Из цикла рассказов Времена года О любви

    Стук ставен, спеленатая в тенях комната – я не зажигаю света – луна – взгляд ее ясен и холоден. Верно, я не помнил прежде – так бывает – арабески памяти, привычное забытье, машинальность, скупость. Скупость на злость. На низких стенах призрак падшей мысли о вечном, бессмертном – чего тебе еще нужно? Жизненный смысл в риторике ожидания - поглощение нервов, окна, комната коридором, широкий стол с бутафорской свечой, которую я все-таки зажгу – зыбкий свет. Иной раз как-то тайным суставом души через эту косность и праздность, постигаешь смысл каждодневного удушья – валкую, сползавшую вечно вниз, к подножию колонн и собственной тщетной неуемности продолжить движение. Тогда можно вздохнуть. Но это мгновение пролетит неузнанным, и вот подле тебя снова прежнее равнодушие и теснота, породившие столько нелепых действий.
    Печатный лист белым облаком на полироли стола, но строка не докончена и смысл ее искажен. Узор занавесок, идиллический свет лампы, конусом определивший свое место идиллическим кругом, и доносящийся отчетливой подворотней уличный звук – после ночной грозы тишина особенно требовательна. Это вменяет пройтись вот так – от стены до стены, от стула до шкапа с книгами, еще влажными и живыми.
    Я вспоминаю о вас, я часто вспоминаю о тебе, в эту ночь. Откровение столь обещано, что редко исполнимо, и потому убаюкав в себе и ненависть и любовь и стыд, как немощь, я подхожу ближе к окну, чтобы сдаться этому бреду. Тайное преображение вещей силящихся не сойти со своих точек, тайное преображение души и тела – но изменить вокруг ничего нельзя, как не возможно изменить сущность этих «вещей», а только переставить их местами. И я вхожу в этот мир, не рассудив ничего в обманах и клятвах, в образах и сближениях, и от вороватых хлопков сердца, от смеха вещественности, от этой грузной, безмозглой, пристыженной любви, я отстаю как бы сторонне и равнодушно. И я ничего не знаю и не хочу знать о том, что происходит вокруг меня – о каких-то тайнах, законах природы, неожиданных цивилизациях,  которые как прыщи на теле, титлом стают поперек равномерной скуки, раздражающие глаз сапфиром на чужой табакерке. И будто все это проникнуто невиданными доселе смыслами, сокровенными истинами, отображенными на грифельных досках проповедями, где крошится мел, но будто толкаешь от себя свое же отражение.
    Я люблю вспоминать о тебе в эту ночь. Я помню несколько подобных воспоминаний. Было ли в той первой иронии, которую называют любовь, а после величают ошибкой, достаточно длинных алей и было ли в них той священной примирительной пропасти? Все это немножко глупо выглядело когда-то, как ужимка стареющей красоты и пустые признания. А чуть поодаль – рекомендую – ставшая теперь в ряд и всегда было заметно – прости – в никуда идущая вечность, в долгом своем вращении, в скоромной своей трапезе (и все ходит да ходит, а вокруг все грязней да грязней) и вот тут же, пустая, и остановится. И есть еще такое добро, как зимний хруст снега – на берегу, что ли, где портовый город – и храм с позолотой в кругу этого зрелища, когда перегнув золотой купол, солнце лихо отображается в нем. Может быть переход в вечность не столь болезнен, а безток крови это всего лишь остановившаяся на одной мысли, чувстве, вещи – сознание?
    После такой суеты – с часами на одиноких столбах, оградами сквозь ледяной сумрак и мудрыми фразами, амальгама как будто рвется, и как-то станет ни причем здесь глупый мальчишеский страх. Должно, как в вечеру, волочить к дому салазки, мерить шагами свое приближение к тебе и избави Бог думать когда-нибудь о судьбах всего человечества. Непромокаемый плащ был нам дороже – топкая осень, как голландская живопись – мой первый наставник в отрицании и принятии настоящего мира. Так же широк и измят по бокам ее плохо похожий салоп на Брейгеля, или твоя шаль, оставленная как-то на парковой скамейке. Печатный лист тлеет, и проникает свет сквозь его мнимую проповедь. Да и надо ли? Я люблю вспоминать о тебе в эту ночь.


1989