СВВ. 31. Барон Клювин

«Кто-то скажет, мол, чудеса не случаются, ну а я скажу…

Однажды в ничем не примечательный вечер в крашенную зеленым, войлоком обитую дверь комнаты в Рюмином переулке постучался горбатый почтальон, и, убедившись, что живет за ней действительно некто Клювин, выпростал из котомки сложенный вдвое лист, оказавшийся небывалой по длине телеграммой.

Домочадцы удивленно переглянулись. Теща Клювина, бывшая артистка Зернова, сочинила возглас и, схватив ладонями щеки (немалые и немало на веку повидавшие), огорошила зятя, читавшего в газетной бумаге:

– Ах! Точно Митенька нам из Житомира написал!

– С чего вы взяли, мамаша? – сухо ответил Клювин и, дважды перечитав, не сразу обратился жене. – Ошибка какая-то, Александра…

Супругу он всегда называл официально, хотя было в ней метр с наперстком росту и сама, подвижная как ртуть пышка, она вечно называла его Кирюхой. Не знаем, было ли известно работнице общепита что-либо о Наполеоне Бонапарте, но хорошо подкованный физиономист мог найти немалое сходство в этих, столь далеких в историческом плане людях. Разница пола, воспитания и эпохи, впрочем, сделали свое дело, оттого, видно, владения клювинской правоверной ограничивались комнатой в коммуналке.

– Дай-ка, дай, сейчас разъясним! – подскакивала она, хватаясь за телеграмму. – Ты почтальона бы задержал. А, да ну… – в досаде махнула супруга ручкой, мотая переданным листом, будто высушивая его. – Все же ясно, смотри! Москва, Рюмин переулок, Клювину. Согласно распоряжению… баронессы… Гоген… штауф… хенриг… Кирюх, это что, а? – растерянно округлила супруга рот, глядя на получателя снизу-вверх. – Это на каком?

Послание, между тем, определенно было на русском и адресовалось с трудом разысканному потомку древнего рода, каким оказался бухгалтер Клювин. Звался род Гогенштауфхенригзмайры. Был он славен и некогда многочисленен, а теперь совершенно бы прекратился, если бы не побочная, в сторону оттопыренная ветвь, шедшая от бухгалтеровой прабабки, сбежавшей столетие тому с драгуном в заснеженную Московию. Нечаянному потомку легкомысленной Джоанны Гретты-Эмилии Гогенштауфхенригзмайр причитались титул и герб. Но, главное, сорок тысяч акров земли, а также замок с прудом и голубятней.

Разве не чудо сие по-вашему?

Все это, впрочем, выяснилось позднее, ибо телеграмма не могла вместить всего, а человек, ожидавший Клювина в «Метрополе», изъяснялся скупо и непонятно, да еще через переводчика.

Потепление между Берлином и Москвой, воцарившееся в тот короткий период, сделало возможным второе чудо, еще примечательнее первого: семейство выпустили из стальных объятий Союза, навстречу их негаданному наследству.

Минул год.

– Перголы, пандусы, альпинарии… Господи, я с ума сойду!

Перед Клювиным лежал потрепанный томик по ландшафтной архитектуре – единственная книжка на русском, которая нашлась в замке. Случайно обнаружив, он купил ее у почтенной фельдшерицы Карлы Розенберг, присматривавшей за былой хозяйкой, да так и оставшейся жить во флигеле. Откуда старуха взяла ее, оставалось только догадываться.

«Вот он я, как есть, без прикрас – полтинник с гаком, не олимпиец. Гимназия, год в окопах, служил в музее, в бакалейном на Кузнецком мосту… Да где только не служил! – в Кожсиндикате служил, в Мособхуде служил, при заводе этом еще… как его… что он делал-то?.. Не помню, хоть пытай. Вот она – первая ласточка моей старости! Мозг отмирает как сухой палец, мысли не соберешь – разлетелись как горох по столу. Что-то же выпускал завод этот? Трубы, лязг, склады, директор сука… Что там проходило по бухгалтерии? Нет, не вспомню. Дома бы в раз ответил, а тут…

Не, Клюев, ты не дури мне! «Тут» теперь все твое – дом и, как говорится, вишневый сад. Влупила тебе импортная тетка наследство – бери, проживай, ровняй клумбы и не скули. Что с того, что страна не наша? Ну, говорят себе люди по-заграничному, какие тебе от этого заусенцы? Все равно же об ерунде. Еду-одежду приносят без подсказок. Прибирают. Вон, сутулый хрен под окнами скребет листья – дворник и дворник, как у нас, только трезвый, чесноком не воняет. Да и то, нюхать их что ли, этих дворников? Жена довольна, распоряжается, садовника поменяла.

Кстати, на счет садовника… Надо бы выяснить у нее, отчего без спросу – муж я ей или болонка? Садовник, как ни крути, мой, наследственный! Сама, дурища тамбовская, ни бельмеса не понимает по-ихнему, а туда же!

Дети шкодят. Кирилл Кириллыч, нерадивый отпрыск, шел бы откуда взялся – статую разбил в альпинарии… О! Пригодилось слово! Пацана положено бы драть за такое, но руки не доходят и червяк какой-то все точит волю.

Не могу, не могу я так, не мое, чужое все, непонятное. Вот, не знал я никакой тетки, жил себе полстолетья – не тужил, работал по бухгалтерии, а теперь… Но сказано: не вернусь, не войду в ту же воду дважды, а то кому пергола тогда достанется? Бурмистру ихнему? Шиш с маслом! Выпить шнапсу – и спать! Пообвыкнется, Клюев, попритрется…»

После он, выпив, как обещал, засыпал столь тревожным сном, что не только не отдыхал, но вставал на утро совершенно разбитым и недовольным. Смутные мысли терзали Клюева. Еще шнапс этот, непривычный для организма, делал лоб тяжелым и в желудке устраивал канитель. Только вино и пиво еще хуже его натуре – мутит с вина барона-Клювина, не привычен, а от пива давление скачет туда-сюда. Пробовал, пробовал он, не умничайте…»

***

Отложив тетрадь, Илья заснул на заправленной кровати, зрел во сне какую-то ерунду, замерз и проснулся от шума в коридоре ближе к шести, когда вернулся неугомонный Матиас, шумно атаковав переднюю с уставшими и радостными детьми. Оказалось, у него сегодня отгул, и он водил куда-то свору малолетних в полном составе.

Быстровская мелкота дралась теперь за воздушный шар и даже из-за закрытой двери было ясно, что топтун-Валька свой проколол, а теперь отбирает у сестры. Иту выдал ему леща и тот с сопением отступил, видимо, переключившись на следующую пакость, раз тут не выгорело. Зоенька же, обрадованная победой, выбежала, налетела на что-то в коридоре и с грохотом лишилась дивного чуда, рыданием огласив квартиру. Тут уже не выдержал Матиас, послав всех «немедленно!» мыть руки и велев Иту наполнить чайник и достать хлеб – но уже чистыми руками, «а не как всегда».

– Оптимисты, – проворчал Илья и перевернулся, продолжив лежать с недовольным видом.

Вскоре один за другим вернулись остальные жильцы. На кухне забренчали кастрюли. Раздались воспитательно-усмирительные вопли матерей. Обиженный детский вой. Затем – этих же детей смех. Возня с котом, не желающим бегать за бумажкой, но весьма желающим покушать. Николай Быстров, наскоро поругавшись с женой, пошел прибивать сушилку, отпавшую от стены. Долго искал пассатижи, чтобы выдрать застрявший гвоздь, но так их и не найдя, заколотил его в стену заподлицо, чтобы «не сквозил». Вся суета мира, собранная в одной коробке, предстала перед философом-Ильей, замершем в своем углу как засыхающий паучок под буфетом, не дождавшейся жирной мухи.

Погода к вечеру разгулялась. Лужи на бульварах исчезли. Над крышами бронзовел закат.

– Ну что, мой доходяжка? Хрюнишь?

Варенька переодевалась у шкафа, к счастью, не заметив урона, нанесенного ему криворуким мастером.

Красивая, невольно отметил Илья, но в голове текла река философии и члены отказывали идти, так что красота жены пролетела даром. Когда он все же уловил нужную нить и что-то такое дернулось на ее предмет, Варенька уже трамбовала вещи в своей сокровищнице, упакованная в халат.

– О, дверцу починил! Молодец!

– Это общий шкаф, и я чинил для себя, – ответствовал муж, мысленно надуваясь как больной голубь.

– Ой, тю-тю-тю! – поддразнила она его, дудочкой собрав губы. – Вот, ешь витамин, – перед носом Ильи возник веселый кругляш лимона на холодной ладошке.

– Адам и Ева с плодом познания, – пробурчал он, окунаясь в душевный мрак, никак не желавший сгущаться до нужной плотности – меланхолию вечно что-нибудь разбавляло. – Тощий лимон какой-то… – ворчал он, незаметно потягиваясь (потягиваться явно, как всем известно – признак благодушного настроения, а Илья старался держать образ).

Лимон – это, знаете ли, банально! Мед горной пчелы, добытый монахами в Гималаях… или жир престарелого утконоса… Чего-нибудь экзотического, отчего, может, и пользы никакой нет – зато ощущение колдовства.

– Чего-чего? – не поняла Варенька, встав перед кроватью в «позу кастрюли».

– Адам и Ева, говорю. В Эдемском саду. Только плод… ну… в общем, не соответствует.

– Ах, не соответствует?! Ты, дорогой, мне тут контрреволюцию разводить не смей! Ешь, а то Каляму скормлю.

– Калям такое не принимает. Тем более я источаю бациллы – не хочу заразить кота, – вздохнул Илья, таки соскочив на шутливый тон. Невозможно было противостоять окружавшей его жизненной круговерти, тем паче одарившей полезным цитрусом и вообще приятной.

– Мда? – Варенька приблизилась с сидящему на кровати мужу и пристально посмотрела ему в глаза, развязывая пояс халата. – Бациллы, говоришь? Ну-ну. Рискну проверить.

***

– Страшно мне и тоскливо как-то. Кажется, Варь, вот-вот что-нибудь случиться. Сам не знаю. Точнее, знаю. Это такая беда, оказывается, знать, что будет. Не про себя самого, а вообще – про страну, про людей. Тут такое дело…

Илью так и подмывало рассказать про лагеря, голод, июнь сорок первого, лопнувший коммунизм, реформистский бред и прочее, что он знал постфактум, что видел сам – только он боялся устроить худший кавардак своими рассказами: менять что-то в прошлом – дело не шуточное, даже антиквару понятно. К тому же, если рассказать Варе, она, конечно, решит, что он со сдвигом по фазе, не поверит.

Впрочем, про лагеря и без того шептались по-тихому, а еще больше красноречиво молчали. Каждый день «Правда» орала передовицей про «врагов народа» и новые зубодробительные победы, от которых у Ильи бежали мурашки – он всегда считал это далеким абстрактным прошлым, тьмой тьмущей вроде инквизиции, а тут оно стало явью. Как все тонко, как ненадежно…

Неделю назад не вышел на службу Пицман – боги знают, кто он такой, Илья его раз-то видел, но вот не вышел. И фотографию с доски сняли. Буднично, просто, быстро. Спроси кого, удивятся: разве такой работал? А, ну-ну… Не в курсе я, товарищ, спросите в кадрах.

Илья пристально посмотрел на жену. Что он вообще про нее знает? Молода, красива, не дура, кстати. Замуж вышла за кого-то, кого он и сам бы хотел узнать. Как-то он ее охмурил? Во всей этой истории было столько непонятного, что проще отмахнуться, чем разбираться.

Медленно подбирая слова, гуляя по тонкой грани, он продолжил:

– …не важно откуда, поверь просто. И от этого тошно как с похмелья. Война будет, Варь. Жуткая война скоро.

– У беременных, говорят, такое бывает. Месяце на шестом, – шутливо ответила она. – Ты нервный, Илюша. Нельзя всю жизнь идти и перескакивать через лужи. Живем и живем. Меня все устраивает, – добавила она чисто по-женски, как, не сговариваясь, говорят мужьям жены, чтобы удержать их от плаксивого самобичевания, имеющего целью это самое и услышать.

– Ну да, наверное, ты права… Я так – из политической обстановки, вообще, – сдал назад Илья. – В Европе, говорят, назревает большая буча.

– Пусть себе назревает. Нам-то что? У нас – во! – показала она кулак. – Армия и флот! Не боись, если что, я тебе портянки налажу, научный ты мой работник. Как-нибудь проживем, – и сразу без остановки: – Я хочу ребенка. Ты как?

Илья сложил цифры – будет девять лет в сорок первом. Эвакуация. Возможно, детдом. Что сказать? Он поцеловал жену и встал, прошелся по комнате взад-вперед:

– Хорошо, конечно, я за. Ты, кстати, главное не заметила в международном положении: я попортил шкаф.

– Да ну тебя, – улыбнулась Варя. – Пойдем, я ужин сделаю. Поздно уже. Мамочки, как время летит! Скоро проснусь старухой.

Она потянулась на покрывале и томно перевернулась на живот:

– Или не идти никуда… А?

В тот вечер ужина у Гриневых так и не вышло.

Скоро вся квартира молчала. Кто-то, засидевшись, прошел от кухни по коридору. Хлопнула дверь Быстровых.

– Где бы ты хотел жить? Если бы хоть что было можно, – спросила шепотом Варя, водя пальцами в темноте. Рука ее в лунном свете казалась белой.

– В какое время?

– То есть?

– Ну, в каком веке? Если я, допустим, австралопитек, то мне лучше, где тепло и фрукты круглый год. А если шерстяной носорог – где похолоднее, чтобы кое-чего не перегрелось.

Варенька засмеялась.

– А если… м-мм… Джордано Бруно в Италии ведь сожгли? Нет, не поедем туда, кто их знает, может, они там до сих пор… В Африке жарко, львы и голозадые папуасы.

– Смотрелся бы как родной.

– Да, я бы стал вождем и завел сто жен с огромными булками.

– Ха-ха.

– В Китае полно китайцев – не вариант. Здорово где-нибудь на берегу моря, от всех подальше, на маяке, полосатом как носок. Представь, как там в шторм: волны кипят, селедка летит тебе прямо в окна. Идешь утром в тапочках такой и с сачком к окну – цап селедку! Завтрак. Еще цап! Обед. На ужин – чайка, фаршированная морской капустой. Красота! Сплошные витамины.

– А как детям в школу ходить?

– Возьмем учебники, сами всему научим – еще получше учителей этих.

– А если зуб заболит?

– Мда, если зуб – тогда полный швах, – признал Илья. – Придется тебе в порядке трудовой дисциплины освоить профессию зубного врача, дорогая.

– У меня, кстати, наклонности к медицине. Мама с детства говорила идти в мед, а я не пошла – испугалась лягушек резать… Да я рассказывала.

– Отрывочно, весьма отрывочно. Давай еще раз про твоих лягушек, – подбодрил Илья, зарываясь лицом в подушку.

– Никакие они не мои! Фу! Ну, слушай, раз сам просил, – с азартом начала Варенька. – Так вот… Помню, когда еще в началке училась…

Илья вслушался с интересом. В самом деле, за время, что они живут вместе, он ведь так толком и не узнал о ней ничего. Видел разве несколько карточек в ящике комода, но не решился спросить, кто это – родители, родственники, друзья? Вдруг не ее, а того, который тут раньше был? Эти карточки он не раз разглядывал, пытаясь прочитать в лицах что-нибудь схожее с лицом Вари или со своим даже – но, как ни фантазировал, ничего не нашел. На одной, с обглоданным уголком и надписью «Кисловодск 1927», стоял под магнолией гражданин в вислом пиджаке, пристально глядя в объектив камеры, – страшно хотелось знать, не его ли это загадочный предшественник? Глазами он напоминал того чудака из подвальчика, но лицо было заметно гораздо дородней, глаже.

Кстати, как прикажете выкрутиться, если она сама начнет расспрашивать про его прошлое или их общую жизнь? Никаких сведений о своем предшественнике, кроме того, что был он книгочей и аккуратист, что служил в музее и был, по всему, безвредный образованный человек, Илья не имел.

Варенька, между тем, от школы уже дошла до курсов машинисток, пролистнула мгновенно год, проведенный в каком-то тресте, и «махнула» на исторический факультет:

– … а эта сволочь Зелинский… сын его в музее у нас работает… говорит: вы, мадамы, здря… вот так прямо, представляешь – здря! – лезете в науку… вам рожать да кашу варить… а Светка Балбегина… помнишь, в парке тогда ее встретили с мужем – толстяком в мятой шляпе… веснушчатая такая и бант как трамвайное колесо… встает и ка-ак резанет этой гниде на счет «мадамов»!

Балбегина… Балбегина… знакомая фамилия. Хотя, нет, то был Пашка Бугулов – белобрысый мордоворот из «Кировлеса». Сын отставного ракетчика, чуть ли не генерала. Катался на «харлее», пока его не «пришили» за контейнер постного масла.

Илья засыпал под Варенькино «жу-жу», вспоминая то одно, то другое из прежней жизни. Суть ее рассказа тонула в деталях, поворачивала зигзагами, проследить ее было невозможно.

– Короче, потом он к ней приходит в общагу, весь такой с букетиком… Да ты спишь уже?! Вот нахал! Я тут распинаюсь, а он! И не умывался еще к тому же. Больной, голодный. Что я за жена?..

Варенька лукаво посмотрела ему в лицо. В темноте глаза ее казались огромны.

– Отличная, лучшая на свете жена. Некогда было есть. Да и не хотелось. Хотя…

– Ах ты жук! – она ткнула его пальцем в грудь и легко слетела с постели. – Пошли, почистим зубы, грязнуля. Кажется, в ванной никого нет.

Варенька выскочила за дверь, кутаясь в халат. Легкие шажки метнулись по коридору. Послышался далекий шум воды.

Илья остался один со своими мыслями, но они общались между собой, не обращая внимания на владельца, так что и он махнул на них рукой, сдавшись на поруки Морфея.