Глава 55. Рюмин, Люсенька и Судилище

До моего дня рождения Рюмин не обращал на Люсю никакого внимания. Но внутренне страдал от отсутствия возлюбленной. Случайно или нет, но на моих именинах они сели рядом за столом, и я заметил, что они похожи внешне. Люся Рюмину понравилась, и с тех пор он называл её не иначе как «Люсенька». Она тоже проявила к нему определенный интерес. Но его робость с женщинами и постоянная боязнь быть отвергнутым мешали ему завязать с ней более тесные отношения. Он, правда, предложил ей роль Софьи в нашей постановке, и она согласилась.

Вечером 20 апреля (в пятницу) после комсомольского собрания и дня кафедры Рюмин, пребывая в меланхолическом настроении, попросил разрешения у Люси проводить ее домой. Она разрешила. По дороге и позже, прогуливаясь по Салтовскому шоссе недалеко от ее дома, они держались очень отстраненно и беседовали на абстрактные темы.

В воскресенье 22 апреля Игорь стал жертвой розыгрыша. Довольно поздно вечером Рюмин, выходя из учебной комнаты на своём этаже, увидел Люсеньку и …меня. Мы с Люсей шли через фойе этажа в крыло наших мальчиков, и представляли очень забавный контраст. Она – в элегантном осеннем пальто (на тот момент немного похолодало), а я – в домашних шлепках, трико со штрипкой и видавшей виды майке. Я держал руку у нее на плече, а Рюмин шел за нами. Я, полуобернувшись к нему, сказал совершенно будничным тоном:
– Игорь, мы с Люсенькой решили пожениться. Как ты на это смотришь?

Понятно, что на тот момент Игорю было совершенно не до шуток. Как он ни бодрился на публике, настроение у него было прескверное: все-таки исключение из университета и комсомола со всеми вытекающими последствиями – не шутка. Он только молча пожал плечами и сделал шаг вперед, чтобы пройти мимо. Но случайно наступил мне на задник тапка и, споткнувшись, толкнул меня плечом, будто выражая свое неприятие этого факта. На что я философски заметил:
– Правильно, в принципе, реагируешь…

Рюмин набрался смелости пригласить Люсю на свидание только в четверг 26 апреля. На перемене он подошел к ней и сказал, будто прыгая в воду с вышки:
– Люся, не уходи после занятий: у меня к тебе очень важный разговор.
Она кивнула.
Этот день, собственно, и стал началом их романа.

На занятиях они по-прежнему почти не общались (хотя на то время для нас семерых занятия фактически закончились), но все свободное время проводили вместе. Довольно быстро их союз стал чем-то само собой разумеющимся (по крайней мере для парней). Как-то в конце мая Клюенко, увидев Рюмина в общаге одного, затряс пальчиком:
– Игорь, что случилось? Где вы обретаетесь? Люся здесь! Люся на спорткомплексе!

…Как-то в начале мая Люся мне передала забавную беседу с Женей Пискаренко. Люся зачем-то пришла к девчонкам в 11 общагу, где Женя заявила ей:
– Люся, я хотела пойти в гости к Рюмину, но мне сказали, что я уже опоздала…
Люся, изображая непонимание, спросила:
– А что, Женя, разве он куда-то уехал?
– Люся, ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду!
И обернувшись к присутствующему при разговоре Майклу, который как обычно стоял со смущенной улыбкой, возмущенно воскликнула:
– Игорь, почему ты ей ничего не скажешь?!

… Иногда я, Рюмин и Люся гуляли втроём. Я не чувствовал ни малейшего напряжения: мы были как три друга. Втроем получалось легко и весело: и 2 мая на ДНД, и 15 мая на речке, и 2 июня на пляже. Хотя Рюмин иногда и ревновал Люсю ко мне: ему казалось, что она уделяет мне немного больше внимания, чем следует.

Валера третьим никак не получался. Он мрачно выговаривал Рюмина за то, что он совсем перестал участвовать в пьянках, и называл его «оппортунистом». Люсю он, по-моему, терпеть не мог.

6 мая, в воскресенье мы были на воскреснике где-то в районе Центрального рынка. Мы закапывали какие-то канавки. С нами был Опришко, который в своей обычной эмоциональной манере сказал: «Смотрите на эту землю, как на своего злейшего врага!» на что Рюмин сдуру ляпнул: «Как на фонему?» Он очень обиделся, и Рюмину пришлось потом довольно долго расспрашивать его о разнице между московской и пражской фонетической школами, чтобы снова вернуть ему хорошее настроение. Опришко увлекся, а Рюмин увидел, что все, включая Люсю, уже уходят. Он попросил Валеру догнать ее и сказать, чтобы она подождала. Валера хмуро взглянул на Рюмина и ушел. А Рюмин остался дослушивать историю лингвистических взглядов пражан. Потом Люся смеялась, что Валера подошел к ней и мрачно процедил сквозь зубы:
– Игорь просил тебя подождать.
– Какой Игорь? Клюенко? А что он от меня хочет?

Такой идиотский вопрос Валера даже не удостоил ответом; они стали под дерево в тень, и молчали наблюдали за дискуссией двух братьев по разуму. Дождавшись Игоря, они поехали в «четвёрку», пообедали там в столовой и втроем пошли гулять. Это было жалкое зрелище. Разговор совершенно не клеился. Дойдя до Новгородской, Рюмин не выдержал, тихо сказал Люсе: Tertium non datur (с легкой руки Николахи мы шутливо переводили эту фразу как Третий лишний), – и подошел к Валере. Пытаясь сделать хорошую мину при плохой игре, Игорь честно сказал ему, что прогулка втроем не получается, попросил его не сердиться и пойти куда-нибудь попить пивка. Валерик ушел. Но, как выяснилось потом, на Рюмина не обиделся.

… В середине апреля я запятнал себя неблаговидным поступком – судилищем над Большаковой. Что это было и как это стало возможным – вот два вопроса, которые мучают меня до сих пор. Вся эта история, как кошмарный сон, настолько неприятна, что не хочется вспоминать даже то, что ещё окончательно не забылось…

И всё-таки. Как я уже писал, Светка Большакова, была (да, собственно и является) девушкой не обычной, яркой, эффектной, в чём-то удачливой, в чём-то не очень, но в целом… Я не погрешу против истины, если скажу, что всех к ней притягивало как магнитом. И это касается не только парней нашего факультета. С ней хотели дружить и девушки. Но одни девушки, понимая, что они слишком «блеклые» на её фоне, боялись даже подойти к ней, а другие, понимая то же самое, не подходили к ней из гордости. Поэтому у Светки была всего одна подружка – Люся Антипова, на тот момент ещё не погружённая в сети Амура от Рюмина.

Люся ничего не боялась, и авторитетов не признавала, хотя, глядя на Светку и Люсю, любой мог безошибочно определить, кто из них ведущий, а кто – ведомый. И случилось так, что именно Люся, поддавшись ложному чувству коллективизма, предала подругу. 

Началось с того, что Большакова почувствовала, что перестаёт быть центром всеобщего внимания. Спасти ситуацию могла только очередная интрига. Поэтому она решила «охмырить» нашего старосту Валентина, который в то время без остатка отдавал себя своей пассии Тане Синице. Удалось Светке добиться своего или нет – не известно, но она стала распускать слухи, что Валентин…

Вобщем, что он как-то не очень….(надеюсь, читатель меня понимает). И староста наш, дабы отомстить сплетнице, быстренько «влюбил в себя» единственную подругу Светки – Люсю Антипову. И её неожиданный визит в «четвёрку» во время моей болезни лишнее тому потверждение.

В тот самый день Люся распивала чай с Валентином, и он ей сказал, что не понимает, как у неё могут быть такие подруги, как Большакова, и нежно прошептал, что его трогательная дружба с Люсей может прийти к концу. И Люся оказалась перед выбором. Чтобы продолжить свои отношения с Валиком ей предписывалось отказаться от дружбы с Большаковой и обвинить ее в чем-то публично. По причине Люсиной мягкотелости и полного отсутствия позвоночника, он её убедил. И Люся примкнула к «моей Вике» и Малой.  Я же, продолжая строить из себя Дон-Жуана и Казанову в одном лице, решил, что наступил подходящий момент провести чёткую границу между собой и Большаковой, и подорвать её авторитет – уж очень дорого обошлась мне её сказка про беременность и всё такое прочее.

Вы спросите, а причём тут Вика и Малая? Тут всё просто: они занимали какие-то комсомольские должности или посты, и им (как всё сошлось!!) сверху поступило распоряжение «провести разъяснительную беседу с комсомолкой Светланой Большаковой с целью дальнейшего недопущения  её подозрительного общения с иностранными студентами…» (формулировка моя и весьма приблизительная). И эта информация было доведена до сведения «заинтересованных лиц».

В понедельник, после воспитательного часа, большая половина нашей группы, то есть, та её часть, которая не была в курсе интриги, поспешила домой. Большакова, Валентин, Вика, Малая, Люся, Таня-комсорг, Таня Синица, и может кто-то ещё, остались. Светка сидела за партой в гордом одиночестве и, видимо, предчувствуя неладное, заметно погрустнела. Я говорю «заметно» потому, что это было видно мне. Я подошёл к ней, сел на парту и спросил:

– Света, так сколько раз мы с тобой были в интимной связи?
– Один, – ответила она, смешавшись.
– А почему же ты утверждаешь, что целых три?!
Большакова вздрогнула и посмотрела мне в глаза так, что я до сих пор помню этот взгляд. В нём была боль. В нём было презрение. Светка как бы говорила: «Я понимаю, что ты сам не ведаешь, что творишь, но я тебя прощаю и … 

мне тебя жаль».