Лабиринт

Река плавно текла, лениво петляя вдоль подножия высоких известковых холмов. Они тянулись с одной стороны реки. С другой, западной, раскинулась лесостепная равнина. Северский Донец. Чуть выше по течению от этого места Донец принимал в себя реку Червоный Оскол и, значительно пополнев, неспешно нёс свои зелёные воды через всю крайнюю Восточную Украину на юг, чтобы слиться с Доном, и далее — в Азовское море. Место это было знаменательным и известным. Популярным. Издавна. Святогорье. Местные жители меловые высокие холмы, возвышающиеся над рекой, называли не иначе, как горы. Да и на карте оно, Святогорье, обозначалось посёлком под соответствующим названием — Славяногорск. Красивое название. Красивая местность, на редкость живописная. Но славилась округа, прежде всего, древним монастырём. Монастырём, построен¬ным очень давно на скале над рекой. Намного позже, в разное время, к нему пристроили церковь и звонницу. Так возник храмовый комплекс. К скальному монастырю вёл тоннель, вырубленный в толще меловой горы. Начинался он сразу за рекой, за мостом. Паломников и туристов здесь всегда толпилось достаточно много, особенно в дни больших церковных празднеств. Но не сегодня.

Аким бывал здесь несколько раз за последние годы, годы на стыке тысячелетий. Привозил семью, друзей на экскурсию. Но сегодня выдался особый день. Он один. Он особо не спешит. Он устал и расслаблен. И главное, вокруг ни души.

Занимался закат. Золотой тёплый октябрьский вечер. Вечер, одетый в разноцветье листвы. Сказочный. Середина недели. Совсем недавно верующие отпраздновали день Покров;. Он как раз четырнадцатого октября проезжал мимо, в сторону Донецка и далее, по маршруту. Ехал в очередную командировку на перегруженной «Газели». Вёз товар по назначению. Предстояло развезти две с лишним тонны груза по разным городам и городкам Донбасса. Вёз один. Сам водитель, сам же экспедитор. Работа такая. Сейчас дело было сделано. На сутки раньше срока. Машина пуста. Спешить не было необходимости. До Харькова оставалось три-четыре часа спокойной езды. И домой, домой. К семье. К жене, к девчонкам. Младшая только в нулевой класс пошла. Старшая, практически «невеста», через месяц — четырнадцать. Душ, борщ и белая постель. А уже завтра в контору, отчитываться за поездку. А пока... можно немного перевести дух. Он любил это место. Как не заехать. Тем более по пути. Тем более свободен. Тем более один.

Аким заглушил уставший двигатель, спрыгнул с машины. Потянулся. Сплёл кисти вместе. Поднял руки. Выше, ещё выше. На цыпочки. Хрустнули косточки пальцев. Что-то приятно отозвалось в пояснице. Взмахнул руками. Потоптался. Наклон вперёд, назад, влево, вправо. Хорошо. За четыре дня — более трёх тысяч километров.

Немного размявшись, он осмотрелся. Прямо перед ним — гладь воды. Жёлтые листья клёна неторопливо плывут вниз по течению, слева направо, на юг, на юг. Он вспомнил глупую детскую загадку: «Летит стая напильников: одни на север, другие зелёные. Сколько лет пьяному ёжику?». Аким улыбнулся. Кажется, так давно всё это было. Детство! Юность!

Метров пятьдесят-шестьдесят воды и — противоположный крутой берег. Пошла гора. Наверху, на высоте с десятиэтажный дом, церквушка в скале. Нависает над водой. Потрясающе! Под ногами жёлтая трава и песок. Стихийный пляж. Летом здесь полно отдыхающих. Сейчас никого из любопытных, ни одного человека. Ни на пляже, ни в монастыре. Кроме самих монахов, конечно.

«Ну что, часик-другой можно подышать. Начнёт темнеть, поеду», — решил Аким. Он достал из кабины пакет с ужином: термос с утренним чаем, зелёный с чёрным пополам на глаз и с сахаром. А вот и подходящий пенёк. Высокий, удобный, с ровным спилом. Стоя можно есть. Он насиделся. Хотелось постоять, подвигаться. Разложил содержимое пакета. Хачапури с рынка в Краматорске. «Посмотрим-посмотрим, как там готовят». Яйцо вкрутую, последнее, ещё из дому. Помидор и огурец — тоже остатки пайка из Харькова. Четвёртые сутки в дороге. Большой кулёк, заботливо собранный женой, оказался на исходе. Хватило. Как раз. Разместил весь ужин на пенёчке. Помыл руки в реке. Как тут не чавкать? Грех не чавкать. Никого нет, можно дать волю аппетиту и удовольствию. Просто отлично. Воздух! Какой воздух! Природа радует глаз. Лучшего ужина не придумаешь.

Аким спокойно и с наслаждением поедал нехитрую пищу. За спиной опускалось солнце. Ниже и ниже. Степенно и торжественно. Длинные тени тополей и корявых акаций рябились на лёгкой воде и медленно, почти незаметно, вытягивались к противоположному берегу. Где-то в зарослях на горе щебетала запоздалая пташка. Наверное, провожала светило. Далеко-далеко, где-то в посёлке лаяла собака. Запах травы. Тихий плеск Донца.

Аким замечтался, задумался: «Вот бы жить где-нибудь в тихом месте, наподобие этого, только вдали от людской суеты и шума. Свой домик чтоб. Простой труд в саду и на огороде. Свои продукты. Вода из колодца чистая, живая. Погреб с домашней консервацией и прочими дарами своей земли, своих рук. Никуда не бежать, никуда не спешить, никому не быть должным и нужным. Тихая гармоничная жизнь. Независимая. По возможности, конечно. В ладу с природой и погодой. Много ли человеку для счастья надо? Эх! Если по-честному, живут же так люди где-то и жили раньше. Где бы затеряться? Что же мне мешает? А-а-а-а! Ну его... Конечно же, много чего мешает. Сам себе мешаю, в первую очередь».

— Дяденька, а дяденька.

Аким не сразу понял, что обращаются к нему. И что он, в свои тридцать пять лет уже дяденька. Два мальчика, лет по десять-одиннадцать на вид, вдруг возникли перед ним. Он не заметил, как они подошли. «Вот тетеря. Когда я ем — я глух и нем. Точно, про меня. Тоже мне романтик, замечтался».

— Что нужно, пацаны? — Аким как раз доедал ужин и мог пообщаться. — Что, подвезти куда, или что вам?

— Та нет, — ответил один. Волосы соломой. Сам в конопушках. Куртка на нём длинная, не по возрасту. Рукава закатаны. — Хотите, мы вам экскурсию устроим по подземелью?

— Дадите пять гривен, мы вам покажем, — вставил второй хлопчик. Черноволосый, смуглый и сопливый. Тоже какой-то нескладный и несоразмерный с одеждой.

По всему видно — из сложных семей. Летом их тут много промышляет. Кто кукурузу продаёт туристам. Кто всякие поделки предлагает. А кто и приворовывает потихоньку.

— Да-да, по пять гривен каждому. Мы вам такое покажем. Не пожалеете, — быстро добавил первый.

— Может ещё по сигаретке угостите? — Сопливый подтёр длинным рукавом куртки под носом. Шмыгнул. Ещё раз подтёр.

Аким внимательно посмотрел на них. Улыбнулся.

— Ух ты, сразу сколько всего. Ну, во первых, я много раз бывал в тоннеле. Чем вы меня можете удивить? А, во-вторых, я не курю и вам не советую. Маленькими останетесь. Карликами. Понятно?

— Та нет, дядечка. Мы вам другие ходы покажем. Там туристов не водят. У нас фонарик есть, — говорил сеноволосый.

Второй постоянно шмыгал носом. Подтирал руковом.

— Вот, видите ту гору. — Он показал рукой. — Там знае¬те, сколько ходов подземных? Вся гора изрезана. Мы там всё излазали. Интересно-о-о!

— Почти всё, — поправил светлый мальчишка.

Аким давно слышал, что есть много чего интересного в Святогорских недрах. И про подземные ходы слышал. Не для туристов. Разное говорили. Рай для спелеологов. Пацаны заметили его секундное раздумье.

— Пойдёмте, не пожалеете. Там очень интересно. Ну же, — попросил первый

— Чего вам десять гривен жалко? — заклянчил следом второй, чернявый.

Аким вышел из короткой задумчивости:

— Так, пацаны, не наседайте. Сколько эта экскурсия займёт времени? Приблизительно.

— Час, может трохи больше, — ответил сопливый.

— Точно?

Получив утвердительный кивок, Аким предложил:

— Ладно, уболтали. Только десятка — много. Даю пять гривен на обоих, но только тогда, когда мы вернёмся. Годится? За эти деньги можно блок сигарет купить.

Мальчишки радостно переглянулись, закивали.

— И на тебе салфетку, сопля. Высморкайся, наконец. Смотреть тошно. Взрослый ведь. Как тебя звать то?

— Я — Лёшка. А это — Колька. Мы из села Церковного. А вас как звать?

— А так и зовите: Дяденька. Мне понравилось.

Аким собрал остатки ужина в пакет. Кинул на сиденье. Закрыл машину. Положил в карман кожаной куртки сотовый телефон: маленький синенький «Сименс» с длинной наружной антенной. Пацаны восторженно и уважительно проводили его взглядом. Телефоны мобильные были в новинку. Не у каждого.

— Ну что, гиды, экскурсоводы-самоучки, ведите вашего дядьку на осмотр местных достопримечательностей. Вперёд и с песней.

Аким первым зашагал к мосту.

— А что, петь обязательно? — Чернявый Лёшка тщательно высморкался в салфетку и швырнул её под дерево. Он быстро засеменил рядом, пытаясь попасть в ногу с Акимом.

— Нет, не обязательно. Это к слову. Впрочем, если есть желание, можно и спеть.

Желания петь ни у кого не оказалось.

Они скоро перешли короткий мост, миновали притихшие монастырские строения и ступили на еле заметную тропку. Обогнули меловую гору с церковью. Через пять минут быстрой ходьбы вдоль заросшего лесом берега реки вышли к подножию следующей горы. До машины было метров пятьсот. «Рядом, — подумал Аким. — Хорошо». За большим ветвистым дубом, у самой воды оказался почти незаметный вертикальный вход в подземелье. Он был заложен широкими досками. Две из них, незакреплённые, служили проходом. Мальчишки остановились.

— Вот. Здесь.

— Ну, тогда вперёд, пацаны. Чего дрожите? — Аким чувствовал прилив сил и настроения. Погода. Природа. Прошёлся.

— Да-а, нам всякий раз страшно. Дядечка, вы только от нас не отходите, — возбуждённо проговорил чернявый.

— Ладно. Включай фонарь. Вперёд, времени у нас немного. Посмотрим ваши катакомбы.

Первым, с включенным фонарём, шагнул русоволосый Колька. За ним — второй мальчишка. Оба вошли в тоннель не нагибаясь. Аким нагнул голову, шагнул и замкнул тройку туристов-любителей.

— Ругаться монахи не будут? — спросил он, так, на всякий случай.

— Раньше гоняли. Сейчас никому не нужно, — ответил Колька.

— Это точно. Сейчас никому ничего не нужно. Ничего, кроме денег. Дай-ка, я впереди пойду.

Аким обошёл мальчишек. Взял фонарь. Маленький. Китайский. Светит неважно, но здесь его мощности хватало более чем.

Узкий ход, не больше метра шириной. Потолок сводчатый. Встать в полный рост не получалось. Акиму приходилось держать голову слегка наклонённой. Белые стены. Белые-белые. Мажутся. Ракушняк. Мел. Через каждые несколько шагов — в стенах небольшие ниши с разных сторон. Банку литровую можно поставить, не более. В такой породе нетрудно было долбить, прорубать ходы древним проходцам. Пусть даже примитивными орудиями, вручную. Понятное дело, что не просто. Труд большой и тяжёлый. И всё же, не скальная порода. Но, интересно, столько труда. Зачем? От мира прятались? От врагов? От соблазнов людских? От самих себя? И куда ведут эти ходы?

Аким медленно продвигался вперёд. За ним вплотную, то и дело касаясь его, точно проверяя, рядом ли, шли мальчишки. Шли молча. Жались. Они явно боялись. Наверное, каждый раз боялись. Ход петлял змеёй то влево, то вправо. Одно было постоянным — он неуклонно шёл наверх. Фонарик уверенно высвечивал несколько метров перед собой, до ближайшего поворота. На стенах кое-где надписи, выцарапаны чем-то твёрдым. «Здесь были Толян и Жорик. Август 1986». Вот ещё: «Света, Аня, Бузденковы В. и И. 1964 год». Или вон ещё одно: «Здесь живёт страх. Дальше не ходить. Костя», без даты. «Привет Славяногорску от Ленинградцев. Валера и Артём. 1977 год». Древних или старых надписей не было. Аким перестал читать.

Они продолжали медленно продвигаться в горку. Слышно было только шарканье ног и дыхание. Лёшка опять зашмыгал носом. Прошло, наверное, минут десять-пятнадцать с начала их движения. За время короче этого можно было бы уже подняться к церквушке на скале. Судя по ощущениям, они давно должны были бы выйти на самую вершину горы. Удивительно. Ход петлял и петлял. Ни конца, ни края. Вдруг тоннель раздвоился. Аким остановился. Спросил у ребят:

— И куда дальше?

Собственный голос показался ему каким-то чужим, низким и словно неуместным.

Лёшка молчал. Под носом у него заводь. Колька пожал плечами:

— Не знаем. Мы дальше не ходили, — голос его дрожал.

— Вы же говорили, что всё излазали вдоль и поперёк. Экскурсоводы хреновы. Что ж такое, а?

— Дяденька. Мы и взаправду везде были. Только дальше этой развилки не ходили. Страшно.

— Ну, а другие ходили? Тут же скоро выход должен быть, судя по всему.

— Не знаем. Мы водили людей. Ждали здесь. Дальше они сами ходили. Дайте лучше сигаретку. — Казалось, Колька вот-вот заплачет.

— Да, сильно вы сдрейфили. Память совсем отшибло. Я ж сказал вам, что не курю. Пойдём по правой стороне. Пойдём, пойдём. Не бойтесь.

Акима обуял азарт. Ему стало интересно: а что же там за развилкой? Насколько далеко ещё тянется тоннель? Любопытство взяло вверх над осторожностью и страхом. Собственно, страха и не было. Что может случиться? Двадцать первый век на носу. Тут сто раз всё исхожено и истоптано множеством ног. Вперёд, только вперёд. Интересно же. Как от такого отказаться? Раз пошли, так уж до конца.

— Нет-нет, мы здесь подождём. Вы только недолго. — Колька присел на корточки, всем видом показывая, что дальше он не ходок. Лёшка опустился рядом, шмыгнул носом. Вытерся рукавом.

— Я ж с фонариком уйду. Вы в полной темноте останетесь. Так не страшно?

— Страшно. У нас спички есть и кусок свечки.

При этих словах Колька достал из кармана куртки коробок спичек и короткий огарок обычной парафиновой свечи. Зажёг спичку. Подпалил фитилёк. Поднялся, установил свечку в нише рядом и вновь сел на корточки.

— Вы только недолго. Минут на двадцать света хватит. Эх, покурить бы.

— Ладно. Как знаете, пацаны. А мне интересно. Я пошёл. — С этими словами Аким свернул по правому ходу.

II

— Дед, я знаю, я уверен, что ты мне снишься. Ведь тебя давно нет. Давным-давно.

— С чего ты взял, что меня нет, когда вот он я, весь перед тобой и с тобой разговариваю?

— Да, ты есть, определённо есть, но только в моём сне.

— А с чего вдруг ты решил, мой дорогой Аким, что это твой сон? Может это мой сон, и ты мне снишься? Или ещё интересней, как тебе такой вариант: возможно, мы оба кому-то снимся, а? А может, и не снимся?

— Дед, ты меня совсем запутал. И вообще, я рад тебя снова видеть.

— Взаимно, внучек, взаимно.

— За прошедшие двадцать сколько-то лет ты совсем не изменился. Ничуточки.

— Так ведь — вечность. В ней всё застыло.

— И время?

— И время, и любое движение. Всё застыло.

— Но ведь мы с тобой общаемся. Значит, происходит какое-то движение. Ведь имеет же наш разговор, взять хотя бы, протяжённость?

— И да, и нет. В твоём воображении наше общение имеет длину: длину слов, пауз. Протяжённость. Время идёт. Всё правильно. Но вне твоего личного пространства, в так называемом внешнем объективном мире, или в чьём-то там мире время воспринимается по-разному: остановилось или течёт по-другому, по-иному, быстрее, а возможно медленнее. Как знать.

— У-у-у, как непросто. Дед, а я и не знал, что ты склонен к философии и к таким непростым темам.

— Аким, мой любимый внук, я тут ни при чём. Я — военный человек, практик и атеист. Это всё твои головоломки, твои умозрения. Я здесь — только проекция твоего ума. Если хочешь — твоё зеркало.

— Что-то уж очень убедительная проекция. Ведь ты — это ты?

— Да, я это я. А кто же ещё?

— Ты давно умер и теперь мне снишься?

— Ну... Аким! Мы с этого начали беседу. Ты опять возвращаешься к самому началу своих глупых вопросов. Снишься — не снишься. Ты и только ты вернул меня в свою жизнь. Вернул своим воображением. Захотелось, наверное, пообщаться. Соскучился, да?

— Ну, я по тебе всегда скучал. Ведь ты мой единственный и любимый дедушка. Но если ты сейчас проекция моего воображения, то кто ты был при жизни? Как ты сказал: в так называемом объективном мире.

— Тем же и был. Твоей проекцией. Твоим воображением. Частью твоего мира. Эпизодом твоей жизни. Большим эпизодом.

— Бр-р. Но ведь ты объективно существуешь? Ты сам по себе есть? И я в твоём мире тоже есть? Или как?

— Стоп, стоп. Куда тебя понесло. В мире нет ничего объективного. Если группа людей видит одно и то же, это совсем не означает, что то что они видят, существует объективно. Совсем необязательно. И вообще, забудь подобные термины, вроде объективности. В мире всё относительно. Всё субъективно. Одно и то же явление относительно разных точек и углов зрения может иметь абсолютно разные, порой противоположные, значения. Белый цвет оказывается чёрным. Белый цвет может стать разноцветным. Я, относительно тебя, старый. Относительно своего отца — молодой. Но по годам я старше своего отца. Всё-всё относительно и непостоянно. Существуешь только ты и твой личный мир со всеми делами. Мир, на который ты смотришь, который ты осязаешь, который ты переживаешь и только ты. Правда, по большому счёту, твоё Я, как и сам ты в целом, конструкции весьма спорные. Это так, к словцу. Продолжу. Любое событие, вызванное к жизни в твоей жизни, исходит только от тебя. Оно в тебе.

— Дед, остановись. Ты меня пугаешь. Я запутался. Мозги сейчас закипят. Ну и сон, похлеще любого самого лихого семинара по эзотерике. Давай по порядку. Ты хочешь сказать, что весь тот мир вокруг, который я вижу и в котором живу, весь этот огромный мир с деревьями, людьми, звёздами — плод моего воображения?

— Именно так и есть.

— И все люди вокруг меня, жена, дети, друзья — лишь статисты моего мира?

— Да. Да и да.

— Ой, как скучно! Тогда в чём смысл всего этого? Ведь у моей супруги тоже какой-то свой мир, свои мозги, свои ощущения. Она же не кукла, сотканная из воображения.

— И да, и нет. Для твоего мира — она воображаема. Для её мира — воображаем ты.

— Ага. Значит, у неё есть свой мир?

— У каждого человека есть свой и только свой мир.

— Тогда получается какая-то ерунда. Где тут логика? В чём смысл?

— Ну, во-первых, жизнь не укладывается в логику. Она гораздо шире. В ней всё возможно. И два плюс два не обязательно равно четырём. А, во-вторых, мой дорогой внук, смысл жизни — в проживании самой этой жизни. Понятно тебе? Ты создал этот мир для себя, ты вошёл в него, чтобы прожить, прочувствовать, впечатлиться, проверить себя на «вшивость».

— Ты богохульствуешь, деда. А как же бог? Разные многочисленные религиозные учения? Огромный человеческий опыт? Исторический опыт.

— Выкинь их из головы. Есть только твой опыт. Твой внутренний мир. Мир твоих чувств и ощущений, мир интуи¬ции и прозрения. Больше ничего. Всё остальное — фальшь, подмена, враньё и политика.

— Да, но если по-твоему, то эта фальшь из меня же и исходит. Как тут? Что скажешь?

— А это, чтобы плод самопознания слаще был. Его найти надо, попотеть.

— А как же научный мир с его достижениями? Атом, электроны, космос, ДНК и прочее. Они из чего сотканы? Тоже из моего воображения?

— Не повторяйся, внучек. Подумай. Из чего сотканы твои сны? Ты ж не оспариваешь сам у себя, находясь во сне, из чего состоит небо над твоей головой, девушка, которую ты нежно обнимаешь и чувствуешь её тёплую кожу, или резкую боль в колене от удара, ощущение скорости от машины, на которой ты лихо мчишься? Происходящее там, во сне, выглядит вполне по-настоящему для тебя тамошнего. Когда это ты успел слепить из атомов всё это? Во сне картины и сюжеты ты воспринимаешь очень даже реалистично. Разве не так? Твоё воображение, твоя фантазия, твоё творчество создали для тебя мир во сне. Так с чего ты решил, что твой реальный мир создан как-то по-другому? Или кем-то другим? Может, он создан воображением бога? Решай сам. Подойди ближе, обними своего деда. Крепче-крепче, не бойся, не развалюсь. Ну, что скажешь? Реальный дед?

— Вполне. Крепкий. Плотный.

— Вот видишь. Плоть чувствуется? Тело ощущается? Голос слышишь? Глаза твои видят меня? Вполне по-настоящему, правда? Даже чесноком изо рта. Чувствуешь. Извини, люблю сало с чесноком. Но ведь меня нет. Я давно помер. Разве не так? Ты сам меня к жизни вызвал. Нет, внучек. Нет, Аким. Нет ни смерти, нет ни жизни, как мы её понимаем. Пока я в твоей памяти, в твоём воображении, для тебя я буду существовать. И ты сможешь меня встретить и узнать где угодно: во сне, в другой жизни, в другом измерении. Нет границ миру воображений, нет границ творчеству. Есть пусто¬та. Чистый лист бумаги, на котором мы рисуем, который мы заполняем тем, чем нам под силу, насколько хватит таланта, насколько богато наше воображение.

— Дед, ты меня убиваешь. Ты разбиваешь все мои сложившиеся представления о мире. Ты вводишь меня в ступор своими разговорами.

— Это ты сам себе подсказки шлёшь через мой образ. Он для тебя более убедительный и значимый. Ты сам вызвал его из небытия и вложил в его уста то, что хотел услышать. Так что, все вопросы к самому себе, пожалуйста.

— Откуда мне всё это знать? Я о таких вещах, о которых ты рассказываешь, ведать не ведал. Сложно и запутанно. Непривычно.

— Многие вопросы зрели внутри тебя. Неосознанно. В тебе росло недовольство и неприязнь к существующему положению вещей в мире, самой жизни в целом, твоём месте и роли в этой жизни. Шум вокруг тебя заглушал все вопросы. Суета и обязанности положения семьянина отвлекали тебя от размышлений и осознания происходящего. Сейчас они всплыли на поверхность. Обнажились. Раскрылись. Обнаружили себя. Так что пользуйся, пока можно. Спраши¬вай.

— Дед, а есть потусторонний мир?

— Ну вот, и ты туда же. Я тебе полчаса долдоню о чём? Если ты всю жизнь был прилежным католиком и глубоко и искренне верил во всех персонажей, во всю историю ангелов, демонов и прочих... Значит после, так называемой, кончины твоё воображение будет по инерции водить тебя по твоему надуманному миру. Это же касается всех фанатично верующих других религий и сект. Как там было: и воздастся каждому по вере его. Так и произойдёт. Кто во что верил, тот в своё уверованное и окунётся.

— Это не худший вариант, наверное. А если кто-то ни во что не верил, как тогда? Вот ты, дед, атеист, например.

— Человек не может ни во что не верить. У каждого свои собственные представления об очень многих вещах. Не обязательно религия. Всё что угодно. Кто-то замкнётся на своих тайных пристрастиях, желаниях и мечтаниях. Кто-то просто станет на паузу. До поры, до времени. Одни будут наслаждаться своим творчеством. Другие тяготиться и мучиться своими же привязанностями и страстями. Представь себе какого-нибудь чревоугодника. Чревоугодника до потери пульса. Страстного, неутолимого и жадного. И будет он вкушать и вкушать самую изысканную пищу, на которую только способно его воображение, и не наедаться. И никак не будет у него возможности утолить своё желание, свою плоть, своё чрево. Бедолага. Таких большинство, к сожалению. Жадных, похотливых, скупых, завистливых, мелких людишек. Но тебя это не должно ни волновать, ни трогать. Ты отвечай за себя и только за себя. Как где-то говорилось или писалось: взращивай свою душу.

— И всё-таки, дед, не совсем в голову вмещается. Неужели весь этот огромный мир со всем своим разнообразием, с огромным клубком людских взаимоотношений, с невероятно сложным устройством и укладом умещается в банальное понятие — воображение? Трудно такое переварить.

— В этом то и вся прелесть. Клубок надо распутать. Чем сложней, тем интересней. Люди очень любят всякие шарады. Загадка должна существовать обязательно. Жизнь дол欬на быть и оставаться тайной. В этом вся соль. Как женщина. Пока есть тайна, существует интерес. И самое-самое: когда ты оседлаешь своё воображение, ты станешь богом. Тебе станет всё под силу. Ты сможешь создавать миры и творить, творить, творить, творить, творить, творить... А пока мы все растём и растём. Люди обречены расти. Другого пути нет. И все мы — боги. Каждый — бог для своего мира, для своей вселенной, для своей фантазии, для своего творения.

— Дед. Но почему мой мир так жесток? Раз это мир мое¬го воображения, я не хочу видеть его таким.

— Внук мой. Мир таков, каким ты его воспринимаешь. Будешь считать его злым и жестоким, он и будет таковым. Увидишь его красивым и чистым, он станет красивым и чистым. Если, перебирая гречку, ты обращаешь внимание только на шелуху и мусор, то можешь с полной уверенностью сказать, что тебе досталась гречка плохая и грязная. Но если ты спокойно удалишь всё лишнее без стенаний и жалоб, то останется полезная и питательная ядрица. Вот и обращай на неё своё внимание и ставь на этом акцент. И только так. Тогда, что бы ни происходило вокруг, твой мир окажется полон гармонии и красоты, он станет насыщаться творчеством. А творчество, творение — первый шаг к богу внутри тебя. Понятно, внук?

— Понятно, дед. Понятно, но сложно. Нужно время, чтобы осознать и переварить всё сказанное тобой.

— И то правда. Ну, а я ретируюсь. Пора.

— Куда ты, дед? Поговорим ещё.

— Нет-нет, Аким. Ты сам меня отпускаешь. Пацаны заждались.

— Какие пацаны? Дед. Дед. Дедушка-а-а...

Аким очнулся. Несколько секунд он стоял, ничего не понимая. Приходил в себя. Что это было? Наваждение? Сон? Он стоял перед стеной, упёршись в неё обеими руками. Фонарик лежал на полу тоннеля. Слабо светил. Он нагнулся, поднял фонарь. Навёл его на часы. Прошёл один час. Или около того. Что он делал целый час? Стоял у стены и спал? Бред какой-то.

Стена из красного кирпича. Видно, что не так давно выложена. Ход перекрыли уже в современное время. Аким вспоминал. Да, он шёл по ходу. Шёл минут пять, может больше. А потом встретил эту стену. Ну да, он это помнит. Хорошо помнит. А вот дальше? Что же произошло дальше? Неужели он уснул? Что, вот так стал, уткнулся в стену и уснул? Странно. Более чем странно. Стоп. Пацаны. Он резко повернулся и пошёл назад по тоннелю. Пора было выбираться. Наверное, уже сумерки. Аким громко крикнул. Его голос потонул, не достигнув поворота. Крикнул ещё раз. Эффект тот же. Кричать здесь было бесполезно. Меловые стены впитывали в себя любой звук, словно губка воду. Он это понял. Скоро он добрался до развилки, где оставались ждать мальчишки. Ниша. Огарок свечи. Ну, конечно! Чего он ещё хотел? Сидеть час, да ещё в полной темноте? Наверное, они ждут его снаружи, у входа. Аким разволновался. Странно. Этот странный сон, не сон. Потерянный час времени. Сама ситуация! Подобного с ним никогда не случалось.

Батарейки садились быстро. Фонарик еле светил. Он особо и не нужен был. Аким шёл так быстро, насколько было возможно, почти на ощупь, вниз, вниз по ходу. Сколько же можно. Он должен был уже спуститься к выходу. Фонарь окончательно потух. Аким достал мобильный телефон. Включил подсветку. Ярко. Видно хорошо. Но где же этот вход-выход? Прошло ещё несколько минут довольно торопливого спуска. Такого не может быть. Он давно должен был бы дойти. Что за ерунда?

Внезапно перед ним возникло разветвление хода тоннеля. Что за чёрт? Аким осмотрелся: ниша, огарок расплавленной свечи. Он здесь был. Ну, конечно. Посмотрел на часы. Он здесь был двадцать минут назад. Как же так, получается он вернулся, он прошёл по замкнутой. Он вернулся с того места, с той стороны откуда ушёл. Бред какой-то. Ход вёл один. Он никуда не сворачивал. Фантастика! Фантастика, да и только. Аким почти побежал обратно вниз по тоннелю. Его прошиб холодный пот. Дыхание участилось. Он разволновался. Что ещё за чертовщина? И он вновь выбежал к знакомой развилке. Присел. Отдышался. Собрался. Встал и пошёл к кирпичной стене. Она оказалась на своём месте. Вернулся к развилке. Снова присел. Посмотрел на время. Он здесь два часа. Наверное, уже стемнело. Пацаны ждут или ушли? Хотя какое это имеет значение в сложившейся ситуации. Надо было выбираться. Аким собрался с мыслями. Да. Оставался ещё один непройденный ход — ход налево. Надо было двигаться. Аким глубоко вдохнул и пошёл.

III

Тишина угнетала. Он подумать не мог, не мог представить ничего подобного. Полная тишь. Абсолютная. Хотя не совсем. Временами казалось, он слышит биение своего сердца. Биение не внутри себя, а как будто его удары слышны извне, снаружи. Словно это биение проникает в него из окружающих стен, гулкое и тяжёлое, и заставляет содрогаться что-то там, в груди. И это что-то — его сердце. Его сердце и как будто в то же время — не его, чужое. Оно лишь слабо откликается на удары извне. Ему слышалось, как шумит по венам густая, медленная кровь, как она толчками тяжело разливается по его телу. Или это только чудилось ему? Потом возник постоянный и монотонный шум в ушах. Этот шум заглушил всё остальное, появился откуда-то изнутри непонятно как и остался.

Аким сидел на полу, скрестив ноги под собой по-турецки. Сказать, что он находился в подавленном состоянии, ничего не сказать. Он был разбит. Подобное с ним случилось впервые. Ситуация абсурдная и сложная. Абсурдность он видел в том, что из простого желания проветриться, пройтись, из банального любопытства, из в общем-то, неопасного предприятия, как казалось, у него возникла серьёзная проблема. Сложность заключалась в том, как эту проблему решить. Надо было искать выход.

Мобильный телефон давно разрядился. Других источников света у него нет. Он потерял счёт времени. Разве что интуитивно мог предположить, что ночь прошла и, наверное, сейчас утро. Всю ночь он бродил по бесконечным ходам подземелья. Бродил, пока хватило сил. Аким вконец запутался. Ходов этих оказалось великое множество. Верх, вниз, в разные стороны, под разными углами. Он несколько раз возвращался к той самой первоначальной развилке, но ничего не менялось. Выхода наружу не было. Ходы, ходы, ходы, ходы... Ему свело шею (постоянно в согнутом положении). Одни бесконечные и замкнутые на себе ходы. Мистика какая-то. Потом он упал и заснул коротким тревожным сном. Коротким, потому что он не отдохнул, не восстановил свои силы, замёрз. В тоннелях было довольно прохладно.

Сейчас он сидел и слушал тишину. Страшную тишину. Какое-то время назад его беспокоило, что подумают родные. Связи с ним нет, вроде ехал домой, куда-то пропал. Телефон — вне доступа сети. Утром подобные вопросы возникнут на работе. Куда пропала машина с водителем-экспедитором? С деньгами? С недельной выручкой? Сейчас ему стало всё равно. Что хотят, пусть то и думают. У него реальные проблемы. У него страшные проблемы. Надо было собраться с мыслями. Но он так устал. Лень. Лень думать и лень что-то делать. Ещё немного посидеть. Ещё чуточку. Голоден? Нет, он не голоден. Пить? Да, пожалуй, водички не помешало бы. Хотя пока терпимо. Стоп. Вода. Вода. Вот чёрт. У него очень мало времени. День. Сутки. От силы — двое суток. И всё. Жажда. Жажда его убьёт.

Аким вскочил на ноги. Ударился головой о потолок. Ах, ты! Он только сейчас осознал, насколько плохи его дела. Если не выбраться в ближайшее время, его неминуемо ждёт смерть. А что он хотел? Вот так и случается в жизни. Казалось бы из ничего... проблема. И вот она, родная, пришла за тобой. Пришло и твоё времечко. Выходи. Кто не спрятался, я не виновата... Что, вот так глупо? А он о чём думал, смерть приходит как-то по-умному, что ли? Так и приходит, вроде из ничего, из ниоткуда, и без особой причины и поводов. А мы всё прикидываем и надеемся, что она случается с кем-то там, с другими. Что наше время ещё не скоро. Что у нас ещё большой срок. И вообще, а вдруг... Надеемся до последнего. Вдруг минуёт, на этот раз хотя бы. Но всё когда-нибудь случается. И смерть тоже.

«Так, не расклеиваться. Собраться». Аким больно побил себя по щекам. «На тебе, на тебе. И слева, и справа. Получи, получи. Клякса. Размазня. Мозги включай. Соберись». Глубоко вдохнул и что есть силы закричал. Закричал, чтобы прийти в чувство, прийти в себя. И пришёл. Голова заработала. Мысли собрались. Вперёд. Вперёд. Побежала кровь по кругу, по телу. Надо двигаться. Он пошёл наугад. Ладони и так стёрлись в кровь, надо было как-то ощупывать дорогу. Он держал руки перед собой, иногда слегка касаясь стен. Стал считать шаги. Воздух тяжёлый. Стоит. Если бы какое его движение, какой сквознячок. Нет. Только темнота и его тяжелое дыхание. Триста пять, триста шесть, триста... Стой. Тихо. Что это? В его уже привычном мире ощущений появилось что-то новое. Какой-то отдалённый звук. Да, да. Точно. Еле уловимое. Вперёд, вперёд. На звук, на звук. Сюда, сюда. Здесь, правей. Так. Ближе. Громче. Что? Это голос. Безусловно, чей-то голос. Спасён. Теперь он спасён.

Свет. Тени танцуют по сводам подземелья. Свеча. Нет, несколько свечей. Три. Большая ниша, комнатка в стене. Келья. Несколько человек могут поместиться. Фигура в белой накидке. На коленях. Что-то бубнит. Громко. Молится.

Аким тихо приблизился. Сполз спиной по стене на корточки. Не стал мешать. Главное — нашёл человека. Монах, наверное, из монастыря. Теперь он спасён. Можно перевести дух. Человек. Живая душа. Он и не думал, что когда-нибудь так будет рад встрече с человеком. Отдышаться и ждать. Пусть себе помолится.

— ...но вся прошения Твоя исполню. Сего ради, радостию о сем исполняемии, взываем Ти: спаси, Владычице, погибающия рабы Твоя, просвети омраченныя суемудрствованьми века сего и приведи ны ко Сладчайшему Иисусу, да вечно радующеся взываем: слава Отцу, слава Сыну, слава Святому Духу, слава и Тебе Преславней и Пренепорочней Деве Богоматери, ублажаемей и благословляемей в безконечныя веки веков.

Монах трижды низко склонил голову, беспрерывно крестясь и что-то тихо бубня себе под нос. Вдруг он замер на секунду, прекратил шептать. Резко обернулся и посмотрел прямо на Акима. Он был стар. Седовлас. С длинной жидкой белой бородкой. Оба молчали. Пауза затянулась.

— Прости, монах, святой отец. Не знаю, как правильно обращаться. Я не хотел тебя напугать. Тем более, не хотел мешать твоей молитве. Я попал в беду. Заплутал в этих лабиринтах и теперь не знаю, как выбраться на свет божий, — Аким подыскивал слова. Ему показалось, что он подобрал правильный тон. Особенно последние слова.

— Как ты сюда попал? — тихий старческий голос, немного взволнованный, удивлённый.

— Извини, отец. Ещё раз, извини. Мальчишки предложили мне посмотреть и пройтись по подземным ходам. Интересно. Вот и посмотрел. Заблудился. Чертовщина какая-то. Ой, прости, отец. Странно всё как-то. Необъяснимо. Кругами хожу. Не могу выхода найти.

— Кругами, говоришь. — Монах призадумался. — Но ты не ответил на мой вопрос: как ты сюда попал?

— А, в смысле... Понял. Через вход у реки, под горой. Второй горой, за монастырём. Так кажется.

— Странно. Он века два как замурован. Землёй засыпан. И никто, кроме старших монахов не знает о том. Странно.

Старик опять задумался. Он поднялся с колен. Маленький росточком. Сухой и, казалось, воздушный. Из-под белого балахона выглядывали серые лохмотья. Брюки, не брюки. Непонятно. Вроде как рубашка без пуговиц, больше похожа на тёплую пижаму. Старик подошёл совсем близко к Акиму. Нагнулся. Долго и пристально смотрел в его глаза. Аким выдержал, взгляд не отвёл. У монаха глаза голубые, добрые. Густые брови делали их немного строгими. Он присел рядом, ноги — под себя.

— Как тебя зовут?

— Аким. Я из Харькова. Работаю водителем. Женат. Двое детей. Не судим. Не крещён. Просто человек, — дабы избежать дальнейших расспросов, Аким представился таким образом.

— Видишь ли, Аким, ты меня сильно смутил, — казалось, старец с трудом выговаривает слова. — Я отшельник. Много, очень много лет никого не видел и не слышал человеческого голоса. Таков мой выбор. Моё решение. Моё искупление. Вдруг являешься ты. Я не знаю, как быть. Я в смущении.

— Извини, отец. Я простой человек. Выведи меня отсюда. Помоги. И отшельничай себе на здоровье. Извини, ещё раз. Ведь как-то ты поддерживаешь связь с внешним миром. Еда, питьё. Кто-то приносит тебе продукты и воду?

— Конечно. В условленном месте раз в три дня мне оставляют еду и кувшин с водой.

— Вот и прекрасно. Не смею отвлекать тебя от твоего затворничества. Проводи меня к этому месту и спасибо.

— Ты уже отвлёк меня. Ты уже принудил меня нарушить данный обет. Я не должен был ни с кем общаться, никого видеть, никого слышать до конца своих дней. Я в смущении.

Старик опять задумался. Из уважения к старцу молчал и Аким. Ждал.

— Дело в том, — заговорил монах, — что ниша в замурованной стене, через которую мне доставляют продукты, совсем маленькая. Ты туда не пролезешь. А стена там в метр толщиной, заложена десять лет назад. Никто не станет её разбирать. Никто. Даже ради твоего спасения.

— Почему не станут разбирать? Спасатели ради одного человека и не такое разбирают.

— Нельзя. Печать там. Особая. Церковная. Заповедная.

— Какая такая печать? Извини, отец. Что за чушь. Значит какая-то там условность важнее человеческой жизни? — Аким начинал злиться. Трудно было сдержать свои эмоции после всего перенесённого.

— Не сердись. Ты не понимаешь. Есть вещи за пределами ума и даже за пределами жизни. Тебе этого не понять. Но ты как-то попал сюда. Значит, выход найдётся. Надо подумать.

Старик снова погрузился в себя. Аким глубоко вдохнул. Задержал дыхание. Унял подступившую было дрожь. Ладно. Пусть думает. Он не один, уже хорошо. Живёт же как-то старик. Значит, не помрём. Не в этот раз.

Хотелось пить. Аким осмотрелся. Почти пусто. Наверное, монах живёт в другой какой-нибудь келье. Ест, спит, справляет потребности. Здесь он молится. Понятно. В одной из ниш Аким заметил стоявший кувшин. Монах проследил за ним. Они встретились глазами. Старик молча кивнул. Аким поднялся. Шагнул к кувшину. Тяжёлый. Глиняный. Грубый. Литра три поместится, не больше. Наполнен наполовину. Значит ещё полтора суток. По всей видимости из расчёта — литр в сутки. Кажется так. Аким сделал один большой глоток. Вода холодная, вкусная, мягкая. Поставил кувшин на место. Поклонился старику и сел на пол. Помолчали. Аким с трудом сдерживал рвущиеся из него вопросы. А их у него к монаху была тьма тьмущая. Хотелось о многом спросить.

— Тебя мне сам господь послал, — нарушил тишину монах. — Значит, для чего-то послал. Ты правильно оценил количество воды в кувшине. У нас с тобой достаточно времени разобраться с тем, что происходит. Завтра вечером я передам запиской весть о тебе. Пусть решает настоятель, что с тобой делать, как тебя вызволять отсюда.

Аким молча слушал. Ждал терпеливо, что скажет старец.

— Я здесь много лет, больше десяти. Не удивляйся так. Что десять, что год, что месяц, что день. Время за молитвой летит быстро. Кажется, его вовсе нет. Время... Да. В своё время я совершил большой грех. Много лет назад. В миру. Я убил жизнь. Вторую погубил. Во чреве убил. Так сложилось. Обычная жизнь. Обычная, как у всех семья. Война. Послевоенное время. Жена. Молодая, красивая. Любовь тоже обычная, земная. Детей не хотел. Тяжело было. Куда голытьбу плодить? Потом, думал, потом. Обустроимся, после. Уговорил жену на аборт. Втайне. Нельзя было. И погубил: и мать и ребёнка. Грех. Большой грех.

Монах что-то забормотал.

— Пошёл вину свою искупать. В один монастырь, в другой. Послушником сначала. Попал сюда, когда монастырь восстановили. Сорок лет в монашестве. Сорок лет, как один день. Никак душа моя не могла успокоиться. Не было мне утешения ни в труде, ни в молитве. Вот и решил — в отшельники. С Господом один на один. Помилуй и прости мя, Господи.

Старик замолчал. Стал креститься. Открестился.

Аким посчитал, что старик высказался и можно говорить:

— Как к тебе обращаться, отец?

— Зови меня Анатолий. Так меня в миру звали. Анатолий. — Монах улыбнулся. Удивительно красиво улыбнулся.

Аким вдруг почувствовал симпатию к старику. Всего одна улыбка и человек расположил к себе.

— Отец Анатолий, прости за прямой вопрос. Искупил ты свой грех? Как считаешь?

— Не знаю. Господу видней. На душе у меня спокойно. Молитвы помогли. Может и очистился. Я вот что думаю, не зря ты здесь. Не зря. Знак это свыше. Знак для меня. Но какой? Пока не знаю. Не разобрал.

— Отец Анатолий, трудно было? Столько лет без людей, без общения, один. Без воздуха, неба над головой, пения птиц. Так ведь и с ума можно сойти.

— Трудно. Поначалу волком выл. Плакал. Кричал. На стены кидался. Думал, действительно ума лишусь. Молитва помогла. Молитва. Вера и молитва. Потом втянулся. Свой режим придумал. Легче стало. Книги у меня в келье. Церковные. Наизусть выучил. По памяти любую страницу прочту. Думал, здоровьем не выдержу. Ан, нет. Ни разу даже насморком не болел. Молитва. Только молитва. Кстати, ты не крещёный. Так ведь?

— Да, отец. Не крещёный. Прости, и не собираюсь. У меня несколько другие... Другие понятия. Другие представления. Не агитируй, пожалуйста.

— Аким. Так ведь тебя звать? Аким, и не собираюсь. Я давно понял, что такое смирение. Что значит, уважать чьё-то мнение. Что значит, не вмешиваться в чью-то жизнь. Тем более в чьё-то мировоззрение и вероисповедание. Каждому своё.

— Вот это мне нравится. Первый раз встречаю верующего, монаха, который так говорит. Обычно каждый кулик своё болото хвалит и пытается тебя туда затащить. При этом ругает, на чём свет стоит, соседние трясины. Прости, это я так, образно.

— Хороший образ. Послушай старика. Я столько лет прожил среди братьев. Столько лет в вере. Очень много обмана и лицемерия среди нашего брата монаха, среди священнослу¬жителей. Иерархия. Борьба за власть, за положение. Зависть, корысть, жадность. Все людские пороки здесь присутствуют и расцветают. Это тоже одна из причин моего ухода в уединение. Так проще до бога достучаться. В шуме мирском, в шуме монастырском едва ли бога услышишь. Он не докричится до тебя. Но каждый человек приходит к богу рано или поздно. И у каждого свой путь. Раз ты не крещён, значит либо не время ещё, либо не твой это путь, христианский. А лучше ни за кем не иди, ищи свой путь, и обязательно найдёшь. Но послушай меня, старика. Нужна вера. Обязательно вера. Не столь важно, в какого бога ты веришь. Как его не называй, он един. Но сама вера, правильная вера, искренняя вера приводит человека в некое состояние, состояние высоких душевных вибраций. И в таком состоянии человек совсем рядом с богом. Близко, близко. Господь-то всегда рядом, но человек его не слышит. Но в состоянии глубокой веры, в состоянии молитвы обязательно услышит. Поэтому верить и молиться нужно, и не столь важно христианин ты или нехристь.

— Совсем у тебя, отец Анатолий, речи не церковные. Мудрые, но не по церкви.

— Это правда. Моя молитва значимей для меня любой церковной догмы. Я за эти годы научился себя слушать. Научился настоящей молитве. Можно сказать: я познал Господа нашего, я услышал его голос. Им там, монахам, братьям моим, невдомёк и близко, о чём это я. Они не готовы. Они не поймут. Тебе говорю, потому что ты из другого мира. Ты чист и открыт. Твой стакан пустой. Их стакан переполнен. Слышал эту восточную притчу?

— Да, слышал. Всё это хорошо. Я очень рад, что послужил для тебя поводом таких откровений. Спасибо за доверие. Но что мы будем делать? У меня там, наверху, снаружи целая жизнь. И я жажду туда вернуться. Хочу к своим близким, в своё привычное окружение, в свой мир. Я вовсе не горю желанием разделить здесь с тобой твоё отшельничество. Я абсолютно не готов к этому. Мне хочется солнца, травы зелёной, дыхания ветра, людские голоса. Мне хочется жить, и жить на этой земле, и пользоваться всем тем, что она мне даст.

— Конечно, конечно. Боже упаси. Я и не собирался тебя тут заточать. Зачем. Мне и одному хорошо. Было хорошо. И я понял, для чего ты был послан мне. Сейчас понял. Я вернусь. Я вернусь вместе с тобой в твой мир, во внешний мир. Вернусь, чтобы глянуть на него в последний раз. Глянуть и отойти, когда настанет время, когда придёт срок. Твоё появление здесь — знак для меня. Я прочёл его. Я только сейчас понял его, разгадал. Пора выбираться. Я искуплён. Я прощён. Я очищен. Спасибо тебе, Господи. Спасибо тебе, Аким. Но только завтра. Завтра я заговорю с братьями. Я сниму печать заточения, и мы выйдем с тобой вместе. Тебе надо вкусить пищу и отдохнуть, набраться сил. А я пока помолюсь за нас с тобой. Пошли, пошли со мной.

IV

— Кто ты? И что ты здесь делаешь?

— Сам разве не догадываешься? Подумай.

— Нет, не догадываюсь. И близко не догадываюсь. Я первый раз тебя вижу. Причём, плохо вижу.

— Плохо видишь, да? А если чувствами? Закрой глаза. Я подойду. Совсем близко. Вдохни меня. Прочувствуй. Ну, как? Что ты чувствуешь? Не смущайся. Отвечай честно. Кроме нас тут никого нет.

— Я пока тебя не узнаю. Но твоя близость меня волнует. Что-то щекочет память. Что-то едва знакомое, но забытое.

— А если я коснусь тебя? Вот так. Вспоминаешь? А моё дыхание, моё жаркое дыхание? Ну, что скажешь?

— За последние два дня я ничему не удивляюсь. По всей видимости, ты — моё желание, моё интимное желание. Ты моя женщина.

— Умница. Почти угадал. Но, только почти. Открой глаза. Посмотри на меня внимательно.

— Тут темно. Что я разгляжу?

— Разглядишь, разглядишь. Ну, кого ты видишь? Скажи.

— О-о-о! Прекрасную женщину! Обворожительную! Невероятную! Обольстительную!

— Хорошо. Значит всё правильно. Так и есть. Аким, родненький мой. Я твоя мать. Я твоя невеста. Я твоя супруга. Я твоя рабыня. Я твоё дитя. Я твоя женщина. Я самое сильное твоё природное желание. Я твоя хозяйка. Я Эва. Та самая прародительница. Та самая первая женщина. Я, словно полевой букет, собирательный образ всего женского — изобилия и плодородности, красоты и гармонии. Я — сама жизнь. Я — начало начал и конец всему. Из меня всё живое рождает¬ся, выходит. В меня же всё возвращается, чтобы снова родиться. Я — круговорот жизни и смерти, бесконечный круговорот. Я — самая сильная животворящая энергия.

— Глядя на тебя, я, пожалуй, соглашусь. Подобной красоты, подобной гармонии внешней и внутренней силы я не встречал. Это ощущается сразу. От тебя веет силой. По всей видимости, перед тобой невозможно устоять. Тебе невозможно противиться. С тобой невозможно бороться. Тебя невозможно победить. Но зачем ты мне явилась? Чем я заслужил твою милость?

— Как чем? Что значит, зачем? Не зачем-то, а потому что. Ты же сам меня искал. Впрочем, как и все мужчины. Ты видел меня в каждой женщине: в своей матери, например, в своей супруге, в своих маленьких девочках. Разве не так? Ты и сейчас в постоянном поиске. В поиске меня. Не спорь. Помолчи. Я ни в коем случае не ставлю под сомнения твои чувства к жене, к близким. Как и чувства всех остальных мужчин к своим женщинам. Твоё искреннее желание помогать своим девушкам и о них заботится понятно и похвально. Но разве это мешает тебе продолжать свои поиски? Продолжать искать женщину. Продолжать искать меня. Сознательно или же боясь признаться себе в этом. Но ты обречён находиться в вечном поиске Эвы. Так устроена твоя природа, так движется и развивается мужское начало. Того требует ваша внутренняя энергия, твоя внутренняя энергия. И она сильнее вас. Она сильнее тебя.

— Хорошо, хорошо. Я не спорю. Я не собираюсь спорить. Пусть так. Что в этом плохого? Та права. Ты тысячу раз права. Раз такова наша мужская данность, что ж, тогда кто не доволен — все вопросы и претензии к Господу Богу. Он их такими создал. С такой энергией, с такой безысходностью. Лично у меня к нему претензий нет, я принимаю мир таким, каков он есть и живу в нём как могу, особо не задумываясь.

— Вот и молодец. Но ты зачем-то призвал меня. Ты возжелал меня. В своём глубоком уединении, в абсолютной тишине, в продолжительном спокойствии своего ума ты воззвал ко мне. Я здесь. Я не случайно здесь, перед тобой и с тобой. Не каждому дано меня увидеть. И раз я здесь, то готова исполнить любое твоё желание. Могу подарить тебе безумную ночь любви. Не переживай, никто об этом не узнает. Даже если ты кому-то и расскажешь, кто же тебе поверит? Тебя не поймут. Сочтут выдумщиком и фантазёром. Могу вернуть душу в чрево матери и родить тебя заново. Хочешь? Очень увлекательное путешествие, поверь мне. Только тебе придётся всё о себе забыть и начать заново. Начать свою же жизнь проживать заново, по новой. Я могу забрать твою теперешнюю жизнь, освободить тебя от тяжес¬ти бренных оков, от трудностей земного существования. Твоё тленное тело останется здесь навсегда. Твой мир исчезнет вместе со всеми персонажами в нём. Никто не вспомнит — некому. Никто не помянет — некому. Твой мир уйдёт вместе с тобой. Я дам тебе новую жизнь, быть может лучше нынешней, и ты опять будешь неистово искать меня снова и снова. Хочешь?

— Насчёт ночи любви... М-да заманчиво. Довольно заманчиво. Где-то подобное уже было. Получить ночь неземной любви и лишиться за это своей жизни.

— У тебя небольшой выбор. Здесь, в этих лабиринтах, ты обречён.

— Как обречён? А старец-монах. Он выведет меня. Он спасёт меня. Разве не так?

— Бедный, бедный мой мальчик. Ты так ничего и не понял. Нет никакого старца. Как не было и никакого твоего родного деда. Все они — плод твоего воображения, воспалённого, уставшего, обречённого воображения. Твоё тело лежит, замёрзающее и смертельно уставшее, в пустом чёрном меловом тоннеле. Как интересно, не находишь: чёрное белое подземелье. Игра слов. Потерянное и забытое тело. Но твоё воображение живо. Оно создаёт для тебя картины из твоего сознания. Оно поддерживает твой разум, как может, иначе ты лишишься его, очень быстро лишишься. Седовласый монах — всего лишь последняя надежда твоего разума спастись. Так же и я — часть твоего воображения, твоего внутреннего мира: праматерь, Эва, эфемерная, призрак. Но... Что это меняет? Разве мои прикосновения отличаются от привычных тебе, земных? А мой поцелуй? Мягкость моих губ? Моё дыхание? Запах моего тела? Разве есть разница? Дотронься до моей груди. Чувствуешь биение сердца? Чувствуешь? Чувствуешь, как в тебе растёт желание? Твоя жизненная энергия, остатки жизненной энергии в самом низу живота. Она проснулась. Она готова принять любовь. Она готова дать любовь. Ну же. Такой шанс.

— Эва! Постой. Не забирай последнее у меня. Дай собраться с мыслями. Не напирай. Послушай. Найти тебя, любить тебя, наверное, наивысшее наслаждение для многих, очень многих. Но ты сама сказала, что присутствуешь во всех женщинах. В матери, в ребёнке. Значит, я могу любить тебя, и люблю всегда, через своих близких, посредством других женщин, всех женщин. Через мою мать ты дала мне жизнь и вырастила меня. Ты кормила меня этой самой грудью. Ты приучила меня к ней. Моё дальнейшее влечение к тебе — это желание вернуть утерянное тепло и защиту, пищу и покой. Разве не так? Моё желание войти в тебя — это попытка вернуться в твоё лоно, под твою защиту, под твою опеку, в уютный и заповедный рай. Разве не так? Моё природное стремление к продолжению своего рода — разве это не подсознательное желание начать и начать сначала? Дать жизнь новому. Дать новую жизнь. Разве это не желание продлить свою? Послушай, Эва, разве не прекрасно искать и искать тебя. Искать вновь и вновь. Искать и не находить. Или находить и терять, и вновь находить, и снова терять. Может так надо? Может как раз в этом весь мужской азарт? Весь стимул. Послушай. Представь: человек поставил себе целью всей своей жизни подняться на какую-то гору. Страсть, как хочет подняться. Этим и живёт. Целью своей. И я не знаю, что лучше? Подняться на гору, достичь своей заветной цели или же всю жизнь к ней идти, преодолевая трудности, препятствия, сбиваясь с пути и снова находя его. Идти и идти, продвигаться к своей мечте, шаг за шагом. Гнаться, как за горизонтом. Двигаться и не достигать. Я не знаю. Мне думается так: пусть я буду искать тебя в каждой женщине, видеть тебя в каждой женщине, желать тебя в каждой женщине. Искать твоей защиты и покровительства, твоей любви и заботы, твоего тепла и понимания. Находить и терять. Находить и терять. И когда придёт время, отдать себя в твои руки. Вернуться к тебе, чтобы начать всё с начала. Но не сейчас. Не теперь. Ни в этой ситуации.

— Тогда зачем я здесь?

— Быть может затем... Быть может..., чтобы вдохнуть в меня желание. Желание жить. Да, да. Так оно и есть. Все вы приходите ко мне, чтобы поддержать. И мой давно ушедший дед. И отшельник-монах. Ты пыталась схитрить. Да-а-а. Я понял. Спасибо тебе, Эва. Ты предоставила мне возможность разобраться в самом себе. Я проснусь, поднимусь и найду выход из этих чёртовых лабиринтов. Разве они не в моём сознании, а? Разве я не в состоянии изменить сложившийся порядок вещей? Раз моё воображение привело меня сюда и создало всю эту ситуацию, значит, оно же может и вывести меня, и спасти.

— Браво, мой мальчик. Дерзай. Тогда я исчезаю. Продолжай искать меня. Мы с тобой ещё встретимся, неминуемо встретимся. Дай я тебя поцелую, мой Аким. Незабывай...

Чем-то защекотало по губам. Лёгкое дыхание. Аким открыл глаза. Кто-то пискнул и быстро отскочил в сторону. Зашуршал по полу. Крыса. Да, крыса. Запах. Особый запах. Его ни с чем не перепутаешь — запах крыс.

Аким приподнялся. Сел. Как он замёрз! Стоп. Он совсем запутался. Сейчас сон или не сон? Монах. Где монах? И был ли старик-отшельник? Или причудился?

— Ну, дед понятно. Дед — из прошлого. Эва эта, тоже из сна, наверное. Или из бреда. Из бреда? Да из чего угодно. Какая теперь разница. Но монах. Такой реальный. Он повёл в келью. И где всё это? Эх ты, оказия, неужели тоже привиделось. Тяжело в подобных условиях разобрать, где что, что к чему. В экстремальных условиях. Где реальность, где вымысел? А сейчас не сон? Не воображение?

Два дня. Где-то так. Два. Быть может больше? Очень хотелось пить. Аким встал и медленно побрёл на ощупь вниз по тоннелю. Опять пискнуло. Крыса. Крысы. Сожрут, если что. Хорошая перспектива. Зато, какой обед для грызунов. Заточат с костями и спасибо не скажут.

Ноги не слушались, заплетались. Ещё бы, столько ходить. Скоро совсем силы иссякнут, тогда крышка, тогда конец. Не жажда, так бессилие. Не бессилие, так крысы. Куда ни глянь, перспектива невесёлая. Аким брёл и брёл. Мысли сами залетали в голову и вылетали незамеченными. Он шёл в какой-то пустоте, в безволии. Крысы. Крысы. Крысы. Поймать и съесть. Фу, гадость. Уж лучше сдохнуть, но не потерять человеческое лицо. К тому же есть не хотелось. А вот жажда мучила серьёзно — язык распух, губы сухие-сухие. Да, с такими губами только к Эве целоваться лезть. Хи-хи. Ну... хороша. Ух, хороша. Надо ж было такую женщину придумать. Откуда столько воображения? Крысы. Крысы. Крысы. Поймать и выпить кровь. Жидкость всё же. У-у-у. Поймать? Не поймать? Поймать? Не поймать? Пойди, поймай. А если... притвориться спящим, подпустить и схватить. Задушить, впиться зубами в горло и высосать всю кровь, напиться кровью. А можно напиться кровью? Бр-р-р... Вряд ли. Крысы. Крысы. Крысы. Какие ещё варианты. Крысы. Корабли. Корабли. Моряки. Моряки. Морячка. Ах, хороша была морячка: красива, стройна. Что ж ты, дурак, демагогию развёл. Такая женщина! В тельняшке. Хи-хи. Какая грудь. Грудь моряка. Хи-хи. Грудь моряка, спина грузчика. А если бы вновь пришла. И жили бы они долго и счастливо. Нарожали бы кучу детей. А-а-а, к чёрту. К бесу. Бес в ребро. Старому деду отшельнику, да бес в ребро. Осатанеть можно. Как там было: на печи ложками стучат то ли пять, то ли шесть сатанят. Хи-хи. Весёлая песенка. Старый хрыч, сам выбрался, а его оставил. Тоже мне философ, такую Эву себе отколол. Мозги запудрил девахе. Влез в чрево. Спрятался, значит. От кого спрятался, старый пень? От себя не спрячешься. От меня не спрячешься. Найду. Ой, ли. Что будет! Что, братцы, будет! Надо найти эту Эву. Вытащить из неё старика. Прямо за седую бороду. Посмотреть в его голубые невинные глазёнки и спросить, так тихо-тихо: «Почём опиум для народа?». Ха-ха. Хи-хи. А он так весь задрожит. Закричит: «Я джин. Я джин. Засуньте меня обратно в лампу». А мы его — в глиняный кувшин. В глиняный кувшин. Воду всю выпить. А его в кувшин. И спросить между дел: «Кто воду выпил? Кто? Отвечай, козлиная морда». А он так испуганно: «Если в кране нет воды, значит выпили жиды». Хи-хи. Пацаны, пацаны. Не будите жидов. Крысы. Крысы. Крысы. Раз. Два. Три. На первый-второй рассчитайсь. У-у-у, сколько вас! Кто тут крысиный король? Ты? Иди сюда. Дай, король, воды напиться. Как, нет? А всё могут короли. Как же? Крыса ты паршивая, а не король. Да хоть и король, всё равно крыса. Дай воды, дай воды, дай воды. Не нужны мне твои ключи от квартиры. И денег не нужно. Воды дай. Воды. Вода или смерть. Выбирай.

Стоп. Стоп. Аким вдруг понял, что бредит наяву. Плохи дела, значит. Он громко закричал. Крика из него не вышло. Из его сухого горла раздался какой-то тихий скрежет. Он тяжело дышал. Надо идти. Не стоять. Он двинулся дальше. Медленно, медленно. Ноги, казалось, налились свинцом. Всё его тело болело и ныло. Но больше всего хотелось пить. Вдруг он уловил движение воздуха. Как будто лёгкое дуновенье, еле уловимое. Он стал ловить это движение. Вот оно. Есть. Откуда-то идёт, дует, сквозит. Что это? Очередной старик? Или дева? Или привидение? Или всё же спасение?

Свет. Не может быть. Свет. Вот уже и стены различимы. Запах. Пошёл запах. Чем-то знакомым. Конечно. Осень. Так пахнет осень. Вот оно отверстие. Можно пролезть. Можно. Где бы ещё силы взять. Господи. Господи, спасибо тебе. Веруешь — не веруешь, какая разница. Спасён. Спасибо, Господи. Звёзды. Океан звёзд над головой. Как ярко! Какое светлое небо. Всё в огнях, в ярких огнях. Трава, трава. Нет, листья, много листьев. Запахи. Боже. Как хорошо! Крысы. Крысы. Крысы. Спасибо вам!

V

Колодец. Заброшенный колодец. Старый высохший колодец, невероятно глубокий. Или шахта. Круглая, глубокая шахта. Бездонная? Трудно оценить. Не меньше тридцати метров. Ракушняк. Вокруг проклятый ракушняк. Он пробовал кричать, голос пропал. Он пробовал карабкаться наверх — без шансов, еле держался на ногах. Он пробовал собраться с мыслями и что-то придумать — голова оставалась пустой, без мыслей, без идей. Сколько прошло времени, он представить не мог.

Над головой кружили звёзды. Кружились звёзды, танцевали. Танцевали в своём бесконечном космическом вальсе. Один круг? Два круга? Три круга? Против часовой. Против часовой. Раз, два, три. Раз, два, три. Раз, два, три. Какое им было дело до человека в глубоком старом колодце? Какое им было дело до погибающего молодого мужчины? Какое им вообще было дело до чего бы то ни было, и где бы там ни было? Они безразлично кружили в своём страшном вневременном танце — из века в век, из эпохи к эпохе, из небытия к небытию.

Аким опустился на колени, упал навзничь. Он подгребал под себя сухие листья и беззвучно рыдал. Подгребал листья и рыдал. Подгребал и рыдал. Сил не было, слёз не было, воды не было, надежды не было. Остался один немой стон и содрогания его измученного тела. Содрогания до боли. Казалось, все его внутренности сейчас вывернет наизнанку. Что он вот-вот задохнётся от нехватки воздуха. Ему свело живот, сковало железным поясом грудь, и только импульсивные содрогания монотонно рвали его изнутри. Последние силы иссякли, покинули его. Аким лишился чувств.

Над ним стояли люди. Много людей. Лица. Лица. Лица. Одни подходили близко, пристально всматривались, что-то говорили, отходили в сторону, приближались другие — мужчины и женщины, старые и молодые, дети. Сменялись — всматривались, сменялись — всматривались. Все они о чём-то говорили. Аким услышал:

— Я его знаю, мы из одной школы, из одного класса. Ничего особенного: троечник, немного хулиган, мелкий пакостник. Мы много раз курили в девичьем туалете во время большой перемены. Пили вино по праздникам прямо с горла, там же, в уборной. Нас не один раз ловили, что называет¬ся, за руку. Завуч ловил. Его даже хотели выгнать из школы, пожалели. Ещё мы таскали книги из школьной библиотеки: сунул за пазуху и пошёл. Морду — кирпичом, выписал для приличия пару книг. Главное — хладнокровие, спокойствие. Тут он мастак, артист: две книги в руках, две книги за спиной, в брюках за поясом. Читать он любил, что да, то да. В любви к чтению ему не откажешь. Любил пересказывать. Наврёт с три короба, своё примешает. Фантазёр. Книг не было в продаже — дефицит. Это не оправдание, конечно, но всё же, как-то сглаживает. Да и книги эти он потом кому-то отдавал для чтение, себе оставлял самые интересные на его взгляд. Обычный пацан.

— А я с ним встречалась, дружила. Портфель мне носил. Стеснительный такой, молчаливый. Я сама его поцеловала, первая. От него не дождёшься. Ему не понравилось. Сказал, что слюней много. Можно подумать! А как же без слюней, если по-французски? Почти год вместе ходили. За руку стеснялся взять. Я сама его — под руку. Провожает к дому, отдаст ранец: «Пока-пока». Один раз в кино пригласил, что-то индийское. Думала, целоваться полезет, а он как засмотрелся, про меня совсем забыл. За лето я пополнела, и, когда началась учёба в следующем классе, он стал меня избегать. Странно. После окончания школы я его не встречала. Моё мнение? В общем так: ни рыба, ни мясо.

— Стойте, стойте. Дайте, дайте поближе посмотреть. Это же Аким. Точно. Что не узнаёшь? Он в отключке? Жаль, поболтать бы. Узнать, что и как у него. Давно не виделись. Мы корешались вместе в институте. Так ничего чувак, прикольный. Компанию поддержит, шутить может по делу, рассказчик — не то что брехун, но приплести лишнего любит. Это да-а-а! Подели сразу на три, а то и на шестнадцать. Травку вместе тянули. Иногда. У нас в общаге все этим баловались. Курнём по кругу, сидим ржём. Во рту сушняк, а ржач так и распирает: палец покажи, с пальца умираем, ухахатываемся. Потом на дискотеку в общаге, по выходным. Танцы-шманцы, зажиманцы. Он, правда, не особо любил. Так, за компанию. Больше его тянуло послушать приличный рок на хорошей аппаратуре в узком кругу ценителей. Такие были у нас. Случалось, напивались. А, кореш, помнишь? Вдрын, вдребезги. Нет-нет, в драку не лез — миролюбивый. Всем в любви объясняться приставал. Обниматься... да, любил, особенно с девушками. А что это с ним? Доходит? М-да. Бывает. Ладно, паря, может вычухаешься. Давай. Держись, чувак.

— Как в драку не лез? Кто в драку не лез? Эта сволочь не лез? Да вы на него посмотрите. Я сразу узнал — морда не русская. Что зенки вылупил? Забыл, как спьяну мне по лицу, по лицу? А я хорошо помню. На всю жизнь запомнил. Нашли, кого жалеть. Мало ему. Пусть подыхает. Из-за девки по лицу — нос в кровь, бровь в кровь, глаз затёк. И всё с одной стороны. Слева бил, сволочь. Слева. Не мог объяснить по-человечески? Из-за девки. Жестокий он. Жестокий. Себя утверждал. Самец. Ну и что, что один на один? Не всё кулаками доказывать. Всегда кто-то сильней найдётся. Так что теперь? У кого кулаки крепче, тот и прав? Так нельзя. Не по-человечески: сегодня ты кого-то побил, завтра тебя побили. Животный мир! Извинялся, правда, потом: мол, выпил лишнего. А что мне его извинения, когда травма на всю жизнь осталась? Обида. Не жалко мне его. Пусть лежит, сдыхает. Поделом. Нечего куда не надо нос совать. Деятель!

— Ой, дайте мне посмотреть. Акимчик! А мне его жалко. Мы год встречались, любовь была. Да-да, не то чтобы совсем прямо любовь, но очень близко. Я бы за него пошла. Честное слово! Если бы он сделал мне предложение, вышла бы за него замуж. Но он не сделал. Более того, мы несколько раз были вместе... в смысле спали вместе. А он не тронул. Ну и что с того, что мне семнадцать лет? Всегда бывает что-то в первый раз. Уж с ним не грех было бы, на чувствах всё же. А у него какие-то дурацкие принципы. Благородный? Дурак. Но милый дурак. Хорошо было с ним: интересно, нескучно. Мне хотелось... интима, а он в этом плане слабоват оказался. Труслив, осторожен. Думаю, он такой и есть — сам по себе, не кобель. А женщинам иногда так хочется хорошего кобелька. А, женщины! Чего глаза прячете? Чего отворачиваетесь? Разве не так? Для многих это главное в отношениях. Или почти главное. Поэтому, может и хорошо, что у нас ничего не вышло. Как мужик слабоват он, по всей видимости.

— Ой, да иди уже отсель. Тоже мне, Клеопатра. В мужиках она разбирается. Самка! Нормальный парень. Нормальный мужик, как ты говоришь. Мужик, как мужик. Я в магазине работаю. Много лет его вижу. Хоть в постели с ним не лежала... могу сказать: вполне нормальный молодой человек — вежливый, внимательный, обходительный. Уж я людей знаю, поверьте — в продавцах лет двадцать как. Психологию людскую изучила от и до, любой дипломированный обзавидуется. Да и что они там знают, дипломированные, после этих университетов? Ладно, ещё университеты, а то протёр юбку или штаны за несколько месяцев лекций и уже — психолог. Если бы ещё их слышали и слушали, эти лекции, а то ведомо, что у них на уме? Сопливцы выходят, жизни не знают. А все психологи. Учат, как жить, что к чему. Смех. Любой продавец со стажем этих ссыкунов за пояс затк¬нёт. Так что, поверьте моему опыту, нормальный он, сочувствия заслуживает. Это как минимум.

— Пустите меня. Я с вами согласна, женщина. Я его всего три остановки видела. Он странный немного, мне так показалось, но вполне милый. Я ехала в троллейбусе со своей девочкой, ей три годика было, на сиденье, которое лицом к салону, ну то, которое для детей и инвалидов. А он стоял с букетом роз на задней площадке, всё на меня смотрел. А потом пошёл, пошёл пробираться через весь переполненный салон, и прямо ко мне. Думала, со стыда сгорю. Подвыпивший немного. Говорит: Вы такая очаровательная. Вы такая гармоничная с дитём на руках. Примите букет. У жены, говорит, день рождения сегодня. И у нас, говорит, такая же маленькая дочь. Я, говорит, куплю ещё один. Не могу, говорит, жену не поздравить. Но вы меня просто пленили своей красотой, говорит. Всунул буквально мне букет в руки и вышел на остановке. Приятно! Неудобно немного, на тебя весь троллейбус смотрит, но приятно. Очень приятно. Джентельмен. Вот.

— Правильно говорит девушка. Добрый он и заботливый. Подтверждаю. Ваша короткая встреча и ваша интуиция вас не обманули. Не смотрите на меня так. Я его отлично знаю. Более того... я была его подружкой. Ну да, какое-то время, недолго. Аким, вставай. Аки-и-м. Нельзя же бросить его здесь. Он очень мне помог. Можно сказать, даже жизнь спас. Помог из депрессии выйти, к жизни вернул. Уверенность вернул, веру в себя и в людей. Да не смотрите на меня так. Да, он не святой. А кто, интересно, из нас безгрешен? И кто это, интересно, решил, что грех, а что не грех? Отцы-основатели? Где граница? Граница, по одну сторону которой святость, по другую — греховность? Уж в мыслях все греховны. Поголовно. Кто из нас в сердцах не желал смерти или болезни, или не проклинал обидчика? Кто не завидовал успехам, особенно близких людей, друзей? Кто не испытывал сильного влечения к разным людям в разное время своей жизни? Поднимите руки. Только честно. Вот то-то. А он мне очень помог. И семья его, и жена тут совсем ни при чём. Он их любит и бережёт. Как может. Грех вот так стоять над ним и поносить человека. Грех не помочь ему. Очнись, Аким. Очнись, милый.

— Не надо его трогать, не наше это дело, сам пусть разбирается. Я его четверть века знаю, с детства. Выросли вместе, работали вместе в разные годы, в разных городах. Выскочка он, только о себе и думает. Все его, так называемые добрые дела — лишь возможность рисануться. Показушник. Больше ничего. Знаем мы таких. Только и умеет, что якать. И то, и другое, и третье — везде он прямо такой молодец, аж тошно. Поверхностный человек, глубоко ни во что не вникает, только по верху. Сливки снял, себя показал и всё, отвалил. Глубже, ответственней — кишка тонка. Нечего тут перед ним распинаться. Как попал в это дерьмо, так сам пускай и выпутывается.

— Согласен, братишка, с тобой. Я этого кренделя тоже знаю. Он у меня работал по заказу одному. Полностью с тобой согласен, тяп-ляпкин он. Лишь бы сделать поскорей, лишь бы отчитаться. А как там? А что там? А там — тёмный лес, качество никакое. Поверхностный человек, совсем поверхностный — подтверждаю. Всегда у него какие-то свои дела, постоянно куда-то спешит, всё бегом, всё на ходу. Хватается за несколько дел сразу. Неразборчив. Несобран. Не понравился он мне. Ох, не понравился. Как чувствовал, запорол мне всю работу, напоганил прилично. Попал я на хорошие деньги. По его глупости попал. Так что, не жалко его. Ни на грош не жалко. Пусть пропадает.

— Да, да, да. Пускай помучается, помучается, как я помучился в своё время. Машину мне втулил. Нахваливал-нахваливал: авто, мол, безотказное, работает, как часики, не бита, не крашена. Может не бита и не крашена, только с авторынка до Полтавы я не доехал — стуканул движок. Обманщик, пройдоха, аферист, вор, в конце концов. Он у меня веру в людей, можно сказать, украл. Вот из-за таких проходимцев перестаёшь верить в человека, в большого человека, в настоящего человека. А он денежки нагрел. Радовался, небось, как меня вокруг пальца обвёл. У-у-у… зараза. Лежи теперь здесь, мучайся. Что смотришь? Что молчишь? Пнуть тебя хорошенько, ботинки пачкать не хочется.

— Зря вы так. Я вот его совсем не знаю. Раз видел. Раз беседовал. Мне он показался разумным и добрым человеком. Час мы разговаривали. Я старый человек, в людях кое-что понимаю. Аким. Аким. Очнись. Нет, я с вами категорически не согласен. У меня сын его ровесник. Я сына очень люблю. За час общения с Акимом у меня к нему возникли прямо-таки отеческие чувства, он мне... словно родной мне стал. Хотел бы я такого брата своему сыну, друга. Несмотря на свой молодой возраст, он здраво мыслит. Советы мне дал дельные. Проблемы у меня с дочкой. Он выслушал внимательно. В корень зрит парень. Всё понимает. Моё мнение? Хороший человек. Достойный человек.

— Наверное, соглашусь. Я с детства его знаю. Трудно мне быть объективным, он всегда на полшага впереди меня был во всём. Конечно, завидую. Немного. Я всегда в его тени был, на вторых ролях. Кому же такое понравиться? Разный он. Бывал добрым и внимательным. Но и жёстким и бескомпромиссным иногда. Бывал заботливым и безразличным. Очень он разный. Считал меня своим другом. И всегда надо мной подтрунивал. Шутки у него идиотские — слишком уж прямолинейные. Дипломат он некудышний. Друг ли он мне? Не знаю. Жалко его. Я — за помощь ему, только сочувственную. Я тут постою, попереживаю за него. Думаю, с него этого хватит. Прости, Аким.

— А ну разошлись, переживатели хреновы. Друзья и подруги сраные. Дайте пройти. Сестра я его. Разойдись, шушера, а то щас устрою вам Варфоломеевскую ночь. Братишка. Аким. Вставай, брат. Соберись. Силы свои собери. Ну же. Сейчас потрясу тебя хорошенько. Вспомни семью: мать, отца, жену, детей. Они ждут тебя, любят и ждут. Они переживают за тебя. Вставай. Мужик ты или не мужик? Я сестра твоя. Я — твоя Эва. Я — твоя надежда. Я — твоя сила. Вставай и иди, выбирайся из этой клоаки, братишка. Соберись. Твои домашние икру мечут: куда ты пропал? Ты им нужен. Ох, как нужен. Тебе нужна злость. Злость! Тебе всегда не хватало животной злости. Я тебе шепотком скажу, шепотком, братик: вставай, засранец. Вставай. Приходи в себя. И прости, но укушу тебя за ухо. Сильно укушу.

Пронзила резкая боль. Аким закричал. Сильно. Испуганно. Прорезался голос. От него отскочили серые тени, запищали, затявкали, зашуршали по листьям. Крысы. Много, много серых, с облезлыми хвостами, крыс. Острая боль. Ухо в крови. Руки покусаны. Лицо. Тёплая кровь. Значит, он ещё жив. Значит, он ещё может. Проклятые крысы. Совсем страх потеряли. Не убегают.

Аким поднялся. Тяжело. Встал на ноги. Постоял. Силы ещё есть. Всё же отлежался немного. Над головой по-прежнему звёзды, ограниченные узким кругом шахты. Собрал силы, стал пинать крыс. «Получи. Получи». Пока все до одной не поубегали в проём, в тоннель. Разогрелся. Что это? Мокрые стены. Влажные. Аким стал жадно слизывать влагу. Стёр язык в кровь. Но он не мог остановиться. Ещё, ещё, ещё. Вода, вода, вода. Сладкая вода. Сладкая кровь.

VI

Аким заставил себя вернуться в тоннель. Из колодца ему не выбраться. Даже для альпиниста со снаряжением это трудная задача, для него же она, тем более, невозможная. Нужны силы. Их, этих необходимых сил, у него почти не осталось.

Он медленно брёл по ходу подземелья, тяжело волоча ноги. Всё его тело превратилось в одну сплошную болячку, болело всё. Его трясло, знобило, но не от холода, похоже, он заболел: лицо горело, руки и ноги крутило так, что он стискивал зубы, чтобы не закричать. Но он шёл, медленно продвигался куда-то наверх. Время от времени по ходу его движения попадались ответвления, другие ходы. Аким упрямо, по какому-то наитию двигался прямо и прямо, по одному ему известному выбранному пути. Как же так! Рядом, совсем рядом кипит жизнь: спешат по своим делам люди, встречаются, о чём-то говорят, светит солнце, прыгают нахальные воробьи, играют дети на площадках, молодые мамочки с колясками. Рядом! За стеной, быть может. За каким-то метром тоннеля — жизнь, самая настоящая. Рядом и, в то же время — бесконечно далеко, быть может, в другом мире. В другом мире, в другом измерении... Но он так не хочет. Он не согласен. Он хочет жить там, где привык. Он не хочет сгнить в этих лабиринтах. Он хочет к людям, привычным и родным. Он хочет к мамочкам с колясками. Он хочет домой, домой, домой...

Но что это? Из темноты возникло мерцание. Сначала слабое, еле уловимое. После нескольких поворотов оно усилилось. Показалось, кто-то говорил. Аким вскрикнул, позвал. Кто-то отозвался. И вот оно — чудо! Пацаны. За очередным поворотом тоннеля возникла, знакомая до боли, развилка. Мальчишки сидели на корточках. В нише горел огрызок свечи, и две пары ошарашенных глаз, с ужасом смотрящих на него. Лёшка всё так же шмыгал носом. Аким приблизился к замолчавшим ребятам и обессилено сполз по стене на пол. Закрыл глаза.

— Дяденька. Что с вами? Что случилось? На вас лица нет. Кровь. Вы весь в крови, — запричитал Лёшка.

— Дяденька. И одежда у вас вся изодрана. Вы весь белый. Вы что куда-то упали? Что произошло? — испуганно спросил шёпотом Колька.

Аким перевёл дух. Жестом руки остановил расспросы.

— Воды! Воды! Есть вода?

— Откуда? Мы не брали с собой воду. Да и зачем? — ответил Колька.

— Сколько времени прошло? Как долго меня не было?

— Сколько. — Пацаны переглянулись. — Минут десять.

— Ну да, минут десять, не больше. Я даже не успел Лёшке про новый видик рассказать. Ужастик. Интересный такой. Голивудский.

— М-да. Интересно. Минут десять, говорите, — Аким с трудом выговаривал слова, язык распух, не слушался. — Десять минут, сукины вы дети. Вы меня за идиота держите? Я тут со счёта дням и ночам сбился. Я уже помер. Меня нет. А они «десять минут». Кто вы? Признавайтесь. Что вам от меня надо?

— Дядечка! Зачем вы нас пугаете? — Лёшка сильнее зашмыгал носом и заплакал: — Дяденька, вы только ушли от нас. Вот, свеча и половину не прогорела. Мы сидим, ждём вас, как и договаривались. Я Колька. Он Лёшка. Мы из села Церковное. Мы не знаем, что с вами случилось. Но вы, дяденька, как будто не вы. Не пугайте нас, нам и так страшно. Что с вами? — казалось, мальчишка вот-вот разревётся.

Аким молчал. Ерунда какая-то. И вправду нестыковка получается. Пацаны тут ни при чём. Тогда, что при чём? Что происходит? Ладно. Немного посидеть, набраться сил и — на выход. Мальчишки успокоились. Молча, с нескрываемым страхом наблюдали за Акимом. Вид-то у него — не парад¬ный.

— Как вы думаете, пацаны, за те десять минут, что меня не было, как так случилось и что такое произошло, что я превратился вот в Это? Посмотрите на меня внимательно. Я несколько суток проблуждал в жутких триклятых катакомбах. Не ел, не пил, не спал толком. Умирал и умирал. Посмотрите на меня. Или меня за углом в гримёрке загримировали? А? Что скажете? Десять минут? Артисты.

Мальчишки молчали, опустив головы, боялись смотреть на него.

— Пацаны, или вы думаете, у дядьки крышу сорвало? Может и сорвало. Только вот вы здесь. И здесь ваши десять минут и свеча не догоревшая. А там — мои страшные дни и ночи. Как совместить? А? Как быть? А? И вы, конечно, ни при чём? Ну, конечно, проще простого объяснить: «Вы не в себе, дядя. У вас галлюцинации, дядя». Значит, пока вы здесь фильмы друг другу рассказывали, я свернул за угол повалялся там в мелу, изорвал на себе одежду, расцарапал сам себя в кровь, прикусил язык, чтоб он распух и быстро-быстро довёл себя до истощения, попрыгав на одной ноге пять минут. Так что ли? Отвечайте.

Мальчишки опять переглянулись. Отвернулись друг от друга. Снова переглянулись. Поймёт? Не поймёт? Поймёт? Не поймёт?

— Прости, дяденька. Так надо было. Тебе же на пользу.

— Что! Ничего себе: на пользу. Да я чуть было не сдох. На пользу.

— Прости, если сможешь. Но это наша работа.

— Да, да. Это наша грязная работа. Грязная в кавычках, — добавил Колька.

— Вот, блин. Так кто же вы, чёрт вас возьми?

— Я Лёшка. Он Колька. Мы из...

— Я это уже слышал. Колька и Лёшка. Кто вы на самом деле? Что за работа у вас, грязная? Чем вы занимаетесь, сталкеры хреновы? — Аким с большим трудом сдерживал подступившую ярость. Ему хотелось одного: разорвать пацанов в клочья.

— Не злись, дяденька. Остынь. Не так уж всё плохо. Мы действительно сталкеры — проводники. Мы — проводники из одного мира в другой, из внешнего во внутренний или наоборот, без разницы.

— Хорошо. Положим. Я тут при чём? Почему я? Или вы всех подряд хомутаете? У вас здесь что, особое место? Здесь вы своих жертв караулите? Да? План выполняете?

— Нет. Ты здесь не случайно. Ты созрел. Тебе можно открыть... приоткрыть — ты поймёшь, ты осмыслишь. И в дальнейшем тебе этот опыт пригодится.

— К чему готов? Что открыть? Как пригодится? Да я вас поубивать готов за такие эксперименты над собой. Вы что, издеваетесь?

— Дяденька, остынь и послушай, хорошо? Наше дело маленькое, наша обязанность очень простая: из века в век мы приводим сюда людей, в лабиринт. Разных людей, богатых и бедных, знаменитых и безвестных, людей скромных и кичливых, талантливых и глупых. Главный критерий отбора здесь — это наличие у человека определённых вибраций, тонких вибраций его сущности. Иначе ничего не выйдет. Иначе человек ничего не увидит, не прочувствует, не поймёт, и тем более, не осознает, не осмыслит. Эти душевные вибрации есть у всех. Только развиты они по-разному, и частота вибраций у всех разная. Мы с Колькой её чувствуем и сразу откликаемся. Сначала мы присматриваемся к кандидату, изучаем, потом приводим его сюда и тестируем. Вот и всё, собственно.

— Да-а. Круто. И что, протестировали меня? Или ещё гнобить будете?

— Почти, осталось совсем немного. Самый страшный и сложный тест ты уже прошёл, дальше — более утончённый, практически не ощутимый, но важный.

— Ну, а кто не прошёл этот ваш тест. Что дальше с ним?

— Ничего. Как будто ничего и не было. Память. Всё стирается. Зачем мучить человека, если он не осознал относительность бытия и небытия, если не принял, не переварил. Память стирается, живи как жил. До следующей попытки.

— Ну, а если кто прошёл ваш тест? Понял. Переварил. Осознал. Что дальше? Что поменяется? Что будет? К чему всё это?

— А это тебе решать, дяденька. Сам поймёшь. Сам выберешь, что с этим делать. Это станет твоим грузом, бременем, обязанностью, наказанием, счастьем. Как захочешь.

— Перестань называть меня дяденькой.

— Но ведь ты сам так захотел.

— Да, да. Так и было. Я подтверждаю. Ладно, дяденька так дяденька. Бог с вами. Кстати, Бог тут при делах? Вы кому служите? Или как там? На кого работаете? Во имя кого? Ну, вы поняли?

— А как бы тебе хотелось?

— Что за еврейская манера отвечать вопросом на вопрос.

— Вопрос этот — ответ на твой вопрос. Что тебе удобно, то и принимай. Нет ничего раз и навсегда решённого и однозначного. Хочешь, мы станем для тебя божьими ангелами, выполняющими свою работу по очищению душ людей. Хочешь, мы будем слугами сатаны, обманывающими, заманивающими и крадущими жизненные силы у доверчивых. Хочешь, мы притворимся служителями какой-нибудь эзотерической секты, проводящими свои страшные ритуалы во имя роста личного могущества и силы. Хочешь, мы прикинемся гуманоидами с далёких звёзд, эксперименти¬рую¬щими над подопытными людьми и изучающими их для своих каких-то целей. Воспринимай нас, как тебе угодно, как тебе близко, согласно уровню своего представления.

— Хорошо. А если я стану воспринимать вас, Лёшка и Колька, как плод своего воображения? Как свой вымысел, фантазию? Как вам такой вариант? Не обидит?

— Замечательно. Конечно же, не обидит. Ты попал абсолютно в точку. В десятку. В яблочко. Для себя, конечно, для себя. Ну, а что может быть важнее для тебя самого, твоего внутреннего мира, если не ты сам? Любое твоё решение принимается.

— Ладно. А всё что я пережил, все мои злоключения, они реальны?

— Дяденька, посмотри на себя. Ты страдал, ты мучился, тебе больно, холодно и голодно. Ты много пережил. Ты практически погиб, умер. И что? Кто-то сможет тебя убедить, что всего этого не было? Что всё, происшедшее с тобой, лишь привиделось тебе? Забыть? Это всего лишь сон. Но только ты знаешь, только ты, что было на самом деле. Ведь твои ощущения и переживания, твои чувства и эмоции, они только твои. Твои и ничьи больше. Разве можно дать себя переубедить в чём-то? Разве ты сам себе не веришь? Или ты кому-то больше доверяешь, чем самому себе?

Здесь, на этой развилке, ожидая тебя, мы понятия не имели, где тебя носит, по каким мирам. По каким этажам мироздания ты блуждаешь, с кем ты встречался, с кем беседовал, кого призывал из своей памяти, из коллективной памяти. Мы не знаем, мы можем только догадываться по твоим вибрациям. Да, да и да. Только по ним мы определяем: где ты, что ты и как ты. Приблизительно. И судя по всему... Скажи, Лёшка.

— Скажу. Судя по всему... Ну и фантазия у тебя, дяденька! Очень славная фантазия, аж распирает, словно дрожжевое тесто из кастрюльки. Одно можно сказать, твоё спасение — в твоих же руках.

— Как в моих? Где-то я уже это слышал. Вы что, пацаны, хотите сказать, что не выведите меня отсюда? Так что ли?

— И так и этак. Вот сигаретку бы, ну, бычок какой, затяжечку одну. Эх.

— Да вы издеваетесь надо мной? Какую затяжку? Вы что, торгуетесь? Что, будь у меня сигарета, был бы другой разговор. Так понимать?

— Дяденька, не кипятись, это Лёшка балуется, придурок. Он вообще любит всякие приколы, шутник. Не обращай на него внимание. Просто Лёшка имел в виду... Понимаешь, твоё воображение настолько богатое и сложное, что мы не можем тебе помочь. Мы не сможем, физически не сможем вывести тебя из лабиринта. Твоё воображение сильнее нашего воздействия. Оно не подчинится нашей воле, не поддастся нам. Об этом говорил мой дружок, это имел в виду. Только ты сам можешь помочь себе, вывести себя из подземелья. Мы можем говорить с тобой, быть с тобой, чтоб тебе не очень скучно казалось, пока ты сам нас не прогонишь. Можем бродить с тобой за компанию внутри этой горы, внутри твоего сознания. Но помочь вывести тебя на поверхность мы не можем, и даже подсказать не в силах, как это сделать. Всё в тебе, только ты в силах вернуть себя в твой прежний мир.

— Понятно, бред продолжается. Я уж понадеялся... До реальности далеко.

— А чем сейчас не реальность? Просто это другая реальность. Та была устойчива и укоренённая в определённом времени и пространстве. Твоё сознание к нему привыкло, как привыкают к очень многим вещам. Нынешняя твоя реальность — шаткая конструкция, совершенно ненадёжная, она может разрушиться в любой момент, и мы можем вдруг исчезнуть. Всё это — твоя настройка. Поменяешь фокус восприятия, и нас нет, раз — и пропали. Поменяешь — щёлк и другой мир. Легче всего это во сне происходит, спонтанно. Сон — это своего рода мост между мирами, между миражами. Может тебе прилечь и заснуть? Попробуй.

— А говорите, помочь не можете. Вы же мне дельные подсказки даёте. Дурак разве что не поймёт. Верно. Я, ребятки, так устал! Смертельно устал. Никогда так не выматывался. Моя энергия на полном нуле, топливо ёк.

— Раз ты шутишь, если в состоянии шутить, значит не всё потеряно. Давай, дяденька Аким, напрягай своё воображение. А точнее, расслабляй его, засыпай.

— Имя моё знаете. Ах, артисты. Сейчас, пацаны, ещё пару вопросов. Интересно, а кто был до меня? Ну, здесь, в лабиринтах. Расскажите.

— Лёшка, скажи ты.

— А что тут говорить. Много кто был. Видишь ли, дяденька, на самом деле понятие «здесь» или ещё где-то там — весьма условное, у каждого своё место. У тебя это Святогорье, у другого человека другое место, у третьего — третье, и так далее. Да, лабиринт один. Попасть в него можно из любого места на земле. Повторюсь, у каждого человека свой трамплин для прыжка, своё тайное место, свой вход. Лабиринт этот на физическом плане твоей реальности выглядит как подземные ходы в горах. На самом деле — это лабиринт твоего сознания. У каждого свой лабиринт. В твоём кроме тебя никого быть не может. Всех кого ты встречаешь, включая нас, все мы — плод твоего воображения. Понятно? Славяногорские тоннели посетили тысячи туристов и паломников, но они не имеют никакого отношения к твоим лабиринтам. У каждого из них свои и только свои тараканы, в смысле скелеты, шучу, лабиринты.

— Пацаны. Ангелы. Черти. Вурдалаки. Инопланетяне. Проводники. Шутники. Ох, пацаны, пацаны. Напиться бы до смерти. Столько всего за эти дни! В голове не укладывает¬ся, не умещается. Отшельник. Дедуля родной. Эва, прекрасная Эва. Ребятки, такая девушка! Чего лыбитесь? Похоже, засыпаю. Говорите, остался маленький штришок, последний утончённый зачётик, маленький тестик. Ну, что ж давай, Аким. Что мне терять? Пора домой, тёща ругаться будет. Ха-ха. Спокойной ночи, Лёлик и Болик...

VII

Река плавно текла по своему тысячелетнему руслу. По левую сторону берега начиналась лесостепь, бескрайняя украинская лесостепь. Известковые холмы грядой тянулись вдоль правого берега — меловые горы. Меловые горы — Святогорье. Он бывал здесь много раз, ему нравилось это особое место, святое место.

Занимался закат. Золотой тёплый октябрьский вечер. Вечер, одетый в разноцветье листвы. Сказочный. Волшебный. Неповторимый. Купол храма сверкал золотом. За ним садилось солнце.

Аким сидел за рулём автомобиля, смотрел прямо перед собой, наслаждался прекрасным пейзажем. Минута, другая, третья...

Аким заглушил уставший двигатель, выбрался из машины, потянулся, размялся, сплёл пальцы вместе. Жёлтые листья клёна... Вниз по реке... Вниз... Вдруг... Стоп, стоп... Что-то знакомое и важное подкатило изнутри, спёрло дыхание, зашевелилось в памяти, сотрясло и прошло по всему телу. Мурашки. Стоп... Это уже было с ним. Вот так же: река, горы, жёлтые листья клёна... Было, было... Что-то было... Недавно. В голове зашумело, тёмные пятна перед глазами, казалось, он сейчас упадёт в обморок от внезапно охватившего чувства. Было. Было. Устал. Наверное, сильно устал, утомился. Дальняя дорога, несколько суток в пути. Надо поесть, немного отдохнуть и — домой. Домой. Ужин: термос с утренним чаем, зелёный с чёрным пополам с сахаром, хачапури с городского рынка. Стоп. Чёрт побери, но ведь было...

— Дяденька, а дяденька.

Аким обернулся. Вспыхнуло, ярко-ярко. Он вспомнил... В ту же секунду. Пацаны... Они... В тех же несоразмерных куртках... Сопливый Лёшка...

Аким протянул руку:

— Привет, Колька. Привет, сопля. Лёшка, на, возьми салфетку. Высморкайся, наконец. Простыл? Так лечись. А соп¬ли бегут, выдувай их.

Мальчишки оторопели. Поочерёдно недоверчиво протянули руки, поздоровались. Первым спохватился Колька:

— Дяденька, а откуда вы нас знаете?

— От верблюда. Не притворяйся, Колька, голова-солома.

— Нет, правда? Может летом? Мы здесь часто ходили. Правда вас что-то не припомню.

— Ага, придуриваетесь. Конспирация, да? Ладно, пацаны. Поиграем? Хорошо. Что, катакомбы хотите показать? Или сразу лабиринт? Во-о-он в той горе. А? Может по сигаретке? Кстати, в машине найдётся, у меня всегда запас есть. Сам-то не курю, но для хороших людей...

Аким, не дав мальчишкам опомниться, быстро залез в машину. Через мгновение он протянул им две сигареты с чёрным фильтром.

— Держи, Лёшка. Угощайтесь, пацаны. Заслужили. Курите на здоровье. Вы и так карлики, чего вам бояться.

Лёшка взял сигареты, протянул одну другу. Ребята молча и растерянно смотрели на Акима, растерянно и обескуражено. Колька машинально мял сигарету в руках пока не поломал её. Лёшка свою взял губами, так и держал не прикуренной.

— Ну что зенки вылупили, пацаны? Вот вам обещанные..., нет не пять. Дам пожалуй по пять гривен каждому. Вы ведь так хотели? Устроить мне экскурсию по пять гривен на брата. Правильно?

Мальчишки синхронно и быстро закивали головами.

— Ага. По пять... — Сигарета вывалилась, Лёшка подобрал, криво улыбнулся.

— Ладно, валяйте дурака дальше. В любом случае, я вам крайне благодарен. Держи, Лёшка. Держи, Колька. — Аким протянул каждому по пятигривенной бумажке.

Оба как-то безразлично приняли деньги, продолжали молчать.

— Что, языки проглотили? Мондраж? Удивил? Да? Думали, не вспомню? Или я опередил вас? Тогда извините, опоздали, всё украдено до вас. В смысле: всё уже случилось. Свою работу вы проделали. Не беда, если не знаете и не помните, зато я хорошо запомнил и усвоил. Так что, ещё раз вам спасибо. Лёшка, давай пять. Колька, вашу пятерню. Спасибо, пацаны. Удачи. Не смею задерживать.

Мальчишки молча развернулись, отошли на несколько шагов, остановились, пошептались. Аким наблюдал. Подошёл Лёшка, протянул открытку с видом монастыря на горе — визитная карточка Святогорья.

— Дяденька, это вам на память. До свидания. — Развернулся и быстро отошёл.

Мальчишки сразу затерялись за деревьями. Вдруг всплыл в памяти ответ на глупую детскую загадку: зачем мне холодильник, если я не курю? Аким улыбнулся. К чему бы это? Он приступил к своему скромному ужину на пенёчке. Удобный пенёк, с ровным срезом. Налил чай в стакан. Сейчас он поест и домой, домой к своим: к жене, к детям. Развернул открытку. Написано авторучкой. Что-то знакомое. Так это же его подчерк! Точно, его. Странно. Стихи? Откуда?

Мой разум воспалённый средь меловых пещер
Искал уединённый фантазиям предел.
Постом томилось тело и не было тени,
И лишь искринка тлела в иссохшейся груди.
Мне пел там песнопенья воображенья хор,
И грезились виденья чудесных снежных гор.
Молитва за молитвой стократ звучали мне,
Пока не заблудились, исчезли в тишине.
И время потерялось. Где сон? Где явь? Где что?
И всё перемешалось, куда-то вглубь ушло.
По лабиринтам жизни бродил часами я,
И вздрагивал при мысли: что я — уже не я.

Аким доел свой нехитрый паёк. Собрал в пакет остатки. Швырнул на заднее сиденье. Сел за руль. Всё-таки он вернулся, он смог вернуться. И что из всего произошедшего? Что теперь? Чем он обогатился? Что понял? Аким задумался. Повернул ключ зажигания. Мотор надёжно заурчал. Если честно, он понял одно: ничего он не знает. Ничего! Все разговоры и теории вокруг существования — просто спекуляции. Вокруг бога — просто спекуляции. Вокруг мироздания — просто спекуляции. Никто ничего не знает. Никто! Ничего! Забыть. Выкинуть из головы весь этот бред. И жить, просто жить и наслаждаться каждым моментом, по возможности. Главное, что он дома. Да, пока не забыл. Аким достал из кармана пальто мобильный «Нокиа» с длинной наружной антенной, поставил на зарядку. Через час он включит телефон и позвонит своим родным, потом ребятам в офис: он здесь, он вернулся. Всё. Домой, в Харьков. Газу.

Тёмно-синий седан пробуксовал по песку, выскочил на асфальт. «Ниссан» быстро скрылся за поворотом. В новую жизнь!?