ХПК Хроники Повешенной Кукушки

http://ольгабеловаписатель.рф


ГЛАВА 1

Трамвай подошел к остановке. Мисс Уитлтон и Мисс Блэнк, две старушки, заняли места рядом с водителем, всю дорогу, и глазом не глянув на меняющиеся за окном виды, обе о чем-то трещали, вышли девушки на одной и той же  остановке – Мисс Уитлтон, соскочив с подножки, оказалась на Вирджиния Роуд и пошла на рынок органических продуктов купить кочан латука и спаржи, ее соседка, мисс Блэнк, очутилась на Площади Святого Луки  и отправилась к своему адвокату по личному делу, о котором она только что поделилась со своей попутчицей в трамвае, а до нее еще с одной совершенно случайно повстречавшейся ей на остановке леди.

Транспортная система, сколько бы усилий, щебня и битума в неё не было вбухано, все еще оставалась далека от совершенства и в этом было её неоспоримое преимущество, в любом официальном блоге ее, как только не склоняли, совершенно забывая о том, что не так давно, чтобы добраться до пункта Zэт Савеловского направления  на долю каждого пассажира приходилось такое количество пересадок-перебежек-состыковок, что он, теряя по дороге детей и чемоданы, терял к тому же и драгоценное время, суть которого никто не понимал, однако это не мешало всем нервничать. Сейчас все находящиеся в трамвае люди (не зависимо от того где они заскочили на подножку) выходили на одной и той же остановке, а приезжали в разные, нужные каждому конкретному пассажиру пункты – хоть о чем-то можно было не беспокоиться. На той же остановке что и две миссис вышел господин из Сан-Франциско с единственной целью полюбоваться на красоты Ниагарского водопада; два натуралиста, делающие очерк об Африканских прериях для журнала Нетчерал Трибьюнал; девочка Нэнси Перкинс, приехавшая в закрытую школу пансион для девочек, расположенную в одном из пригородов Лондона, штат Калифорния.


Пересадки, узлы, развязки, как и другие транспортные безобразия, остались за поворотом, поддерживая транспортное разнообразие, а также для удобства пассажиров, основные магистральные ветки располагались на разных уровнях. Один из витков проходил по коридору на высоте 3000 футов, по которому раньше летали воздушные шары и  дирижабли; по нижнему  уровню, по ухабам и ямам которого еще не так давно ковыляли запряженные клячами дилижансы, теперь летали крылатые трамваи, здесь еще кое-где попадались  полосатые верстовые столбы – человек, привыкший думать от одного к ста, не сворачивая,  не увидел  бы здесь никакой желаемой для себя логики, цифры давались вразнобой и тем не менее кое-что собой знаменовали: на каждом указывалось количество лошадей когда-то погибших на этом участке. Конечно не с лошадей все началось, хотя общественный транспорт безусловно им многим обязан – до сих пор на улицах Балтимора, Москвы и Казани можно было услышать эхом доносящийся грохот конок. Как дань погибшим животным мощность еще долгое время измерялась в лошадиных силах, а также как напоминание о том, какие мы были когда-то черепахи... Разумеется кое-где все еще встречались тихоходные самолеты и суперджеты, но они в основном использовались для редких увеселительных прогулок и на их долю приходилось мышиная часть всех перевозок.


Сев в трамвай в одном из густо заселенных одноэтажных пригородов, Герберт вышел на той же остановке что и остальные и попал на Центральный вокзал. Прямо с вокзала молодой человек направился в офис, находящийся на пересечении бульвара Капуцинов и Остоженки - старинное, по пояс зарытое в коммуникации, чем только не напичканное здание: рядом с общественной прачечной располагались частная молельня содружества «Креста и Лопаты» и харчевня Мадам Триволи, торгующая свежими, только что выловленными на одной из плантаций Атлантического океана устрицами и раковинами, выпеченными в форме пирожных, несколько штук которых купил только что вышедший от нее мистер. Окатив Герберта взглядом, мужчина спешно скрылся. Герберт, с некоторым недоумением оглядев собственное платье, смахнул остатки невесомой, неведомо откуда взявшейся пудры, на нём был строгий деловой костюм – брюки-дудочки, сдержанного цвета пиджак, настраивающая на рабочий лад рубашка, – надев который можно занять место разве что офисного клерка и вместе с тем он не был ни белым, ни синим воротничком, он был самым обыкновенным современным человеком.  Понедельник, который, впрочем, ничем не отличался от вторника или среды, Герберт отработал бухгалтером крупного промышленного синдиката - производителя лакокрасочных изделий, предметов личной гигиены и стружки для тортов; спустившись на дно городского бассейна горных дел мастер обнаружил запасы каменного угля; чеканя дни и неизменно попадая в вечно длящееся сегодня, отстоял смену на одном из конвейеров Детройта; в пятницу его ждали в страховой конторе - костюм как нельзя лучше этому соответствовал. Страховать по сути давно было нечего, но от страхования, как от высокодоходной отрасли не так-то легко было отказаться. Следуя заведенному порядку каждый на протяжении своей долгой, нескончаемо долгой жизни должен был выполнять работу не только офисную, рутинную, но и вредную, административно-руководящую, каждый мог стать и архитектором, и президентом, и пекарем 2-ой категории, которая, впрочем, ничем не отличалась от 1-ой и лишь в незначительных нюансах не совпадала с тем, что приходилось делать капитану 3-го ранга. Биологическое разнообразие поддерживалось хотя бы непрекращающейся сменой профессий.


Герберт отработал положенное на благо общества, застраховал 65 поинт 5 единиц населения (в страховании все еще было принято дробное обозначение человека, зародившееся в те времена, когда можно было застраховать отдельно руки, ноги и др. органы) от того, что с ними никогда не случится – в каждой работе есть свои издержки.  Мутное, оставшееся после работы время, когда занять себя нечем, Герберт, как и любой другой член общества, посвящал хобби. Хобби, в отличии от принятой раньше практики, не выбиралось человеком самостоятельно (в зависимости от типа психики, темперамента и перенесенных в детстве заболеваний), вопрос этот был настолько важен, что было решено выбрать единое для всех, лучшее из когда-либо существующих увлечений. От хобби требовалось многое: оно должно было обеспечить рабочему человеку необходимый отдых и релаксацию и не только - находящийся в функциональной полудрёме человек должен был находиться в то же время и в неусыпной «боевой» готовности, не забывая, что он активный член общества и в любой момент может быть призван бурить, сверлить, копать, чистить, варить, убирать - ничто так не отвечало заданным критериям как ужение рыбы.


Герберт был заядлый рыболов, он объехал всю округу и где бы он не был, на Миссисипи-ли, притоках Амазонки или русской когда-то Волге, он неизменно ловил щуку, получив квоту именно на эту рыбу. Выловленная в Желтой речке щука еще трепыхалась в его сетке, когда Герберт подходил к своему дому, оба его соседа также возвращались домой после удачной рыбалки. День подходил к концу, вчера плавно перетекало в завтра, которое, как известно, никогда не наступает, где бы кто не провел вечер, все возвращались домой, двери, хлопая, закрывались, за окошками одна за одной загорались лампы телевизоров. Хватая ртом горячий воздух Луизианы, щука несколько раз ударила скользким хвостом по ноге молодого человека. Отчистив подошвы от прилипшей в провинции Цинхай грязи, Герберт поднялся по приземистой, в несколько каменных ступенек лестнице, повесил сетку на крючок и, не нащупав в кармане ключ, нагнулся к коврику – внизу из-под двери выглядывало сложенное треуголкой письмо, на пороге Герберта дожидалась оставленная кем-то записка. Докучливая рыбина, сверкая глазами и извиваясь всем телом, ломала комедию и того и гляди запуталась бы в сети, Герберту ничего не оставалось как бежать на задний двор и выпустить щуку в собственноручно вырытый пруд, с тем чтобы она по подземным протокам возвратилась на то место, из которого ее выловили.  Отмыв руки от рыбьей чешуи, молодой человек присел на нижнюю ступеньку порожка и не без трепета раскрыл послание.

«Будем рады Вас видеть на заседании «Клуба Четырех», которое состоится в Нуль. Нуль. Ноль. Ноль. Возьмите с собой зонт!» - передавала чье-то приглашение записка.

По краям бумаги кое-где торчал перу неизвестной птицы принадлежащий плюмаж, теснящимися золоченым буквами было выведено «Туз. Слон. Кот.»

ГЛАВА 2

В клубе царила суматоха, беседа с элементами перебранки вносила приятное разнообразие в привычное течение жизни.

– На что Вы надеетесь, профессор?!  Уж не на то ли, что письмо само собой напишется? – долетело из кресла. – На Вашем месте я бы взял чернила и бумагу...
В замечании толстого, упитанного джентльмена безусловно была соль, мальчик еще накануне получил письмо, его прочел, причем не единожды, при всем том, что профессор, письмо отославший, пока даже не садился его писать, вместо этого он бегал вокруг стола, беспрестанно что-то опрокидывая, ставя на место, по ходу дела опять что-то роняя...

– Да что Вы все лезете не в свое дело!!! – взвизгнул бегающий. – Будто я и сам не знаю, что делать!

Профессор наконец сгреб со стола колбы и кучу другой научной утвари и, освободив для себя местечко, по-ученически приземлился на краешек стула, облокотился двумя локтями на массивный дубовый стол. Перебранки, которые джентльмены называли мягким словом «пособачиться», случались не часто и доставляли каждой из сторон невероятное удовольствие.

Профессор пододвинул к себе чернильницу, обмакнул в нее гусиное перо и, громко засопев, стал с некоторым опасением выводить буквы, стараясь попасть именно в тот текст, который уже был в записке, запнувшись, он несколько помедлил, что не ускользнуло от внимания его въедливого товарища.

– Пишите что угодно!  – долетело на первый взгляд легкомысленное замечание из кресла. – Что бы Вы не написали – все равно попадете в точку. То есть в то, что мальчик уже прочел.

(Мальчик был далеко не мальчик, но должно быть в силу какой-то условности все продолжали называть его «мальчиком». Возраст понятие не только растяжимое, но и в высшей степени неопределенное – нет такого юноши, который порой не чувствовал бы себя стариком, нет такой бабушки, в которой не сидела б озорная девчонка, – человечество докатилось до того момента, когда каждый в силу собственного ума и амбиций мог определить свой возраст, а также отбрить любого в трамвае, бросив на лету: «Какая я Вам бабушка!?»)

Профессор смелее опустил нос пера в чернила и, заваливая буквы то в одну, то в другую сторону, вывел:
«Уважаемый мистер Герберт! Будем рады Вас видеть на заседании «Клуба Четырех», которое состоится...» Далее следовали ровненькие, какие мог ставить один только профессор кляксы. «Возьмите с собой зонт!»

Ровно в этот момент путешествующий транзитом мистер, который даже не покидал описываемую нами комнату, приземлился на расстеленную в уголочке, всегда к его услугам циновку.

– Вычеркните «Уважаемый мистер». Этого там не было, – не открывая глаз произнес он тоном человека, которому всегда известно чуть больше, чем его собеседнику.
 
– И откуда Вам все всегда известно!? – язвительно вспыхнул пишущий. –Может быть сами все и напишите!? – профессор в сердцах скомкал бумажку, мало думая о последствиях, бросил ее в корзину и написал именно тот текст, который прочел Герберт, точка в точку. И подписал адрес, совершенно забыв о том, что человеку для того, чтобы попасть в нужное место совершенно не обязательно знать адрес.

 – И к чему нужно было писать про зонт? – тоненьким, надломленным голосом добавил еще кто-то. – В провинции Цинхай уже прошел дождь... 

После того как письмо было отправлено, заклеено и наконец написано, все 4 находящиеся в комнате джентльмена несколько поутихли и продолжили заниматься каждый своим делом.

Солнечный свет, нащупав узкую щель, пробирался сквозь плотные, густо драпированные портьеры.  Повсюду прыгали зайцы. Обставленная в Викторианском духе комната, изысканность убранства которой отвечала вкусам особы самой высокой пробы, принимая гостей, становилась роскошной, респектабельной гостиной, ничто ей, однако, не мешало в то же самое время по собственному разумению быть уютным кабинетом, библиотекой или даже будуаром. Величественная, навеянная мрачной мистикой средневековья готика несколько смягчалась изысканной сдержанностью ренессанса, нарядное, вечно резвящееся рококо, вплетаясь в тканевый узор обоев, взбиралось причудливым орнаментом по стене, ползло фигурной лепниной по потолку, лозой спускалось между массивными резными рамами, мерцало в тускнеющей позолоте зеркал, обвивая барочную ножку стула. На полу среди ваз, ширм и пуфиков стояли в тяжелых, глиняных горшках комнатные растения, на полках и стеллажах, среди изысканного нагромождения и толчеи, обитали диковинные вещицы из Индии и Китая.


«Клуб Четырёх», не мудрствуя, и состоял из четырех членов.

Мистер Якобс, замечания которого мы только что услышали, сидел в солидном, упитанном, полном достоинства кресле. Если бы кто-нибудь другой осмелился кресло занять, оно бы непременно поморщилось, пустив складку по бархатному шелку обивки – с распростертыми объятьями кресло принимало в свое лоно единственно мистера Якобса и никого больше, оставаясь ему верным до последнего скрипа в пружине. Вещи, все равно что комнатные собачки, походили на своих владельцев, им подражали, их ублажали. Кресло, не теряя солидности, всеми способами старалось угодить мистеру Якобсу – ласково обхватывало спинку, бережно поддерживало под локоток.  Мистер Якобс отвечал взаимностью, погрузившись в его мягкие, удобные объятья, джентльмен вязал на спицах.

– Уф, – выдохнул мистер. Предприятие было не из легких, до Рождества оставалось каких-то несколько недель, шарфик был еще и на половину не связан, а он был так неосмотрительно обещан в одном из писем на Рождество тетушке Элиз из Нью-Хэмпшира, лицевая-изнаночная.

Сильно дернув, мистер Якобс накинул нить на толстый палец, клубок выпрыгнул из очаровательной корзинки и покатился по толстому, с извивающимся орнаментом ковру, на который джентльмен не раз бросал завистливые взгляды. Зазевайся он хоть на миг, не отфутболь в то же мгновение клубок загнутым кверху носком домашней туфли, он тут же бы лишился отличного клубка отличнейшей козьей шерсти. Рядом с клубком приземлилась склянка, из которой прямо на ковер вылилась едкая, змеёю шипящая жидкость.

– Долче вита! Баракуда! Примавера!... Чтоб тебе оторвало ногу под самый корень!!!

К крепким выражениям профессора все давно привыкли и считали их маленьким чудачеством, без которого не может состояться ни один большой ученый. Как человек содержательный и глубокий, профессор выражался емко и не любил пускать слова на ветер (при этом никогда не оставался непонятым) – если уж говорить, то только по существу, иначе можно увлечься, удариться в словоблудие и что-нибудь не успеть. В понятие «что-нибудь» профессор включал необычайное множество вещей, только в план этого года он включил открытие законов Коперника, Архимедовой спирали, сил притяжения и магнетизма. Законы, открываемые профессором, шли не в хронологическом порядке, в природе нет никакой хронологии, за исключением насильственно навязанной кем-то упорядоченности вещей, за которую и раньше-то никто не нес никакой ответственности, все происходило одновременно, хотя и вытекало одно из другого, да и к чему хронология, когда   особенно полюбившийся ему закон Гука он открывал уже 17 раз, а Второй закон термодинамики муж науки взял себе за правило открывать раз в год к китайскому рождеству. В свободное от открытий время профессор вкручивал лампочки, занимался пастеризацией яблок, разводил Галапагосских вьюрков.


Выскочив из ванны и на ходу запахивая халат, профессор прошлепал босиком по полу. Стараясь поспеть везде, ученый справедливо считал себя предтечей современной науки. Ни одному даже самому гениальному мыслителю не удалось бы одним махом открыть все основополагающие законы мира, профессору это тоже было бы не по плечу, если б под рукой у него всегда не находился справочник с подробнейшими рецептами всех открытий. Фолиант хранил не только во всех деталях описание того где, как и при каких обстоятельствах было сделано то или иное открытие, но и прилагал пошаговую... два шага налево... инструкцию со всем необходимым инвентарем. Авторство профессор неизменно приписывал себе, очень ревностно относясь к этому вопросу. Если же закон был настолько известен, что был у всех на слуху, то служителю науки ничего не оставалось, как, скрепя сердце, отдать дать уважения открывшему его впервые ученому, и тогда в названии закона появлялось и скромное имя первопроходца: в списках профессора был закон Селезнёffа-Ньютона, закон Селезнёffа-Бойля-Мариотта, Периодический закон Селезнёffа-Менделеева. Профессор неизменно ставил свою фамилию вперед, демонстрируя этим самым свою в высшей степени человечность. Открыв какой-нибудь закон, профессор аккуратно его закрывал, чтобы через некоторое время открыть снова.


В мелкий бульбышек игристая жидкость медлительным пятном растеклась по ковру, проев толстую верблюжью шерсть до самой плеши. Единственный человек, который мог выразить по этому поводу возмущение был мистер Якобс, но он нечаянно упустил петлю, взгляд его стал насуплен, морщинка на лбу не разгладилась пока он не поймал беглянку – мало вещей досаждали мистеру Якобсу больше, чем нечаянно удравшие петли. Над пятном, клубясь и разбухая, проплыло в взлохмаченных космах плотное облако дыма. Шел ли дым от тлеющей, крепко-коричневой, толстой, как старая добрая негритянка сигары или это был результат только что проведенной профессором реакции определить не представлялось возможным (газовый анализатор профессор сегодня еще не изобрел). Показав крупные лошадиные зубы, мистер, от сигары которого шел дым, перегнал цигарку из одного угла рта в другой – ему и без всяких анализаторов было все понятно.


Преследующий Ветер (в миру Витька Ветрогон по прозвищу мистер Сибарит, эсквайр) сидел на полу в углу комнаты на недавно приобретённой циновке, ноги его были переплетены, руки спокойно лежали на полу ладонями кверху, глаза были закрыты. Рядом на бамбуковом коврике стоял чистейший миндально-масляный скотч (лед для своих нужд вытащил профессор). Каждый примиряет себя с действительностью как может, в отличие от вечно суетящегося, обожающего все делать своими руками мистера Якобса и хладнокровно постигающего суть вещей профессора, Бегущий Навстречу Ветру постигал законы бытия, неспешно взмывая и паря над циновкой. Табак, сдобренной пригоршней отличнейшей, грамотно высушенной марихуаны туго знал свое дело. Железное здоровье, конечно не теми темпами которыми бы хотелось, но по маленькой язвочке, по малюсенькому очажку (если повезет, то и на легких), по слабо галопирующему пульсу, по несмелым скачкам артериального давления, скромные масштабы которого не шли ни в какое сравнение с теми скачками Дерби, которые убивали наповал какие-нибудь паршивые 200-300 лет назад, потихонечку начинало сдавать.   Преследуемый Ветром ни как-нибудь незаметно, в скомканный, чахоточный платочек, а с удовольствием, от всей души кашлянул, так чтобы стало слышно всем присутствующим в комнате и мелкой дрожью задрожал хранящийся в шкапе фамильный хрусталь. Мистер Железное Здоровье явно ребячился и бахвалился перед другими членами клуба, которым, как и ему посчастливилось попасть в закрытый клуб избранных. Настигнутый Ветром был не только гурман, но и игрок, но ни какая-нибудь мелкая игральная шваль, дрожащая из-за каждого проигранного миллиона, Бушующий Ветер играл по-крупному, на кону стояла сама жизнь – Витька Ветрогон был прожигатель не каких-нибудь там ковров, мистер Сибарит был прожигатель самой жизни.  Ни много ни мало джентльмен замахнулся на то, чтобы пододвинуть дату собственной смерти. На стене, рядом с карабкающейся лозой висел календарь с обведенной кровавый след оставившей линией датой. На кашель, однако, никто не обратил внимание, вокруг были люди занятые, прагматичные.  Пришпоренные индийской коноплей мысли понесли мистера дальше, так что он насилу держал поводья.  Полубубня, полушепча древние мантры, раскуривая чирутку с самим Шивой, Колышимый Ветром расправил покоцанную, видавшую виды прану, широко, полноводно вдохнул грудью – минуты разбухали до часов, часы сжимались в минуты, джентльмен, не расплетая ног, отрывался от бамбуковой подстилки, шляясь непонятно в каких измерениях, парил в эйфории.


Все происходящее в комнате (будь то даже изобретение динамита) мало касалось последнего члена клуба. Винсент был единственный кого здесь называли по имени. Мистер Якобс был слишком щепетилен, не имел научной степени, да и ни его с его во всю щеку канделябрами называть просто Альбертом: имя это, случись ему часто звучать в кулуарах, не могло бы не раздражать и без того взвинченного профессора – всегда отличающийся вниманием к мелочам мистер Якобс не мог этого не учитывать. Профессора называли просто «профессором», и ему нравилось это скромное звание. Мистер Сибарит, несмотря на то, что парил на плюгавеньком, грошовом матрасе был слишком сноб и пил слишком дорогие виски, чтобы позволить по отношению к себе подобную фамильярность. Конечно, теми же виски и сигарами он угощал и своих товарищей, но все знали, что такие гаваны де Бурбон есть у одного только мистера Сибарита, недавно, кстати, прикупившего остров – остров, раньше только ленивому не принадлежащий, а теперь находящийся единственно во владении Витьки Ветрогона. Имя – это роскошь и чем более оно изобилует вариантами, тем в более роскошном свете представляется человек его носящий. Для того, чтобы хоть как-то называться нужно обладать хоть какой-то индивидуальностью, а если сегодня ты – президент, а завтра шеф-повар и ни о каких отличительных особенностях не идет речи имя тебе – номер, в лучшем случае... Герберт получил свое имя с легкой руки мистера Якобса, для удобства мальчика нужно было хоть как-то называть.


Винсента кто-то окликнул, и он как всегда не отозвался, растекаясь мыслью по древу, по холсту, по бумаге и еще по чему только не растекаясь, Винсент ваял Венеру из Виллендорфа. Как натуре творческой, страждущей, рвущейся, Винсенту были чужды безмятежность и спокойствие, если у него что-то не выходило (а с ним это случалось часто), он начинал всё вокруг себя громить и все вокруг относились к этому с пониманием, в особенности профессор, с ним и самим частенько приключалась подобная неприятность – процесс познания, открытия, прозрения сродни процессу творческому: те же самые бессонные ночи, взъерошенные волосы, разбитые в хлам статуи. Винсент опустил на пол тяжелую, неизвестно из какого предместья притараненную глыбу известняка и стоял, вытирая руки о фартук. Ловя момент, мистер Якобс отложил спицы и зазвонил в всегда находящийся под рукой колокольчик, извещая всех о начале заседания – ввиду мучительности процесса, в котором постоянно пребывал Винсент, члены клуба взяли себе за правило подстраиваться единственно под него.


Профессор разбил очередную колбу. Винсент со скрипом опустился на стул. Мистер путешественник, отделяющийся от своего тела с легкостью, с которой отделяется желток от белка, экспрессом плюхнулся на коврик и сидел, дожидаясь астрального тела. Все собрались за круглым столом. Мистер Якобс, стукнув в гонг колотушкой, открыл заседание.


ГЛАВА 3

По указанному в записке адресу Герберт не нашел никакого клуба. Привыкший думать прямо, то есть так, как учили, Герберт первым делом пошел в зоопарк, ближайший слон, по его мнению, должен был находиться именно там. Однако в зоопарке никого не оказалось, все клетки и вольеры пустовали, в бассейнах и аквариумах колыхались тряпичные водоросли и не было видно не одного обывателя. Герберт остановился у клетки с симпатичной фотографией кенгуру, на которой гвоздем была прибита записка:
 «Ушла на фронт. Буду через 15 минут.»

Часов поблизости не было, поэтому трудно было сказать, когда начались эти 15 минут и еще труднее определить, когда они закончатся (в некоторых случаях четверть часа растягивались и на 2, а то и на все 3 часа, а иногда проскакивала так, что и не заметишь).

Ниже в записке было бисерно приписано: «по всем вопросам обращаться к барсуку, но он находится в спячке».

Герберта сложно было чем-либо удивить, просто потому что ничего необычного в его жизни не происходило, но сейчас бровь его встала домиком – должно быть, как раз на этот случай в записке следовало зоологического порядка пояснение: «вместо медведя, просьба не беспокоить!»

Ничего не оставалось как обратиться к следующей упомянутой в письме подсказке. О тузах Герберт, по правде говоря, тем более ничего не знал: ни то, что это? ни то, где оно живет? ни то, что он может быть бубновым. Кот проживал у мисс Льюис, дом которой стоял на отшибе, через дом от его дома, следуя по пятам за кем-то так любезно подсказанной координатой Герберт к ней наведался, но старая глухая перечница ни сном ни духом ни о каком собрании, Герберту только и осталось что раскланяться, извиниться, удалиться. При других обстоятельствах (само существование которых для Герберта было пока непостижимо, а, следовательно, и недостижимо) он плюнул бы на всю эту с загадкою косолапость, но полученная им записка была чуть ли ни было единственным событием, вываливающимся из его запланированного, с дотошностью школьной тетрадки расчерченного разнообразия.


Следующая записка не заставила себя ждать, пришла на следующее утро и огорошила молодого человека еще больше. «Уважаемый Герберт!» -говорилось в записке,- «Благодарим вас за то, что Вы приняли участие в заседании нашего клуба. Ваше присутствие было настолько неоценимо, что его невозможно не оценить, оно не только скрасило одиночество нашей скромной компании, но и разбавило (зачеркнуто) много нас позабавило! Вы окажете нам большую любезность, которую, настанет день, и мы Вам обязательно вернем, (размашистым, на одну сторону накренившимся почерком врезка: не скупясь на бесстыдные, без штанов оставляющие проценты), если еще раз ответите на те вопросы, на которые Вы так любезно ответили вчера, но уже в письменном виде. В силу (далее шло неразборчиво, с многоточием) кое-кто не смог зафиксировать все Вами сказанное!» Далее по тексту буквы продолжали рассыпаться в любезностях и шел обещанный перечень. Герберт не мог предположить, что кто-то до такой степени не владеет языком, что постоянно все путает, мысль же о том, что кто-то напротив владеет им настолько виртуозно, что может позволить себе свободно обращаться с любыми его конструкциями и ни на чем не зацикливаться в его перечне мыслей не было.

Перечень не заставил себя ждать и состоял из трех пунктов.

1) Не слишком ли густо на ваш вкус и цвет, друзей у них нет, посыпана перцем Чили?

Вопрос номер 2) Курят ли живущие на Курилах куры? Если куры курят, то почему на Курилах до сир нет курилок и почему куры стреляют, если у каждой по портсигару, а в их компании и последние сапожники?

Где 3, там и 4) Сколько тонн сахару завозят в начале сезона в Сахару?  Тот ли это песок, который так невыносимо скрипит на зубах у мистера Якобса и выпадает сладким осадком на дно его чашки? Спину выгнув верблюдом, отчего кочуют пески?

При передаче чего бы то ни было, тем более вежливой просьбы, вовсе не обязательно загонять себя в рамки, в которых даже символы, не смотря на всю свою с условностью изобретательность, как только не выворачиваются. Достаточно быть просто любезным!...

 «Да, кстати,» - продолжали те же корявые буквы,- «Вы забыли у нас свой зонт, но не стоит волнения. Сегодня он будет Вам доставлен, в целости и сохранности. Надеюсь в 28.00 по местному времени Вы будете дома?»

Мыслительный процесс Герберта, как и всех его собратьев, не отличался оригинальностью, в голове его хранились обширные знания о материках и континентах (ограничивающиеся, правда, общеизвестными фактами), прекрасно зная географию, он не раз бывал во всех указанных в письме объектах, но кур, к сожалению, там не встречал, более того, оказался настолько недальновидным, что даже не удосужился во всем разобраться, ограничившись стандартным комплектом туриста: фото сверху, фото снизу, в упор – не иначе как в очередной раз сыграв на руку собственной ограниченности. Бегая или не бегая по привычным электрическим тропам мысли его и шагу не могли ступить в сторону. Всё это тянулось долго, бесконечно долго, хотя и с переменным напряжением, пока однажды что-то не щелкнуло – искрой проскочившее сомнение привело к тому, что в цепи случилось замыкание. Стараясь не попадать в фазу, Герберт начал потихоньку мыслить самостоятельно, придумывая нечто отличное от нуля и от предлагаемых вариантов. Мысли его, пока шаткие и нестройные, цепляясь за жидкие травы предположений и догадок, часто вырывали их с корнем, но Герберт кажется что-то нащупал, он понял, что в его мире все слишком целесообразно, слишком рационально, предсказуемо и не в меру общественно полезно, вместе они могут сложить какую хочешь фигуру, хоть даже фигуру самого президента (как будто в обществе растерянной индивидуальности и поголовной одинаковости кому-то еще нужен командир и начальник), но по отдельности он ноль или палочка, по которой бежит или не бежит электрический импульс.


Зацепившись хотя бы за это (больше цепляться пока было не за что), Герберт решил любой ценой избежать этой целесообразности и начал собирать косточки от компота, надеясь хотя бы в этом занятии найти бесполезность и плюнуть в окружающий мир рациональности пусть даже вишневой косточкой. Молодой человек по-ученически прилежно выполнял задуманное пока однажды его не охватывал ужас. А что если косточки прорастить? Тогда ведь можно разбить целый вишнёвый сад и продавать саженцы... Смахнув со лба скользкий пот, Герберт не сразу сообразил, что косточки не живые, а вареные, но тогда к нему подбирался другой, еще пуще прежнего ужас - разукрашенные, развеселые, собранные в нитку бусы. Мыслил Герберт пока очень медленно, с пробуксовками, он конечно мог бы найти первую попавшуюся курицу и разузнать все у нее, но дело в том, что как раньше курицы по улицам не прогуливались, а задумай он взять из холодильника яйцо, кто б дал гарантию, что вылупившаяся курица, пусть даже и не окажется черной масти, но окажется непременно курящей, иначе что она могла знать об этом таинственном архипелаге?

Полученное Гербертом письмо было совершенно ясно откуда прилетевшим, и, как бы другие это не воспринимали, для него одного прозвеневшим колокольчиком. Нужно было как-то ответить на письмо, причем не имея ни малейшего представления о том, как это сделать. Головоломка эта представлялась ему ничем иным как входным билетом во что-то другое, неосязаемое пока другое. Герберт не далеко ушел от истины, даже не догадываясь о том, что именно таким образом в нем потихоньку начинало проступать человеческое.


 «Уважаемый мистер!» -Ответить в духе написанного, ни в этом ли состоит вежливость отвечающего? Деловой стиль удобен еще и потому, что напускает много дыму, струйки которого, витая над головой, клубясь и переплетаясь, мешались с другими, гораздо более явными и ядреными струйками. Мальчик пару раз кашлянул.

 «Необыкновенно рад, ценю и ввиду всего этого отвечаю,» - строчил Герберт.

1) Несмотря на посетившие Вас сомнения и растянувшийся на многие километры горный хребет часть перца попадает на соседнюю Аргентину, территория которой также приобретает форму перца, но уже не такого жгучего.


2) Курилы, как любые другие острова, имеют стратегическое значение, на них запрещено курить всем, включая кур, гусей и индюшек. Утки, чайки и бакланы в курении не замечены, остальные – угрозы не представляют, но их и в компанию никто не приглашает.


3) Что же касается Сахары, то почвы там не засахарены, а засолены, песок, выдуваемый из пустыни, частично оседает на Канарах. Если Мистер Якобс засвидетельствовал свое почтение этим живописнейшим островам и имел честь пить чай именно там, то возможно в его чашку и попала щепотка.  За один присест в мире выпивается пантеон чашек чая (и это только с молоком). Надеюсь, мистер Якобс и в дальнейшем будет вносить в чаепитие свою сладкую лепту.

Закругляясь с письмом, Герберт был уверен, что после таких ответов его просто обязаны пригласить на чай, думая же об этом мог ли он предполагать, что приглашение уже лежит у него в кармане.

 Молодой человек запечатал письмо. Не зная по которому его отправить, он, немного подумав, написал: «Кресло. Торшер. Клубок.»

Ровно в 38.00 в дверь позвонили, вернули зонт и не без расшаркивания поинтересовались готов ли ответ на письмо. Герберт несколько ошарашено протянул листок, пока он собирался с мыслями и запихивал их в слова, дверь захлопнулась, когда же он ее снова распахнул, никого на пороге уже не было. Молодой человек уныло закрыл дверь и в нее тут же постучали. На пороге стоял все тот же господин и со словами: «Надеюсь, оно не потеряется», –указал на карман Герберта.

«Извините, не отдал сразу. Бывает... Все бывает...» – сказал на прощание человек и исчез. Герберт нащупал в кармане письмо.

 «Уважаемый! Благодарим Вас за любезные ответы! Будет ждать к чаю!» – сообщалось в письме.

Герберт не имел представления о том, как можно было так быстро ответь на его письмо, да еще его и доставить, если только письмо уже действительно не ждало его заранее в его кармане, не знал он и о том, что не все члены клуба с распростёртыми объятьями ожидали его на чай. Больше всех возражал профессор, с некоторых пор не выносивший единообразия мнений.



ГЛАВА 4

– А который час? Когда прибудет мальчик? – стрекоча спицами, спросил сидящий в кресле мистер Якобс.

На стене, прямо за его спиной, на месте, где когда-то стояли часы с кукушкой, в тяжелых картинных рамах, в которых обычно висят изображения достопочтимых предков висела любопытная коллекция фотографий, которая скорее бы заинтересовала биолога и зоолога, чем историка или обывателя. Из рамок улыбались рыба-желе, плоский червь и древняя, как мир черепаха, на одной из картин простираясь за границы рамки, чуть было по-барочному из нее не выскакивая, восседал огромный, похожий на ветвистый, разросшийся коралл гриб. Все члены клуба, за исключением  счастливо сидящего к ней спиной мистера Якобса, не раз поднимали бунт, порываясь убрать  с глаз долой эту ненавистную, навевающую одни только горечь и разочарование коллекцию,  но мистер Якобс, единственный, не имеющий возможности лицезреть  физиономии, неизменно мягко, но настойчиво  стоял на том, что все должно остаться на своих местах – черные страницы истории нельзя уничтожить или вычеркнуть, они должны быть если не уроком, то укором, а если их до сих пор не удалось исправить, то и  справедливым упреком. Регулярное наступание на больной мозоль, по мнению мистера Якобса, вреда еще никому не приносило. Запечатленные на картинах существа служили как нельзя лучшим напоминанием о том до чего может довести насильственный отбор и надругательство над природой.  Догадаться о том, что зебра создана по образу и подобию матраца может и человек, но только царь зверей и потомок мартышек, замахнувшись на бессмертие, скрестил червяка и человека.

Новый гражданин, созданный на том самом двойном спиральном витке исторической эволюции, приобрёл ряд сомнительных преимуществ – в огне не горел, в воде не тонул и, глазом не моргнув, отращивал ампутированные члены. Жизнь, однако, в отличии от мелких ее воплощений навсегда утратила конечность. Время за ненадобностью упразднили, а возможно оно и само, как субстанция, мало поддающаяся влияниям извне, никого не спросившись, куда-то исчезло. С противоположной стены на мистера Якобса поглядывал в то там, то тут нечаянно роняющем мучнистую пудру парике Людовик XIV, рядом из-под треугольной шляпы подмигнул гарцующий среди чашек и рюмок барон – оба чудаки и оригиналы, чье Время прошло, топориком канув в Лету, в которых, однако, было столько человеческого, что хотелось быть на них похожим.


Часов в доме мистера Якобса не было, он от них избавился (сразу после приключившегося с кукушкой несчастья), как от напоминания о чем-то хорошем, но давно ушедшем, и он задал свой вопрос с единственной целью досадить профессору, с которым они каждый четверг (нет ничего более условного, чем дробление Времени), заключал пари. Профессор, не отступая от одних только ему ведомых принципов (которым ему, однако, ничего не мешало быть прилежно верным), частенько вел себя как ребенок, давая себя затянуть в заведомо проигрышную игру. Стоя у плиты, ученый уже битый час (едва ли можно сказать точнее) жарил недоеденных, пучеглазых, толстобрюхих головастиков. Шкварча на раскаленном масле, рыбехи отращивали ликвидированные во время предыдущей трапезы головы и хвосты, удивленно выныривали из соуса и, закатывая томно глаза, просили профессора добавить еще хотя бы чуточку кориандру. С пылу с жару схватив испеченную только что идею, профессор бросил сковороду (по сводкам ни одного пожара на 300 лет хоть вперед, хоть назад зафиксировано не было) и, собрав последние пожитки разума, побежал придумывать новый, конечно такой же бестолковый и бесполезный, как и все предыдущие способ умертвить упрямую рыбу. Чуть было не кокнув массивное, во весь рост отражающее предметы зеркало, профессор достал из чулана лестницу, приставил ее к верхним ярусам роскошной, многотомной библиотеки мистера Якобса и взбрался вверх. Усевшись на верхней жёрдочке, схватив за рога бродившего когда-то по Булонскому лесу, а сейчас как нельзя кстати оказавшегося под рукой оленя, профессор, пробежавшись по корешкам книг, несколько раз чихнул (чем вызвал крайнюю степень неудовольствия владельца библиотеки: мистер Якобс требовал категорически бережного отношения  к книгам и запрещал любые действия, которые могли бы повредить мохнатый слой пыли – единственное доказательство существовавшего когда-то Времени ), прежде чем  наткнулся на кулинарную книгу. Спустившись на бренный, покрытый ориентальным ковром паркет, профессор погремел разной пузатости емкостями и принялся готовить царскую водку. Порой в светлую профессорскую голову приходила фантазийная идея – ученому казалось, что, если он прикончит для начала хотя бы строптивую рыбу, он сможет вернуть всё на круги своя, кесарю – кесарево, смертному – смертное, тем самым быть может возвратив однажды утерянное Время.


С Временем вышла насколько непонятная, настолько же и неприятная история – в условия вечно длящегося бессмертия его перестали считать и с ним перестали считаться. Время, как только его перестали замечать, не иначе как взбесилось и, если даже никуда и не делось, то перестало тикать по-прежнему. Механическая кукушка, когда-то отбивающая часы и получасья, не выдержав монотонности безвременья как-то по утру, отбив 13 раз, на том самом суку, с которого столько лет кряду вещала про Время взяла и повесилась. «Не она сама, а ее...» – в этом самом месте Мистер Якобс, не отрывая глаз от вязания, делал тихое допущение.  «Во всяком случае ходили такие слухи... А там кто ее знает?...» – невозмутимо добавлял он уже вполголоса, тоном человека не имеющего никакого отношения к только что оброненной фразе. Птице устроили пышные похороны, играло механическое пианино, некто, произнося заупокойную речь, утверждал, что никакого Времени нет, а птицу просто заела совесть – еще бы, столько лет кряду врать и морочить всем голову. Как это часто бывает ни к месту и ни ко Времени, которому теперь  дела до происходящего вокруг не было, завязался спор: кто-то заявил, что Время живет само по себе и даже усы отращивает  по собственному усмотрению, кто-то кричал, что Время не течет ни в одну, ни в другую сторону, а само у себя на уме, отщелкивается маленькими пайками, и конечно нет никакой,  ни прямой, ни кривой, ни обратной хронологии со всеми ее причинно-следственными последствиями, которые только морочат всем голову и  вводят в  заблуждение, а на самом деле являются ничем иным как совпадением с недоразумением – случившееся и не случившееся варится в одном бульоне и вычерпывается как ему заблагорассудится в дырку черпаком (странно  было бы предположить, что что-то не случившееся  здесь и сейчас, не случиться где-то в другом месте). Но привычка – дело упрямое, тем, чьих далеких предков каждое утро будили дерущие горло петухи нужно было хотя бы какое-то тактильное ощущение Времени ... Нужно было хотя бы за что-то зацепиться... Клубок мистера Якобса зацепился за витиеватую ножку стула. Для собственного успокоения мистер Якобс стал сматывать Время в клубки, их у него было множество, но больше всего он любил толстые мясистые мотки шерсти, в которых, ему казалось, сосредотачивается большее количество Времени, в них оно богаче на события, ярче на впечатления, оттого их и приятнее держать в руках и, потянув за ниточку, разматывать. Ничто не расстраивало мистера Якобса больше, чем нечаянно запутавшаяся или затянувшаяся в узел нить, хуже не было, если она обрывалась...


После неприятности с кукушкой каждый мерил Время в удобных ему единицах. Винсент, договариваясь о встрече с кем-нибудь из своих компаньонов, часто говорил: «Встретимся на углу Мангомери стрит еще не успеет закончится Дождь Шопена», если же ему требовалось что-то незамедлительно, он носился по комнате с неугомонностью Шмеля, пытаясь запихнуть в жужжащее мгновение дела поистине титанические; Винсенту конечно же не требовалось таскать с собой повсюду граммофон или томик Пушкина, все проигрывалось, прочитывалось, прослушивалось в прекрасно знакомой со всеми произведениями искусства голове художника с легкостью падающего с ветки листа, иногда, правда, выходил казус: придерживающиеся своего собственного хронометража профессор и мистер Сибарит ни шиша не смыслили в искусстве. Максимум на что был способен профессор – это возвести Илиаду в третью степень, чтобы получить как раз тот отрезок времени, который ему потребовался для открытия изотерического закона Бойля-Мариотта. Считая её повинностью других, мало к нему самому относящейся, мистер Сибарит в ломанный цент не ставил пунктуальность, оставляя точность королям, единственно к кому на встречу он спешил, боясь опоздать хоть на секунду, была та самая таинственная незнакомка, о только предстоящей аудиенции с которой он уже успел всем во всех подробностях растрезвонить, что, однако, не мешало ему бережно хранить в сердце тайну их свидания.


Мистер Якобс, охая, полулежал в кресле, голова у него еще не разболелась, но на лбу уже лежала смоченная в уксусе повязка – завтра, как раз в это время над головой у него вереницей пролетят утки, и он до головокружения будет смотреть им вслед. Невыносимо действуя на нервы, клубок, не останавливаясь, катался по полу, катался туда-сюда-обратно, как и требовал только что открытый профессором закон маятника. Винсент только что закончил Венеру, створку раковины овеяло легким, на губах тающим зефиром и его захлестнуло волной вдохновения – каждый художник скажет, что вдохновение приходит и уходит когда ему заблагорассудится, так кто же ему помешает прийти, когда произведение уже закончено и успела обсохнуть кисть?

Мистер Сибарит как всегда в присутствии отсутствовал, сейчас он, должно быть, мчался в Восточном экспрессе с наполняющими вагоны жаренным благоуханием курами, вокруг его шеи бился, резвясь на ветру, еще не полученный в подарок шарф. Все путалось, все мешалось, спорили курица с яйцом, события, то появляясь, то исчезая, наступали на пятки друг другу. Против вечности следовало найти хоть какое-то противоядие, каждому члену клуба пришлось приложить немало усилий, чтобы придумать собственное средство.


Мистер Якобс обожал любые дела и перемежал бурную деятельность с головной болью, все это напоминало мышиную возню, что ничуть его не смущало. Чем заниматься джентльмену было решительно все равно, дом его, без всякого сожаления к то и дело сокрушающимся полочкам, сверху донизу был завален вязанным, вышитыми, разукрашенными, салфеточками, подушечками, веерами; накинутыми на плечи кресел, на спинки кроватей собранными из всевозможнейшей кривизны лоскутов пледами, одеялами. Морща в улыбке плюшевое личико, мистер Якобс, взяв в руки какую-нибудь пуфочку, жамкая ее пухлыми пальчиками, частенько любил приговаривать: «А вот на эту безделицу я потратил уйму вечеров!» Джентльмену нравилось, что в его вещах сосредотачивается, накапливается Время, так ему во всяком случае казалось... Если же мистер Якобс обманывался, это не мешало вещицам продолжать ему нравится. Ничто не действует на человека так усыпляюще, так одурманивающе, как пересыпанные заботами милые мелкие дела. Частенько сидя в своем кресле, полуоткрыв рот и издавая свистящие звуки, мистер Якобс дремал.


Профессор, натура недюжинная, личность незаурядная, чтобы не свихнуться со скуки периодически открывал все подряд законы, чем бы он ни занимался, чтобы не варилось и не плавилось в его котелках с ухою, окна во всем доме были плотно занавешены. Тот, который и глазом не моргнув обкрадывал своих ученых собратьев, ужасно боялся позаимствовать идею у верховного светила. Происходило это не из-за какой-то там щепетильности или в кои веки проснувшейся совести, профессор очень страшился изобрести колесо: тогда бы им уже точно было не выбраться из этого порочного круга – нескончаемой, повторяющейся с упорством заезженной пластинки вечности. Участь Винсента была того незавиднее, терзаемый муками живописец был обречен повторять чужие творения. Каждую новую картину художник, как на плаху, приносил на суд мистеру Якобсу и каждую картину мистер Якобс неизменно отвергал. (Скептически относясь к копиям, полагая, что им в его доме не место, не связав за всю свою жизнь ничего замысловатей салфетки, мистер Якобс настаивал на том, что лучше быть плохим оригиналом, чем хорошей копией.) И только один мистер Сибарит, не теряя духа, шлялся по разным измерениям, имея за пазухой один замысел....
Ровно в Семнадцать. Нуль. Ноль. в дверь позвонили. На пороге под зонтом стоял Герберт, накрапывал дождь.


Оставив вязание на столике, мистер Якобс поднялся с кресла, поправил свободные брюки и, вытянув вперед две руки, широко улыбаясь, шагнул вперед встречать дорогого гостя.
 
– Сколько лет! Сколько зим!  – сморщив щетину проговорил джентльмен. – Очень рады Вас видеть! Располагайтесь как дома! – проводил в дом Герберта мистер Якобс.
Дверь за всеми захлопнулась.



ГЛАВА 5

В новом доме Герберт чувствовал себя неловко, но это было приятно, потому как он хоть как-то себя чувствовал, все вокруг было незнакомое и обстановка сильно отличалась от его собственного жилища, которое теперь ему казалось унылым и убогим.  В камине за чугунной решеткой догорал фолиант, который профессор должен был завтра в него бросить.  Огня прежде Герберт никогда не видел, самовольное разведение не позволялось, а на картинках огонь был не горячий, а если и яркий, то глянцево-холодный.

– Герберт, – просто представился мужчина остальным членам клуба. Больше сообщить о себе Герберту было нечего и он, чтобы не молчать, добавил: «127, Роуз стрит», – что вышло очень мило.

На щеках Мистера Якобса распустились цветы, и он сказал, что одна из его тетушек тоже живет в Канзасе, профессор добавил, что бывал там проездом с самим Альбертом. Мистер Якобс, перебив его, тут же поинтересовался уж не с достопочтенным ли Альбертом, мужем Божией Милостью королевы Виктории, чайной династии наследницы, правительницы, добрый дел учинительницы он бывал в благословенном Канзасе? Профессор, цедя слова, сказал, что был с другим Альбертом. Парящий рядом мистер Сибарит, чуть ли не на распев растягивая слова, проговорил, что это совершенно не важно, потому что один мог вполне оказаться другим, такое ведь не раз бывало, а то что произошло единожды... В общем получилась милая светская беседа, все были довольны другими, но больше всего каждый был доволен собой, Герберт, как это обычно в таких случаях бывает, пытался соответствовать и чуть было все не подпортил...


– Уж не ..., – подошел он к великому Людовику. С уст молодого человека едва не слетело имя небезызвестного художника, обидное для художника присутствующего. Витающий все тут же мистер Сибарит, зная, как легко обидеть и уронить художника, поскорее распушился над и вправду чуть сникшим Винсентом и взял его под свое крыло.


¬ Ну что Вы! – не дал договорить Герберту мистер Сибарит, человек добрейшей души, хотя и не сведущий в искусстве, – Это дело рук кисти нашего несравненного Винсента!
 
– Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Винсент еще и не такое может! – Мистер Якобс мило захохотал, умело сгладив неловкость.

– А не выпить ли нам чаю?

Все дружно согласились.

В мягком струящемся свете торшера, неслышно шурша штанами, мистер Якобс, двигаясь по кругу, обходил гостей. В нимбе окружающих блюдец на столе стояли четыре чашки из в наследство доставшегося сервиза. Четыре персоны сидели за столом. Сердце мистера Якобса, волнуясь, дребезжало в унисон с тончайшим китайским фарфором. Кто-то (скорее всего профессор, больше некому) что-то уронил на вышитую собственными ручками скатерть, никто, как в таких случаях и положено, не заметил растекающийся по столу ляпсус. Метрдотелем расхаживая вокруг стола, мистер Якобс предложил Герберту сахару.  Не успел молодой человек сделать маленький глоток, как мистер Сибарит вскочил, как ужаленный.
 
С грохотом упал стул.

Профессор, испугавшись, закашлялся, Винсент, человек уязвимый, в себе неуверенный, в силу несовершенства своего характера чувствующий ответственность за любую будь то нечаянно пролившуюся или нечаянно оброненную оплошность, стыдливо опустил глаза. В последнее время мистер Сибарит много себе позволял и не только, потому что не следовал правилам этикета. Сопровождая свои действия очень невнятным, конечно не извиняющими его извинениями, мистер Сибарит хрястнул профессора между лопаток и, сославшись на то, что на столе кое-чего не хватает всех покинул. (Едва ли можно было допустить мысль более нелепую, прислуживающий за всеми мистер Якобс едва ли мог такое допустить.)

– Ушел в кондитерскую! – крикнул мистер Сибарит, когда дверь за ним уже захлопнулась.

Все сидящие за столом, за исключением принимающего все за чистую монету, однажды и правда в одной из французских провинций нос к носу случайно столкнувшегося с Витькой Ветрогоном Герберта, знали, что мистер Сибарит говорит неправду и не направляется ни в какую кондитерскую. В последнее время, в каких бы измерениях он не шлялся, он прямиком бежал к нотариусу улаживать формальности касательно наследства. Мистер Сибарит, как курица носился со своим островом, не зная в чьи руки его пристроить, как будто бы человеку, который обретет самое главное – конечность бренного своего существования, нужен какой-то паршивый, пусть даже дрейфующий в луже между двумя континентами остров.

Стоит только человеку почувствовать свою исключительность как характер его безнадежно портится. Участь эта не миновала и мистера Сибарита, характер которого стал до того противен, что стал похож на кисель, который мистер Якобс частенько выдавал за пудинг. Витька Ветрогон, и без того не леденец, и даже не сахар, очень переменился после того, как на одном из поворотов повстречался с той самой незнакомкой, дожидающейся его одного Смертью. С тех пор все в его жизни переменилось... Каждое утро единственно в качестве зарядки мистер Сибарит совершал ритуальное самоубийство, быть похоронным за кладбищенской оградой он не страшился, кладбища, как институт, были давно упразднены, да и хоронить было некого. В реинкарнацию мистер Сибарит верил, но и её не боялся – в жуке он бы прекрасно провел время, умильно сложив руки лапками и ювелирно потирая их о брюшко, Витька Ветрогон не раз представлял себя мухой. По простоте душевной смакуя приготовления мистер Сибарит, несмотря на то, что железно пообещал, что всех обязательно вытащит, надо сказать, очень раздражал своих товарищей – человек осознавший свою исключительность, не только действует другим на нервы, но и делает это осознано, пусть даже и наобещав другим с три короба.


Как бы скептически, с каким недоверием не отнеслись товарищи мистера Сибарита к его великосветским россказням, даже слабо забрезжившая возможность Смерти не могла не изменить их отношение к жизни, само течение которой для каждого из них переменилось. Разводя все более неукротимую, бурлящую деятельность, заполняя свои дни несчетным количеством мелких, беспрестанно всплывающих на кипящую поверхность дел, мистер Якобс боялся даже самому себе признаться в том, что он Ее боится, до коликов в печенке боится! Профессор все равно что скиф и варвар бросился жечь бесценную библиотеку. Испепелив дотла все ее сокровища, профессор лелеял надежду изобрести хоть что-то свое, пусть даже самый обыкновенный велосипед для сбежавшего из зоопарка медведя. Винсент пока только рвал, громил, крушил и своей сокрушающей все на своем пути деятельностью добился того, что освободил для будущих творений часть стены и пару полочек. Копаясь в грудах наваленных черепках, холмом возвышающихся над Тибром, художник дрожал, как лист, боясь ничего после себя не оставить. Порой ему отчаянно хотелось умереть, и он готов был даже обрести вечность, хотя бы такой ценой получив признание.
И только мистер Сибарит – фрондер, игрок, забияка, фантазер – решил играть по-крупному. Что бы он ни делал, что бы не предпринимал Витька Ветрогон, несмотря на все свои недостатки, был отчаянной головой и рубахой парнем и не мог оставить своих товарищей в бездонной бездне вечности, в которой не было ни времени, ни лет, ни хотя бы худеющего день ото дня отрывного календаря. Как бы сногсшибательно он себя порой не вел, как бы не дразнил публику, как бы ни смущал своими действиями кое –чью щепетильность, дуэлянт, ловкач, острослов, именно он предложил Смерти сделку. Преследующий Ветер предложил Костлявой сыграть в покер. Тот еще хитрец и великий комбинатор мистер Сибарит и тут просчитал варианты, если бы он даже с треском и вылетел, дав даме выкинуть неожиданную комбинацию, товарищи его пусть даже и застряли бы на веки вечные в вечности, но смогли хотя бы достойно и с удовольствием проводить время. Кстати, именно он был инициатором того, чтобы пригласить в клуб Герберта, кто-то же должен был занять его место после отбытия.


Время тянулось бесконечно долго и впервые за многие-многие годы сидящие за столом почувствовали всю невыносимость его растяжения. Мистер Сибарит все не возвращался, хотя на столе на тарелочке уже лежали принесенные им тающие во рту, похожие на морские раковины пирожные. Солнце проглядывало сквозь щель, но нельзя было определись утро ли сейчас, вечер или день. Скачущее по Америкам, Азиям и Европам, делящее земной шар на апельсин Время и прежде редко кто мог обуздать, редко кто мог с ним совладать, сейчас же, в нескончаемое вечно длящееся сейчас никто из сидящих за столом не имел ни малейшего представления о том, как к нему подступиться. Плачуще, надрывно завывала вдали буря, мелькали верстовые столбы, однозвучно гремел колокольчик, хмуря улыбку, выглядывала отуманенная луна. Время, как мелодия пронизывало все вокруг, но не сглаживалось, не исчезало, а долетало в всхлипах звучащей вдали гармони, то по-русски, щедро растягивая меха, то в неспешном меланхолическом вальсе кружась под небом Парижа, нигде не теряя своей стройности, грациозности, увлекающего за собой такта. Участники примечательного застолья ничего не знали об удивительных, ни на что непохожих особенностях покинувшего их Времени, о том каким щедрым, великодушным, благосклонным оно может быть для тех, кто знает ему цену, о том, что нет субстанции более мстительной, обидчивой, злопамятной, более прожорливой, чем ненасытное глотающее один за одним своих детей чудище, более легкомысленной, чем дарящая шанс женщина, шанс пренебрегать которым не стоит.


Мистер Сибарит вернулся, заставив порядком себя подождать. Ничем не выказав свое неудовольствие, мистер Якобс усадил опоздавшего на неприкаянно дожидающийся его стул.  Шурша штанами, беспрестанно цепляясь ими за ножки стула, мистер Якобс кружил вокруг стола, раздутое фарфоровое пузо чайника не оставляло ни малейшей надежды на скорое избавление от чайной повинности. Всем давно хотелось играть, но никто не решался нарушить китайских церемоний. Когда терпение вместе с последний каплей оказалось на исходе, мистер Якобс пригласил всех за карточный стол.


ГЛАВА 6


Гости повскакивали со своих мест. Кто-то нечаянно толкнул локтем тяжелую крутобёдрую сахарницу, чуть было не разбив вдребезги все ее хрустальные прелести, кто-то обронил ложечку, вылезая из-под стола, профессор зацепился за край скатерти и так и потянул бы ее за собой шлейфом, роняя на инкрустированный драгоценными породами пол поочередно все чашки, если бы не вовремя подоспевший мистер Якобс. В общем создавалось впечатление, что манеры были, но не они были главным коньком собравшихся. При переходе от обеденного стола к карточному создалась толчея, все боялись опоздать и попасть в лист ожидания, и напрасно, мистер Якобс позаботился не только о том, чтобы  мест хватило на всех, но и положил в кресло каждого собственноручно вышитую подушечку.


Герберта, так уж получилось, посадили в самую плохую позицию, возле окна из которого дуло. На столе появилась новая колода карт. Мистер Сибарит из широких штанин достал пачку новеньких с зеленцой купюр выпуска мохнатого года (в бумажном виде деньги давно не водились, они если и шуршали, то только на электронных счетах в оцифрованном виде) и распределил ее по-братски между всеми участниками. Покер - игра с неожиданностями, покер - эта не какие-нибудь шахматы, у которых все шаги расписаны и ни шагу с шахматного поля, это даже не джуманджи, в которой, как кролика, проглотят и слона, а потом без жалости выплюнут в неизвестной ему местности, покер - это единственная игра, в которой можно сохранить покерное лицо, и ни одна клумба, даже известные своей проницательностью воспитанницы монастыря кармелиток, Северная Вирджиния не проникнет в твои мысли. Настоящий покер 4 человека, это не Техасский Холдем, в который кого только не принимают. (Да и где бы они нашли столько смертных?) Предполагалось, что пока не знающий правил Герберт для начала поучится и играть не будет. Игра началась.


Традиционно первый ход делался по часовой стрелке.  Мистер Сибарит, которому претило любое загоняние себя в рамки, особенно противился этому правилу, спорить с ним никто не решался, поэтому, ничего не оставалось, как правило время от времени нарушать, в течение трех конов ход так и не дошел до профессора. Никому ничего не сказав, стиснув зубы, сняв со стены винтовку профессор отправился бы на баррикады, если бы кто-то наконец не спохватился. Мистер Якобс мягкой, но твердой рукой восстановил справедливость. Профессор ходил 5 раз подряд, выиграл все деньги, сгреб их по случаю отобранной у кого-то лопатой, деньги чуть ли не с воплями и улюлюканьем тут же были отобраны. Пока отстаивалась не в последний раз попранная справедливость деньги исчезли... Никто не входил, никто не выходил из комнаты, сидящие за столом джентльмены сидели с видом такой невозмутимой невинности, что никто не посмел бы бросить на них и тень подозрения. Замешан был некто неизвестный, некто невидимый, только сейчас бродящий по комнате, но теперь ее покинувший – мало ли духов шатается по коридорам замка... Мистеру Сибариту ничего не оставалось как вытащить еще одну пачку хрустящих купюр, всем очень хотелось продолжить играть.   


Во второй заход играли уже не так страстно, хотя и здесь позволяли себе маленькие вольности, которые конечно нельзя не простить человеку с сердцем. Профессор должно быть по недоразумению, но скорее всего из-за вредности путал общие карты с карманными, по рассеянности оставлял свои карты рубашкой вниз, перемигивался с червонной дамой. Всё это естественно было запрещено, профессора объявляли «мертвой рукой», чему он, нужно сказать, был несказанно рад – каждому хотелось оказаться «мертвой рукой» даже раньше самого мистера Сибарита, которого это, разумеется, неимоверно раздражало. Мистер Сибарит, не иначе как в отместку, что ни ход придумывал свои собственные правила, никому о них не рассказывал и очень обижался, если остальные им не следовали.

Приехали к тому что опять стали играть кто во что горазд.

Винсент, тот самый Винсент, друг муз и покровитель искусств, заглядывал в чужие карты, трещал как базарная баба, раздавал всем советы, при другом раскладе его бы давно вышибли, но он так исправно выплачивал штрафы, что банк посередке стола рос как хорошо удобренная капуста. За всем этим как бы свысока, с блуждающей, неуловимой улыбкой мудрейшего из царей Мони Лизы, счастливо покинувшей уста средневековой матроны и матери семейства и как бы нечаянно приземлившейся на вывернутые мясистым бутоном губы радушной хозяйки и устроителя вечера, наблюдал мистер Якобс, в единственную заботу которого входило сделать так, чтобы все гости были довольны. Если быть до конца откровенным, карты мистер Якобс не любил и считал их недостойным занятием, другое дело расписные шали, гладью вышитые воротнички, вязание. Имея дела, как он считал, поважнее, мистер Якобс, то и дело нечаянно роняя деревянные башмачки, потихонечку нарочно саботировал, стараясь остаться незамеченным, изящно безобразничал - лез смотреть еще не розданные, лежащие на середине стола карты или брал и показал какому-нибудь одному игроку свои карты, при этом наотрез отказываясь показать их всем остальным участникам. За такое поведение мистера Якобса, несмотря на то, что он был не только хозяйкой дома, но и дилером с треском выгоняли! Каждый раз, когда такое случалось, мистер Якобс, лишь бы только скрыть свое удовольствие, складывал губки щучкой и, раздувая во все паруса штаны, плыл к своему маленькому уединенному островку безмятежности и покоя. Усаживаясь в кресло, мистер вязал свой синий-пресиний чулок.  В этот раз после позорного изгнания вместо него пригласили играть Герберта.


С самого начала игры молодой человек выбрал себе кумира. По невинности своей и элементарности душевной организации, пока только постигающий азы и едва-едва запомнивший комбинации мальчик даже не позаботился о том, чтобы несколько завуалировать и скрыть свои чувства, с тем чтобы беречь чувства остальных. Ощущая на себе елейным бальзамом на душу изливающиеся, восторженные, полные обожания взоры объект для подражания таял, как шоколадный заяц.

В подобной ситуации каждый показал бы себя по всей красе, мистер Сибарит других был не хуже. Играл ва-банк, жарко, пылко, виртуозно, при делании слепой ставки мистер одной рукой закрывал себе глаза, второй выкидывал карту, в это время жетон выскакивал у него из-под низа штанины, но он не признавался, что это его и повышал ставку. Если же у кого-то оказывался Флеш Рояль или Каре (Стрит Флеш мистер Сибарит за комбинацию не считал, было в ней что-то бульварное) Разбушевавшийся Ветер рвал и метал, а что ему еще оставалось? (Мистер Якобс при этом тихонечко убирал стоящую на соседнем столе сахарницу.) Витька Ветер Разящий очень не любил когда кто-то блефовал и его обманывали. Конечно, было обидно! ...И другим игрокам, чтоб хоть как-то успокоить джентльмена, приходилось отдать ему все свои жетоны.  В тех случаях, когда спор был неразрешим (а бывало и такое), мистеру Сибариту приходилось выметаться из-за стола подобру-поздорову. Доведенного до стадии хендз-апа Унесенного Ветром выносили под белы рученьки и как можно деликатнее клали отдохнуть на кушетке, стараясь ничем не обеспокоить отдыхающего здесь же короля. Когда очнувшись мистер Сибарит спрашивал где король, ему неизменно отвечали, что в данный момент их величество их покинул, подъехал султан и оба величества, подтягивая корабли, беседуют, прогуливаясь по Версальскому саду. До конца игры Витька Ветрогон лежал и без всякой надежды на сострадание охал, боясь упустить второй шанс.


Игра завершилась, оставив после себя последствия достойные грандиозной попойки. (Вырвавшаяся из-под контроля инициатива может учинить еще и не такой разгром.) Мистер Сибарит бездыханно лежал на кушетке, Людовик и всюду сопровождающая его Помпадур ушли заниматься государственными делами, профессор, нетерпеливо грызя карандаш, подрисовывал усы даме – до условного часа свиданий оставался еще вагон времени, а профессору уже нестерпимо хотелось попасть в Фулл Хауз, где его ожидали две дамы. Роняя сахарную пудру и облизываясь, Винсент сидел в углу и подъедал последние крошки печенья. Рядом, под мягким абажуром торшера, дрейфуя в баюкающем его кресле, мирно посапывал мистер Якобс, одной рукой джентльмен обнимал сахарницу, а другой с судорогой дергал за нитку, и только Герберт все еще беспокойно теребил заимствованную из сгоревшей библиотеки книжку и никак не мог взять в толк по каким правилам они только что играли. От изучения правил Герберта отвлек возвратившийся откуда-то профессор. С воодушевлением насвистывая Марсельезу, браво чеканя шаг, ученый походил по кабинету, а потом растолкал калачиком свернувшуюся под королевским бочком маркизу, позаимствовал у нее перо и чернила и уселся за письменный стол. Мистер Якобс ждет не дождется письма от тетушки Элиз из Хэмпшира, а он до сих пор не удосужился черкануть ему пару строчек.

Домой Герберт добирался на крылатом трамвае, никогда еще в его жизни не было такого замечательного, такого богатого на события вечера, все члены клуба оставили у него самое приятное впечатление, у каждого из них была какая-то особенность, какая-то отличительная чертовщинка, которую ему не приходилось встречать в окружающих его, без изъяна, от того и  невыносимо скучных, похожих друг на друга, как две капли воды людях, которые, как в рыбьей стае, могли составить какой угодно сложный узор, не догадываясь ни о его сложности, ни о его красоте, более того, не зная ни о существовании узоров, ни тем более о существовании красоты. Всю дорогу, не давая покоя, Герберта в самое темечко клевали налетевшие откуда-то вопросы. Кто эти люди? Откуда они взялись и почему пригласили на чай именно его? Ответов на них у молодого человека не было, и чтобы попусту не терзать себя и не мучить он решил, что изъян, червоточинка у всех этих людей появился так же, как появляется он у яблока, в котором однажды со всем своим скарбом поселился червяк- не зря ведь именно его портрет он видел за спиной так радужно его принявшего мистера Якобса.    (Несмотря на некоторые успехи, Герберт еще недостаточно оперился, чтобы делать более глубоководные заключения. Ребусами с шарадами он никогда не увлекался, на том простом основании, что просто не знал об их молчаливом присутствии в природе - человек, который каждое утро поднимается по свистку, а не по велению сердца, существо, обреченное на вечное ожидание выходных, чтобы пойти удить рыбу, не будет морочить себе голову всей этой чушью с энигмами – догадки Герберта если и посещали, то были не ярче, чем затерявшаяся в водной ряби блесна, способная привлечь разве что сверкнувшую глазом копченую щуку. И все же, глядя на удаляющуюся, с облаком вместе уплывающую дичь, Герберт кое о чем начинал догадываться. Живя в условиях вечно длящегося, неистощимого бессмертия человек  может всему научиться, всего достичь, всё, за что бы ни взялся - сделать, что бы ни задумал - исполнить, а когда ни делать, ни узнавать больше нечего,  все полки завалены и на стене между двумя гобеленами не осталось живого места наступает апатия, обволакивающая, усыпляющая апатия – человек надевает халат и ложится на диван и в некогда казалось неисчерпаемой бочке желаний показывается с мутном осадком илистое дно в котором, как телега в грязи, вязнет любое начинание.  Инициатива чревата ошибками. Инициатива - источник, дающий начало непохожести, она, как ключ, может потеряться даже в кармане – в обществе безобразного единообразия каждый становится отражением соседа без всякого поползновения на индивидуальность. Инициатива страшна свой непредсказуемостью и в этом она не уступит даже покеру. Нить рассуждений, подобно строптивым клубкам мистера Якобса можно направить в какую угодно сторону... В те времена, когда еще не посаженный на крючок мог действовать по собственной воле, инициатива, должно быть перебежав кому-то дорожку, стала неугодна и ее, как фаворитку еще недавно желанную, обольстительную, способную составить партию любому королю, из королевства изгнали, изгнали, как надоевшего шута, в то время как она, став картой какой-угодно масти, могла оказать неоценимую услугу любому, любому в чьи бы руки она не попала.)


Хлестнув по лицу перчаткой, с грохот, свистом промчалось поездом вытянувшееся Время. Промелькнувший за окошком господин со скучающим видом и разыгравшимся на клавесине аппетитом доедал еще невылупившуюся курицу, чья почтенная родительница все еще настойчиво отвергала настойчивые ухаживания петуха. Все происходило одновременно и только Время, хотя и упразднённое, но постоянно дурачащееся, меняющее направление течения и путающее причины и следствия, погнав составы на затерянную среди лугов Сортировочную, способно было распихать события по вагонам, придав им хотя бы видимую упорядоченность. Переводя стрелки часов и поездов, Время подбирало отставших пассажиров, народу набивалось все больше. Чистя мушкет, профессор нечаянно толкнул сидящую рядом гусыню. Торговка, зашипев и осыпав его бранью, сунула руку под перину и вытащила скомканный, перепачканный чернилами, неизвестно как очутившийся в корзине бумажный комок. Держась подальше от вздорных баб, профессор придвинулся ближе к скучающей, едва не прокисшей вдове, подсевшей в вагон на одном из множества раскиданных на пути захолустных, богом забытых полустанков. Отодвинув занавес вуали, гусар что-то шепнул на нежно-перламутровое ушко;.

Поезд тронулся...

Дама уронила платок.

Вспыхнув шведской спичкой, вдова чуть было не подпалила обволакивающий ее туалет и незаметно пожала обоим руку.

– Ко-Ко-Ко, – клокотал из мешка петух.

-Время кого угодно возьмет в компаньоны, – под стук колес Витька Ветрогон с кем-то с пеной у рта спорил, доказывая, что Время можно во что угодно конвертировать. -Купленное возврату и обмену не подлежит, –  кинул с верхней полки мистер Сибарит и попросил еще стакан чаю.

За одно пусть даже и слишком затянувшееся, сумбурное чаепитие все в жизни Герберта переменилось. В его жизни появилось Время. Он с полной уверенностью мог сказать, что было вчера и мог по косточкам, по минуткам перебрать приключившиеся с ним события. По поводу все еще где-то гуляющего завтра Герберт принялся строить планы, которые были похожи на карточные домики и тем не менее их было до жути приятно строить. Почувствовав приятное бурление, Герберт, проживающий по адресу 127, Роуз стрит, Канзас сити, будучи в здравом уме и твердой памяти осознал, что он – человек и только потом джентльмен и товарищ, следовательно, он по собственной инициативе, а не по чьей-то указке или ориентируясь на блеснувшую рядом чешую, может делать что ему угодно, а значит и пойти куда ему угодно, даже на чашку английского чая!  Дело осталось за малым, получить приглашение...
Когда Герберт очутился дома на пороге его ожидала записка. «Дорогая тетушка Элиз...» – начиналась записка, в конце которой следовало приглашение. «Завтра ровно в 5 часов по полудню...» В этом ошибке было столько человеческого и это делало ее такой милой.  Герберт с удовольствием принял приглашение и понял, что он принят в члены клуба.


ЭПИЛОГ

Мистер Якобс с умильной улыбкой человека, который ничего никогда краше не видел, смотрел вдаль на горизонт. Стоящий рядом мистер Сибарит уже успел нахлобучить себе на голову каску пожарника и с трудом себя удерживая, ретиво топтался на месте – какая-то часть его не могла не ощущать ту возвышенность, которая снизошла на его товарища, но другая требовала скорейших действий: горящий вдали зонт следовало потушить и немедленно! Сгорающая от любви, разгоряченная пылкими словами вдова и не заметила, как огонь с платья перекинулся на сопровождающий ее саквояж, не пощадив даже зонт. Все это было очень противоречиво еще и потому, что возвышенность на них снизошла, но они-то на нее еще не восходили. Оба джентльмена стояли у подножия холма.

– А какой длины, мой дорогой мистер Якобс, Вы связали шарф?

¬– Зеленый, – невозмутимо ответил мистер Якобс.

– А какой на вкус имбирный пряник?

– Желтый, – не задумываясь ответил джентльмен.

Компаньоны всегда старались вести беседу таким образом, чтобы у всех после нее остался приятный осадок. ...Ни в этом ли состоит единственное предназначение будь то звуков или жалких каракулей и даже не важно в какой последовательности они выстроены!... Дальнейшие вопросы собеседник мистера Якобса старался составлять таким образом, чтобы у отвечающего на него мистера получилась радуга, иначе следующая за беседой ночь была бы для мистера Якобса беспокойной, а так как грядущего не существует (во всяком случае пока не улажены все формальности со Временем) все его ночи окрасились бы в темные оттенки.

– А вот и мой знакомый насекомый! – пригнув колено, Витька Ветрогон почтительно наклонился к траве и приветственно приподнял котелок, который тут же с ворчанием унес с собой профессор. Плеснув в него воды, профессор на всех парах мчался к поезду. Попыхивая трубкой, набирая ход, вдали катили вагоны...

– Ваша шляпа..., – только и успел обронить мистер Якобс, совершенно забыв о том, что не так давно его товарищ отправил ее в знак приветствия одному молодому человеку. Как бы то ни было, каковы бы не были обстоятельства его окружающие, факт оставался фактом – шляпы на голове мистера Сибарита не было, белые пуделиные кудри трепал ветер.
 
Навстречу товарищам шагал муравей. Веретеном кружа нитку, готовила себе саван гусеница. Насвистывая себе под нос неугомонную, шальную мелодию, наполняя все вокруг своим смыслом, своим содержанием, не имеющим ничего общего с окружающей его действительностью, вдали показался Герберт. Заприметив прыгающий по холмам котелок, спешащий на чай Герберт раскрыл очень кстати оказавшийся под рукой зонт, сверху капало.