Лубань 2 Изъятие недоимок

   Гражданской одежды у Антона не было совсем, и он ещё долго ходил в сапогах и линялой солдатской форме.  Внешне, особенно на первый взгляд, солдат как солдат, только погон на плечах нет. А на деле уже и не воин. Врач-искусник,  спасая жизнь парню, умудрился удалить куски разбитого вдребезги взрывом лёгкого, собрать плечевую кость и вставить сустав на место, но не смог полностью вернуть сумеречное  зрение. У Антона в одном глазу не работали какие-то там палочки, и вечером он становился подслеповат.  Да и мог ли думать неизвестный фронтовой кудесник-хирург о такой мелочи, как чёрно-белое зрение, спасая жизнь солдату в палатке полевого госпиталя?

   После этого тяжёлого ранения у речки, вытекающей из озера Лубань, девятнадцатилетний командир противотанковой пушки воевать дальше не мог, и решением военно-врачебной комиссии солдат был комиссован за полгода до окончания войны.

                * * *
   Если читатель не путает Литву с Латвией, и паче того знает, где находится Латгалия, то ему наверняка известно, что Латгалия поражает количеством больших и малых озёр.  Лубань - самое большое озеро Латгалии, да и Латвии вообще. В прежние годы оно не имело строгих очертаний на карте: вокруг были зыбкие непроходимые трясины, от которых то и дело отрывались плавучие острова, поросшие травой, и пускались в свободное плавание по серым неглубоким водам. Через сырые леса по доступной тверди от хутора к хутору пробирались извилистые запущенные дороги. Неторопливая рыбная речка Айвиексте и в наши дни неспешно несёт свои воды среди заросших травами берегов в самую полноводную реку Латвии – Даугаву , которая берёт своё начало на Волдайской возвышенности и известна русским и белорусам как  Западная Двина. Упомянутые реки интересны ещё и тем, что в своём течении образуют угол, который  прежде являлся западной границей Витебской губернии и местом расселения древнего племени летьголы (потомки - современные латгалы), известного с XII века по войне с новгородцами. 

   В разных источниках и в разные времена летьголу в России встарь считали то народом литовского племени, то витебскими латышами. После создания Латвийской Республики  латгалов безоговорочно записали в латыши. Как национальность латгалы, может быть человек 200, сохранились кое-где в Сибири, куда многими тысячами выезжали в начале 20 века в поисках земли. Местные латвийские пожилые латгалы пока ещё говорят между собой на своём исчезающем языке. Язык принадлежит к восточной группе балтийских языков, с середины 18 века имел свой алфавит и письменность, ныне используется только в восточной Латвии, да и то не часто.

   Среди истинных латгалов, носителей языка, нет-нет, да и всплывёт мнение, что только они и являются настоящими латышами, давшими имя республике.  А всякие там жители прежней Курляндской губернии Российской Империи издревле кланялись немцам, а население Лифляндской губернии гнулось не только под немцев, но и под шведов. А посему их национальная гордость начисто выпотрошена иноземцами, поэтому они есть „чиули“, что в переводе с латгальского всего лишь снопы пустой соломы.
 
   Справедливости ради заметим, что остальная Латвия всегда платила латгалам той же монетой и привечала их по-своему. Им, несчастным, частенько приходилось наниматься в батраки к соседям ввиду своей отчаянной бедности, несмотря на трудолюбие и стойкий невозмутимый нрав. Поэтому спесивые соседи из Видземе латгалов считали „темными поляками“ за принадлежность их территорий в прошлом к Инфлянтам Польским, а суетливые и заносчивые курземцы брезгливо называли их  не латгалами, а «чангалами» (плевелы после очистки пшеницы). Эти обидные прозвища в наши дни политиками, журналистами и всеми теми благородными латышами, которые оттопыривает мизинец, когда держит чашку во время кофейной паузы, практически не используются, но в разговоре простолюдинов встречаются.

   Помимо исторических причин эта традиционная недоброжелательность имела под собой и религиозную основу: латгалы, как и поляки, в большинстве своём слыли фанатичными католиками, а в остальной Латвии   преобладала «Лютерова ересь», проповедующая вместо любви к Богу  мирские удовольствия, что не могло нравиться добрым латинянам.

   Разрушителем религиозной и национальной стены построенной вдоль речки Айвиексте, стал католический священник Режицкого уезда Франциск Трасун. На 1 латгальском конгрессе в Режице в 1917 году он убедил депутатов в том, что языки латышей Латгалии, Видземе и Курземе схожи и поэтому они один народ . И тем самым он, по словам  первого президента Латвии Яниса Чаксте,  Франциск Трасун добавил на герб республики третью звезду - Латгалию. Однако при этом священник невольно способствовал  началу исчезновения латгалов как народа, забвению латгальского языка и письменности.
 
   Признание Чаксте не облегчило дальнейшую судьбу  и самого Франциска Трасуна. Она оказалась незавидной: по доносу земляка, ставшего первым рижским архиепископом, папа Пий XI подверг его экскоммуникации (анафеме). В канун Пасхи Франциск был изгнан с богослужения. Сердце ксендза не выдержало, а доносчик - архиепископ Спрингович верой и правдой продолжил служение католической церкви во времена первой республики, затем при немцах и коммунистах. Он покинул свой пост только в 1958 году в связи со смертью.
 
   Несмотря на свою набожность латгалам в жерновах истории  приходилось несладко во все времена, будь то полоцкие князья, немецкие меченосцы, чума, польская шляхта, русский царь, диктатор Ульманис,  власть народных комиссаров или наглые современные хозяева жизни.

                * * *
   Возвращаться Антону было некуда, так как отчего дома он лишился ещё до войны. С учётом сказанного, становится понятным, почему Антон после госпиталя остался в Режице: объявляться сыну «врага народа» снова в Сибири, несмотря на фронтовое прошлое, представлялось не безопаснее чем в действующей армии на войне.
 
   Режица освобождение встретила в разрухе, гражданского населения (до войны больше половины составляли евреи) осталось мало. Немецкие войска к обороне города подготовились основательно: дороги, мосты и склады с боеприпасами были заминированы, линии обороны укреплены бетонными огневыми точками. Часть зданий немцами была взорвана, а завершили разрушение Режицы многократные (не менее 11 раз) налёты Военно-Воздушных Сил РККА.
 
   Но мирную жизнь в разрушенном городе как-то надо было налаживать, и Антон не сидел без дела: он с уцелевшими жителями разбирал завалы, принимал участие в действиях «ястребков» по сбору и изъятию оружия, дежурстве и ликвидации бандитов.  Через год к боевым наградам Антона добавилась ещё одна медаль, на этот раз медная, с профильным изображением вождя в маршальской форме «За доблестный труд в Великой Отечественной войне».

   Эту последнюю медаль комиссованный командир противотанкового орудия после получения аккуратно уложил в коробочку к остальным наградам, которые никогда не носил.
 
   Через год Антон сменил добитые кирзачи на пару ношеных, но вполне гожих, пахучих дёгтем юфтевых сапог. И ещё через 2 года ему удалось разжиться на рынке первым в своей жизни тёмно-синим пиджаком с чужого плеча.  На пиджак бывший солдат закрепил скромную узкую медальную планочку, крытую прозрачным плексигласом, под которым светились полоски наградных ленточек к государственным наградам. Так в послевоенные годы поступали многие фронтовики.  А солдатская шинель служила ему и дальше ещё не один год.

   После того как пленные немцы завершили строительство нового вокзала с фонтаном, посреди которого установили гипсовую фигуру Сталина, было налажено какое-никакое железнодорожное сообщение с Россией. Из Сибири к Антону в  теплушке (товарный вагон, переоборудованный под перевозку людей и лошадей) приехали мать и брат. Антон получил участок, и все вместе начали строительство нового дома. Вскоре брата забрали в армию, Антон женился, и семья ждала пополнение.

   Естественно, что о трагической судьбе своего отца Антон никогда и никому не рассказывал. Для отвода глаз всем любопытным сообщалась легенда, что отец оставил жену с детьми задолго до войны и в войну пропал без вести. Этой нехитрой легендой Антон попотчевал и  работников горкома, когда становился на партийный учёт: Антона приняли в партию ещё перед злополучным боем, в котором боец получил ранение.

   Когда Антон  получил неожиданный вызов в партийные органы,  член партии  внутренне напрягся, полагая, что обман вскрылся. К счастью вопросов о семье инструктор не задавал, разговор пошёл по иному руслу:

- Ты, Антон, родом из Латгалии? Насколько нам известно, ты знаешь латгальский язык.
 
-  Нет, я родился в Сибири. По-латгальски говорили многие у нас на селе, так как ещё в царское время были выходцами из Витебской губернии. Владею языком на разговорном уровне.

- Понятно. Большего и не требуется. Ты служил в в составе истребительно-противотанкового дивизиона 43-й Латышской дивизии, значит политику партии понимаешь правильно. Мы направляем тебя как молодого грамотного коммуниста на работу агентом по госпоставкам . Функции изучишь в отделе, товарищи подскажут.

   Так после короткой беседы Антон стал сотрудником горфинотдела со  средней зарплатой около 500 сталинских рублей в месяц. После случайных заработков сумма парню показалась огромной: таких денег до войны Антон и не видел, но семье на послевоенную жизнь не хватало.

   Молчаливый сибирский парень среди старожилов отдела прослыл слегка простоватым, так как в отличие от некоторых опытных агентов обходился своей заработной платой, хотя имел возможность вместе со всеми грешить выдачей фиктивных квитанций о списании недоимок за взятки. И поэтому сослуживцы сторонились Антона, а к некоторым злачным операциям, таким, как перепродажа на рынке изъятых продуктов, его вообще на всякий случай не подпускали: сталинские были времена как-никак, и кто знает, чего ждать от молодого сотрудника. 

   Заниматься инвалиду в отделе пришлось далеко не самыми лёгкими делами: опытные товарищи обычно поручали Антону взимать безнадёжные недоимки с нерадивых крестьян на дальних хуторах.  Чтобы современнику стало понятнее, отвлечёмся и расскажем, что такое недоимки и как их взимали.
 

                * * *
   Советское государство всегда испытывало сложные времена: колхозные поля  никогда не могли обеспечить страну сполна необходимым продовольствием. Поэтому власть с 1932 года обложила крестьян государственным натуральным оброком по поставкам мяса, зерна и картофеля. Помимо натуральных оброков на селян была наложена также система денежных повинностей. Они исчислялись достаточно просто на основе придуманной большевиками  "доходности" хозяйств. К примеру,  годовая доходность каждой коровы в 1948 году исчислялась в 3500 рублей, свиньи – в 1500 рублей, каждая сотка картофельного огорода оценивалась в 120 рублей, коза или овца - 350 рублей. Реальное состояние крестьянского двора при этом никого не волновало. С рассчитанной доходности помимо натурального оброка было необходимо уплатить ещё и денежный налог.

   Постановление СНК СССР № 1882 от 24 ноября 1942 года, которое продолжало действовать и после войны, обязывало взыскивать недоимки с крестьян по поставкам мяса, зерна и картофеля «в бесспорном порядке», то есть без суда, уполномоченными министерства заготовок. К таким уполномоченным относился и скромный герой нашего рассказа. Недоимки по поставкам обычно не списывались, а переходили на следующий год. По ним взыскивали штрафы или же уполномоченные получали право описать в пользу государства крестьянское имущество. Таким образом, грабеж крестьян был делом государственным, и Антону невольно пришлось стать его соучастником.
 
                * * *
   Как-то ранней весной начальник отдела вызвал Антона и велел отправиться за недоимками с кулаков, которые жили по сибирским меркам недалеко, на Лубанских болотах. Места вокруг Лубани Антону были немного знакомы. Где-то там у речки Айвиексте он и воевал пока не получил ранение.

   Начальник с утра был хмур, не отличался многословием и задачу ставил кратко:

- Пойдёшь разбираться с кулаками. На них донос написан за срыв поставок мяса  и зерна, а самое главное, за что осерчал наш товарищ, они не сдали в колхоз механизмы.

- Где находятся хутора? - поинтересовался Антон.

- Живут они где-то здесь, рядом с деревней Энской на болотах. – с этими словами начальник ткнул карандашом в место на затёртой военной топографической карте, которая лежала у него на столе под стаканом холодного чая.  -  Придёшь на место, найдёшь председателя, он всех покажет.

- Путь неблизкий. Когда отправляться и где взять подводу? – поинтересовался Антон.

– Да, «дистанция огромного размера»**, - блеснул литературными познаниями начальник. - Но тебе же не привыкать. Завтра машина едет в Гулбин, после Дрицан на перекрёстке тебя высадят, пешедралом двигайся до Гайгаловы и там спросишь как пройти к деревне. Дальше пойдёшь вёрст 15 болотными тропами: лошадь тебе, Антон, никто не даст, так как если с тропы собьёшься, коня утопишь, можешь и сам сгинуть. Недоимки возьмёшь деньгами.  А обратно добирайся своим ходом как сумеешь.
 
- Сколько суток даёте на выполнение задания? – продолжил уточнять задачу Антон.

- На всё про всё, думаю, тебе  пяти суток хватит.

- Могу ли получить сухой паёк?

- Обойдёшься! Пищей тебя обеспечит тамошнее население, - начальник открыл сейф, вытащил револьвер и с очередной дурацкой шуткой вручил его подчинённому работнику. - И вот тебе шестизарядный наган образца 1895 года на всякий случай если кто еды не даст, а к нему 3 патрона: в самый раз хватит на завтрак, обед и ужин…

   Здесь мы на некоторое время оставим Антона продумывать путь маршрута,  чистить полученное оружие и готовить скатку шинели, а сами сделаем «лирическое отступление» для описания реформ буржуазной Латвии и послевоенной обстановки в латгальских сёлах, с которой Антону в скором времени придётся столкнуться. Читателю, которому знакомы или неинтересны такие подробности, советуем это отступление пропустить.


                * * *
   Крестьяне в Прибалтике получили вольную задолго до освобождения остального крестьянства России, но без земли. Наделять крестьян приличными наделами стали только после Учредительного собрания первой Латвийской Республике в 1920 году.  Для этого были отобраны и поделены земли остзейского немецкого дворянства, а самих немцев, особенно после государственного переворота 1934 года, стали вытеснять из всех отраслей экономики. Мелкие земельные наделы Курземе и Видземе были переданы крестьянам - латышам в собственность для ведения личных хозяйств хуторского типа и переходили по наследству к старшему сыну. Таким образом, в отличие от первых декретов большевиков земля действительно перешла в руки тех, кто её обрабатывал.

   В восточной Латвии были свои нюансы земельной реформы: здесь не было немецких латифундий, отбирать было не у кого, но делить нашлось что.  После того как большевики, припёртые немецкими штыками, подписали позорный Брестский мир, началось расчленение  Российской империи. К Латвии по Рижскому договору отошли северо-западная часть  Витебской губернии (Двинский, Люцинский, Режицкий и 2 волости Дриссенского уезда), а также часть Островского уезда Псковской губернии. Так советское правительство  добровольно отказались от всяких суверенных прав на принадлежащие России территории.
 
   Сельское население полученных уездов тяготело к общинному способу ведения хозяйства. В общинах землю делили «по головам»  исключительно среди всех мужиков, дочерям не доставалось ничего.  Семьи были большие, и со временем при таком способе наследования наделы мельчали, а народ беднел.  Это весьма не нравилось новоявленным рижским господам. Общинные земли бывших российских губерний новая латвийская власть стала передавать в частные руки. Они и стали основой местных хуторских хозяйств.
 
   Однако население Латгалии было отнюдь не однородным. С 12 века на этой территории кипели исторические страсти, и после войн и чумы сложилось так, что особо не досаждая друг другу, здесь мирно уживались латгалы, русские и обедневшая польская шляхта, а городки обживали те евреи, которые после разделов Речи Посполитой не могли двигаться в сторону Петербурга и Москвы поскольку им поначалу мешала «черта оседлости», а потом и граница Советской России. Поэтому для реализации земельной политики правительству Латвии в селах Латгалии латышей явно не хватало, и земли стали раздавать помимо латгалов и русским староверам.

   Крестьянство Латгалии  мало-помалу входило во вкус хуторской жизни, где самому приходилось быть хозяином, полагаться на собственные силы, рабочие руки семьи и заработанные деньги. Но тут-то и пришла советская власть с прелестями сталинской коллективизации. Она коснулись Латвии гораздо позже, нежели России, только после войны, и продвигались туго. Власть делала всё для того, чтобы загнать  крестьянина Латвии в колхоз. И первый колхоз был основан уже через год после войны в Елгавского уезде 22 ноября 1946 года. Но в колхозы, где не платили зарплаты, а крестьянский труд учитывался в «трудоднях», которые бригадир засчитывал в «книжку колхозника» частенько в виде вертикальной палочки, особо никто не рвался, предпочитая пусть и нелёгкую, но размеренную и самостоятельную хуторскую жизнь. Таким образом, на январь 1949 года лишь 12% крестьянских дворов Латвии вступили в коллективные хозяйства.

   Что такое «трудодень», объяснить городскому жителю достаточно сложно. Трудодень на деле не соответствовал ни отработанному времени, ни количеству выполненной работы, но долгое время считался на селе условной единицей труда. После войны эта трудовая повинность составляла в среднем около 150 трудодней в год для женщин и 200 - для мужчин. Постоянного эталона трудодня, впрочем, не существовало: иногда государство меняло правила, иногда их меняла воля бригадира и умение крестьянина ладить с  волей самодуров.

   Ропот и недовольство латгальских крестьян усилились после того как в 1947 году был принят повышенный сельскохозяйственный налог для кулацких хозяйств. Смягчению ситуации мешали послевоенные группы «лесных братьев», которых тогда никому бы в голову не приходило называть национальными героями, а считали обыкновенными бандитами.  Они представляли собой разношёрстную публику. После капитуляции Германии некоторые недобитые латышские легионеры СС, полицаи,  замешанные в карательных операциях, затаились в лесах, поставив для себя вполне приземлённые задачи – спрятаться и выжить.
 
   За высокие идеалы «лесные братья» не сражались, на открытые боевые действия ввиду своей малочисленности решались редко, но оружия имели достаточно, и ночным террором против неугодных жителей по наущению своей зажиточной родни  занимались охотно. Опорой местного бандитизма и служили недовольные политикой советской власти хозяева хуторов, которые помогали недобиткам существовать в непростой послевоенной экономической ситуации.
 
   Случались среди «лесных братьев» также дезертиры из советской армии. Последним таким «братом» стал некто Янис Пинупс, который перестал скрываться только после вывода российских войск из Латвии в 1995 году. А после войны среди бандитов встречались фигуры и гораздо крупнее -  хорошо обученные агенты немецких или английских спецслужб, заброшенных в советский тыл для подрывной работы против советской власти..

                * * *
   Утром следующего дня в тупике между базаром и стеной городской тюрьмы стоял грузовичок. Место в кабине видавшей виды полуторки*** уже было занято: там сидел какой-то важный и молчаливый человек с портфелем.  Он должен был развезти кому надо какие-то важные документы. Рядом с кабиной покуривала группа незнакомых бойцов истребительного батальона, которые сопровождали человека с портфелем.

   Антон представился этому начальнику, тот кивнул одному из «ястребков», и Антона пропустили к машине. Антон перебросил свою скатку и тощий армейский «сидор» ****  с кружкой, миской и краюхой хлеба, завёрнутой в новые запасные портянки, через борт и забрался в кузов, где притулился в уголочке спиной в сторону деревянной кабины в надежде вздремнуть ещё чуток по дороге. Но вскоре к нему в кузов забрались ещё 2 попутчика. Один достал из кармана потёртый портсигар,   угостил Антона и товарища «Беломорканалом» и, пока машина не тронулась, потихоньку разговорились. Оказалось, что товарищи едут в местечко Аудрини для расследования преступления, совершённого в январе 1942 года:

-  Где это, и что в деревне случилось? - поинтересовался Антон, так как впервые слышал это название и не знал, что в ней произошло.

-  Это недалече, но нет уже деревни,жителей расстреляли, а дома сожгли, - сломал и выбросил за борт недокуренную папиросу попутчик.  - Взрослых мужиков расстреливали вместе с детьми.  На этом базаре расстреляли 30 человек, перед смертью и мужиков, и детей держали в этой тюрьме.

 Антон вздрогнул, вспомнил отца, и представил, как по обледеневшим серым булыжникам именно этой мостовой на базарную площадь за этим тупиком немцы вели на казнь мужчин с детьми. Попутчик словно подслушал его мысли и продолжил:

- Расстреливали не немцы, а местные полицаи. И здесь расстреляли последних жителей деревни. Им дали пожить до базарного дня, чтобы казнить прилюдно. А остальных жителей ещё до того расстреляли в Анчупанах, всего около 200 человек. Места мы тебе покажем, так как будем проезжать мимо.

   Вскоре человек с портфелем дал команду шофёру, «ястребки» попрыгали в грузовик и расположились, кто как мог. Шофёр чертыхаясь,  несколькими рывками, крутанул ржавый «кривой стартёр» - заводную ручку грузовика, а когда мотор фыркнул и затарахтел, вскочил в фанерную кабину  и грузовичок тронулся.

   Дальше разговор не клеился, хмурые «ястребки» сидели молча, разговаривать друг с другом было не о чем. Надежды вздремнуть окончательно развеялись после того как газик загромыхал по весенним выбоинам извилистой грунтовой дороги. Промелькнули за бортом холмы Анчупан, скрывающими за елями и рыжими соснами прямоугольники братских могил на местах расстрелов, а через какое-то время на холме показались  и обугленные остовы нескольких  сгоревших домов. Попутчик, угостивший Антона папиросой, забарабанил по крыше кабины: «Аудрини, выходим!»

   Попутчики соскочили через борт полуторки, помахали Антону рукой на прощание, и направились туда, где весело стучали топорами плотники. Из кузова Антон заметил как дюжие мужики, засучив рукава,  сколачивали толстые брёвна окладного венца небольшого деревянного сруба, скорее всего бани, которая поначалу послужит и деревенским домом. Значит, на пепелище зарождалась новая  жизнь.

   Антон в кузове остался наедине с неразговорчивыми «ястребками»,  зажался в угол, и зябко поёживаясь не столько от ветерка, сколько от нахлынувших тоскливых мыслей о судьбах неведомых ему людей, вспомнил, как чекисты ночью забирали отца, запахнул потуже полы шинели и забылся до Дрицан.
 

                * * *
   Тропа к деревне Энской действительно оказалась достаточно узкой, но не такой уж топкой, как стращал начальник, и Антон шёл по ней достаточно скоро.  Но в какой-то момент ему стало как-то не по себе, и он оглянулся. За ним далече, но в зоне видимости, по тропе шёл человек. День был ясный. И Антону показалось, что человек одет в военную шинель не советского образца, и не совсем обычного цвета. Но не цвет шинели особенно заинтересовал Антона. Ему показалось, что человек вооружён, и из-за плеча у него торчит ствол карабина.

   Антон ускорил ход, человек ускорил ход тоже. Антон остановился, словно для того, чтобы передохнуть. Остановился и человек. Стало ясно, что человек преследует Антона, но не желает с ним сближаться и держится на почтительном расстоянии. Так и дошли до деревни, на окраине человек с карабином растворился среди хилых берёзок словно его и не было.
 
   Колхоз в деревне был пока в стадии организации, но уже имел правление, которое  занимало одну из пустующих изб, над дверями которой уныло повис красный флаг.  Антон в правлении нашёл сельского активиста, написавшего донос про недоимки, и стал расспрашивать его о кулаках, которые сорвали план поставок мяса  и зерна, и зажали от колхоза механизмы.

   Не станем описывать то, что плёл активист о неугодных сельчанах, ограничимся в своём рассказе лишь тем, что в этот же вечер Антон отправился к кулакам. Дом кулаков оказался бревенчатой ветхой хибарой под крышей, крытой камышом, и стоял на опушке леса. Камыш от времени порос мхом, и мох своей свежей зеленью напомнил Антону земляную крышу их брошенного в Сибири дома. В доме кулаков его встретила пожилая женщина, которую звали Тэкла, мужчин в доме не оказалось. Тэкла засуетилась при виде гостя, пыталась его покормить , но Антон отказался, хотя есть уже хотелось: как-то неловко было требовать уплаты недоимок, если женщина его накормит варёной картошкой и даст молока. Антон отправился осматривать хозяйство. В хлеву стояла тощая коровёнка. Маклаки животного выпирали. Антон поинтересовался:

- Сена-то коровке до лета хватит?

- Надеюсь, что доживёт, резать не придётся. Одна она у нас теперь кормилица.

- А другая живность имеется? – строго спросил Антон у хозяйки.
 
- Четыре вушки, - и Тэкла показала угол, где жались в угол перепуганные овечки. Другого скота у Тэклы не оказалось.

- Покажи мне свою веялку, - и хозяйка безропотно повела Антона в пуню, где среди всякого хлама стояла ручная веялка.

- Откуда она у тебя? Вроде бы и веять тебе особо нечего.

- Это мой хозяин притащил ещё до войны, когда господ  взяли и вывезли в Сибирь. Мы на них работали. Вот хозяин и притащил веялку: не пропадать же добру. Бывало хозяин и спал здесь рядом с ней в пуне летом.  В марте сорок третьего моего Язепа и двоих сыночков забрали в «Латышский легион». С тех пор я их и не видела, живу одна.

   Антон проникся сочувствием к женщине, но какие-то действия надо было предпринимать, и он вернулся в правление для разговора с активистом.

- Послушай, вот ты написал, что Тэкла – кулачка. Да какой же это дом и хутор кулаков, посмотри на её крышу. Ведь у тебя самого крыша крыта жестью, а у неё камышовая.

- Что ты несёшь? У Тжклы муж и сыновья служили в легионе СС, - возмутился активист.

- Так где они, с войны ведь не вернулись, - возразил Антон. – п Тэкла с хозяйством одна управляется, работников не держит.

- Это она тебе рассказала? Никто их убитыми не видел, может в лесах прячутся, - парировал активист.

- У тебя есть доказательства, что она использует наёмный труд или живёт на нетрудовые доходы?

- А как же. Спроси, кого хочешь, собирает народ на толоку и во время сева картошки, и после уборки, поит пивом, иногда и самогоном. А после возит картошку на базар и торгует.

- А зачем колхозу ручная веялка? В законе говорится, что признаком кулацкого хозяйства является применение механического двигателя на механизмах. Да к тому же веялка стоит без дела.

- Тогда почему она её в колхоз не сдаёт? – пошёл в наступление председатель. – Знаешь, что я тебе скажу,  Онтон, делай своё дело, а то я твоему начальнику напишу, как ты тут с советской властью за кулаков боролся.

   Продолжать разговор стало бессмысленно, и раздосадованный Антон сказал:
 
- Отложим дела на завтра. Где мне переночевать?

- Переночуешь в правлении, а завтра тебя и покормлю, если дела сделаешь.

   Антон было улёгся на топчане в углу, но на него из старого тюфяка скоренько напали блохи, почувствовавшие свежую кровь. Он вертелся, и заснуть не мог. Кроме прочего из головы не шёл тот человек с карабином, который шёл за ним по болоту. Когда изрядно стемнело, Антон тихо вышел из правления на улицу. Ещё днём он приметил соседний распаханный с осени огород, и ему показалось, что спокойно и безопасно будет завернуться в шинель, завалиться в оползшую за зиму борозду и там продремать ночь, что он и сделал.

   В полночь его сон прервал звон разбитого стекла и звук разрыва. Из своей борозды Антон заметил как на фоне вспышек трое неизвестных забрасывали окно правления гранатами и палили внутрь из автоматов. Антон вытащил наган с тремя заветными патронами, но вступать в бой не имело смысла: силы были неравны. К тому же патроны надо было беречь для завтрака, обеда и ужина. Тем временем троица бандитов, забросавшая дом гранатами, исчезла, словно их и не было.

   Ближе к утру, Антон вернулся в помещение, раскуроченное взрывами гранат, а когда совсем рассвело, и возле правления стали собираться деревенские жители, вышел в своей видавшей виды солдатской шинели к любопытным. На их лицах  отразилось изумление, но через минуту кто-то оправился от него и серьёзно спросил:

- Как спалось, начальник?

- Хорошо спалось, только блохи покусывали, - сладко потянулся бывший солдат.

- Ну-ну! – удивились, но сдержанно улыбнулись суровые латгалы, и разошлись по своим хозяйствам.

   В доме под жестяной крышей сельский активист собирался завтракать. На столе стояла крынка парного молока, дымился горшок варёной картошки в мундирах, расточал запах кислого молока жирный, слегка желтоватый, с кремовым оттенком,  зернистый творог. Чтобы сдобрить простую  крестьянскую пищу с горячей картошкой и творогом отдельно стояла глубокая глиняная миска с густой сметаной, плошка с топлёным маслом и порезанный с края каравай пахучего ржаного хлеба.

   Хозяин только изумлённо посмотрел на Антона и кивнул хозяйке, когда тот не здороваясь без приглашения уселся за стол, положив наган с тремя патронами слева от себя. Когда Антон молчаливо принялся колупать горячую картошку, хозяйка засуетилась и поставила незваному гостю тарелку и рядом деревянную ложку, а через минуту принесла канопку с тёмным ячмeнным пивoм. Завтрак прошёл молча, а после завтрака Антон без лишних проволочек принялся  за дела.

  Напрасно Тэкла причитала, что денег у неё нет: Антон снял верёвку, которая висела на толстом гвозде, вбитом в стену, намотал её на рога тощей бурёнки и сделал вид, что поволочёт коровёнку со двора. Коровка на сельском хуторе -
 дело святое: она и кормилица и последняя надежда. Тэкла вдруг сразу вспомнила, где хранятся деньги, с кряхтением встала, что-то запричитала себе под нос и, проклиная советскую власть, открыла крышку своего сундука.

   После получения с Тэклы суммы на покрытие недоимки Антон задерживаться в деревне не стал, а другой тропой поспешно ушёл из негостеприимной деревни в сторону Вилён.  Его не покидало гадкое чувство допущенной несправедливости и невозможность эту несправедливость исправить, так как жить надо было по правилам, на которые он повлиять не мог.



Продолжение здесь:

http://proza.ru/2018/10/31/212