Филолог

Рассказ


Жесток гнев, неукротима ярость;
но кто устоит против ревности?
           Притчи Соломона [27:4]



1.
Весной 2002-го Егор Ильич поругался с женой и загремел в больницу с подозрением на инфаркт. Появилось время разобраться, как его семейная идиллия незаметно превратилась в ад. Егор Ильич уже выздоравливал, когда в его двухместную палату положили крупного мужчину.  Вскоре появился и врач, он подсел к новому пациенту и стал с жаром убеждать его в необходимости немедленной операции.
— Кстати, — врач понизил голос, — я бы посоветовал вам вызвать кого-нибудь из ваших ближайших родственников. Операция сложная, всё может статься.
— Да нет у меня ближайших родственников, — проскрипел больной каким-то надтреснутым голосом. — Жена умерла, а сын мотается где-то в Центральной Австралии. Добраться сюда он мог бы за трое суток, но без денег не сможет.
Врач ушёл. Больной на соседней койке несколько минут молчал, глядя в потолок, и вдруг грузно повернулся к Егору Ильичу. 
— Я вижу, вы не спите, — раздался приятный баритон, — давайте познакомимся, меня зовут Александром.
— А меня Егором, — автоматически ответил изумлённый Егор Ильич. Он ожидал увидеть человека, измождённого смертельным недугом, но Александр совсем не походил на умирающего. На его полноватом породистом лице практически не было морщин, и голос его звучал молодо, а в небесно-голубых глазах ещё горел огонь интереса к жизни. Лишь обильная проседь в тёмно-русой шевелюре указывала на возраст не менее пятидесяти..
— У вас, наверное, тоже проблемы с сердцем? — Александр участливо улыбнулся.
— Увы, в этом отделении мы все такие.
— Наверное, поругались с начальством?
— С женой, — нехотя буркнул Егор Ильич. — На старости лет в ней, представьте, ревность взыграла.
— Ревность, говорите? — усмехнулся умирающий. — Видите ли, Егор, я филолог и привык анализировать слова. Знали бы вы, сколько значений скрывает слово «ревность». Как правило, под ревностью мы понимаем чувство мучительного страдания от мысли, что наш реальный или потенциальный сексуальный партнёр любит кого-то другого. Почти так же часто мы называем ревностью примитивную зависть ко всякому, кто опережает нас в любом деле, в любом соревновании. Заметьте, что и само слово «соревнование» получило свой корень от «ревности». А в старину, представьте себе, ревностью называли благородное рвение разбиться в лепёшку ради ближних своих.
— Теперь, — просиял Егор Ильич, — я начинаю догадываться о смысле библейского изречения: «Ревность по доме Твоем снедает меня».
— Эти слова произнёс Иисус в доме Отца своего — в Иерусалимском храме, наполненном торгашами, в мыслях которых был не Бог, а коммерческая выгода. Ревность в данном случае — это страстное желание Христа очистить великий Храм от скверны. Кстати, если подумать, то вся природа вокруг нас — храм божий, так что ревность Иисуса по дому Отца своего вполне можно трактовать как страстное желание Спасителя сохранить природу нашего мира в исходной чистоте. Правда, — задумчиво добавил Александр, — по мнению тургеневского Базарова, «Природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник»... Эх! Базаров-Базаров, ну как же без тебя! — Александр глубоко вздохнул.
— А что бы вы сказали о женской ревности? — Егор Ильич вспомнил свою последнюю ссору с женой.
— Да что тут скажешь? — лицо соседа помрачнело. — Принято за эталон ревнивца брать шекспировского Отелло, который совершенно напрасно подозревал в неверности ангелоподобную Дездемону, но женщины, мне кажется, ревнуют сильнее. Знаете, на меня когда-то произвёл впечатление документальный фильм об игуанах Галапагосских островов. Там этих ящериц пруд пруди, а места мало, поэтому беднягам приходится в буквальном смысле драться за жизненное пространство. Самцы всего лишь бодаются головами, пытаясь вытолкнуть соперника за пределы своей территории, а вот самки бьются за место для кладки яиц не на живот, а на смерть. Они буквально вгрызаются друг в друга своими острыми челюстями и катаются по земле, покуда еле живая слабейшая подруга не уползёт с поля боя.
— Насчёт женской ревности вы, наверное, правы, — согласился Егор Ильич. — Возможно, это оттого, что природа дала женщинам мало времени для устройства своего гнезда. Вот и приходится им драться с конкурентками за потенциального отца их потомства.

Александр не стал комментировать оригинальное соображение Егора Ильича. Он явно думал о чём-то своём. Наконец, приведя свои мысли в порядок, он повернулся на спину и, глядя в потолок, заговорил:
— Я столкнулся с явлением женской ревности лет в семь. Тогда я впервые вслушался в слова песни, которую часто напевала мать, убирая квартиру. Начиналась та песня словами: «Когда-то и где-то жил царь молодой». Вот послушайте её продолжение:

Имел царь двух дочек неравных красотой.
Старшая дочка злодейкой была,
А младшая дочка как розочка цвела.
Старшая меньшую решила погубить:
Пойдём-пойдём, сестрица, пойдём родимая,
Пойдём и посмотрим, как волны шумят.
Старшая меньшую столкнула с бережка:
Плыви, плыви, сестрица, ищи у моря дна.

Мне понравился незатейливый мотив той странной песни, и иногда я сам её распевал, абсолютно не понимая, зачем «старшАя меньшУю столкнула с бережка». Но однажды на летних каникулах я познакомился со своими родственниками, с грозной тётей Валей и её двумя дочерьми — девочками погодками — старшей девять, младшей восемь, которые постоянно ссорились. Вскоре открылась причина: младшая считала, что мать больше любит старшую.
— Это обычное дело у сестёр в детстве, — заметил Егор Ильич. Куда серьёзнее всё обстоит, когда сёстры вырастают и влюбляются в одного мужчину.
— Но чаще такое бывает с подругами, особенно с лучшими. Кстати, вы заметили, что ревность «лучших» подруг является чуть ли не главной интригой большинства современных мыльных опер?
— Вы совершенно правы, — оживился Егор Ильич. — Как тут не вспомнить слова некогда популярной песни: «Красивая и смелая дорогу перешла./ Черешней скороспелою любовь её была».
— Эту песню исполняла Анна Герман, — ностальгически улыбнулся Александр. — Боже, как давно это было!... А помните, как начиналась Перестройка?
«Надо кончать этот разговор», — подумал Егор Ильич, для которого Перестройка была временем сплошных потерь и страданий.   
— Александр, у вас завтра, кажется, серьёзная операция. Может быть, вам лучше поспать?

Действительно, за окном уже стемнело, лишь слабенький ночник на стене тускло освещал палату.
 
— Знаете, — вежливо, будто извиняясь, заговорил Александр, — у меня чертовски паршивый диагноз — обширная аневризма брюшной аорты. Мудрый интернет полагает, что вероятность летального исхода моей завтрашней операции существенно выше 50%, так что, скорее всего, это моя последняя ночь... и вы, Егор, возможно, последний человек, с которым я могу по-человечески поговорить. Вы не против, если я поделюсь с вами одним сюжетом из моей жизни?
— Надеюсь, он не слишком страшный? Врач запретил мне волноваться.
— Такой сюжет Гончаров, наверное, назвал бы «Обыкновенной историей».
— Ну, если ваша история не очень страшная, то рассказывайте, я сегодня почти весь день проспал, так что ещё долго не смогу заснуть.

Александр слегка прокашлялся и приступил к своему рассказу.
— Родился я в послевоенном Выборге, небольшом старинном городе в 140 км к северу от Ленинграда. Там же прошли и мои школьные годы.
Знаете, как это бывает в юности, в шестнадцать я влюбился в одноклассницу, влюбился отчаянно, до слёз, до бессонных ночей; звали мою избранницу Ниной. Сероглазая отличница — красивая, сдержанная и чертовски правильная девушка. Нередко я заводил с нею беседы на разные темы, но полноценного диалога у нас не получалось. Я из кожи лез, чтобы показать свою эрудицию, украшал речь эпитетами, метафорами и прочей словесной шелухой, а она была на удивление немногословна, в основном спокойно слушала и смотрела на меня серьёзными глазами, в которых я не находил ни любви, ни даже сочувствия. А ведь я, знаете ли, считался красавчиком. Все девочки старших классов и взглядами и намёками выражали своё расположение ко мне. Все, кроме Нины. Естественно, я очень много думал о ней, и она стала для меня чуть ли не богиней. Наконец 14-го января, в середине последнего для нас учебного года я решился признаться Нине в любви, но получил в ответ холодную отповедь.
— Саша, — сказала она, — ты хороший мальчик, красивый и неглупый, но мне не нравятся молодые люди твоего типа.
— Так кто же тебе нравится? — спросил я упавшим голосом.
— Не переживай, в нашей школе таких нет, но, я уверена, что в большом мире они есть. Видишь ли, Саша, мне нравятся мужчины вроде тургеневского Базарова — ничего не боящиеся нигилисты, бросающие вызов обществу. Ты же нормальный, обычный мальчик, а жизнь коротка, и я не хочу связывать себя с заурядным обывателем. Я, Саша, хочу иного. Разве я не имею права прожить свою единственную жизнь с человеком, которого жаждет моя душа?
Александр замолчал.
— Что же было дальше? — не выдержал Егор Ильич. Невольно он уже поставил себя на  место того Саши и ощутил всю прелесть и всю масштабность его ситуации. Ведь он и сам мечтал в юности встретиться с девушкой, считающей, что жизнь дана ей не только для производства детей, но и для чего-то более высокого.

— Категорическое «НЕТ» Нины уязвило моё самолюбие, — продолжил Александр, — и я решил доказать ей, что она ошибается, считая меня ни на что не годным обывателем.
Я поставил перед собой амбициозную цель — поступить на филфак МГУ. До вступительных экзаменов оставалось ещё полгода, и я начал лихорадочно готовиться. Проштудировал Розенталеву «Практическую стилистику русского языка», подготовил впрок пару сочинений на свободную тему, поднял уровень своего немецкого и... как ни удивительно, добился поставленной цели.
   Попав на филфак Московского университета, я пришёл в восторг от себя, расслабился и угодил в ловчую яму, в гадючник, кишащий молодыми женщинами — соблазнительными и циничными. И, самое ужасное, гадючник благосклонно принял меня, и я, — добавил Александр упавшим голосом, — сломался. Продвинутые девицы говорили мне, что я воплощаю в себе идеал, созданный небом для ублажения красивых и смелых (то есть циничных) женщин. Признаюсь, мне понравилось быть этаким, знаете ли, мачо, олицетворяющим лучшие черты сильного пола.
Вполне уверовав в свою неотразимость, я решил снова встретиться с Ниной — единственной женщиной, не оценившей меня. Она училась в Ленинградском пединституте имени Герцена. Я надеялся, что год самостоятельной жизни в огромном городе избавил её от идеалистической дури, взлелеянной классической литературой. Итак, на летних каникулах после первого курса я приехал в свой Выборг и на положении друга детства нагрянул к Нине с визитом.
Дверь мне открыла мать Нины. Я видел её как-то на одном из Нининых дней рождений. Она преподавала математику в другой школе и казалась мне ужасно строгой и чопорной дамой. Сейчас же передо мной стояла пожилая ничем не замечательная женщина с немного надменным выражением лица. Её взгляд, мгновенно оценивший мои достоинства, наполнил меня надеждой. «Здравствуйте, Мария Аркадьевна», — весело выпалил я. «Боже, Саша! Саша Лавровский! Как ты вырос! Как возмужал! Ниночка, — крикнула Мария Аркадьевна вглубь квартиры, — принимай гостя». Через несколько секунд я вошёл в гостиную и увидел Нину, встающую с дивана.
— Сашка, дорогой! Спасибо, что не забыл.
Мы пожали друг другу руки, обменялись какими-то дежурными фразами, и наконец она задала вопрос, которого я ждал и к которому готовился:
— Ну и чего ты добился за последний год?
— Да мне и не нужно было чего-то добиваться. Я просто учился.
Я постарался выглядеть солидно и бесстрастно, но, боюсь, она уловила в моих словах некое высокомерие, некую претензию на знание жизни, некую пошлость.
На губах Нины мелькнула скептическая усмешка.
— Ты учился и понемножку разлагался, не правда ли? 
— Почему сразу «разлагался»? — Я просто изучал жизнь.
— Всё ясно, — резанула она и заметно покраснела. — А я, дура, ещё на что-то надеялась.
Нина замолчала, но её искажённое досадой лицо будто говорило: «Я не сомневаюсь, что ты потратил этот год на примитивных девок и сам уподобился им». Из моей памяти вдруг выскочили слова знаменитой песни про Стеньку Разина: «... Нас на бабу променял. Только ночь с ней провожжался, сам наутро бабой стал». Конечно, Стенькины соратнички были шокированы неподобающим поведением своего атамана, который, встретив утончённую персиянку, размяк и забыл о своём великом разбойничьем предназначении.
— Нина, — попробовал я возразить, — но ведь я сумел поступить в МГУ, разве это не подвиг?
— Да, признаюсь, этим ты меня удивил. Начал ты, Саша хорошо, но жизнь настоящего героя — это бег на длинную дистанцию. Одних мечтаний и благих надежд тут мало, нужна ещё воля — воля деятельная, мощная, несгибаемая и несокрушимая. А есть ли она у тебя?
— Мне кажется, ты всё усложняешь, — сказал я. — Главное, иметь способности, — я выразительно постукал по своему темечку, — а жизнь сама всё расставит по местам.
— Нет, Саша. Жизнь, прожитая без усилий и без борьбы, лишь покажет, что ты заурядный обыватель. Чтобы добиться чего-то великого, одних способностей мало, нужен ещё и штурм, я бы сказала, вечный штурм.
— Так что же я должен штурмовать? С кем бороться? — снисходительно усмехнулся я.
Мой тон возмутил Нину.
— Штурмовать, — громко и быстро заговорила она, — это значит, напрягая все свои силы, прокладывать новые неизведанные пути, а бороться надо с собственной косностью. Ты же напоминаешь мне тургеневского Аркадия, который только говорил красиво, а сам безвольно плыл по течению.
Я уже был готов испепелить Нину гневными высокопарными словами, но не сделал этого, ибо что-то в глубине души моей тихо произнесло: «А ведь она права. Она по-прежнему превосходит меня в чём-то чистом и высоком». Я молча смотрел на одухотворённое лицо Нины и с радостным удивлением отмечал, как во мне разгорается старая любовь.

Александр затих. Егор Ильич оторвал голову от подушки и озабоченно взглянул на соседа. Лицо филолога было погружено в полумрак, лишь влажные глаза его ярко блестели, отражая свет ночника. Выждав почтительную паузу, Егор Ильич решился задать вопрос:
— Честно говоря, я не вполне понимаю, в чём секрет власти этой Нины над вами?
— Знаете, Егор, я и сам часто спрашивал себя: «Почему эта женщина, не обладая ни броской красотой, ни особой притягательностью, так легко плавила мою душу?» Похоже, всё дело в манящей силе её характера, твёрдого и незыблемого. Разве в жизни своей мы не ищем человека честного, надёжного и всегда верного себе? А теперь позвольте мне продолжить свой рассказ.
— Извините, — смутился Егор Ильич, — я весь внимание.
Александр глубоко вздохнул.
— После той встречи с Ниной я провёл полночи в мучительных думах, что сделать, чтобы завоевать любовь этой удивительной девушки, и ничего не мог придумать.  Побитый и униженный, вернулся я в столицу, но увидев, как радостно встретил меня гадючник, решил, что гражданка Н.Прозорова просто отстала от жизни.
 
Годы шли, но я не мог вырваться из сладких пут женского внимания и веселья мужских попоек. Эта лёгкая жизнь внушила мне удобную мысль, что передо мной открыты все пути, и в том вполне предсказуемом будущем всё сложится для меня удачно. С друзьями-студентами я часто рассматривал карьеры крупных филологов, читавших нам лекции, и всегда выходило, что самый верный путь к успеху — это правильно выбрать руководителя и правильно жениться. Какое-то смутное чувство подсказывало мне, что реализация такого плана отдалит меня от Нины, ибо она со своими устаревшими представлениями никогда не простит мне столь прямолинейного карьеризма.
Реальность подтвердила верность моего предчувствия. Увы, я только позже понял, что построение карьеры — это, на самом деле, самый простой из множества путей удовлетворения наших амбиций, и поэтому карьеризм, как всё простое, губит лучшее в нашей душе. К сожалению, я всё сделал «как надо»: правильно выбрал руководителя, и (что ещё правильнее) сумел жениться на его дочери — королеве нашего гадючника.  Моя жена, знаете ли, была красавицей, капризной и дерзкой до наглости, и, как ни странно, далеко не глупой. Она неплохо знала немецкую литературу периода «Штурм унд Дранг» и была прекрасно осведомлена о событиях в Афинах пятого века до нашей эры. Книжное имя Луиза дал ей отец, обожавший Шиллерову «Коварство и любовь». Луиза же выбрала меня, потому что я казался ей эффектным и успешным, этаким честолюбивым провинциалом, метящим покорить великий город на семи холмах.

 Теперь я жил в прекрасной квартире в Сокольниках и пользовался всеми преимуществами своего положения. Тесть — талантливый филолог, но больной человек — верил, что в моём лице приобрёл молодого энергичного помощника, и потому просто подарил мне одну из своих самых перспективных тем. Так я получил и руководителя и заделы нескольких его исследований. Одно из них я закончил и опубликовал сразу после окончания университета, ещё два завершил за годы аспирантуры, и вскоре стал кандидатом филологических наук. Все вокруг хвалили меня и завидовали моему стремительному взлёту. От родственников я знал, что Нина, окончив с отличием свой ленинградский Пед, и работает всего лишь скромным библиотекарем в Выборге. То есть, у меня были все основания считать себя восходящей звездой, а её — неудачницей.

 Сразу после защиты кандидатской, я поехал в Выборг, чтобы щегольнуть перед родственниками и знакомыми своими успехами, но более всего мне хотелось покрасоваться перед Ниной. Теперь, я думал, она признает, что недооценивала меня. Мы встретились... Как сейчас помню её твёрдый взгляд и пятна румянца на бледном лице. Она выслушала мой хвастливый отчёт и сказала, язвительно скривив свои некрашеные губы: «Твой успех, Саша, — это типичный успех способного заземлённого паренька, а где революционный порыв? Где вызов обществу?» Услышав эти странные и несправедливые слова, я растерялся и почему-то стал оправдываться. И тут она заставила меня выболтать, на ком я женился и кто мой тесть. После этого Нина — обычно сдержанная и тихая — вдруг громко и (как выражались в старину) «нервически» расхохоталась, а, отсмеявшись, обрушила на меня лавину неприятных слов, доказывающих, что я никакой не герой, а просто красавчик, который ловко встроился в систему.

Вернувшись в Москву, я рассказал жене о своей поездке на родину. Луиза расспросила меня о моей первой любви и почему-то помрачнела. Наверное, она подумала, что Нина может представлять для неё опасность. Однажды она сказала, что хочет повидать свою питерскую подругу, но на самом деле ей нужно было взглянуть на мою Нину. На утреннем поезде жена приехала в Выборг и зашла в библиотеку, где работала Нина. Выдав себя за скучающую туристку, Луиза смогла не только рассмотреть соперницу, но и перекинуться с нею парой слов. Оценив Нину своей московской меркой, жена успокоилась, решив, что такая заурядная женщина не может составить ей конкуренцию. Надменная королева гадючника искренне не могла взять в толк, чтО я нашёл в неэффектной и недалёкой провинциалке. И всё-таки для пущей верности Луиза решила завести ребёнка, и тем навеки сплотить свою семью. Но она не понимала, какая сила заключена в тургеневской девушке, живущей в мире пережитков далёкого прошлого.
Впрочем, в целом расчёт Луизы оказался верным — с рождением сына у меня появился новый смысл жизни, и образ Нины подёрнулся поволокой, ушёл в далёкий мир юности.

 
2.
Шли годы, я обрастал  публикациями, степенями и связями. Когда мне минуло сорок пять, умер тесть, и я как лучший ученик великого человека унаследовал его кафедру. Всё складывалось для меня удачно, и даже Ельцинская перестройка обошла меня стороной, правда, Луиза потеряла работу. Высокий статус, частые командировки, общение с молодыми сотрудницами открывали мне лёгкие пути для мелких интрижек. Жена подурнела и растолстела, сын достиг совершеннолетия и сам завёл подружек. Начался классический период «Седина в висок, бес — в ребро». Конечно, измены этого возраста — дурное явление, но, увы, естественное. После сорока пяти у мужчины открывается как бы второе дыхание, теперь он снова озабочен поиском пригожих наперсниц. «Интересно, а остались ли ещё на Руси тургеневские барышни?» — вопрошал я (естественно, шутя) на академических пирушках. И остепенённые коллеги мне неизменно отвечали, что тех нелепых существ уже давным-давно нет, и вообще большой вопрос: были ли они когда-либо в природе. Но я-то знал, что в провинции они ещё не перевелись.
Новые мысли, новые мечты, потеря интереса к жене, безусловно, отразились на моём поведении, что прекрасно уловила Луиза. И в её глазах я впервые увидел красноватые отблески адского пламени ревности. Представьте себе, она обнюхивала мою одежду, фиксировала мои взгляды, устремлённые в тёмное окно, просматривала мою почту и записные книжки, вздрагивала, когда раздавался телефонный звонок, и старалась первой поднять трубку. Иногда после её «Алё, я вас слушаю» человек на другом конце провода только дышал, и это служило Луизе доказательством, что я ей изменяю.
Впрочем, я действительно ей изменял и прежде всего в мыслях своих, ведь я её больше не любил. Несколько лет я безнадёжно искал, смешно сказать, какую-нибудь завалященькую тургеневскую девушку. Но когда стукнуло 49, понял, что уже не найду. Оставалась Нина.
 
Я без труда организовал себе командировку в Петербург на какую-то конференцию, отметился в оргкомитете и уехал в город своего детства. Зашёл к одному из бывших одноклассников и выяснил, что Нина по-прежнему работает библиотекарем в местной библиотеке и живёт в своей старой квартире. Она поздно вышла замуж за какого-то геолога, что-то открывшего где-то в Сибири. К несчастью для Нины, её муж погиб в экспедиции, а вскоре умерла и мать, так что теперь она живёт одна и воспитывает дочь, которой ещё только четырнадцать. Получив эту информацию, я отправился на встречу со своей первой любовью.

Нина мало изменилась, разве чуть пополнела, та же улыбка, те же серые лучистые глаза. Она окинула меня насмешливым взглядом и, скривив губы, небрежно бросила:
— Вижу, растёт человек.
— А ты?
— А я только старею.
— Не наговаривай на себя, — соврал я и сменил тему: — А как с идеологией? Нашла своего принца? — ляпнул я и понял, что сгрубил.
— Да! Нашла! — ответила она с вызовом. — И не тебе чета... К счастью, у меня осталась Танечка. Гляжу в её отцовские глаза и будто вижу своего Алёшу. Знал бы ты, какое это счастье!
Тут я невольно вспомнил карие глаза своего сына — красивые, но пустые Луизины глаза.
— А почему бы тебе, ещё не старой и далеко не уродливой женщине не выйти замуж? Не может быть, что вокруг тебя нет кандидатов на замещение вакантной должности?
— Не буду отрицать, такие люди есть, но разве могут они сравниться с моим Алёшей?
— Похоже, твой муж был Базаровым?
Глаза Нины зажглись.
— Да! Алёша был настоящим человеком. Он искал новые перспективные месторождения вольфрама и нашёл одно такое — самое богатое в России. Это очень важно для нашей экономики, не зря тому месторождению присвоили его имя. И погиб мой Алёша, как герой, когда спасал товарища, тонущего в ледяной воде. Товарища спас, а сам ... погиб.
— Я вижу, богатств он не нажил, — сказал я, обводя взглядом убогое помещение.
— Бедный-бедный Саша. Я не набожна, но слова Иисуса в Нагорной проповеди полностью поддерживаю: «Не собирайте себе сокровищ на земле <…> но собирайте их на небе», то есть в душе своей.
— Но ты живёшь одна, хватает ли тебе зарплаты библиотекаря для всего, что нужно подрастающей девушке?
— Представь, хватает, — засмеялась Нина. — Едим мы немного, и у нас есть всё. Слава богу, со здоровьем пока проблем нет. Танечка добрая девочка, она понимает меня и жалеет, вместе мы выживем.
— Боже, какая же ты правильная, — снова сгрубил я. — Небось, за коммунистов голосуешь?
— О, нет, — произнесла она твёрдо. — А вообще-то, я не должна отчитываться перед тобой, за кого голосую.
— И всё-таки, — продолжал я настаивать.
— Ладно, в честь древней дружбы отвечу: «Я не голосую вообще».
— Почему?
— Потому что, во-первых, мой голос — ноль без палочки, а во-вторых, история нашей цивилизации  идёт сама собой. По существу, от власти требуется лишь не мешать каждому человеку понять себя и найти свою половинку. Так было и при царе, и при советской власти, и тем более сейчас.
— Тебя послушаешь, так люди не изменились.
— Я много думала об этом. Мне кажется, что во все времена людей можно было разбить всего на четыре класса: умные без стержня (Обломовы), умные со стержнем (Базаровы), глупые без стержня — подавляющее большинство обывателей, глупые со стержнем — самая опасная разновидность людей, их особенно много среди политиков. Ты же знаешь популярную советскую поговорку: «Хуже дурака — только дурак с инициативой». Зачем мне напрягаться, за кого голосовать, если весь класс этих людей мне несимпатичен?
Она говорила, а я, слушая её речь, следя за игрой её мимики, переносился в свою юность, и давно заснувшее чувство к этой женщине снова заполняло мою тоскующую душу.
— Нина! — каким-то не своим голосом воскликнул я. — Выходи за меня!
— За тебя!? — глаза Нины округлились от возмущённого изумления. — Но, насколько мне известно, ты женат, и у тебя есть сын! Как ты можешь говорить такое?!
— Нина, я не люблю свою жену. Я её почти ненавижу. А сын уже взрослый, так что у меня больше нет обязательств перед семьёй.
Нина задумалась.
— Я отвечаю тебе не сразу не потому, что не знаю, что сказать. Меня беспокоит лишь форма моего отказа. Я не хотела бы ранить твоё самолюбие.
— Давай, Нина! Рань меня, рань больнее! Режь свою правду-матку, но сначала скажи, в какой класс ты записала меня?
— У тебя, Саша, нет стержня. Ты из Обломовых. И, похоже, у тебя нет совести. Ты столько лет отдал супруге, а теперь, когда она постарела, хочешь бросить её. Это аморально, Саша, и никакая болтовня про любовь тут не проходит. Такого субъекта, как ты, такую бесформенную бесхарактерную размазню я никогда б не полюбила!
Сказав это, Нина отвернулась от меня.
Я встал, сказал: «Ну, теперь прощай!» и вышел на улицу. Ненависть клокотала в моём сердце. «Дура тургеневская!» — выругался я в пустоту и отправился на вокзал.

Войдя в свою опостылевшую московскую квартиру, я поцеловал Луизу, потрепал густую шевелюру сына и подошёл к серванту, где хранилась бутылка хорошего коньяка на случай прихода важного гостя. Мы с женой выпили, поболтали о текущих делах и  отправились спать.
Утром за завтраком, равнодушно пережёвывая бутерброд с великолепной ветчиной, я вдруг ощутил вокруг себя какую-то гнетущую тишину. Взглянул на жену и увидел её искажённое ненавистью лицо.
— Ну и как поживает твоя Нинка? — злобно процедила Луиза.
— Откуда мне знать? — ответил я, и голова моя напряглась понять, почему она знает, что я видел Нину. Вечером  Луиза этого явно не знала.
— А вот откуда! — рявкнула она и бросила мне в лицо билет на поезд до Выборга.
— Обыскала пальто?
— А почему бы и нет! — заорала Луиза.
— Я давно хотел поболтать с Костей, моим школьным другом, которого не видел сто лет!
— А Нинка? — глаза Луизы были готовы выскочить из орбит, и её волосы слегка вздыбились.
Признаюсь, я не на шутку струхнул.
— Да сдалась тебе эта Нинка. Успокойся. Ты бы видела, какая шикарная жена у Кости!
— А как её звать? — задала Луиза контрольный вопрос.
— Ирина, — соврал я. — Я пропил с ними полночи. А про Нинку даже не вспомнил.

Атаку жены я отбил, но легче мне не стало. Казалось бы, статус прежней жизни был восстановлен, но я ошибался. Знали бы вы, как же я ошибался! Теперь, оставшись один, я стал регулярно думать о Нине, перебирал в памяти все детали нашей последней встречи, и сладкая грусть охватывала меня.
Однажды в мой кабинет зашла жена, чтобы спросить, добавлять или нет какую-то специю в еду, которую она готовила. А я в тот момент сидел перед текстом своей очередной пустопорожней статьи, смотрел в пустую стену и думал о Нине. Услышав звук шагов Луизы, я повернул к ней голову, не успев стереть с лица выражение сладкой грусти. И это было моим концом. Луиза звериным чутьём своим догадалась, о ком я думаю, и разразилась площадной бранью.
— Чем же эта б... тебя приворожила? Эту дурь я из тебя выбью! — и она замахнулась на меня вилкой, которая случайно оказалась в её руке.
Перекошенное гневом лицо, выпученные глаза и вздыбленная копна чёрных вьющихся волос ужаснули меня. Молнией мелькнуло: «Чистая Медуза Горгона!»
Я соскочил со стула и перехватил её руку. И, видимо, не рассчитал силу — она вскрикнула от боли и выронила вилку.
— Луиза, милая, тебе мерещится чёрт знает что.
— Я зна-а-ю, о чём ты думаешь! Так вот, Сашуля, если ты не одумаешься, я всё расскажу сыну, и вообще всем. Скоро всем откроется твоё истинное лицо.
Этот аргумент заставил меня иначе взглянуть на ситуацию. И я приложил немалые усилия, чтобы разуверить Луизу. Я говорил ей, знаете ли, лживые льстивые слова, она им не верила, но хотела верить.
— Луизочка, дорогая! Пораскинь своим сметливым умом, ну причём тут Нина? Я думал о работе и о том, куда мы поедем в отпуск. Давай проведём август где-нибудь на берегу ласкового моря вдали от городов, работы и бытовых проблем. А сегодня, давай, выпьем и порадуемся, что у нас, в сущности, пока что всё отлично.

Вечером мы напились, и пламя злобы в глазах Луизы сменилось огнём более положительных эмоций.
Но вскоре всё повторилось. Как ни старался я убедить жену, что совершенно равнодушен к «Нинке», она, видя появление на моём лице характерного выражения, тут же начинала осыпать меня проклятьями и угрозами... И всякий раз наши стычки заканчивались пьянками. Вот в таком режиме я прожил около года.
Однажды в ходе нашей стандартной вечерней попойки она, перебрав алкоголя, откинулась в глубоком кресле и заснула. И я, глядя на неё спящую, подумал, как было бы прекрасно, если бы она никогда не просыпалась, ведь тогда я мог бы сколько угодно думать о Нине и о других женщинах. И это ощущение возможности думать когда угодно и о ком угодно показалось мне тогда самым желанным из всего, что может почувствовать человек! «Боже! Как же сладка свобода! — размечтался я. — Почему мне дозволено смотреть на прекрасных женщин в кино, но запрещено любоваться ими в реальной жизни? А эта глупая толстая баба, на которой я зачем-то женился, превратила мой дом в застенок». Так в моей голове зародилась страшная мысль об убийстве.

Мечта об устранении своего тюремщика взорвала моё воображение. Я включил свои жалкие аналитические способности и заставил себя серьёзно задуматься, как осуществить свою мечту. Довольно скоро я отказался от передозировок снотворными как средств ненадёжных и к тому же бросающих на меня тень. Стало быть, смерть Луизы должна выглядеть совершенно естественной и случайной. И я нашёл искомый вариант — отравление ядовитыми грибами, точнее, бледной поганкой. Помогло знание литературы. Вспомнил, что этой поганкой были отравлены: римский император Клавдий, русская царица Наталья Нарышкина  и Карл Шестой — последний император Священной Римской империи. По поводу смерти несчастного Карла Шестого острый на язык Вольтер съязвил: «Грибное блюдо изменило судьбу Европы». Теперь предстояло и мне изменить свою судьбу.

Луиза любила собирать грибы и обожала грибную жарёху, которую она неизменно называла «грибным рагу». Была весна, до грибного сезона оставалось около двух месяцев. Я ожил: в кромешной мгле моей жизни наметился просвет. Теперь я много времени проводил с Луизой. Мы болтали о былом, а вечерами  элементарно напивались, и я, знаете ли, с удовольствием наблюдал, как проникал в её тело и как поражал её сознание зелёный змий.
 
В конце июня мы стали выезжать на сборы грибов в широколиственные леса Юга Московской области, ибо я узнал из интернета, что грибница бледной поганки предпочитает союз с корневой системой дуба, вяза и клёна. Собирали, что росло, — в основном лисички и сыроежки. Мне они не нравились, а Луиза была в восторге. Действительно, она научилась делать даже из сыроежек вполне приличную жарёху. Мы бродили по дубравам, а я искал и не находил нужную мне поганку. И наконец в середине августа я наткнулся на гриб, похожий на сыроежку, но его ножку опоясывала мерзкая юбочка — верный свидетель, что это вовсе не сыроежка. Я надел припасённые на такой случай резиновые перчатки и вырвал подозрительный гриб из грунта. Последние сомнения отпали — это была бледная поганка, ибо на нижней части ножки имелось характерное вздутие.  Неподалёку я нашёл ещё два таких же гриба. Луиза была метрах в тридцати, вне зоны видимости. Я быстренько срезал с поганок шляпки выше юбочки и сунул добычу в специально подготовленный полиэтиленовый мешочек.
Когда вечером Луиза приступила к жарению сыроежек, я улучил момент и подсунул в шипящую сковороду все три порезанные шляпки бледной поганки. Кстати, в жарёхе они ничем не отличались от сыроежек.
 
Дальше не о чем рассказывать. Мой план сработал идеально. Вечером я выставил на стол бутылку водки. Мы выпили, жена быстро захмелела и стала с аппетитом закусывать своим любимым грибным рагу, а я лишь забалтывал её разговорами и регулярно чокался с её рюмкой. После того как она, покончив с «рагу», благодушно откинулась в кресле и заснула, я выбросил содержимое своей тарелки в унитаз и помыл посуду.

Эффект отравления Луиза ощутила лишь на следующий день. Она пожаловалась на головную боль и слабость, я дал ей аспирин, и ей стало легче. Через сутки она, вроде как, оклемалась, и я, даже испугался, что мой план провалился. Однако через сутки симптомы отравления вернулись, и я вызвал скорую помощь. В больнице Луизе промыли желудок, но её состояние не улучшалось. Помню, как я, стараясь не выказать своей радости, вышагивал по длинному больничному коридору и повторял как заклинание: «Нина-Нина, знала бы ты, на что способна бесхарактерная размазня». 
Она умерла через четыре дня от отказа печени и почек. При расспросах врача я как бы вспомнил, что за неделю до смерти Луизы мы ели лесные грибы.
— А вы разбираетесь в грибах? — спросил врач.
— Не очень, — ответил я, — но Луиза разбиралась.
— Но ведь вы ели грибы с нею?
— Да конечно.
— Вы что-нибудь почувствовали?
— Знаете, — сказал я, — на следующий день я почувствовал тошноту, и  меня даже вырвало. Но это, я подумал, от перебора алкоголя.
— Вот та рвота и спасла вас, — мудро заметил врач.

Александр замолчал. Егор Ильич решил было, что сосед заснул, но вскоре снова услышал его бархатный баритон.
— Нине нравились люди смелые, нестандартные, способные бросить вызов обществу. Вот я и попробовал стать этаким нигилистом, отрицающим принципы жалкого недоразвитого большинства... и надорвался... Как говорят мастеровые, «с резьбы соскочил»... А потом запил, запил по-чёрному... Вот так «в угаре пьяном» и провёл я больше года, пока не заработал эту чёртову аневризму. Да и поделом мне.
 
Егор Ильич молчал. Он понимал, что нельзя убивать жён за их подозрения и нападки, но по своему опыту знал, как трудно всё это терпеть.
— А почему вы не попробовали развестись? — спросил он.
— Естественно, я не раз просил у Луизы развода, но она всегда была категорически против. Более того, она пугала меня самоубийством и грозила в своей предсмертной записке (посланной во все инстанции) обвинить во всём меня. Вы понимаете, что для профессора университета это означало бы конец карьеры.
«Чёрт возьми! — подумал Егор Ильич, — да это же история Анны Карениной только наоборот. Александр оказался в положении Анны, а Луиза — в положении Каренина. Интересно, как бы общество отнеслось к толстовскому роману, если бы в нём Анна обретала свободу, отравив ненавистного мужа?»   
 
— Егор, — голос Александра снова стал дребезжащим, будто надтреснутым, — если я не переживу операцию, я бы хотел, чтобы вы исполнили мою последнюю просьбу.
— Говорите, — неожиданное чувство жалости охватило Егора Ильича.
— Егор, я понимаю, что для вас я гнусный убийца, и всё-таки я прошу вас съездить в Выборг и сказать ЕЙ, что я всю жизнь любил только её. Больше не говорите ничего.
— Назовите адрес.
— Советская 5, квартира 7, Прозорова Нина. Она сохранила свою девичью фамилию.

Александр умер на операционном столе.

Только через месяц, окончательно выздоровев, Егор Ильич отправился в Выборг. Без труда отыскал нужный дом, поднялся на второй этаж и в волнении надавил на кнопку звонка квартиры номер 7. Дверь ему открыла немолодая женщина среднего роста. Увидев Егора Ильича, она одарила его таким прямым и властным взглядом, что он сразу признал в ней Нину. Несмотря на зрелый возраст, она сохранила девичью фигуру, а лицо её можно было назвать даже красивым.
— Вы Нина Прозорова? — спросил Егор Ильич.
— Да, — твёрдо ответила женщина.
— Извините, ради бога, меня зовут Егор Ильич Кузьмин, и я пришёл к Вам по поручению Вашего давнего знакомого Александра Лавровского.
— Что с ним? — испугалась Нина. — Проходите в дом. Мы учились с Александром в одном классе.
— А я лежал с ним в одной палате, — Егор Ильич непроизвольно усмехнулся. — Накануне тяжёлой операции Александр рассказал мне о Вас и попросил передать Вам, что он всю жизнь любил только Вас.
— Как прошла операция? — вскричала Нина.
— Он умер.
Лицо Нины тут же сморщилось, будто от боли. «Саша, бедный ты мой!» — и она закрыла лицо руками.
Через минуту она встала, сжала в кулаки свои изящные кисти, вышла в кухню и вернулась с бутылкой водки и парой стопок.
Они молча выпили, не закусывая, и Нина наконец заговорила.
— У нас с Александром были сложные отношения. Я думаю, он одновременно любил меня и ненавидел. Ведь я всё время внушала ему, что презираю его, хотя... — Нина внезапно замолчала, и гримаса скорби безжалостно смяла её красивое лицо.
— Но почему? — не выдержал Егор Ильич. — Вы даже не представляете, как своим презрением Вы убивали его. Его жена, почувствовав в Вас соперницу, превратила жизнь Александра в форменный ад.
— Это очень непростой для меня вопрос. Саша был слишком хорош собой, успех у женщин испортил его, лишил стимула к истинному развитию. И... мне было больно видеть, как хороший человек губит себя.
— Почему Вам было больно?
— Не знаю, — Нина наморщила лоб: — Боюсь, мне было больно, оттого что моим Сашей манипулируют недалёкие и ничтожные люди. Я хотела, чтобы... — она недоговорила.
— Неужели Вы до сих пор считаете, что главное в человеке — рвение совершить нечто невозможное. Прыгнуть выше себя?
— Я понимаю, что, с современных позиций, всё это дикая совковая чушь, но (что делать?) мне до сих пор нравятся мужчины, упрямо штурмующие небо.

Хлопнула входная дверь, и в гостиную впорхнула высокая грациозная девушка, Егор Ильич сразу отметил её сходство с Ниной. Девушка с недоумением посмотрела на незнакомца и быстро перевела взгляд на мать, будто спрашивая её: «Кто это?» — «Таня, — голос Нины заметно задрожал, — это Егор Ильич, он приехал по поручению Саши Лавровского — моего школьного друга. Помнишь, я рассказывала тебе о нём». На лице Тани вспыхнуло радостное изумление. «А! это тот, кто стал профессором?» — хохотнула девушка и оцепенела, увидев на столе початую бутылку водки и две стопки. Сразу после этого Егор Ильич встал и мрачно объявил: «А теперь, дорогие дамы, мне пора восвояси!  Поезд, как вы понимаете, не ждёт».
   
Через час он ехал в Петербург, смотрел в вагонное окно и вздыхал: «Как странно, как нелепо устроена жизнь! Сколько страстей, сколько планов, а в итоге болезнь, смерть и НИЧТО, названное Шекспиром ТИШИНОЙ».