Крах. Часть2. Глава4

                4

Название Ярс посёлок получил, наверное, от слова «яр» - обрыв, высокий берег или что-то в этом роде. Ну, а букву «с» прицепили, чтобы придать значение. С буквой «с» легче пузырь пренебрежения выдувать. А, может, первые поселенцы язычниками были. У язычников и дождь, и земля, и дерево – всё были богами. Солнце, так вообще, было культовым – Ярило, звалось. Может, на высоком берегу игрища проводились в честь солнца. Поглядеть бы, как всё это проходило. Непонятно только, если посёлок на яру, то чего грязи столько?
Уже в страну своего детства дороги нет, а тут захотел в далёкое прошлое окунуться. Оно так, хотя бы одним глазком взглянуть, хотя бы пару шагов сделать по тропинке предков. Увы, увы, то время неповторимо для них, наше – для нас. Лишиться прошлого – это не самое страшное, что может случиться с человеком, а вот лишиться того, во имя чего жил,- это в сто раз худшее.
Глубоко вздохнул, втянул носом воздух. Грустно стало. Грустно ползут по небу тучи.
На улице морось, так и люди попрятались под крыши.
Хорошо смотреть на мелькавшую через грязное стекло машины жизнь. И мыслей еретических нет, крутится в это время Земля или стоит на месте,- лишь бы колёса машины крутились, лишь бы скорее на место прибыть. Конечно, коль пьян человек, по-разному можно быть пьяным, то Земля, как и вертится, а если трезвёхонек, да о смысле жизни задумался,- чего той Земле вертеться? Она если и начнёт движение, то в обратную сторону, из-за этого пьяного сбивает с ног.
Читал где-то, что есть зависимость между расстоянием друг от друга разговаривающих между собой людей и их отношениям между собой. Чувствуешь чуждость, так и стоишь не ближе двух метров. Базарные бабы орут друг на дружку с такого расстояния. Чего, с сантиметром ходить, что ли?
Как бы тесно ни жались люди, между ними забитая словами, правами, возможностями, поливаемая дождём вселенная располагается. Искренним в этой вселенной быть смешно и страшно, и невыгодно. И говорить, особенно первым – страшно.
Внезапно возникло чувство, будто днище у машины провалилось, вот-вот ноги по грязи потащатся. Я-то сижу близко от Елизаветы Михайловны, шофёр ещё ближе. Слишком близко. По отношению к чему – «слишком»?
Пытаюсь сосредоточиться. На лбу, наверное, отразились картинками все мои мысли. Закрыл глаза, представил для разнообразия, что подставил лицо лучам солнца. О разумном, надо думать. Разумное, что? Разумное – оставить всё как есть.
- Приехали. Кстати, меня Максимом зовут. А то разойдёмся как в море корабли, кто, что – неизвестно.
- Спасибо, что довезли,- сказала Елизавета Михайловна. - Елизавета Михайловна,- назвала себя,- а мужчина – Глеб Сергеевич.
Это нейтрально-отодвигающее «Глеб Сергеевич» вызвало протест. Моя гордость была возмущена. Врождённый норов взбунтовался. С раздражением отметил, что думаю совсем не то, о чём говорю. Неприятное чувство усилилось оттого, что Елизавета Михайловна – так мне показалось – уловила моё состояние. По-видимому, испытала некое удовольствие, называя меня. Не злобное, не насмешливое, а какое-то испытующее любопытство исходило от неё.
«Припомню, подожди». Мне как бы без обиняков указали своё место. Мелькнула мысль и пропала. Никакого позыва к раскаянью, беды не усматриваю. Всё житейское, обычное. Эка невидаль. И не такое переживали, переживём и это.
Само по себе ничто не насторожило, но всё, такое было не раз, зафиксировалось в мозгу. Всё потом пережуётся. Репутация холодно-замкнутого мужика, который бывает и высокомерен, который, мнит о себе, бог знает, что, за мной закрепилась. Если у мужика полно претензий к жизни, если он соблюдает дистанцию, что не является правдой на самом деле, то ему надо уклониться от пристального рассматривания кем-то.
Жизнь на своих колёсах катится, переходит из утра в день, как бы с горки проюзит к вечеру, сложится в сутки, приплюсует ещё одни сутки, а там, глядишь, не за горами и отпуск.
Машина остановилась возле дома под обтёрханным красным флагом. Это тоже было странно. Красный флаг давно заменён трёхцветным. На стене у крыльца в две ступеньки, справа вывеска прибита. «Сельсовет». Дверь на замке. Слева, на точно таком же крыльце, придерживая полуоткрытую дверь, стоял мужчина в годах. От дороги к каждому крыльцу вели мостки.
- Понимаете-понимаете…- это были первые слова мужчины. Что это был Демидыч, а это был точно он, лежебока-Истомин, кого шофёр тихонько презирал, в этом ошибиться было нельзя. - С утра нелётной погоду объявили. Что самолёт летит – не предупредили. Это хорошо, что Максим подвёз,- мужчина говорил фразы на полувздохе всхлипа. - Мне сказали, оказать помощь. Тучи разогнать не могу. Ну, а зонтик держать над головой, так я зонты всё время теряю. Дождь этот, будь он неладен. Всё погода не устоится. Начальства нет. Заходите. Будем знакомы. Меня Иваном Демидычем зовут.
У Демидыча брови были белые, и зачёс волос был белым. Лицо без единой морщинки. Нос маленький, скулы широкие,- полная схожесть с пропечённым блином: на месте глаз и рта рыжие пятна.
Но в прищуре глаз хитрость проглядывала. Мол, знаю вас, повидал всяких.
- Две комнатёнки, кухонка есть. Разберётесь. В шкафу бельё. Натопил. Печка хорошая. Пару полен подбросил – тепло. Понимаете-понимаете… Холодильник есть. Вода. Магазин пока открыт. Уходить куда будете, можно не запирать дверь. Вон, приставьте лопату к двери. На ночь закрывайтесь. Выпивохи могут завалиться. Паспортов смотреть не буду, журнал посетителей не ведётся. Уворовал кто, что, везти некуда. Всё. Буду нужен – через три дома живу. Понимаете-понимаете…Столовая есть, да сегодня там поминки. Так что запаситесь едой.
Демидыч, наконец-то посмотрел смело и знающе.
- Понимаете-понимаете,- рассмеялась Елизавета Михайловна, когда входная дверь захлопнулась за спиной Демидыча. - Поминки сегодня. Я мало чего понимаю. До вторника, как поняла, в этом Доме колхозника наша крыша. Не люкс, но неплохо.
Темноватые сени, маленькая кухонка с печкой, стол у окна. На стене шкафчик. Пара табуреток. Холодильник чуть повыше тумбочки. Через дверной проём видна комната поболе кухни, диван у стены, телевизор на тумбочке. Налево ещё одна комнатёнка.
- Всё ясно. Гости мы непритязательные. Может, где-то ещё пансион есть. Руки в ноги, Глеб Сергеевич, зонтик в одну руку, и в магазин. Я кое-чего с собой взяла, вы купите то, что там есть. Деньги есть? Пакет возьмите. Поминки могут на два дня затянуться.
Дождь и не думал кончаться. Вся разница между осенней и весенней непогодой в том, что осенью вода сверху стоит, а весной куда-то вода просачивалась, куда-то она скатывалась, где-то, с чем-то смешивалась. И сохнет весной быстрее. Два шага за калитку сделал, как подумалось, что скучно живётся в Ярсе. А где живётся весело? Этим проклятым добавленным «с» языческое солнце отпугнули.
По обочине дороги добрался до магазина. «Универмаг» - обыкновенный сельповский магазин. Ароматы на все вкусы. Продаётся всё – от мыла до велосипеда. Пошарить под прилавком, из прошлого столетия безделица какая-нибудь отыщется. А вот хомутов или фонарей «Летучая мышь» не висело на стене.
Что брать? Продавщица сразу стойку охотничьей собаки приняла. Намётанный глаз у женщины. Приезжий перед ней.  Хлеб – буханки большие, весовые, взял одну.
- Вино какое-нибудь есть?
- Товар не ходовой, не держим. На Новый год завозим.
- А кроме водки, что есть?
- Другая водка. Другой марки. Главное, товар всегда свежий, не залеживается. Коньяк армянский есть…Сыр есть, консервы, конфеты. Коробочку «Ассорти» возьмите...
- Поди, с прошлогоднего завоза коробочка?
- Обижаете. Неделю назад корабль был. Не в царское время живём.
- А в царское время как жили?
- На рыбе да на оленине.
- Вы и тогда торговали?
- Фу, я, было, посчитала вас интеллигентом. Намёком на возраст впечатление испортили.
- Беру свои слова назад. Чем интеллигенты в Ярсе затариваются? Заверните по списку…
 - Мне маленько зрение поправить надо,- пожаловался я Елизавете Михайловне, выкладывая на стол продукты. - Что, наверное, надо было купить – не купил, а что не надо – то мимо глаз не прошло,- с этими словами выставил на стол бутылку коньяка.
- Наладить зрение не мешало бы…Ругать особо не буду. Я тут похозяйничала, осмотрелась. Ложки, кружки, тарелки, даже кастрюли, - всё есть. В сенях бочка с водой. Тепло, сухо. Зимовать можно. Сухие дрова заготовлены.
«В сенях бочка с водой». В сенях...Не в коридоре, не в прихожей, а в сенях. Я вдруг понял, отчего, спустя каких-то минут двадцать, когда впервые переступил порог этого пристанища, во мне возникло чувство светлой радости, что ли, и даже ощущение, будто много раз здесь был.
Домашность почувствовал. На плите стоял чайник. Потрескивали дрова. Елизавета Михайловна стояла, прижавшись к кирпичному стояку печки, грела спину, как греет спину любая деревенская баба, только что пришедшая с холода.  Прикрытые бумажной салфеткой, на тарелке лежали бутерброды. И, самое главное, я зашёл в помещение, где был живой человек, была женщина. Женщина создавала ощущение домашности. Как давно этого ощущения домашности не чувствовал.
Сразу же мой нос уловил запах духов.
- Мойте руки. Я пока накрою на стол. Раз в столовой нельзя, то мы здесь отметим наш приезд.
В кривоватом зеркале, с рыжими пятнами, отразилась моё ждущее, растерянное лицо. Надо было брать быка за рога. Но вот же, томит какая-то душевная неопределённость, какая-то безотчётная боязнь. Боязнь испортить, отпугнуть ощущение домашности.
Нет, я, очевидно, не услышу брошенную в спину фразу: «Смотри, не надорви пупок». Некому поглядывать на меня с недоумением и любопытством, которые бывают пугающими. Никто не хихикнет, что, мол, Казановой намереваюсь стать. Ничего не делаю сверх того, что положено делать по обязанности сопровождающего.
Что-то или кто-то должен подтолкнуть в спину. На моей вершине, на которой находился всё последнее время, голо: кричи, зови – никто не отзовётся; беги,- а некуда бежать. И всё летит мимо, мимо, всё стремительно проносится в непроглядной тревоге.
Отношения не работа, это работа может сто лет простоять и не убежать в лес. В отношениях, главное, момент поймать. В этом моменте свою пользу нужно ощутить, которая в вещественный результат перельётся. Отчуждение надоело. Быть сфинксом – не очень привлекательно. Корыстный мотив всегда присутствует, тем более, корыстные мотивы – движитель и добрых и недобрых дел.
Тряхнул головой, надеясь очиститься, прийти в себя, но накопившаяся муть не исчезала. Это не было раздражением, не было злостью. Это было ожидание.
Косо посмотрел на Елизавету Михайловну. Как вот она восприняла бы рассуждение про корыстный мотив. Как шутку или всерьёз? Я и сам не понимал, цинизмом пахнет от такого рассуждения, загадочность какая-то скрыта, или это очередной «выпук» мысли. А Елизавета Михайловна раскраснелась от печки. На лице отблеск улыбки, подрагивают брови. Глаза открылись чуть удивлённо, была в них ласковая влага. Мне показалось, что уловил восторженно-покорный свет в глазах, тот манящий свет, которым благорасположение освещается. Режет хлеб, раскладывает на тарелке сыр. Локтем, неуловимым движением, со лба убрала прядь
Вроде, как и нет в ней чего-то такого стимулирующего для особого мужского внимания. Есть кажущаяся безучастность, которая не просто гасит интерес, а создаёт дистанцию. Посмотришь, вроде, как старшая сестра накрывает на стол. Безучастна и в то же время разжигает страсть.
Тщеславия не возникло из-за того, что буду сидеть с этой женщиной за столом, что мы одни в помещении. Чем больше тщеславия, тем больше мороки и страданий в будущем. Углубляться в такие мысли нельзя. Волю тела не спишешь со счетов, трудно противостоять ей.
Почему захотелось стукнуть себя в грудь и пожаловаться всё равно кому, что там плохо, как всё равно что больно. Разочарования боюсь.
Повернул кисть левой руки, скосил глаз на циферблат. Обычный, непроизвольный жест. Слова должны после него последовать, такие же необязательные и первопопавшиеся.
Начальник участка – работа мужская, нелёгкая, нервная. Постоянно под взглядами. Сотни вопросов каждый день. Борьба с выпивохами. Борьба за план. Конечно, это выматывало. Пожалей, пожалей. Конечно, на работе Елизавета Михайловна оставляла всё лучшее. Конечно, домой она приносила усталость и раздражение, желание забиться в уголок дивана и отрешиться от всего на свете. Какой тут муж, когда мужики на работе достали. Тут не до тяги к чему-нибудь романтическому, возвышенному.
Споткнулся на слове «муж».
На миг прояснился в памяти окаменевший взгляд, несчастливый облик, что-то похожее на жалость шевельнулось в душе. Дурацкое это состояние – неумение делить себя, плохо, когда отдаёшься кому-нибудь одному.
Всё, что пришло мне в голову, было неожиданным. Никогда я так не мыслил. Неожиданно подумал, что Елизавета Михайловна не мучает мужа подозрениями, что дома бесцельные ссоры – это не для неё. Она сострадает мужчине. Выпивох не гнобит, не пилит. Почему-то подумалось, а вот если бы случай свёл, если бы на попятный судьба могла сдавать, мог бы я быть рядом с Елизаветой Михайловной, и каково быть рядом с ней?
Почему-то подумалось, что несправедливо в жизни заведено. Лучше было бы: представил, а оно, представленное, твоим стало. Чужая женщина стала моей. Мои страсти, мои переживания перешли к кому-то. И не костенел тогда бы человек. И не было бы никакого отчуждения.
Всё происходящее – только эпизоды. Не бедами ведь человек живёт, иначе и на свет появляться не надо, и головы не стоит поднимать: ходи, гляди в землю. Не бывает сплошной беды и безостановочной радости не бывает. Всё – серединка на половинку.
Не могу представить, чтобы Елизавета Михайловна явилась куда-нибудь, наскандалила, вырвала что-то из глотки. Но и не вижу её добренькой, соглашающейся со всем. За просто так Елизавету Михайловну, в какую хочешь сторону, не повернёшь. Это мы ещё посмотрим, когда получится разложить её на диване. Идиотская мысль.  Двое суток у нас. Потом она вернётся к своему мужу, я в свою келью, и нам будет плохо. И каждый будет ждать мгновения радости.
Чёрт его знает, зачем человеку мгновение радости, если после него жизненное пространство покажется клеткой? Если всё будет тяготить. Если мужик в сердцах обзовёт женщину сукой. Женщина же, тоже в сердцах, произнесёт, что все мужики сволочи и козлы.
А, то-то и оно, мгновение радости должно быть заслуженным. Чем? А, наверное, страданием. Не представляю мужика – страдальца. А сам-то? Страдание с кем-то – это расплата за счастье с кем-то. Вот и всё.
Странно человек устроен. Час назад хотелось под крышу, в тепло. Два часа назад достаточно было дождаться вылета. А сейчас с чего-то стало грустно. Однако если на моём лице и обозначилась какая-то гримаса, то вовсе не улыбкой она была. В душе захолодело, стеснилось. Но нет никаких отрицательных эмоций. И Елизавета Михайловна доверительно так улыбнулась. Не доверительно, а искренне. И я не могу представить, как если бы, потоптавшись у рукомойника, погрев руки над плитой, несколько минут, как говорится, молча потолок воду в ступе, за всем этим поступит команда на вылет? От накрытого стола, от стоявших рядом табуреток, от тёплой печки, от всего этого не останется ни следа. И всё это придётся вспоминать тихим, мирным словом.
Я боюсь, что такое случится.
- Хватит, подобно доктору, час мыть руки, стол накрыт. За вами открыть банки и наполнить стаканы. Садитесь, Глеб Сергеевич. Не по-мужски инициативу отдавать в руки женщины. Садитесь напротив меня. Я люблю смотреть на мужчину напротив. Буду вас слушать. Так о чём мы будем разговаривать? - щурясь, спросила Елизавета Михайловна. - О музыке, о литературе, о погоде, о работе, о жизни? О мужчинах и женщинах? О том, как живётся плохо? Только без нравоучений. И не люблю обсуждать кого-то. Случайность нас свела. А что такое случайность? Случайность – необходимость, результат ожидания. Никак она не игра случая.
В произнесённых словах фальшь была. Со стороны она была видна как на ладони. И что? А ничего. Хочешь что-то изобразить,- изобрази недоумение.
В голосе Елизаветы Михайловны внезапно игривость сменилась усталостью. Низкий голос сам по себе был притягательным. Блеск глаз угас. Выражение глаз стало проницательным, глубоким. Как говорится по-мужски и без обиняков – лупоглазость пропала. Вот уж переход так переход.
Елизавета Михайловна не из тех, кто сначала говорит, потом соображает, что сказала. Правильно, не правильно,- в конце концов, каждый считает, что он живёт и говорит правильно, только правильность у всех разная.
- Ну, и о чём разговор поведём? Хоть о чём можно говорить. Между прочим, я тоже люблю слушать. Разучился только долго говорить. И не только говорить, но и развлекать. Соловей из меня никудышный.
- Не сказала бы…Несколько раз слышала, как отстаиваете своё мнение. И что хорошо, ни разу не слышала от вас нехороших слов о женщинах. Мне кажется, что вы жалеете женщин. Обычно в мужской компании не выбирают выражений. Ярлыки легко навешивают. Виновата всегда женщина. Садитесь, садитесь. Позвольте только тапочки надеть. Ноги устали.
Елизавета Михайловна достала из сумки тапочки, скинула свои полусапожки. Чуть запунцовела. Стала по-настоящему домашней.
- Ничего я не умею, ничего у меня нет,- продолжал я настаивать на своём. Согласен, что не виню женщин, мне другой раз кажется, что чаще становлюсь на вашу сторону, мне кажется, что женщину всегда простить можно.
- За что нас, грешных, прощать нужно? Мы же грешим не сами по себе, а с вами, из-за вас, для вас. И вообще, откуда такая снисходительность? Разные мы. Любим по-разному, ревнуем по-разному. Мой меня ревнует к работе, он вампир, я его боюсь. Хватит об этом.
- Анекдоты умеете рассказывать?
- Не умею.
- А петь умеете?
- Ни петь, ни на инструментах играть не умею. Меня учили игре на баяне, давно это было. Соседка на кнопках ноты написала, положила передо мной текст…Я только, что и научился, так бегло играть две строчки: «Как рано он завёл семью, печальная история…» Всё. Дальше не пошло.
- Как рано он завёл семью, печальная история,- повторила Елизавета Михайловна. - Наконец-то встретила нормального человека, который не будет выделываться, представлять из себя всезнайку. Но, если вы ничего не умеете, значит, про спорт или работу поговорить,- вас хлебом не корми?
- И это не так.
- А что ж вы тогда умеете, что любите?
- Любить люблю…
- Лю-ю-бить?!- протянула Елизавета Михайловна. - Надо же. Хорошо, давайте про жизнь говорить. В жизни в чистом виде случайностей не бывает.
И то, как Елизавета Михайловна проговорила слово «любить» вызвало недоумение. Какое-то простое непонимание. Хотелось переспросить.
Елизавета Михайловна чуть наклонилась вперёд, я с готовностью подставил ухо, ожидая сообщения. Пряча насмешку, Елизавета Михайловна прошептала:
- Тост говорите…
- И тосты не умею произносить.
- Ну, как это? Человек любит любить, и не умеет об этом говорить?
- За красивую женщину!
- За это выпью. Женщина должна быть красивой. Обязана быть. Ей нужно быть красивой.
Подержав стакан на уровне глаз, сквозь стекло, Елизавета Михайловна посмотрела на меня. Во взгляде было что-то не простое. Давно таким взглядом на меня не смотрели. Взгляд заластился. И голос показался испуганным. И чем дольше она смотрела на меня сквозь стекло, тем казалась более статной и притягательной. И волосы разметались по плечам, и ноздри трепетали. Она как бы вознеслась на троне ввысь, а я сам себе показался стоящим внизу, просящим милостыньку.
- За-пом-ним!- чуть нараспев тихо сказала Елизавета Михайловна.-  Первые приятные слова здесь. Замечательно.


Рецензии