Цветок её имени. Часть первая. Тишина. Глава I

  Роман








          Эта книга однажды приснилась мне.               
          Мерцали тени, и я падал за ней
  Каплей свинцовой с неба.
          Она оживала в мерцанье теней
  Иль позапрошлого снега.
  Простите, если иначе увиделось мне,
                Если не так Вас встретил во сне,
                Там, где реальна лишь смерть.







                Посвящается городу Икс    
      
                – У меня был муж, - в руках она         
                держала карминовый цветок,               
                похожий на розу с лилейными
                лепестками внутри, - мне
                сложно найти кого-то после…
                … я ни разу не пожалела о
                том, что он умер.
                Хотите цветок?


Я падал. Долго или коротко?.. Возможно, прошло мгновение, одно из тех, за которое видится целая жизнь. Возможно — так, именно так, случается эта самая жизнь: за миг, в обратном порядке, а всё, что происходит потом — сон, один только  длинный сон замкнутой в тело души, сон, в котором погибель души реальней телесного тления.

Первое, что увиделось во сне — её пальцы. Вложенные в чью-то ладонь, они,  как бы, слегка опирались на неё.

Слабое содрогание обеих рук, и кисти прижались плотнее друг к другу, и нижняя крепко обняла пальцы и одновременно привлекла к лицу. Глаза на лице закрылись тихо-тихо.
Лицо, её лицо.

Я называл её звуками чистыми и прозрачными, звуками обозначающими силу        неодолимого текучего адаманта. Я звал её Асара.

Я ощущал каждое её побуждение — к движению, вдоху, взгляду. Узнавал каждое слово, которое она произнесёт.

    Иногда я кричал — в ответ. Иногда — опережая то, что не мог, не хотел слышать или хотел и не мог изменить. Перемещать в порядке вещей, определяющим вечность, не представляется возможным.  И лишено смысла. Если что-то снится, значит это уже случилось.
    Все потрясалось во мне.
    Я кричал.
От бессилия и отчаяния.





                Часть первая.
               
                Тишина.
               
       Глава I.

Она открыла глаза –  тишина, странная тишина.
Утро ширилось в комнате,  высекало в воздухе медленные искры. Пылинки вились в солнечном потоке и наполняли всё – от стен до прожилок гибискуса – ясным умиротворением.
Казалось — редкие ночные светляки перепутали время, потерялись и каким-то образом появились там, где их вовсе быть не может. Ранний свет не испугал, в ответ они  заиграли сильней своим собственным, словно лучи для того и существуют, чтобы выказать чью-то сущность. И тишина, не имея никакого желания покидать эту  магию внутреннего озарения, облачилась в них и великой птицей благодати в диковинной одежде из золотистого оперения захватила воскресшую ото сна землю.      
Я падал к этому дню и боялся пропустить, но никак не мог с высоты прошлого предсказать твоё, Асара, блаженное пробуждение и счастье горького своего рассвета в тусклой бездне невозвратности... то, что я принимал за лукавство игры, носило имя верховного божества, блаженства, так исключительно редко являющегося кому-то в этом беспокойном мире обречённых обретать.               

В комнату, неровно шлёпая когтями, ввалился волкодав.
Кошка в ногах, не потягиваясь,  спрыгнула с постели, Философ радостно завилял хвостом навстречу, она же быстро проскочила мимо. Пёс взглядом попробовал и проводил вкус её мягкой длинной шерсти, и когда кошка немедля скрылась за углом, целенаправленно уткнулся в  женское тепло — сунул морду под  ладошку и уставился грустными глазами — гладь меня.

 — Филя, бедняга. Сынок тебя выгулял? Да... да... хорошо… хорошо... — она потрепала  пса по холке, и шепнула в купированное ухо — иди, иди на место.
Фил послушно захромал в коридор — прерываясь, напряжённо застучали о линолеум лапы, потом звуки обмякли, утешились — на старом, болотного цвета настиле не надо выпускать когти, чтобы скакать на трёх ногах.

– И собаку не пощадил, гнида, - она выдавила это с презрением, бесстрастным, ровным и глубоким, как констатацию непоправимой, и от того вынужденно принятой скорби, и смолкла в напряжении — сейчас тишина растает, утечёт и не вернётся.            
Замерла, прислушиваясь; вдохнула длинно, с опаской и осторожностью– но тишина никуда не исчезла от звуков, обострилась, отточенная  неразрешимостью жизни, резанула порцией света, безразлично одинакового к добру и злу, и залила покоем, словно поднимая  к себе: это слишком странно – тишина в её жизни, но думать об этом непозволительная роскошь — вспугнуть умиротворение  непростительно.               

Гибискус расправил пятистопую ладошку над молчаливым языком и глазел рыльцами из-под руки на вздымлённый  собакой рой светляков, пытаясь уловить какое-то неписаное  правило их существования. Его цветающая краткость не предусматривала тьмы в сиятельном танце вчерашнего, он хватал чужое озарение впрок, интуитивно и гадательно, не сознавая, как вечность рубит и измельчает  огненным палашом, рождая благодать.

Фил принёс в зубах тюбик с кремом, она не шелохнулась, и пёс выронил его на пол, не в силах взять в толк, что не так сделал — даже на место не прогнала. Он улёгся рядом с тюбиком и, вопрошающе поглядывая, приподнимая дуги нарисованных природой бровей, облизнулся несколько раз, чавкнул, проглотил слюни от голода и встал, хитро маскируя догадку неторопливостью движения — сегодня многое позволено, раз на него не обращают внимания, и ушёл в зал — вылизывать на диване кошку.

Асара долго слушала и впитывала безмятежность, витала в непонятной благости под опереньем тишины, пока светило не передвинулось, встала за ним, переступила через тюбик, прошла мимо ванной по сочной дорожке, выстланной лучами, и у  зеркала в пустом коридоре оглядела шею – следов, если не знать, что они там есть, не видно. Странно, что так спокойно, и нет гнева и боли. И грудь не ноет, не саднит, только нестерпимо чешется в области громадного тёмного пятна в компании родственных и чуть потускнелых отметин на левом плече.          

 Она отворила на кухне окно, впустила ранней свежести — глотнула воздуха сильно, сверх краёв лёгких, так чтобы расплескался внутри, и,  вспомнив— зверьё голодное, достала из холодильника еду.
Фил, поджав на повороте переднюю левую, скакнул, залетел в кухню, перенеся вес на треноге, и стал щедро раздавать стенам и полу брызги супа. За ним чинно появилась кошка, вся мокрая.
— Филя, в кого ты такой? Все говорят, волкодавы злые, а ты — не съешь,  залижешь до`смерти.               


  Она медленно обошла дом, ведя выгнутой домиком ладонью по стенам, дверным проёмам и мебели, ни разу не свернув с пути от входа в комнату к окну, и если рука не касалась предмета, Асара гладила пространство квартиры, словно выискивая кончиками пальцев колебания тайника, где до этого могла прятаться тишина,  и где, возможно, ещё что-то прячется.
Свежесть воздуха, влетевшая в окно и дыхание, уже гуляла по нейронным связям и вершила своё дело:
– Сквозняк, хочу сквозняк, - Асара распахнула окна в зале и спальне. Прошла в другую спальню — балконную дверь, едва она оказалась открытой, прилепило обратно потоком ветра. 
«Ну, уж – нет»,  Асара решительно вернула дверь на место, подпёрла и прислушалась, снова боясь, что благодать  исчезнет от резкости: в ней не поднялось ни волнения, ни дуновения — всё такое же удивительное спокойствие и от того непонятно растущая укромная радость.

На лоджии на плечиках, стронутые бунтом домашней атмосферы, остались покачиваться летние фисташкового тона туника и цвета слоновой кости брюки — на все случаи. И потому – каждый вечер вывешиваемые после стирки.               
Асара скользнула взглядом по рисунку пейсли, широко растущему на  дышащей полупрозрачной ткани — огурцы покачивались, как живые, на единственной и  любимой  кофточке.
Взгляд не задержался, скакнул к брюкам, замер на краткосрочность мига, и Асара отвела глаза, отчего меня затопило ощущение цвета — я очутился в водах, никому не подвластных, невидимых; я погрузился в них целиком, со всеми внутренностями, всею своею глубиной, мелководьем и берегами, я не услышал ни фразы, ни слова, я внимал языку, у которого нет ни звука, ни запаха, ни линии.  Я поглотил мир, умещённый в мимолётное выражение глаз, и мир поглотил меня —   оттенком слоновой кости, где к естественной желтизне подмешана капля призрачного… как же мне не знать, отчего этому цвету выпала доля отвращения… он так близок к молочному и так далёк от него — добавь к силе молочного цвета вибрацию, эхо каменно-серого и отголосок печальной желтизны, и напор жизни угаснет… мне ли не знать, тебя, Асара…

          
Я услышал, как пепельно-пыльный воздух выпустил короткий судорожный всхлип из гортани, пока не умеющей петь в полную силу, но Асара не заметила глубинного дрожания в себе и ещё раз насладилась всепоглощающей тишью, и, как есть, в одном одеянии спутанных ото сна волос, вернулась на кухню, уселась в удобное небольшое кресло – наблюдать, как  сквозняк ласкает  полупрозрачную занавеску, и она трепещет, порхает и вьётся…  вьётся — краем, краем, не в силах улететь туда, куда зовёт ветер.
 — А может и не надо тебе никуда лететь, глупая. Он даже не ветер, он просто сквозняк. Пусть уносится и уносит страшное.
 Филимон чавкал рядом с интеллигентной кошкой, посматривал в чужую миску, но не лез – не его уровень.
Тепло, так тепло — Асара могла бы объяснить  себе: от того, что жизнь, что утро и светло, и всё это не оборвалось, но звуки летали где-то за пределами разума, не успевая превращаться ни в слова, ни в мысли – замирали и растворялись в теле, становясь ощущениями.
Асара подняла руку к чайнику, нажала кнопку.
Вода  зашумела от натуги и сообщила –  всё хорошо, можно выпить кружку растворимого кофе и, тёплая простота покоя  никуда не исчезнет.

  Асара медленно втянула кофе, удержала на языке вкус горечи и сладкий след белого сахара, словно давая ощущениям родиться и заговорить:
– Лиза, иди ко мне, -  постучала ладонью по коленям, кошка отозвалась, прыгнула и заурчала.
Асара погрузила пальцы в пушистую шелковую шерсть, перевела взгляд на пса,  и что-то прояснилось в ней.
– Филя, интересно в твоей памяти поискать… нет, где там, Света тебя двухмесячным щенком проверяла, дала погрызть свои пальцы и запричитала – ой-ёй-ёй. И ты, добрая душа, остановился, посмотрел и отпустил, и начал повизгивать и лизать руку. Вот скажи, что заставляет добивать слабого? И откуда они берутся, те, способные добивать? Странно, говорю об этом, как о чем-то постороннем, - она засмеялась, - Смех, и тот посторонний, но это не странней того, что зверь – милосерднее человека. Филя, ты выше человека, - пёс замахал хвостом и ринулся к коленям. Лизка нырнула под стол – подальше от ласки, Фил погнался, помня ещё, как пролезал за подружкой, воткнулся между ножками кресла и опорой стола, и в недоумении попятился назад.
– Что вырос? Оставь её, оставь. Сынок правильно говорит – залижешь. Иди, иди ко мне. Понюхай, кофе сегодня снова пахнет собой, а не больницей… или камелией, как то крыльцо… - Филька заворчал, оскалил клыки и отвернул морду, - Да я про кофе, глупый, не про крыльцо. Странно только, что кофе чувствую, а остальное – будто не здесь, одна благость во мне и покой. И жизнь – вот она, и я – вот, а всё как-то порознь, тишина и более ничего. И кофе втекает, потому что он тоже тишина. А ты и Лизка – это уже жизнь. А то, что я сегодня говорю – это тоже тишина, потому что меня это не тревожит. Вот ты Лизу– тревожишь. Или она тебя?
Асара отстранённо  улыбнулась. Прижала пса за голову, с отсутствующей нежностью потёрла ладошками плотную шею.
– Это здорово, это красиво и даже торжественно. Да, да, не смотри так удивлённо, именно торжественно. Ты понимаешь хоть, что такое торжество жизни, и что делать, если оно мимо тебя? Вот и я не понимаю. Видимо, блаженство, это когда перестаёшь понимать. Или когда всё мимо? И ничего, кроме благодати тебе не положено? Словно тебя здесь и нет.  Для чего она тогда – если тебя нет? Нет, я, конечно, есть, но где-то – надо всем.
Она вобрала глоток, помедлила:
– … мистика…  всегда горы любила… вот и подняли…  а что, и, правда – смешно, и где трагизм, нет, ужас или что-то вроде ярости, ненависти. Во мне – какое-то молчание, вершина. Вершина чего? Как думаешь, это вершина? Ну, конечно, вершина, раз – надо всем. Ты живой, а горы…               
Фил замахал хвостом, бросился в коридор, скрылся в кладовке без двери,  с навешенными самодельными нитевидными шторами, схватил поводок и вернулся, громыхая карабином об пол.
– ... ну, вот уже наступаешь на лапу. А ведь ты прав – в горы, конечно в горы. Нет, нет, не просись, - она вдруг ясно увидела, как лапы срываются со скользкого камня, - вот, будешь крепко на четырёх стоять, тогда поедем. А крёстную, спасительницу твою – возьму. Не говорит – каким тебя забрала. Одно хорошо – я успела тебя с цепи снять. А так – забил бы, гнида. Прости, прости, откуда мне было знать, что настолько. Ну, да, как будто гнидой можно быть больше или меньше. Смешно. Прости, прости, не могла я с ним быть, никак не могла быть. Монолог – признак сумасшествия.
Асара  встала, повесила  поводок, сходила в спальню за телефоном, - в ней  поселилась уверенность – сегодня  она будет там, на своём любимом месте, откуда произрастают  горы, а между ними течёт и течёт вода, обтачивая бесконечно другой ручей, застывший — каменное дно. И вид далёкой воды, шумной, быстрой, суетливой, возникший молниеносным видением в голове, вызвал прилив радостной эйфории:
– Света, не разбудила? В горы, в горы хочу, давай съездим. Не спрашивай, ни о чём не спрашивай. Просто мне  надо быть там сегодня, обязательно надо быть, - слова опять начали пропадать из памяти, оставляя тонкий шлейф, намёк на свою вескость и значимость, тут же исчезающий в чем-то огромном, необъятном и неизъяснимом, –  не спрашивай, я не смогу ответить.
– … мне работать надо, –  заспанный голос в трубке разразился  недовольством,  Асара поморщилась – неловко вышло, но всё равно уже разбудила:
– Сегодня торговли не будет, первое сентября, –  с изумлением наблюдала она, как возвращаются обыденные фразы и тягуче наполняют эфир, – Это каждый год повторяется. Давай съездим, отдохнём,  к тому же, я не праздновала День рождения уже много лет. Покажу тебе самое начало гор, потом в кафе посидим. Всего несколько часов.  Я тебя ни о чём никогда не просила, - отправляет она бескомпромиссное подруге и тут же теряет смысл всего сказанного, и он катится эхом в голове, отдаёт  жидкими неверными волнами; отражаясь, все же стихает и пропадает —  впрочем, не это важно, что-то другое важно, не спрашивай, я не смогу ответить. Просто – съезди, ты знаешь, не смогу одна.

Сходила в спальню за тюбиком с кремом от синяков, втёрла перед зеркалом, будто пятна исчезнут на глазах, и сверху замазала специально купленной тональной жидкой пудрой. Повела плечом, склонила голову влево, прижала к плечу: «Вот и не видно ничего, можно даже кофту не накидывать, но с собой возьму, вдруг допоздна засидимся».