Хаос и музыка 3. Кто я?

Первые дни после ареста Сергей был в неведении относительно происходящих за стенами тюрьмы событий: не знал о возвращении из Эстонии Аллы, о связанных с гибелью Лужкина слухах и газетных версиях. Ему казалось, что с минуты на минуту двери камеры откроются, и выпустят его на волю. Да, так вышло, что он убил человека. Убил случайно, защищая от пуль женщину. Жаль погибшего. Но ведь он сам не представляет никакой угрозы для общества, ответил следователю на все вопросы, касающиеся не только происшествия в сквере, но и личной жизни.
Однако двери камеры по-прежнему открывались только за тем, чтобы вывести подследственного Карякина С. А. на очередной допрос. Более того, последнее время тюремный персонал стал обходиться с ним нарочито грубо. Несвоевременное или недостаточно четкое, по мнению служителей Немезиды, исполнение команд "Стоять!", "Руки за спину!", "Лицом к стене!" влекло за собой физическое воздействие – удар кулаком или пинок. Попытки возмутиться, отстоять свое человеческое достоинство, приводили к дополнительным тычкам, грубым окрикам.
Сергей пожаловался на действия персонала тюрьмы Елизарову. Валерий Павлович искренне удивился и обещал незамедлительно провести служебное расследование. Но уже на следующий день перед началом допроса ясно дал понять, что никаких расследований проводить не будет.
– С тобой, убийцей Лужкина, – неожиданно перейдя на ты, пояснил он свою позицию, – обходятся достаточно гуманно. В тюрьме хроническая нехватка мест, но тебе выделили отдельную камеру, потому что среди зэков Лужкин пользовался особой популярностью, а зэки народ нервный. Персонал тюрьмы – тоже люди, но они сдерживают эмоции. Тебя никто из охранников не изувечил, не сделал инвалидом. Большего требовать невозможно. Не раздражай тюремный персонал своей расхлябанностью, выполняй правила тюремного распорядка, не перечь, не прекословь. Это единственное, что я могу и обязан посоветовать тебе в данной ситуации.
После такого своеобразного ответа на жалобу Елизаров приступил к не менее своеобразному допросу, по ходу которого потребовал от Сергея чистосердечных признаний в преднамеренных убийствах Лужкина и Рафика Иванова. По тону, которым следователь задавал вопросы и бросал обвинения, по обильной нарочито несдержанной жестикуляции, резкости слов и выражений создавалось впечатление, будто он убежден, что сейчас перед ним сидит не жертва трагического стечения обстоятельств, а закоренелый убийца. Любые возражения Сергея пресекались с ходу. В конце этого достаточно длинного допроса Елизаров пригрозил:
– Мое терпение не безгранично. Не признаешься – будешь жить, как все заключенные, в общей камере. Что для тебя, убийцы популярного певца, это может значить, ты вполне представляешь. Если выживешь первую ночь – считай, повезло. Но, зная нравы уголовного мира, я сильно сомневаюсь, чтобы утром ты еще дышал. С такими как ты блатные не церемонятся. Думай, музыкант.
На обдумывание Сергею отводилось десять дней – на этот срок Елизаров уезжал за границу, в Германию, в составе российской делегации перенимать опыт немецких коллег.

Пинки служителей Немезиды, оскорбления, лязг засовов – все эти атрибуты тюремной жизни переносились Сергеем тяжело, но никогда в жизни он не испытывал такого унижения и такой беспомощности, как после последнего допроса с абсурдными обвинениями и недвусмысленными угрозами. На какое-то время он почувствовал себя выброшенным из реального течения жизни, словно все эти ужасные недоразумения происходят не с ним, а с каким-то другим человеком. Это не ему, а другому человеку грозили сейчас физической расправой. Другому человеку принадлежат вот эти руки, ноги, части тела... Сергей с трудом заставил себя подчиниться командам конвоира, подняться со стула и направиться к выходу из комнаты допросов. Елизаров произносил ему в след еще какие-то слова. Зачем? о чем? – Сергей не помнит. Когда его втолкнули в камеру, он споткнулся о каменные плиты пола, упал. Затем, поднявшись, прошел в угол, под зарешеченное окно, и долго сидел там на корточках без чувств, без движений... Осознание новой реальности давалось с трудом. Мозг сопротивлялся, не хотел мириться с неизбежностью потери оставшегося за стенами тюрьмы мира.
– Женщина! Та женщина с белой грудью, – спасительной искоркой мелькнуло вдруг в лабиринтах сознания, – она должна прийти и рассказать всю правду! Должна защитить его, как он там, на набережной, защитил ее.
– А может, она и тот маньяк, убивший Иванова, а затем по той же схеме пытавшийся убить Лужкина – одно и то же лицо? – родились следом сомнения. – Сейчас она прячется и злорадствует, что все так удачно для нее получилось...
Тут же, почти осязаемо, он увидел перед собой глаза женщины, глаза полные муки и ужаса.
– Нет. Такие глаза не могут принадлежать маньяку, – решил Сергей.
В глазах женщины затеплились лучики благодарности, и они погасли во тьме камеры.
Он снова воспрянул духом и два-три дня жил надеждой, что женщину просто задерживают какие-то дела, но скоро она с ними справится, придет в милицию, расскажет всем о его, Сергея, невиновности...
Никто никуда не приходил. С момента трагической гибели Лужкина прошло более недели – срок достаточный, чтобы, если не прийти самой, то дать знать в милицию о своем существовании.
Сергей понял, что не следует более самообольщаться. Угрозы следователя – не шутка. Необходимо в течение отпущенного ему на размышления времени либо принять предложение Елизарова – «признать» за собой вину в двух преднамеренных убийствах, либо отвергнуть. «Признать» – означает купить себе более-менее спокойную жизнь до суда. Отвергнуть – означает быть искалеченным или убитым.
Чего проще – заяви о своей виновности и живи до суда в отдельной камере – без побоев, без страха смерти. Возможно, удастся выторговать у следователя разрешение, чтобы принесли в камеру виолончель, кое-какие книги, нотные тетради... За год могут открыться новые факты по обоим случаям убийств, найтись свидетели... В худшем случае, если до суда никаких оправдывающих фактов не появится, то он, Сергей, заявит на суде, что признания ложны и даны с единственной целью – защитить себя от физического насилия, защитить свою жизнь.
– А если отвергнуть сейчас все эти мерзкие обвинения, то для друзей, знакомых, учеников я все равно буду убийцей, – прошептал вслух Сергей, – убийцей, убитым в тюрьме сокамерниками...
– Нет, не так, – возразил он минутой позже, – если я отвергну обвинения, и друзья, и ученики, и Алла будут знать, что я не признал вину. У них останется право выбора – верить мне или следственным органам. А главное – я останусь честным перед самим собой. Умру честным, не терзаясь угрызениями совести...
– А не все ли равно, как умирать? Кто я такой, чтобы это имело для меня значение – не сейчас, а в следующий миг после того, как меня убьют?
Сергей потрогал свое лицо кончиками пальцев. Жесткую щетину первых дней заточения уже сменила мягкость маленькой бородки. Поперек лба прощупывался небольшой шрам – след от удара о косяк двери. Он отстранил ладонь от лица, посмотрел на нее, затем приложил к груди:
– Это – я, Сергей Карякин, – произнес он вслух, как бы вглядываясь внутрь самого себя. – Если меня убьют, если я умру, то не будет этой бороды, этого приобретенного три дня назад шрама, этой ладони...
– Нет, неправда. И бороды, и шрамы не вечны. Они появляются и исчезают в течение жизни неоднократно. Все клетки моего тела с младенчества и до настоящих дней тоже неоднократно обновлялись. Ежесекундно часть клеток умирает, и ежесекундно рождаются тысячи новых. Жизнь и смерть дополняют друг друга. Одно без другого невозможно!
Сергей задумался, потом взял выданные ему следователем для записи "признаний" казенные листы, шариковую ручку и стал переносить на бумагу свои размышления.
Мое глубинное самосознающее «я» и мое постоянно меняющееся тело, – записал он первую строчку, – образуют единство, суть меня, Сергея Карякина.
Он пометил внизу листа дату – 16 сентября 1998 года – встал, прошелся несколько раз по камере – от дверей к окну и обратно от зарешеченного окна к дверям, как бы ища в глубинах сознания подтверждения только что зафиксированным на бумаге мыслям и ощущениям...
В коридоре послышались чьи-то гулкие голоса. Кто-то громко ругнулся матом. Лязгнули разграничивающие пролеты тюрьмы двери. Тотчас издалека донесся чей-то истошный вопль и следом, перекрывая его, гомерический хохот...
Внезапно Сергей поймал себя на мысли, что и этот вопль, и этот хохот, отражаясь в сознании, не только вызывают в нем гамму эмоций, ассоциаций, видений, но как бы замещают на миг его «я». Его «я» сливается с ними, покидает камеру и возвращается в нее лишь тогда, когда в нее возвращается внимание Сергея.
– Нет, «я» – это не просто единство некой глубинной самосознающей сути и бренного тела, «я» на своей периферии – это нечто неуловимое, бесконечно меняющее свои пространственные и временные границы…
Если у человека болит зуб, то меняющаяся часть «я» становится болью, локализуется в ней, если человек читает книгу – «я» читающего соединяется с «я» главного героя, ощущает его радость, гнев, печаль… У идущего по улице слепого «я» находится на кончике белой трости, ощупывающей дорогу.
«Я» – это нечто неизменное, позволяющее отождествлять себя младенца с собой настоящим, и одновременно «я» это то, что оживает мыслями, эмоциями, ощущениями, сливаясь с тем, на чем сосредотачивается внимание…. «Локальные я» могут возникать и возникают в любых точках пространства-времени, перемещаться в прошлое и будущее, сливаться с фантазиями…
Сергей снова присел на корточки возле тумбочки, чтобы зафиксировать мысль на бумаге и снова засомневался.
– Если «локальные я» – исчезающе малые мгновения, то чем тогда является та глубинная сущность, которая фактом своего существования образует эти бесчисленные мгновения, появляющиеся и исчезающие в лучах ее внимания? «Большое я»? Но без локальных, маленьких «я» – без тактильных, слуховых, вкусовых ощущений без эмоций, мыслей, без хранимых в памяти образов прошлого – оно необнаружимо. Не существует! Не существует где? В материальном мире?
Наконец Сергей решился и записал:

Я, Сергей Карякин, это единство души («большого я») и вечно меняющихся, появляющихся и исчезающих в лучах ее внимания, бесчисленных «локальных я». Направленность моего внимания может определяться как постоянно возникающими внешними раздражителями, так и непосредственно волеизъявлениями души. Степень моей реальной свободы определяется тем, насколько свободна душа, насколько она независима от внешних раздражителей в выборе объектов внимания.

Затем он поднялся с корточек, дошел до двери, в раздумье дотронулся до нее, ощутил холод металла…
– Если мою душу, благодаря стараниям следователя, отделят от тела, то она обретет абсолютную свободу? Ни холод, ни жара, ни чувства жажды или голода не будут отвлекать ее от возвышенного самосозерцания?
– Бр-р-р! – Тряхнул он плечами, отгоняя мысли о подобной перспективе. Что-то в глубинах сознания явно противилось возможности столь радикального освобождения. Слабость и неустроенность души? Боязнь реализации иных «локальных я», определяемых связями не с внешним миром, а с этим таинственным затаившимся на дне души «некто»?
Сергей вспомнил книги Ясперса*, вспомнил личный опыт отождествления себя с внутренним голосом, нашептывавшим ему мальчишке, стоявшем на высоком волжском мосту "А что, слабо прыгнуть вниз?" и потом, как тот же голос, завладев его маленьким «локальным я», из потемок детского сознания подтрунивал всадить найденный в песочнице нож в спину проходящего по улице пожилого человека: просто так ударить, беспричинно. Тогда на мосту он до крови закусил губы и больно стукнул себя по шее тыльной стороной ладони, а позднее, на улице – шарахнулся с тротуара в кусты и с какой-то неистовостью принялся мастерить дудочку из подвернувшегося под руку ивового прутика. В обоих случаях тот пытавшийся овладеть им «некто» был посрамлен. Не жаждет ли он реванша?
Но душе было ведомо и другое начало, более органично сливающееся с нею, не отталкиваемое, а желанное. Одно из самых сильных переживаний в жизни Сергей испытал, когда вместе с Аллой в районе Борка бродил по берегу Рыбинского водохранилища. Вечер был теплый, тихий, над водой начинали загораться звезды. В какой-то момент, ему показалось, что их отражения – огоньки светящихся под водой окон. Вспомнились рассказы Паши Емельянова о находящейся в глубинах рукотворного моря Мологе. О мологжанах, не пожелавших расстаться с городом и разделивших его судьбу. В рассказах Паши Молога представала то сказочной феей одевающейся по весне в белый подвенечный наряд из цветущих яблонь, вишен, черемухи, то заботливой матерью, дарящей своим чадам чистый сухой воздух, песчаные пляжи на десятки километров, грибные и ягодные угодья**, то убеленной веками сказительницей, повествующей о былом Моложском княжестве, величайшей на Руси ярмарке***, о княгине Ольге****, взбунтовавшихся холопах***** …
То ли под впечатлением Пашиных рассказов, то ли красота августовского вечера была тому причиной, но Сергей неожиданно почувствовал, что воды Рыбинского моря плещутся не вне его, а в самых глубинах сердца; и там же загораются звезды, и окна домов легендарного города. Разделяющие внутренний и внешний миры границы исчезли, исчезли временные рамки, но Сергей не ощутил себя потерянным – напротив, в этот миг ему как бы открылся тайный смысл человеческого бытия. Бытия не ограниченного временем и пространством, не вычлененного искусственным путем из мира, а составляющим с ним единое целое и вместе с тем бытия свободного. Он коснулся руки Аллы, но не знал, как выразить в словах, открывшуюся ему Истину. И тогда в его сердце зазвучала музыка. Музыка погибшего города. Города, вознесшегося на небо в благолепии своих храмов, красоте цветущих садов, жертвенных судьбах своих горожан. В этой музыке не было траурных нот, не было упрека. Это была светлая, божественно-прекрасная музыка. Звуки рождались как продолжение ласкающих песок волн, как звон далеких колоколов, как набегавшие на глаза слезы.
– Музыка! Ты слышишь музыку? – Спросил он у Аллы.
В ответ она сжала его пальцы и, склонившись, поцеловала их…

– Аля, Альбина, где ты сейчас? – прошептал Сергей, забыв о разбросанных на тумбочке листах бумаги, забыв о Елизарове и необходимости чудовищного выбора. Время медленно возобновляло отчет секунд. Звезды, волны, Молога таяли в глубинах сердца как тогда на берегу моря, уступая место целующей его пальцы Алле.
– Где ты сейчас? – повторил он свой вопрос и неожиданно для себя со всей непоколебимостью истинного знания ощутил, что знает ответ. Она здесь. Конечно же, здесь, в Лещанске.
– Боже, я так долго занимался проблемами своей персоны, что совсем не слышал твоего тихого голоса! Ты здесь, ты вернулась. Бедный мой скворчонок…

* Карл Теодор Ясперс (1883-1969) – немецкий философ, психолог и психиатр. Ниже приведены цитаты из его книги «Общая психопатология».
"Переживания полного бессилия воли представляют собой примечательное явление. (…)
Больной не знает, почему у него появилась данная мысль, в его намерение вовсе не входило мыслить именно об этом. Мало того, что он не чувствует себя хозяином собственных мыслей – он ощущает, что находится под властью какой-то недоступной пониманию внешней силы. (…)
Больные осуществляют движения помимо своего желания, испытывая при этом удивление из-за того, что рука направляется ко лбу, что приходится напасть на другого человека и т.д. В их намерения это вовсе не входило. Все это ощущается как действие некой чуждой недоступной пониманию силы".
** Обилие черемухи, сирени, плодовых деревьев, белыми облаками цветов окутывавшими по весне стоявшие на крутой излучине дома, делало Мологу для пассажиров парохода, следующего из Рыбинска вверх по Волге похожей на сказочную невесту. Возвышающиеся над деревьями белые стены собора, маковки церковных куполов, золоченые кресты дополняли это впечатление.
Краеведы прошлого отмечают на редкость здоровый климат Мологи. Вдоль правого берега Волги и левого Мологи тянулись многокилометровые  песчаные пляжи. Сразу за городом начинались леса. В километре от города на берегу Святозера, в мощном березняке подберезовики стояли шеренгами. За полчаса можно было, не разгибаясь набрать бельевую корзину грибов.
Чистый сухой воздух неоднократно в прошлом помогал городу избегнуть страшных эпидемий чумы и холеры.
*** Мологская ярмарка славилась на Руси с конца XIV века. Ярмарку организовал в 60-ти верстах выше устья реки, возле так называемого Холопьего городка, мологский князь Михаил по совету своего друга московского князя Ивана Калиты (данная версия о возникновени ярмарки приведена в книге Ю. Нестерова «Молога – память и боль», Существуют и другие версии.) После вхождения Мологского княжества в состав единого Русского государства, Иван III перенес ярмарку в устье Мологи, на левый берег прямо напротив города. Значение Мологской ярмарки стало падать в конце XVI века, когда на Волге появились многочисленные мели, препятствовавшие прохождению крупных торговых судов. Ярмарка была перенесена в Рыбную Слободу (ныне город Рыбинск), а затем в Макарьев и Нижний Новгород.
**** Легенды рассказывают, что в мологских краях часто забавлялась охотой княгиня Ольга. В версте от города находился огромный валун, на котором княгиня якобы когда-то присела отдохнуть. В память о том событии валун носил название «Ольгин камень».
***** С легендой о взбунтовавшихся холопах связано название Холопьего городка. Однажды, гласит легенда, новгородские воины отправились попытать военной удачи к вратам Царьграда. Удачен или нет был тот поход, история умалчивает, а только вернулись они домой лишь через семь лет. К тому времени их жены вышли замуж за рабов, которые встретили своих господ возле стен Новгорода с мечами и копьями. Но господа, бросив на землю щиты и оружие, пошли на холопов с плетками, и холопы в страхе бежали от разгневанных их коварством хозяев. Позднее опальные холопы поселились на берегу Мологи в тридцати верстах выше устья реки и основали там так называемый Холопий городок.


Продолжение: http://www.proza.ru/2018/09/07/335

Оглавление и начало http://www.proza.ru/2018/09/04/730