его за это, хотя во всём остальном наш Ильич был мировой дядька. Теперь-то, на склоне лет, я понимаю, что это не была просто борьба за чистоту нравов. Он хотел нас, юных девочек, почти сплошь пришедших из деревни и совсем недавно оторвавшихся от материнских юбок, хотя бы таким жутким способом уберечь от самих себя. Да что греха таить, доска приказов и объявлений в техникуме никогда не пустовала, и среди формулировок в приказах часто можно было прочесть: «… отчислена из числа учащихся за аморальное поведение…». Это было ужасно!
                Как ни странно, наши ежедневные встречи не сказывались негативно на моей учёбе. Я всегда училась хорошо, но это было итогом большого труда. Теперь же мне достаточно было наспех, через строчку, прочесть материал перед сном, и я прекрасно отвечала на следующий день любой предмет. Всё давалось мне легко, будто кто-то невидимый, как в сказке, помогал во всех делах. При этом, на мне, как на старосте группы, лежала масса обязанностей, с которыми я тоже справлялась играючи. Ворвавшись за минуту до отбоя в комнату, я, замёрзшая до синевы, но бесконечно счастливая, смешила своим глупым видом девчонок. Но их колючие шутки не трогали меня. Укладываясь спать, с восторгом представив твои лучистые глаза, я, плавясь от нежности, произносила мысленно: «До завтра, «солнце» моё конопатое…». Засыпала я сразу, едва прикоснувшись к подушке, и вставала свежей и полной энергии. Наверное, это и были те самые крылья, которые вырастают у влюблённых.
 
                Ты заканчивал учёбу раньше, и каждый день, забежав ненадолго домой, уже ждал меня на углу общежития. Как-то, гуляя поздно в городском парке и изрядно замёрзнув, мы обнаружили лазейку на пустовавшую, заснеженную танцплощадку. Оторвав дополнительно нижние концы двух тесовых дощечек, ты расширил проём в невысоком заборчике, и мы без труда оказались внутри. Сцена, где в летнее время располагались музыканты, была чиста от снега и надёжно защищала от зимнего ветра. Здесь, на сцене, мы впервые робко и неумело поцеловались, и после этого целовались уже, как заведённые, до боли в губах.

                Иногда по субботам, если я не уезжала домой, мы ходили на танцы. Они были в Доме культуры, и внушительную часть посетителей составляли девчонки из моего техникума. Я приходила с кем-нибудь из них и не отрывала взгляда от входной двери, пока твоя высокая, слегка сутуловатая, фигура не появлялась в дверном проёме. От входа ты решительно пробирался в мою сторону, минуя многочисленных танцующих, брал за руку и  не отпускал уже целый вечер. Потом начинался наш нескончаемый медленный танец. Мы танцевали, не отрываясь друг от друга, и напоминали двух журавлей на болоте во время брачного сезона.

                *****
                В середине мая, когда городок, как экзотической  пеной, покрылся цветами сирени, а соловьи в старом парке сходили с ума, я поняла вдруг, что счастье – штука недолговечная и чрезвычайно хрупкая. Оно падает на голову человека так же неожиданно, как кирпич, делая его слепым, глухим и глуповатым  и разбивается подобно стеклянному новогоднему шару - от любого неловкого прикосновения. Теперь я думаю, что это правильно. Ведь будь с нами счастье всегда, мы бы перестали понимать, что оно – счастье, и оно стало бы повседневным, обыденным и потеряло бы свою ценность. Люди привыкли бы к нему и перестали бы замечать. А так – всегда знаешь, что оно было, когда именно было и в каком образе. Мы, люди, всегда видим чёткую границу между счастьем и остальной жизнью.
Моё счастье закончилось в один из таких соловьиных вечеров. 
Всё произошло стремительно и до банальности глупо.
   
                Придя в субботу на танцы, я напрасно прождала тебя весь вечер, тщетно вытягивая шею, и всматриваясь в тех, кто толпился у входной двери из вестибюля в зал. Такого раньше никогда не случалось.  Хорошее моё настроение моментально  улетучилось, и на душе стало скверно. Наконец, подошёл твой друг и сказал, что вашу группу неожиданно вывезли на несколько дней в поле на практику, и ты не смог сам предупредить меня. Конечно, это сообщение немного успокоило, и я даже дважды вышла танцевать, ответив на приглашение Мамочки, парня, учившегося когда-то в нашей сельской школе и, чуть ли не со второго класса,  искавшего моего расположения. Не помню, кто и когда присвоил ему эту нелепую кличку, но ни малейшей симпатии у меня он, точно, не вызывал.
                Когда толпой вывалились из Дома культуры, Мамочка намертво приклеился ко мне, пытаясь навязаться в провожатые, всю дорогу тащился рядом, хватая за руки, и, как я ни отбивалась и ни орала самыми последними словами, не отстал до самого крыльца. За это время фигура твоего друга несколько раз мелькала в непосредственной близости. Он провожал девочку из моей группы.

                Несколько дней прошли в тягостном ожидании, я вынужденно сидела в комнате, потому что Мамочка всё это время осаждал крыльцо общежития.

- Рыжий твой, между прочим, с Жекой Кудрявцевой за ручку гуляет, - с какой-то особенной жестокостью, без всякой подготовки, выпалила в среду Светка Круглова, выкладывая из авоськи на стол хлеб и батоны. Светка дежурила в тот день по комнате и только что вернулась из булочной.

- Что ты несёшь?! Какой Рыжий? С какой ещё Жекой?  - я поперхнулась воздухом, вдохнула, а выдохнуть уже не могла – так сдавило горло.

- Врёшь!  - мне захотелось сию минуту вырвать Светке её близко посаженные глаза и сделать ещё что-то такое, от чего перевернулся бы с ног на голову весь мир.
 
- С чего бы мне врать-то? Девки тоже видели… Спиридонова и Дашка Мерзлова. У них спроси, - Светке, похоже, нравилось, что удалось вывести меня из себя. – Да сама убедись, они по нашей улице болтаются, - последние слова прозвучали как контрольный выстрел.

         В комнате на тот момент были только мы двое, и спрашивать было некого.
На радость Светке, я выскочила на улицу. Было очень ветрено, но холода я не чувствовала. Я вообще ничего не чувствовала. Ничего, кроме сжигающей ревности и горечи. В висках стучало, будто тысячи маленьких кузнецов поселились в голове и безжалостно били по железным наковальням.

         Я заметила вас почти сразу. Две фигуры, – твоя и Жеки, – медленно двигались по тротуару мне навстречу. Наверное, мне было бы гораздо легче, если бы Жека оказалась невзрачной кривоногой горбуньей, не могущей составить мне конкуренцию. Но, к огромному разочарованию, девчонкой она была высокой и стройной, с пышными длинными волосами, и  её физические данные были нисколько не хуже, а в чём-то, может быть, и превосходили мои. Когда вы почти поравнялись со мной, ты решительно положил руку на Жекино плечо и посмотрел в мою сторону, но как бы сквозь меня. Впервые в твоих глазах я не заметила смешинок. Они были серыми, холодными и чужими. 
         Таким же холодным и чужим стал теперь для меня  город, и даже весь мир казался  серым и неуютным. Раздражали соловьи, всё ещё распевавшие в кустах сирени.

- Заткнитесь же, наконец! – хотелось крикнуть мне. – Как вы можете, когда мне так плохо?!

         В тот вечер я долго бесцельно бродила по улицам, зная, что вся моя печаль «написана» на лице. Мне не хотелось, чтобы девчонки видели меня заплаканной и в душевном раздрае. Уже перед самым отбоем, нехотя возвращаясь в общежитие, я неожиданно столкнулась с Мамочкой. Он пытался отвернуть лицо, но спрятать свежий синяк под глазом и припухшую скулу ему не удалось.

- Это кто тебя так разукрасил? – спросила я, ничего не подозревая.

- Да пошла ты! – прошипел вдруг мой недавний воздыхатель и ринулся от меня как от прокажённой.

И тут мне всё стало ясно.

        Совсем скоро я, как во сне, сдала экзамены за курс и уехала домой на каникулы. Девчонки разъехались тоже. Наша общага опустела до сентября.

                *****
            Совершенно не помню, как прошло то моё лето. Почему-то оно совсем не отложилось в памяти.
                Потом начался новый учебный год, который принёс новые проблемы и забрал почти всё свободное время, - и это было хорошо. Я нарочно хваталась за любое дело, чтобы не  думать о тебе. Я не знала, встречаешься ли ты с Жекой или с кем-то другим и не пыталась это  выяснить. Мне страшно хотелось увидеть тебя, и, в то же время, ещё страшнее было встретиться взглядом. Наверное,  я, всё-таки, больше всего боялась, что ты будешь не один, а это было невыносимо. Я перестала ходить гулять, почти всё время проводила за учебниками, записалась в хор, хваталась помогать в выпуске стенгазеты, вела переписку с шефами, что чрезвычайно нравилось классному руководителю.

- Ты радуешь меня нынче, Касьянова, - похвалил он меня как-то. – Я за тобой как за каменной стеной.
 
- Но я ведь всегда была ответственной, Родион Ильич, - возразила я, оформляя недельный бюллетень успеваемости.

- Да, но всё же в этом году ты более рьяно хватаешься за дела, и, надо сказать,  качество твоей работы не вызывает нареканий. Ты не забыла, что в конце месяца я жду от тебя сводный отчёт? От него зависит время получения вашей группой стипендии, -  всё же напомнил он.

            Как-то в середине сентября, в конце второй пары, классный заглянул в аудиторию и велел мне отправляться на хлебозавод, чтобы забрать каравай, заказанный для встречи шефов, которых мы ждали буквально на следующий день. Я ни разу не была на хлебозаводе и очень смутно представляла  дорогу туда. Классный неопределённо махнул рукой в сторону южного направления, и я двинулась в путь.
 
           Стояло бабье лето, было очень тепло, хотя первые признаки осени уже просматривались в природе. По небу  плыли блестящие паутинки, плавно опускались на землю, тут же цеплялись за кусты, траву и слегка пожелтевший придорожный бурьян. Дорога была та ещё – одни рытвины и ухабы. Черта города давно закончилась, но далеко впереди видны были постройки и какое-то длинное здание с очень высокой трубой. У меня не было уверенности, что я иду правильно, но спросить было некого. В этот момент позади на дороге показалась светлая «Волга», с каждой секундой приближающаяся ко мне и поднявшая облако пыли. Поравнявшись со мной, автомобиль неожиданно остановился, и сквозь серую пыль, через открывшуюся дверцу, я неожиданно увидала твоё лицо.
          Ты смотрел на меня и улыбался всё той же своей светлой улыбкой, по которой я так сходила с ума и которой мне так не хватало. За лохматыми ресницами, как и прежде, прыгали весёлые «зайчики». На мгновение я опешила. Ты смотрел так, будто ничего не произошло.

- Привет! Ну, ты разогналась, не догнать. Может нам по пути? – ты придерживал правой рукой открытую дверцу автомобиля.

- Ну, конечно, по пути! – воскликнул ты, узнав, что я ищу хлебозавод. – Правда, ты уже почти пришла, но всё равно садись. Я, как раз, туда и еду.

Твои глаза были  прежними,  – совсем-совсем прежними, и прежней была улыбка – и на какое-то мгновение я засомневалась, не приснилась ли мне наша размолвка? Скоро я узнала, что после окончания «бурсы», как ты называл своё училище, тебя распределили на хлебозавод в качестве личного водителя директора. Ты шутил, что работа непыльная, только шеф неразговорчивый попался, - скучно с ним. Мы хохотали, как прежде, отвлечённо болтали, только о прошлом никто из нас не сказал ни слова, будто ничего и не было. Потом ты сказал, что этой осенью ожидаешь повестку, что ушёл бы служить ещё весной, но заболела мама, и тебе дали отсрочку.

- Как сейчас твоя мама? – участливо спросила я.

- Мама умерла… 14 июля, - твои глаза из голубых стали серыми, и веселье наше как рукой сняло.

- Прости, - пролепетала я потерянно, - я не знала. 

Вся кровь прилила к моим вискам и билась там болезненными толчками.

- Ничего, всё нормально, - еле слышно ответил ты.

- А теперь? Как ты живёшь? – я хотела сказать «один», но вместо этого сказала – «без мамы».

- Нормально, - повторил ты. - Тётка из Витебска переехала. У неё своих детей никогда не было, а я у них с мамой один на двоих был. Она хорошая. Мучает только своей заботой чересчур, забывает, что мальчик вырос. У нас с ней больше никого нет, только я и она, - глаза твои стали совсем грустными, но внезапно на какое-то мгновение просветлели.

- Ну, вот! День прошёл не зря – подвёз хорошую девчонку, - заулыбался опять ты, и тут только я заметила, что машина стоит перед высокими двустворчатыми воротами, которые тут же распахнулись.
Мы заехали на территорию, но ещё посидели немного в кабине, говоря обо всём и не о чём.

- Прости, - сказал ты. - Очень жаль, но не могу довезти назад, - шеф категорически не разрешает никуда отлучаться.

 Твоя рука легла на мою руку, и я почувствовала лёгкое пожатие.

- Да не страшно, я теперь дорогу знаю, - засмеялась я. – Дисциплина превыше всего!

Тут на крыльцо вышла молодая полноватая женщина, видимо секретарь, и, окликнув тебя, велела зайти к директору.
Ты взглянул на меня, будто бы извиняясь. Мы оба вылезли из машины и вместе двинулись в сторону административного здания – каждый по своему делу.

              Назад я летела на крыльях. То есть, я шла, конечно, но радость от нашей встречи влила в меня столько сил, что я не замечала рытвин и пыли и не чувствовала даже веса довольно внушительного по размеру каравая, который всю дорогу тащила подмышкой, предварительно завернув в чистое полотенце. От новости о смерти твоей мамы было, конечно, очень горько, особенно, когда я представляла, как ты был в такую минуту один на один со своей бедой, но грела радость встречи, а ещё уверенность, что у нас всё наладится. Сказать по правде, у меня не было и капли сомнения, что всё вернётся. Ведь твой взгляд, твой смех, твоё пожатие говорили о многом. Я заметила, как ты обрадовался мне.                Глупая, я тогда и подумать не могла, что вижу тебя в последний раз. 
   
               Мы не встретились ни вечером того дня, ни в следующий день, когда приехали шефы. Мои надежды на восстановление отношений рушились, как замки на песке. Дальше нас спешно кинули на помощь отстающему хозяйству. Погода испортилась, стало холодно, пошли дожди. Сомневаюсь, что от нашего присутствия на поле с мелкой, глубоко сидящей, осклизлой  морковью, была какая-то польза, потому что у каждого из нас было одно желание – просушить постоянно мокрую одежду и обувь и отогреться самому. Невзирая на это, группа была там чуть меньше месяца, пока, наконец, пришла директива возвращаться, и  нас, простуженных, с руками в страшных «цыпках», погрузили в открытую бортовую машину и под холодным моросящим дождём увезли из хозяйства. 

                *****
               Осень в том году стояла гнилая, холодный дождь хлестал каждый день, на улицу нельзя было высунуть и носа. Но в конце ноября резко подморозило и, проснувшись как-то утром, я обнаружила, что легла зима, и всё вокруг покрылось невозможно белым, рыхлым снегом.
               Опять я радовала Родиона Ильича своим энтузиазмом, родившимся от полной безысходности. Я встревала в каждый конкурс, объявляемый в техникуме, и почти каждый из них приносил мне победу. Странно, как у меня на всё хватало сил,  времени, умения. Но жить по-другому уже  не получалось. 
               Недели через две после начала 1972 года, который я встретила дома с родителями, жизнь преподнесла мне "сюрприз".

- Чего письмо своё не забираешь? – спросила как-то вахтёрша баба Саня. – Третий день валяется.

              Писем в коробке было немного, и я нашла его сразу – тонкий конверт без марки с указанием воинской части и твоей подписью в конце обратного адреса. Сердце готово было выскочить из груди.  Город Тарту – стояло на конверте. Память подсказала мне, что это где-то в Эстонии. Я поспешила уединиться подальше от любопытных глаз и дрожащими руками оторвала полоску от конверта.

              Это, конечно, было оригинально. Нет, это было даже супер оригинально – положить в конверт вместо письма чистый листок бумаги.  Да, это был листок почтовой бумаги для писем, сложенный вдвое, с синим штампованным рисунком в левом верхнем углу. На рисунке был изображён незамысловатый зимний пейзаж: деревья, покрытые снегом, парковая скамья и одинокий фонарь, отбрасывающий свет на пустынную дорожку. И ни одной буквы, написанной тобой.

               Я долго сидела одна в полном ступоре, со звенящей  пустотой внутри и без единственной мысли в голове. Потом вернулась в комнату, и, завернувшись с головой в одеяло, пролежала почти двое суток, отвернувшись к облупленной, давно не крашеной, стене, проигнорировав занятия, оклики девчонок, их вопросы «что случилось?», и даже приход в комнату классного руководителя.
Родион Ильич долго трогал мой лоб шершавой жёсткой ладонью, и, не нащупав температуры, решил, видимо, что у меня просто сильное переутомление.

- Полежи, полежи, Касьянова, - участливо сказал он. – Заездили мы тебя. Подожди-ка, я вот на следующей недельке половину твоих обязанностей на актив разложу. А то, видишь ли, кто везёт, на того и валят. Пристроились за счёт других! – видимо, он гневно при этом смотрел на девчонок, потому что в комнате стояла гробовая тишина. И вообще все ходили мимо меня на цыпочках, как мимо тяжело больной, говорили шёпотом и считали наверняка, что я «сгорела» на общественной работе, ведь никто-никто не знал, что под подушкой у меня лежит твоё «не письмо».
             Уж и не знаю, сколько бы я так пролежала, если бы в мою горячую голову не пришла вдруг сумасшедшая мысль. Именно сумасшедшая, потому что по-другому назвать её было просто нельзя. Я решила написать тебе сама. Сначала в моём сознании возникло послание, полное упрёков и обвинений. Я была уверена, что такое письмо могло бы ошарашить любого, уж, по крайней мере, выбить из колеи, так же, как  меня твой пустой листок. Хорошо, что я не сделала этого сразу, потому что на следующее утро уже опомнилась, и мне стало противно от собственных мыслей. Нет, я не написала ничего плохого, послание моё было коротким и имело информативный характер: городские новости, моя учёба и вопросы о твоей службе. И ни слова о моей обиде, и недоумении. Наверное, я уже привыкла к твоим фортелям, поэтому на ответ почти не надеялась. Но уже через неделю держала в руках голубой конверт без марки. Потом письма приходили часто, иногда через день, и совсем скоро стопка конвертов в моей тумбочке подросла и стала довольно внушительной. И опять в них не было ничего, ни одного слова о тех днях, когда мы встречались.

                Подошло время последней практики. В один из дней комиссия, состоящая из ведущих преподавателей, директора и завуча, распределила нас по хозяйствам области. Вместе со мной в назначенное хозяйство уезжала и Галка Колосова. Меньше всего я ожидала, что уеду с Галкой. Для всех нас в течение времени обучения она оставалась загадкой. Будучи на несколько лет старше нас, Галина держалась со всеми ровно, без явного высокомерия, но дружбы ни с кем не заводила, снимала комнату на Заречье, и к концу обучения мы знали о ней так же мало, как и в начале. Ходили слухи, что Колосова побывала уже замужем. Что с мужчинами у неё совершенно взрослые отношения. И даже, что, вроде бы, у неё растёт где-то ребёнок. Но точно никто ничего не знал. Нужно ли говорить, что для меня, юной девочки, было полной  неожиданностью оказаться с Галиной на целых три месяца не только в одном хозяйстве, но и в одной из комнат совхозного общежития.
 
                Времени ежедневно, после практики, у нас было хоть отбавляй, а развлечений никаких. Иногда, правда, мы ходили в кино в выстуженный деревенский клуб, где неизменно выпивший киномеханик путал части, подолгу, под яростный свист и крики малолеток склеивал оборванную плёнку, а под конец просто засыпал в своей будке. Поэтому долгими вечерами мы с Галкой просто сидели возле печурки в своей маленькой комнатушке, тщетно пытаясь натопить её сырыми дровами, коротали время за вялыми разговорами да читали книги из местной библиотеки. Частенько я доставала из чемодана твои письма, сложенные уже в довольно пухлую, продолжающую расти, стопку  и начинала перечитывать. Некоторые места из них я уже знала наизусть.

- Смотрю, у тебя прямо фетиш какой-то, не расстаёшься с ними, - усмехнулась как-то Галка, пытливо поглядывая на меня из-под густой каштановой чёлки.

- Ты вот страдаешь, вздыхаешь по ночам, слышу, - продолжала она вкрадчиво, - а он…  Ты уверена, что так же послания твои складывает и перечитывает? Что, вообще, думает о тебе, вспоминает? Что не из «спортивного интереса» отвечает?

После Галкиных вопросов мне стало вдруг жарко и как-то неуютно.
Мне не очень хотелось, чтобы кто-то касался самого дорогого.

- С чего ты взяла…,  что из «спортивного интереса»? -  спросила я обиженно.

- С того и взяла, - Колосова пошевелила поленья в печи железной кочерёжкой, - что все они там забавляются так, чтобы время скорей проходило. Брат служил старший, так рассказывал после, что у него пять таких дурочек было, которым «лапшу» вешал.

           Наверное, я очень мнительный и внушаемый человек, потому что слова, брошенные Галкой, сделали своё дело. Червяк сомнения начал точить меня изнутри, постепенно разрушая ту радость, которая наполняла всё моё существо вот уже несколько месяцев после нашего примирения. По ночам я перестала спать, лежала, вперившись глазами в потолок, перебирала в памяти слова, сказанные когда-то тобой, твои поступки, часто не отвечающие здравому смыслу… Наконец, к концу второй недели, доведя себя до полного нервного истощения, я приняла решение.
Откуда я могла тогда знать, что слушать нужно только своё сердце, что только оно чутко. Мать моя была далеко, к тому же мы никогда не были настолько близки, чтобы она поняла меня. Родители воспитывали нас с младшей сестрой в строгости, граничащей с фанатизмом.
И однажды, когда Галка уснула, с головой завернувшись в одеяло, а я сидела у печи один на один со своими чёрными мыслями, будто кто-то третий кинул моей рукой всю пачку в жадное жерло печи.
После этого я перестала отвечать на твои письма, ещё довольно долгое время приходящие в мой адрес. Я их даже не читала, хоть мне этого очень хотелось, и сердце разрывалось на части, и я в такие минуты, наверное, напоминала мазохиста, истязающего самого себя.

                Дальше были экзамены, выпуск, государственное распределение, адаптация к новому коллективу, скорое замужество.

                Как-то, месяца через три после свадьбы, муж в одной из моих книг обнаружил твои фотографии. Их было три. На одной из них ты был снят в том же пальто и шарфу, в которых был в день нашего знакомства. На всех трёх фото твои глаза улыбались сквозь лохматые светлые ресницы. Я и сейчас говорю, что у тебя самые замечательные в мире глаза!
Прости, я не смогла защитить тебя, то есть, твои фотографии, и как  ни доказывала, что всё в прошлом, судьба их была та же, что и у писем, только с фотографиями, на сей раз, расправился мой ревнивый муж. Я с ужасом смотрела, как пламя пожирает дорогие моему сердцу снимки, как они корчатся и погибают в огне. Со мной случилась истерика. В этот вечер я получила от мужа первую пощёчину.

                *****
                Вот и всё, о чём я хотела рассказать тебе, «солнце» моё конопатое. Как складывалась моя жизнь? По-разному. То есть, я хочу сказать, что в ней было намешано много всего: много хорошего и много плохого. Но сейчас, когда она уже катится к закату, я понимаю, что не отдала бы из неё ни одного дня. В итоге оказалось, что у меня хорошие, заботливые дети, милые внуки. Что мне сейчас комфортно в моём возрасте и интересно всё, чем живёт моя планета. Почему я не смогла забыть тебя? Не знаю. Мало того, признаюсь, что всю жизнь питала и питаю симпатию к рыжим и голубоглазым, а имя твоё – самое благозвучное для меня до сих пор. И когда мне плохо, в памяти всплывает твоя улыбка. Наверное, это смешно – помнить всю жизнь отношения, которым невозможно дать определение. Хотя, я-то знаю, я уверена, что это была первая любовь – полудетская, невинная, неумелая и порой очень болезненная. Думаю, что за то время, которое я посвятила тем далёким дням, кропая эти строки, хоть единожды импульс дошёл от меня к тебе (не мог не дойти), и ты тоже вспомнил смешную девочку с авоськой. Вспомнил и улыбнулся. Живи долго и тоже хоть иногда вспоминай меня. И когда твой импульс вернётся ко мне, коснувшись лёгким ветерком моей щеки, или побежит солнечным зайчиком по кровати, или стукнет веткой сирени в окно, - я догадаюсь, что это ты. Обязательно догадаюсь.

Лето 2018.