Книга о настоящем. 6

Глава 6. Держи меня нежно


В предбаннике не было уже того невыносимого жара и влажности, что превращали тело и мозг в желе. Воздух здесь был сухим и лёгким. Пахло деревом, мятой, полынью. Маленькое окошко впускало сюда солнечный свет, но он только слегка подкрашивал воздух – в предбаннике был полумрак.

Аверин вывалился из клубящейся паром двери – бледнотелый, больше похожий на мальчика, чем на мужчину. Как Адам на картинах ранних голландцев. Схватился рукой за косяк – словно утопающий. Следом шагнул Радзинский, спеленал Николая махровой простынёй – предметом своей особой гордости, привезённым из дальних капиталистических стран.

– А теперь чаю и в постель, – волнующим баритоном пощекотал он аверинский слух. И поцеловал – сыто и чувственно – тронутую малиновым румянцем скулу.

– У меня нет сил даже одеваться, – прошелестел Аверин в ответ. – Можно я так пойду? – Он откинулся назад, лёг затылком на мощное плечо товарища, щекотно касаясь кожи мокрыми, холодными волосами.

– Конечно, солнце моё, – бархатисто мурлыкнул Радзинский, сцепляя руки на аверинском животе. – И так, и как хочешь… – Он снова коснулся губами его лица – почти невесомо, но что-то было в этом касании – тяжёлое, тёмное, тягучее, отчего сгустилось и заколыхалось томным жаром само пространство вокруг.

Аверин выдохнул обречённо, закрывая глаза. Положил ладони поверх рук Радзинского:

– Я лучше оденусь.

Радзинский сразу нахмурился.

– Что-то не так?

Аверин, удивлённый резкой переменой тона, распахнул глаза. Потом задумался – серьёзно так, как на экзамене – и честно ответил:

– Ненавижу контроль.

– Контроль? – не понял Радзинский. – Причём здесь контроль? – Он чувствовал сейчас сквозь простыню аверинское тело целиком – со всеми его округлостями и угловатостями, видел, как от его дыхания волоски на бледной аверинской коже становятся дыбом, как пушатся, стремительно высыхая и светлея при этом, его тонкие волосы. Всё это Радзинскому невероятно нравилось: и ощущения и поглощённость ими, и даримые ими умиление и восторг.

– Секс – это контроль, – твёрдо сказал Аверин.

Радзинский не сразу поверил, что его целомудренный друг произнёс нечто подобное вслух, потом несколько секунд пытался подобрать нужные аргументы, но в итоге только недоверчиво выдал:

– Нет.

– Да.

Аверин осторожно, почти нежно, освободился из объятий Радзинского, стянул со своих плеч простыню, сложил её вдвое и обернул вокруг талии, заправив свободный конец внутрь. Радзинский, всё ещё озадаченный, сел на лавку у стены – как был, голым – широко расставил ноги.

Аверин оглядел его с улыбкой, потоптался немного, но потом присел к нему на колено, обхватив рукой за шею.

– Влечение – это не просто ниточка, это целый канат. И ты постоянно за него тянешь. Причём, что обидно, не только меня – любого, от кого тебе что-либо нужно. – Свободной рукой Аверин любовно огладил всё ещё влажную бороду Радзинского, зарылся пальцами в завитки жёстких волос, подёргал слегка. – Вспомни, как мы встретились.

Радзинский прикрыл глаза, вспоминая. Господи, да это был самый яркий момент его жизни! Перед внутренним взором снова качнулось голубое небо, хрустальная стена взметнувшейся из-под колёс воды. Сверкнули непонятным счастьем глаза, показавшиеся тогда голубыми, и белозубая улыбка. Снова ослепило восхитительное радужное сияние. Ну, да – тогда хотелось для надёжности всё это к себе привязать, чтобы не упустить, не лишиться по глупости. Разумное, можно сказать, желание.

– Так ты поэтому тогда сбежал? – Воспоминание согрело сердце Радзинского. Он сразу успокоился, снова почувствовал себя хозяином положения. Подхватив Аверина под коленки, он притиснул его к себе поближе, прижал к своей широкой груди, заставил почти лечь на себя.

Аверину пришлось схватиться за него уже обеими руками.

– Я не сбежал, – запротестовал он. – Я оставил тебе свой адрес и номер телефона.

– Сбежал, – усмехнулся Радзинский. Дразнить Аверина было приятно. Потому что шуток тот, порой, не понимал, и начинал в такие моменты усердно и честно разъяснять свою позицию, стремясь донести до собеседника все нюансы своей точки зрения. Он загорался тогда многотысячеваттным электрическим вдохновением, ощущать которое Радзинскому нравилось. И провоцировать нравилось.

Но сейчас Аверин только вздохнул, положил голову Радзинскому на плечо.

– Мне нужна ясная голова. Трезвая. А ты и сейчас: колдуешь, ворожишь, морок насылаешь. Тебе в этом каяться надо было, а не в том, что делает тебя человеком. – Он тут же понял, что сказал лишнее – по гранитной твёрдости закаменевшего под ним тела и по ощутимому холоду, что прошёл между ними. – Прости, Кеш, я не должен был этого говорить, – заторопился Николай, приподнимая голову и виновато заглядывая Радзинскому в лицо. – Меня это не касается, конечно…

– Касается, – мрачно ответил Радзинский. Он стиснул Аверина покрепче, прижал посильнее к себе. – Должен признаться, я ни секунды не раскаивался в том, что между нами было. Потому что не считаю это грехом. И никогда не считал. А на исповеди я просто… разложил себя по предложенной парадигме. Потому что хотел… соответствовать. Вот и всё.

– Страдалец ты мой, – грустно разулыбался Аверин. – Какие ещё глупости ты готов совершить ради того, чтобы «соответствовать»?

– Любые. Какие захочешь.

Аверин притих.

– Кеш, я был неправ. – Он и сам прижался теснее, оплетая Радзинского руками. – Я уже сказал тебе, где ошибся. Ты для меня всё. И я хотел осчастливить тебя по полной программе. Подарить тебе чистоту, святость, ясность и лёгкость. Причастность. Полноту. Любовь. Знание. А получилось, что принёс тебе смятение и… страдание. Это меня очень расстроило. И сбило с толку.

– Коль, – терпеливо вздохнул Радзинский. – Счастье, ясность и далее по списку, ты мне в первую очередь и принёс – самим фактом своего появления в моей жизни. Просто пойми, наконец, что подарком являешься ты сам. Не надо меня больше ничем одаривать. Это странно: ты пихаешь мне в руки множество разных вещей и до слёз огорчаешься, что я от них не в восторге, но сам в руки не даёшься. Хотя знаешь, что мне нужен только ты сам. Хочешь сделать меня счастливым, так сделай уже!

– Кеш, я не подарок, – стыдливо пряча лицо, сокрушённо пролепетал Аверин.

– Но только ты делаешь меня счастливым! – резонно возразил Радзинский. – И несчастным тоже – когда ускользаешь и выпихиваешь меня куда-то, где я, по твоему мнению, должен купаться в блаженстве. Значит, ты подарок. Именно ты – самый ценный и желанный подарок для меня. Понимаешь?

– Я постараюсь – понять, – смиренно пообещал Аверин.

– Да уж, постарайся. И я тоже постараюсь. Не хочешь, чтобы я на тебе свои чары испытывал? Не буду. Признаю – я сволочь ещё та. И манипулятор, да. В этом ты прав. Буду работать над собой. – Он поудобнее устроил аверинские ноги на своих коленях и освободившейся рукой погладил Аверина по голове. Поцеловал его в лоб. Объятие его теперь стало нежным, будто он обнимал ребёнка. – Так можно?

– Можно, – расслабился тот.

– Вот и договорились. Ты, кажется, хотел одеться?

– Я передумал.

Радзинский вопросительно изогнул бровь, изучил недоверчивым взглядом фарфоровое аверинское лицо с розовыми губами-лепестками и шёлковыми ресничками и затрясся от смеха.

– Ох, Коля! В тихом омуте…

Аверин засмеялся вместе с ним.

В тесной темноватой клетушке стало заметно светлей. Горячая солнечная дорожка расстелилась от самой двери до босых ступней Радзинского, яркий свет просочился лучами-спицами сквозь листву старой необхватной липы – будто резкость подкрутили. И воздух задуло теперь внутрь полуденный, жаркий, в котором тысяча трав и цветов.

Радзинский, наконец, снова был счастлив – впервые за долгое время. И он твёрдо намеревался пребыть в этом состоянии до конца своих дней.


***
Это было самое счастливое утро за всё время отпуска. Ну, как – утро? Скорее, день. Точного времени Радзинский не знал, и знать не хотел. Слушал шелест листьев, считал в солнечном луче пылинки. Руку, на которой лежал головой Аверин, он почти уже не чувствовал, но шевелиться не собирался. Это была такая приятная тяжесть и такое сладкое онемение, что желание избавиться от них, было бы с его стороны просто безумством. Тонкие аверинские волосы щекотали Радзинскому нос, и он иногда приглаживал их легонько свободной рукой, но в принципе, он и этому неудобству был рад. Единственное, что его слегка расстраивало – невозможность взять в руки карандаш и тетрадку. Потому что именно сейчас в голове начали проклёвываться стихи.

Первые две строчки Радзинский носил в голове уже несколько дней:

Стоят травы – тихи, величавы
Стоят, как свечи, встречают вечер

Дальше полотно не тянулось, веретено не крутилось, а выдумывать что-то, составляя слова правильно и красиво, Радзинский не привык. И вот теперь пряжа стронулась с места – поползла строчка, за ней – вторая.

Светило тонет в бронзовом звоне
Медью стекает на подоконник
Лицо твоё в рыжем золоте тает
Свет, как икону, тебя обнимает
И я обниму – по-земному, до хруста
Коснусь губами в признании устном
В одежде руки заблудятся слепо
Слова с дыханьем смешаются в лепет
И я пойму своим сердцем сбоящим
Что ты для меня и есть настоящее.

Это настоящее Радзинский ощущал сейчас своей горящей от его возбуждающей близости кожей, прошитой мелкими разрядами тока, как будто тело, что лежало рядом, было покрыто тысячами тоненьких раскалённых иголок. Губами, пальцами, внутри – везде – своим дыханием, раскрытой ладонью, всем своим телом это настоящее можно было осязать, изучить, присвоить. Бухающим сердцем, влажными руками, дрожащими выдохами можно было доказать себе его неоспоримую истинность. Сонной неподвижностью, ленивым скольжением, собирая испарину пальцами, можно было смаковать его неопровержимую подлинность. Это только способ познать суть самого главного универсального космического закона? Только способ причаститься Божественной сути? Радзинский как-то очень ясно увидел, что нет. У Настоящего тысячи лиц. Каждому оно является особо – не разделяясь при этом и не сливаясь – являет свою безликую суть. И каждый раз новое обличье это не пустая оболочка, ценность которой временна и преходяща. В сухом остатке важен только опыт? Чёрта с два! И здесь, и там, и сейчас, и после человек, который стал твоим личным откровением, точкой соприкосновения с Настоящим, Его ликом для тебя, этим самым настоящим и останется – другого не будет. Вечное одиночество духа – грандиозный, пугающий обман. Когда-нибудь вы оба, вместе, заглянете по ту сторону экрана, на котором яркими красками играет жизнь, замрёте, созерцая Непостижимое. Но это невинное разоблачение космической кухни бытия не растворит ваше личное Настоящее, а только подтвердит его божественный статус. И каждая крупица опыта станет вашим личным богатством, тем капиталом, которым вы оплатили этот сеанс Великого Разоблачения. Настоящее не творит иллюзий. Оно всегда остаётся настоящим. Твоё сердце останется с тобой, даже если перестанет называться сердцем.

– Который час? – Аверин потянулся с мучительным стоном, охая, сел на постели.

– А Бог его знает, – добродушно отозвался Радзинский, всё ещё купаясь мысленно в отблесках посетившего его озарения.

– Ясно. А ночного горшка у тебя случайно нет? – Аверин свесился с кровати, заглянул под неё требовательно и пытливо.

– Нету, Коленька. Придётся топать до сортира. Тебя проводить?

– Сам дойду. Я на память не жалуюсь, – пробурчал Николай, перелезая через ноги Радзинского и выбираясь, наконец, из постели.

– Ага. Только оденься. А то, знаешь, соседи… – солнечно улыбнулся ему Радзинский.

– Значит, хочу всё то же самое только без соседей, – хмуро отозвался Аверин, с недоумением оглядываясь вокруг в поисках хоть какой-нибудь одежды.

Он шагнул к гардеробу, распахнул его, натянул на себя первую попавшуюся рубашку – она оказалась очень просторной и доходила ему до колен.

Радзинский сосредоточенно поскрёб ногтями бороду.

– Понял. Буду над этим работать. А свои вещи ты не разобрал вчера. Они в сумке, – напомнил он.

– Вчера, – усмехнулся Аверин, приглаживая пятернёй рассыпающиеся соломой белые волосы. – Мне кажется, что это было в прошлой жизни. – Он сунул ноги в какие-то калоши и распахнул дверь на террасу. Там было столько солнца, настоянного на деликатных древесных запахах, что Николай не сдержал восхищённого вздоха. – Как же здесь здорово! Хочу, чтобы так было всегда!

– Будет, Коленька, будет, – усмехаясь, великодушно пообещал ему вслед Радзинский, под аккомпанемент бухнувшей о косяк входной двери. И вольготно раскинулся по кровати, заложив руки за голову.

Всё-таки счастье – правильное состояние духа, настоящее. Надо будет постараться всегда в нём пребывать.


***
На территории монастыря было безлюдно и тихо. Ветер играл в странную игру с прозрачными лиственными тенями: если присмотреться, то их постоянное движение напоминало мелькание кадров киноплёнки. При желании можно было позволить фантазии оживить его осмысленным сюжетом, увидеть в мельтешении светотени историю.

Аверин – весь в светлом, в белом – ступал осторожно по деревянным мосткам, брошенным на дорожке там, где обычно собиралась огромная лужа. Несколько солнечных дней не иссушили её до конца. И толстые, приземистые монастырские стены с кирпичными проплешинами по старой бугристой штукатурке грелись на солнце, но хранили сырость в неопрятных зарослях полыни и чертополоха.

Радзинский привычно шагал следом, готовый в случае чего подхватить Николая под локоть, и благодушно усмехался про себя. Как мило, что Аверин считал, будто это он должен быть в их истории благодетелем. Не в этой жизни, родной! А уж изгоями они оба были изначально. Чего уж переживать по этому поводу? Хотя – трогательно, конечно. Радзинский подозревал, что переживал здесь Аверин больше за себя, поскольку Церковь долгое время была для него всем. Здесь была его Любовь. Но Радзинский теперь знал, что Церковь хранит Любовь, как универсальный принцип, а применение этого принципа предполагает наличие индивидуального объекта и тех жизненных обстоятельств, в которых она может быть к этому объекту проявлена реальными поступками и делами.

Радзинский засмотрелся на белоснежные стены собора, возносящиеся в открыточную небесную синеву, и не сразу заметил Арсения, спешившего мимо с метлой наперевес. Но не успел он послушника окликнуть, как тот сам остановился, недоверчиво разглядывая Аверина.

– Колька – ты?

Изумлённый Радзинский мог только молча наблюдать за тем, как Николай, называя послушника Сенькой, кинулся с ним обниматься.

– Я так понимаю, мир опять оказался тесен?

– Не то, чтобы тесен, брат Викентий. Просто своих в нём мало, – радостно осыпал его жизнерадостными искрами Арсений. – Поэтому они всегда держатся рядом.