Глава 51. И по кругу кони мчат, почти летят

Решение дезертировать пришло ко мне также спонтанно, как и мысль о бегстве в Ленинград. И, пока Рюмин дремал, я вышел в Туле, понимая, что дальнейшее бегство от самого себя – совершенно бессмысленно…
Скрипя зубами, чуть ли не воя от, как мне тогда казалось, совершенно немотивированной злости, я мерял шагами перон Тульского вокзала и ждал прибытия поезда Москва-Харьков.

В Туле же вышла и Рита. Её встретили какие-то родственники, они пообнимались, перецеловались, сели, кажется, в такси и уехали. На привокзальной площади я присел на лавочку. Ко мне подошла бродячая собака, сочувствующе посмотрела мне в глаза и принялась грызть шнурок на моём ботинке. Я усмехнулся, вспомнив, как в Харькове мою обувь испытывали на прочность голуби. Вспомнил Светку. И тут же защемило сердце. Я порылся в портфеле, и угостил собаку остатками нашего с Рюминым вагонного пиршества. Пёс оставил шнурок в покое, и жадно набросился на колбасу и курицу.

– Давай знакомиться, – сказал я собаке. – Меня зовут Мальчик Бананан. А тебя?
Пёс дружелюбно вертел хвостом, хрустел куриными косточками, и не обращал на меня никакого внимания….

… Второй семестр начинался в понедельник 6 февраля. В этот вечер была снежная пурга. Я, Клюй, Валера и Рюмин, получив новые учебники, поехали от нашей библиотеки в общежитие на такси (?!) и препирались с таксистом из-за цены (1 рубль 75 копеек). Рюмин собирался провести весь вечер в учебной комнате, но совершенно спонтанно мы, не сговариваясь, побросали сумки с учебниками под деревом на углу Ленина и О. Яроша и в полуподвальном магазинчике набрали вина.

Я всё время ждал, что Рюмин задаст мне вопрос относительно моего бегства из поезда. Но он вёл себя так, будто я с ним никуда не ездил, и вообще – он, дескать, очень рад меня видеть после двухнедельного перерыва в учёбе.
Когда я убедился в том, что задавать неудобные вопросы не в его стиле, я окончательно расслабился, и внушал себе, что я действительно никуда из Харькова не выезжал и… всё чудесно и прекрасно!

13 февраля на воспитательном часе Виктор Дмитриевич Сальников устроил разбор итогов первой сессии. Его выступление было совершенно спокойным. Впрочем, как и всегда.

– Сессию вы сдали очень плохо. Я помню самый первый РКИ, куда, кстати, набирали без всякого специального отбора. Так вот, они сдали сессию с одной четверкой на всех. А вы весь год валяли дурака. Вы абсолютно не заботитесь о своей успеваемости. Вы должны постоянно подходить к преподавателям и спрашивать, что у вас по промежуточной аттестации. Например: Надежда Владимировна, какие у меня оценки?

– Я не знаю, я не знаю…., – копируя Надежду Владимировну, вставил я.
– Так подойдите и спросите!
Потом он вызвал Яну Замелину и долго расспрашивал её о полученной тройке: огорчилась она или нет. И если – да (другого варианта, собственно, и быть не может), то в чём именно выразилось её огорчение, не мешают ли ей телефонные звонки и так далее.

После этого он несколько раз проводил ревизию в 11 общежитии, перетряхивая шкафы наших девушек. Наши парни предвкушали его появление в 4-ой общаге – там-таки было на что посмотреть: под кроватями и в шкафах кучи пустых бутылок, ожидающих встречи с пунктом приёма стеклотары. Но проводить подобное мероприятие в нашей вотчине Дмитрий Викторович, видимо, не решился….

Вечером того же дня Ева ответила мне отказом, сославшись на то, что ещё не готова к семейной жизни. Это не было шоком. Это не было разочарованием. Это было… никак. Мы присели за столиком в каком-то кафе и я, читая меню, уже по её глазам догадался, что свадьбы не будет…И всё бы ничего, но этот философский аспект…

«Давай просто останемся хорошими друзьями, – уверенно начала она, – Мне кажется, в нашем случае – это самый достойный вариант!».
«Я не очень понимаю отношения типа «хорошие друзья», – пытался возражать я. – «Значит ли это, что физический контакт между нами – исключается?»

Ева задумалась. И её ответ меня убил:
«Скажем так. Есть решения, которые принимают мужчины. Женщины на эти решения реагируют. Всё будет зависеть от того, насколько ты созрел как мужчина, и от того, насколько я буду реагировать на твои решения как женщина…»
«Ты сама поняла, что сейчас сказала? – переспросил я».
«Смешной ты, – ответила она. – Тебя вообще в этой жизни интересует что-то помимо «физического контакта»??»

«Нет, конечно, – честно ответил я, входя в наигранную ярость. – Что еще меня должно интересовать? История КПСС? Фонолог Опришко с его библь, бабль, бобль, бубль…? А может быть труды академика Лихачева??»
«А чего ты на меня кричишь?»
«Я – кричу? Я разговариваю практически шёпотом!»
«Знаешь, что? Я наверное пойду, а ты… Мне… собственно всё равно: делай что хочешь» – сказала она и ушла.

Вот и всё. Исключительно женский ход: когда кончаются контраргументы – «А чего ты на меня кричишь?»!!

… Во втором семестре некоторые предметы и преподаватели остались, а некоторые поменялись. Остались, в частности, введение в языкознание, введение в литературоведение, история КПСС. Латинский язык остался, но вместо Галины Матвеевны Пучковской пришла более молодая, энергичная и либеральная Наталья Александровна Корж.

Из новых предметов самым ярким была фонология и фонолог Опришко. На первой лекции он стучал кольцом по кафедре и спрашивал: «Эти звуки мы изучаем?». Потом читал отрывок из Олеши, где капли падали со звуками «библь, бабль, бобль, бубль». Это был настолько яркий персонаж, что мы с Рюминым тут же добавили его в наш репертуар пародий.

И новым предметом была историческая грамматика, которую читал Виктор Андреевич Маринчак. Разные обстоятельства постоянно мешали мне попасть к нему на лекцию. И тогда, в один прекрасный день Виктор Андреевич выдал легендарную фразу: «А кто такой этот Рыбаков? Вы мне его хотя бы в коридоре покажите!».

Еще появилась мировая литература: от Гомера до Бокаччо. Я не помню фамилию преподавательницы, но читала она очень хорошо. Когда она произносила фамилию какого-нибудь писателя, хотелось встать и склонить голову от восхищения перед ним. Появилась и история русской литературы. Её вела Ксения Сергеевна Осипова. Она требовала, чтобы мы читали древнерусские тексты в подлиннике, и все время отсылала нас к трудам тогда еще живого академика Лихачева.

Вообще во втором семестре мы вели себя гораздо свободнее, чем в первом: безбожно прогуливали занятия, очень часто выпивали. На день донора, Рюмин с Валерой дежурили в столовой общежития, а потом закончили его «серьёзной» пьянкой.

Где-то в феврале мы совершили подвиг, выпив в пивной на Клочковской по 12 бокалов пива. Мы пытались заставить стол пустыми бокалами, но их тут же уносили. После этого Клюенко заснул в коридоре 11 общежития, а Рюмин спал в шубе на Валериной кровати, а, проснувшись глубокой ночью, пошел по коридору к себе в комнату босиком, неся ботинки в руках.

20 февраля я к своему собственному удивлению подлизался к Еве, и пригласил её в кино. Второй и последний в этой жизни поход в кино с Евой также ознаменовался участием Машки Соломатиной, которую Ева все время таскала с собой. Я заплатил за три билета в кинотеатр «Украина» (там они были дорогие – по 70 копеек), а потом еще угощал мороженым и Машу. По тогдашним понятиям это было безумное расточительство. О своём пижонстве я с гордостью поведал парням, и единственным человеком, который отнесся к этой истории, как к трагедии, был Николаха, известный своей щепетильностью в финансовых вопросах… Но мне хотелось поставить, так сказать, восклицательный знак на завершении своих отношений с Евой, поэтому я считал, что поступил красиво и правильно!

Тогда я ещё не знал, что в моих отношениях с Евой не будет никаких знаков – ни восклицательных, не вопросительных, и что наши судьбы уже навсегда связаны стальными канатами. И только жизненные передряги будут нас разлучать.

Но не надолго….