«…Куранты пробили пять,
Над кремлём гордый флаг.
Я пытаюсь понять,
Почему я для общества враг?..»
Рок-группа «Ляпис Трубецкой».
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПАРАЛИЗОВАННОЕ ВРЕМЯ.-
ГЛАВА 1. ЗАТИШЬЕ ПЕРЕД БУРЕЙ.
Первое впечатление о Завидово было плохим: едва мы зашли в казарму, душу охватило смятение, вызванное царящим тут бардаком. Старинные входные двери помнили лучшие времена, обшарпанные, уродливые стены, с облупившейся краской, гармонировали с устойчивым запахом канализации, стоявшим на лестнице. Купавновские строгость и порядок, бывшие ненавистными совсем недавно, почему-то вспомнились с сожалением, как что-то приятное. Может из-за моей любви к порядку во всём, может просто потому, что я привык к полковой школе за две недели, но скорее всего причиной было ожидание чего-то, ещё более хренового, чем Купавна, да ещё помноженного на разруху и обветшалость обстановки.
Лаврухин проводил нас на второй этаж и пропал куда-то. Довольно долго мы стояли в коридоре, разговаривая о разном. Я всё размышлял о том, что с новыми знакомыми, Андреем и Серёгой, можно попытаться создать такой же прочный союз, как с Чубаковым, Никишиным и Антоновым. Конечно, эти мысли были поспешными и преждевременными, ведь я ещё ничего не знал о предстоящей жизни на новом месте, но успокоить свой возбуждённый мозг не мог. Разговоры с Андреем воскресили в моей голове воспоминания о колледже, оконченном совсем недавно и казавшемся теперь таким далёким. Что и говорить, любая проблема из числа терзавших меня, во время учёбы на гражданке, сегодня представлялась смешной и незначительной.
Мои размышления прервал появившийся откуда-то незнакомый сержант, который походил перед строем, ковыряясь в каких-то бумагах, после чего дал команду оставить личные вещи в каптёрке, возле входа на второй этаж и повёл нас всех в столовую.
Второе впечатление о Завидово было хорошим и за это следовало благодарить сержанта и столовую. Во-первых, никто не орал на нас. Команды подавались скучным, спокойным голосом, строгого исполнения не требовалось. Во-вторых, еда была отличной: вкусные батоны и буханки, вместо противного, кислого и черствого купавновского хлеба, здоровые порции горячего картофельного пюре, обильно залитые сливочным маслом, здоровенные куски жареной горбуши, горячий чай, в количестве «сколько влезет», с четырьмя кусками сахара. В-третьих, масло можно было мазать ножом (многие по привычке ухватились за ложки-вилки, из-за чего сержант долго смеялся) и самое главное – не надо никуда торопиться! Все были довольны, в том числе и я, все уплетали за обе щёки, Серёга весело мне подмигивал и радостно улыбался. Свинячье счастье затмило глаза всем.
- Ну что, поели? – спросил сержант, причём именно тогда, когда мы на самом деле поели, - тогда заканчиваем приём пищи, по одному с каждого стола берут посуду и несут во-он туда, - он указал в направлении мойки.
В курилке, после ужина, сержант объяснял нам, что надо делать для «нормальной жизни».
- В столовой не надо, ни спешить, ни тормозить. Смотрите на старьё: пока оно ест, едят и остальные, ни больше, ни меньше. Старьё всегда даёт слонью пожрать, никогда не забивает. В курилку тоже бежать не надо… Тормозить правда тоже не надо. Вообще, отмахивайте свою Купавну. Никуда не носимся, не орем на поверках дурным голосом...
- Слоньё?..- удивлённо спросил кто-то.
- Да, слоньё. Это в кремле и в Купавне первое полугодие – уши. У нас молодых называют слонами. Так что вы – слоны, - улыбнувшись пояснил сержант.
Сержант говорил, мы слушали, всё казалось простым и понятным. Из курилки он снова отвёл нас на второй этаж, на этот раз прямо в расположение роты. Не было никаких построений, ничего такого официального. Мы просто получили свои вещи из каптёрки и прошли в располагу. Рота занималась чёрт знает чем: все бродили туда-сюда, разговаривали, делали разными дела. Сержант показал мою кровать, тумбочку, я начал укладывать вещи, а все кому не лень приставали с расспросами: про гражданку, про Купавну, про всё на свете. Не было никакой агрессии, ничего настораживающего, наверно поэтому я охотно общался со всеми, совершенно не напрягаясь по поводу новой обстановки, нового места жительства. Разговоры продолжались до самого построения на удивительно тихую, спокойную и мирную вечернюю поверку. Проводил её уже знакомый мне здоровенный старший сержант, тот самый, который забирал всех из Купавны.
После поверки было отпущено достаточно времени для полноценного умывания, чистки зубов и прочих необходимостей. Это обстоятельство меня очень обрадовало, потому что я всегда щепетильно относился к личной гигиене и уже успел посмотреть, в Купавне, как человек превращается в вонючее животное, если не следит за собой. После умывания все разделись до пояса, санинструктор провёл телесный осмотр (молодому пополнению уделялось особое внимание, так как после Купавны у нас могли быть самые разные травмы), а старшина отбил роту и моим глазам предстал самый тихий, самый спокойный отбой, который я только мог себе представить. Все просто разошлись по своим кроватям, всего-то и делов! Это казалось чудом! По сравнению с таким отбоем отошли на задний план даже обшарпанные стены и вонючий подъезд. Мысли о рожании попритихли в голове.
Я улёгся на свою верхнюю шконку, вторую от стены. К тому моменту мне уже растолковали, что молодые всегда спят наверху, пузыри тоже чаще всего. На первой шконке снизу, справа от меня, спал уверенный старый, над ним – пузырь, который, прежде чем улечься, аккуратно расправил постель старику. Это бросилось в глаза, но не было неожиданностью.
Забравшись в кровать, я попытался отыскать глазами Серёгу, или Андрея, но их не было видно поблизости. Меня окликнул сосед-пузырь, только что расправлявший кровать старику:
- Слышь, воин, как тебя звать? – он говорил шепотом.
- Саша, - ответил я, тоже шепотом.
- Я Миха. Откуда прибыл, Санёк?
- Из Тулы.
- У-у, - он покачал головой, - я из Самары. Как тебе Завидово? Нормально?
- Да вроде нормально, жить можно…
- Это ты, Санёк, верно базаришь, у нас тут ништяк. В кремле жопа, а у нас расслабон.
Я разговаривал с пузырём о самом разном, хотя сильнее всего меня волновало рожание. Спрашивать напрямую не хотелось, но в ходе разговора я коснулся интересующей меня темы и пузырь посоветовал не напрягаться, потому что в первое время молодых солдат не трогают. Сперва этот совет меня даже немного успокоил, но Миха тут же рассказал поподробнее, как именно молодых не трогают:
- Да, не парься, никто вас по-сильному напрягать не будет. Напиши родакам, пусть тебе тысячи по две высылают в месяц. Этого тебе вот так хватит!
Две тысячи в месяц… На дворе стоял 20…(начало века) год, моя мама получала две с половиной тысячи, отец немногим больше, а меня успокаивали тем, что двух тысяч в месяц мне «вот так» хватит. Ещё бы мне не хватило: ведь две тысячи, это почти целая зарплата моей матери! «Чёртово Завидово, чёртова армия, рожание и всё остальное», думал я, - «как тут вообще жить-то, без бабла, которого нет?»
Миха показался мне неплохим малым, он долго ещё что-то рассказывал, о чём-то спрашивал, до тех пор, пока не пришёл старый, с виду ничем не отличающийся от нас. Разговор тут же оборвался, пузырь уснул, а я ещё долго лежал и размышлял про фантастическую сумму, две тысячи рублей в месяц, которую мне следовало где-то родить и которая была ничем иным, как слабеньким напрягом, «по-первости». Я совершенно не понимал, где мне брать такие суммы, что делать со всем этим? С мыслями о двух тысячах в месяц я уснул.
Проснулся я, по старой Купавновской привычке, за пятнадцать минут до подъёма. Разговор с пузырём всё ещё не выветрился из головы, но впечатления малость перегорели, так что я лежал и размышлял на отвлечённые темы, до тех пор, пока дежурный по роте не прокричал:
- Рота, подъём! – я, как обычно подорвался и начал было лихорадочно одеваться, но Миха одёрнул меня:
- Эй, эй, Санёк, ты не в Купавне, не надо так спешить! – мне пришлось заставить себя замедлиться. За время, проведённое на полковой школе, быстрые подъёмы успели стать частью повседневности. Тут всё казалось странным и непривычным, неспешным, медленным. Не спеша построились, спокойно посчитались, побежали на зарядку, которая в сравнении с купавновской, показалась полнейшей ерундой: просто пробежали два круга вокруг плаца и всё.
После зарядки было наведение порядка, на которое я не попал, потому что ко мне подбежал вдруг незнакомый солдат и спросил:
- Ты Воробьёв?
- Так точно! – ответил я, рапортуя привычным образом.
- Не тупи боец, отвечай в другой раз нормально, тут тебе не Купавна. С шакалами – всё по уставу, как в Купалке твоей, но с нами, со старьём, с брксами, по человечески говори: да, нет, обращайся на «ты» и по именам. Короче, всё как обычно, понял?
- Конечно, всё понятно.
- Молодец, кремень! Тебя переводят отсюда, из роты обеспечения, в пятнадцатую роту, ясно? Пошли скорей со мной, вещи потом возьмёшь, - парень явно куда-то сильно спешил, поэтому мы с ним тут же рванули со второго этажа на третий. Я даже не успел взять свои вещи из тумбочки.
Солдат отвёл меня на третий этаж казармы, удивительно похожий на второй: около выхода на лестницу тумбочка дневального, справа от тумбочки – комнаты хранения оружия, затем учебный класс пятнадцатой роты, дальше коридор, расширяющийся на два крыла: в правом крыле располагалась пятнадцатая рота, в левом – четырнадцатая(на втором этаже то же самое, но справа – рота обеспечения, слева тринадцатая). Слева от тумбочки дневального – канцелярии рот, туалет, бытовка, класс четырнадцатой роты.
Солдат подвёл меня к двери, обитой железом, сказав:
- Это класс пятнашки, нашей с тобой роты. Постучись, представься, тебя ждут, - я кивнул в ответ, а солдат почти бегом рванул в сторону канцелярии.
Я постучал, открыл дверь. Моему взору предстала большая комната с партами, совсем как в школе. За партами сидели слоны, среди которых я узнал Носикова, а так же Коняхина, Дьякова и Фурсова. Троих последних я, как и Носикова, знал с Купавны, но там с ними практически не общался. У всех слонов в руках была парадка, с которой они вытворяли что-то таинственное. За передним, можно сказать учительским столом, сидел Лаврухин. Я собирался было представиться и попросить разрешения войти, но знакомый младшой опередил меня:
- О-о, Воробей, заходи – не робей. Садись давай, вон туда, - Лаврухин указал мне на пустое место за первой партой в первом ряду, где уже сидел незнакомый мне тощий парень.
Первое впечатление о людях у меня часто бывает верным, но столь же часто оно бывает и ошибочным, так что своему первому впечатлению я не доверяю. В этот раз я взглянул на собратьев и у меня сложилось плохое первое впечатление. Само собой, я не знал, насколько верным, или не верным оно было, но одно я понимал: мне предстояло жить с этими парнями, поэтому я постарался не заострять внимание на плохих мыслях и подозрениях. Хотя я сожалел о том, что едва начавшееся знакомство с Серёгой и Андреем из роты обеспечения, так быстро прервалось. Внутренний голос подсказывал, что с этими двумя парнями можно было «сварить кашу».
- Ща тебе принесут парадку, Воробей, будешь клеймить её, Шевченко объяснит тебе, - сказал Лаврухин, кивнув на моего соседа по парте.
Я прошел к своему месту, поздоровался с Шевченко и представился, вполголоса:
- Саша.
Шевченко сделал радостное лицо и ответил, так же вполголоса:
- Класс, тёска! Я тоже Санёк! – затем он объяснил мне, что значит клеймить парадку:
- Смотри, тут, на подкладке, надо нарисовать номер военника, вот этой хренью, - под хренью подразумевалась своеобразная печать, на которую следовало нанести чернила, при помощи губки, а затем изобразить на подкладке парадной формы, номер военного билета. Похожую процедуру мы уже проделывали в Купавне, но сейчас надо было что-то на подкладке «доизобразить». Тоже самое надо следовало проделать с повседневкой. Я не видел во всём этом ничего сложного, разве что чернила всегда кончались, поэтому приходилось разбирать стержни авторучек, а когда кончались чернила из стержней, приходилось плевать на губку, поливать её одеколоном и всячески химичить. Ещё на одёжку пришивалась бирка с фамилией, причём не просто пришивалась, а в строго определённом месте. Само собой, солдаты вечно всё путали, печати лепили вверх ногами, либо не туда, куда положено, бирки шили как придётся, поэтому Лаврухин очень скоро начал нервничать, потом разозлился, и принялся бить кого попало, чем попало.
Спустя примерно полчаса роту построили на завтрак. Только тогда я узнал, что буду служить во втором отделении, первого взвода. Построение было непривычно медленным, тихим и весёлым. Моим глазам предстало множество незнакомых лиц, все улыбались, знакомились, прикалывались, ничего не настораживало. В столовой мне показали моё место, рядом с пузырём и двумя стариками.
- Как звать, воин? – спросил меня пузырь, полушёпотом, как только мы сели за стол.
- Саша, - ответил я.
- Смотри, как только старьё начинает есть, ты тоже можешь начинать. Как только старый взял масло, ты тоже можешь брать… - сидевший рядом со мной старый, услышав нравоучения пузыря, вклинился в разговор:
- Санёк, он всё тебе верно говорит, но когда сидишь со мной, меня Лёхой звать, или вот с Андрюхой, - Лёха указал на второго старика, который согласно кивнул головой, - бери всё что тебе надо и никого не жди.
После завтрака сходили в курилку, затем поднялись в роту и молодых снова отправили в класс, продолжать таинство с одеждой и печатями.
Я быстро сделал свою форму и принялся помогать Шевченко, а закончив с ним - всем подряд. Во время всего этого чернильно-ниточного беспредела, я как следует познакомился с Андреем Фурсовым, который тоже одним из первых сделал со своей формой всё необходимое.
- Воробей, Фурса, - окликнул нас Лаврухин, - если закончили, идите на заднюю парту, а остальные тупорылые, подходите к ним по очереди.
- Пойдём, - сказал мне Фурсов и протянул руку, - меня Андреем звать.
- Санёк, - представился я и тоже протянул руку.
Мы с Андреем разговорились, он оказался весёлым, смышлёным и добрым парнем, готовым помочь всем и каждому. Мы говорили с ним о музыке, о книгах, о кино, причём во время этого разговора я понял, что наши предпочтения очень похожи.
Знакомство с Фурсовым было приятным происшествием. У этого парня явно хватало мозгов, для интересного общения, всё у нас получалось быстро, аккуратно, так что Лаврухин явно начал к нам благоволить.
До обеда оставалось всего ничего, когда в класс забежал солдат, представившийся Женьком Зурабовым. В руках Женя держал гору подшивочной ткани, представлявшей из себя куски белой материи, размером примерно пятнадцать на сорок сантиметров.
- Подшивайтесь, старую подшиву можете выкинуть.
Когда все подшились, Зурабов осмотрел кители и похвалил меня, Фурсова и ещё парочку незнакомых ребят. Моя работа особенно понравилась Женьке, он спросил:
- Ты что, швеёй на гражанке подрабатывал?
- Нет… - проговорил я удивлённо.
- Кремень! Будешь скоро старьё подшивать, не отвертишься, - сказал с улыбкой Зурабов, обняв меня при этом за плечи. Затем он взял китель, показал остальным и значительно произнёс:
- Вот, видите? Чтобы все так подшивались!
Как уже вероятно понял читатель, Женя Зурабов был солдатом второго полугодия, говоря проще – пузырём. Этого активного, подкачанного, всегда радостного парня с интересной, какой-то грубовато-женственной манерой поведения, мне предстояло вскорости узнать очень хорошо.
Но вот рота построилась перед обедом. Я старался запоминать сослуживцев, из которых особенно выделялись уверенные старики, сидевшие на табуретах перед строем, слоняющиеся туда-сюда по расположению роты и громко смеющиеся. Кое-кого я запомнил ещё с утреннего построения. Рядом со мной в строю стоял тот самый пузырь, с которым я утром сидел за столом на завтраке. Он обратился ко мне:
- Санёк, меня Ромой звать, - я кивнул в ответ. Ромка указал мне на здоровенного старшего сержанта, не менее чем двухметрового роста и сказал:
- Запоминай, Санёк, это замок первого, твоего взвода, исполняющий обязанности старшины роты, Юра Пестун. Очень уверенный чувак. Смотри, его вы все должны знать… - само собой, я сразу запомнил Пестуна, тем более, что это был очень харизматичный и запоминающийся человек. На нём был отутюженный, чистый, красивый комок(красивый настолько, насколько вообще может быть красив комок), блестящие и, как ни странно, тоже красивые сапоги, ну и конечно же причёска сильно отличалась от всего того, что носили на головах другие, хоть даже и уверенные старики. При возрасте 21 год выглядел Юра на 28 и вёл себя соответственно. Одним словом, Пестун вполне мог произвести впечатление на нас, несчастных слонов. Надо сказать, я очень завидовал Юре, да и всем остальным старым, но не из-за причёсок, комков и сапогов, а из-за того, что служить им оставалось всего полгода.
Обед прошёл по схеме завтрака. Кормили вкусно и сытно, ели все не спеша. После обеда, так же не спеша, вся рота отправилась в курилку, причём Пестун заявил:
- Если кто не курит, можете выйти из курилки, стоять рядом, - после чего с улыбкой добавил:
- Я сам не курю, - стоит ли говорить, что мне и не только мне, пришлось по душе такое заявление Пестуна. Кстати, только тут, в курилке я заметил, что со мной в пятнадцатой роте служит солдат, знакомый мне ещё с военкомата. Именно он, с «грозным дядькой» вместе, сопровождал меня и всех туляков, от родного города, до Москвы. Скоро я узнал, что знакомый солдат является бруском, убогим как никто другой, а так же он мой земляк. Звали солдата Денисом Берниковым, в тот раз я не осмелился поговорить с ним и познакомился по-настоящему чуть позже. «Грозный дядька», как я вскоре узнал, так же служил в Завидово, это был заместитель комбата, подполковник Гордынин.
Из курилки молодые солдаты снова отправились в класс и расселись за парты. Через несколько минут к нам зашел ротный писарь, пузырь, представившийся Храповым Алексеем и выдал каждому слону по рабочей тетради. Именно он он утром забрал меня из роты обеспечения. После этого Лаврухин сказал, что сейчас мы начнём писать конспекты, причём объём писанины большой. А когда напишем, выучим всё наизусть. Сидевший рядом со мной Шевченко, еле слышно выругался в ответ на это, пробормотав:
- Б…я, Санёк, ненавижу писать, - я согласился с ним, хотя меня перспектива написания конспектов особенно не пугала.
Вообще, мы с Сашей Шевченко оказались очень разными людьми. Общался я с ним только по необходимости, и хотя конфликтных ситуаций не возникало, объединяла нас разве что общая парта. Саша был вечно прикалывающимся, смешливо-суетливым человеком, постоянно развлекающим всех. Я несколько поднялся в его глазах, когда хорошо подшился, к тому же, я помог ему всё проклеймить и показал, как можно быстрее и удобнее подшиваться, но всё равно, от моего общества он быстро начал откровенно скучать. У нас с Сашей не было совершенно ничего общего. Мы слушали на гражданке разную музыку, по-разному отдыхали, любили разные фильмы. О моей любимой Матрице, он отозвался с раздражительным негодованием, мол, совершенно тупой, из пальца высосанный фильм. Несмотря на всё это, мы с Сашей много разговаривали, когда получалось. Вернее будет сказать, что разговаривал больше он, а я слушал.
В конце каждого часа занятий и писанины, у нас был десятиминутный перекур. В ходе этих перекуров я познакомился со всеми собратьями. Особенно мне запомнился Миша Бородин и ещё один парнишка, кавказской внешности, вечно стоящий в углу и напевающий под нос песенки Цоя. Признаться, я давно забыл имя паренька, но хорошо помню, что все называли его «Джигитом». Сперва я решил, что Джигит нормальный малый, но очень скоро убедился в его ненормальности. Об армии он рассуждал в патриотическо-романтических тонах, всё время рассказывал про свою больную мать, про своего больного отца, своего больного себя, больного кота… С каждым днём в Джигите созревала мрачная решимость, как можно быстрее отправиться домой. Мне только и оставалось, что всё время утешать его изо всех сил. В противоположность Джигиту, Бородин был молчаливым, немного замкнутым парнем. Мне он показался сильной личностью, которая совершенно не собиралась сближаться с кем-либо. Что касается всех остальных собратьев по призыву, они произвели на меня крайне тягостное впечатление своим желанием посасывать сигареты и ни о чём больше не думать.
Лаврухин выделял из коллектива меня и Андрея Фурсова, а на всех остальных постоянно орал дурниной, заставлял бить гвозди, сидеть в электронах, отжиматься и т.д. Чаще остальных встревал Максим Малевский, которого все сразу же прозвали «Малевичем». Вечно Малевич делал всё не так. Если он клеймил форму, то делал это как угодно и где угодно, но только не так, как положено и не там, где необходимо. Если младшой попросил бы Малевича поднять левую руку, то он почти наверняка поднял бы правую ногу. Этот парень злил всех и на меня он по-первости произвёл крайне тягостное впечатление, лишь по прошествии некоторого времени я разглядел в нём некоторые черты, за которые нельзя было человека не уважать. Так например, Малевича невозможно было вывести из душевного равновесия, он плевал на всех тех, кого считал плохими людьми, даже если эти люди долбили его табуретом по голове. Малевич обладал чугунным чувством собственного достоинства, в сторону от которого он за два года службы не отошёл ни разу. Плюс ко всему, он отличался великодушием и незлобливостью, так-то…
Вечером первого дня моего пребывания в пятнадцатой роте, класс посетило сразу несколько новых и интересных для всех людей. Первым явился Юра Граченко. За пять минут до его появления, в класс забежал незнакомый пузырь и загадочным голосом произнёс:
- Слышь, слоньё, ща с вами будет знакомиться ваш будущий уверенный старый, Юра Граченко. Это очень уверенный чувак и вы все будете потом на него рожать. Не в моих, а в ваших интересах нормально к нему относиться и не тупить, потому что он будет пи…дить вас, а не меня, когда придёт время. Потом придёт сегодняшний, а никакой не будущий старый. Лёха Пестун. Смотрите, с ним вообще осторожнее – если будете тупить вы, он даст пи..ды нам, вашим пузырям и мы так просто об этом не забудем… Сидите тихо, ни о чём не спрашивайте его, пока он сам не скажет вам, что можно спрашивать… На все вопросы отвечайте чётко, к кому обратится – сразу чтоб вставали! Обращайтесь к нему только по имени – Лёха! И учтите, Пестун хитрый пёс, он сделает вид, что переживает за вас, скажет всё ему рассказывать про нас, пузырей, про всё. Смотрите, не пи…даните ему лишнего! Ему на ваши проблемы насрать и у него одна мечта – вые...ать всё и всех! – сказав так, пузырь положил руку на плечо Лаврухину и они оба рассмеялись.
Первым знакомиться пришёл Граченко. Он зашёл в класс, взял свободный стул и сел рядом с Лаврухиным, закинув ноги на стол. Затем, улыбаясь во весь рот, Юра начал знакомиться:
- Здорово, слоны! Знаете меня? – он обвёл взглядом весь класс и обратился к первому попавшемуся солдату:
- Воин, скажешь кто я такой? Тебя-то как звать? – слон, к которому обратился Граченко, встал и заметно волнуясь, пролепетал:
- Тебя зовут Юра Граченко, ты уверенный старый… А я – Орлов Лёха.
Вероятно, ответ Орлова понравился Юре, потому что он громко рассмеялся и сказал:
- Ха-ха! Молодец воин! Да ты садись и не ссы. Сейчас вы ещё имеете право меня не знать, но вот через пару дней вам уже лучше не тупить. Пузыри молодцы, довели вам про меня… Но вообще это им по барабану и вы в будущем должны сами всё про нас узнавать, вникать. Я конечно ещё совсем даже не старый, но я уверенный, тут Лёха Орлов прав. А знаете моё погоняло? Вот ты, воин, знаешь моё погоняло? – Юра ткнул пальцем в Сашу Шевченко. Саша встал и сказал:
- Не, Юр, не знаю…
- Ладно, не ссыте, я вам на первый раз сам доведу, я не гордый. Погоняла моя – Фикса. Вот, - Юра приподнял верхнюю губу и сверкнул на нас вставленным золотым зубом.
Юра Граченко ещё долго сидел с нами, рассказывая о себе, о своей уверенности и о том, как он стал таким крутым, ни на что и ни на кого не херя, всегда во всё вникая, рожая, не забивая хрен на братьев и на старьё. Окончательно убедив всех в своей суперсиле, Фикса принялся расспрашивать нас: кто и чем занимался на гражданке, кому что нравится-не-нравится… Обратился он и ко мне, но я совершенно не знал, что ему такого рассказать? Юра улыбался, советуя мне не «ссать» и уточнив, что вот прямо сейчас рожать на него мне не придётся, а только потом, а раз потом, то и бояться мне сейчас нечего…
Граченко сидел с нами до тех пор, пока в класс не зашёл Пестун. Лёха Пестун сразу и везде бросался в глаза, был он рыжеволосым, двухметровым малым, крепкого телосложения, весь ухоженный, холёный и лощёный. Казалось, будто звание «старший сержант» напечатано у него на лбу, так что лычки на плечах не обязательны.
Итак, Пестун зашёл в класс, сказал: «здра-а-авствуйте», лучезарно улыбнулся и выразительно посмотрел на Граченко, который тут же молча встал, сказал всем «пока» и вышел вон. Пестун сел на место Фиксы и начал разговор:
- Ну что, мужики, здорово! – мы не стройным хором ответили на приветствие. Юра, ни на секунду не переставая улыбаться, продолжил речь:
- Я вас понимаю: припёрся старый, разговаривает разговоры… Пузыри вас, само собой, запугали, рассказали о том, какой я козёл, что со мной разговаривать нельзя и я всех жру живьём на завтрак! - надо сказать, Пестун прямо-таки излучал обаяние и всем видом старался показать, как ему важны наши проблемы, как он хочет нам всем искренне помочь.
- Вы пузырей не слушайте. Если есть проблемы – сразу идите ко мне лично со своими проблемами. Ясно вам? Если кого-то что-то волнует, что-то напрягает, всё что угодно – смело идите прямо ко мне и любой вопрос будет решён. Вам ясно? Нет такого вопроса, который нельзя будет решить, - Пестун говорил, пристально глядя на всех нас и улыбаясь совершенно по-дружески. Он стремился объяснить нам, в какие райские условия мы попали:
- Вы все небось сейчас паритесь, думаете про рожание… А это всё фуфло, ясно вам? Пятнашка – самая клёвая рота в полку и тут каждый живёт так, как хочет жить. Никто вас тут не будет ни к чему принуждать, ни к какому рожанию. И все будут нормально жить. Сейчас вы отстажируетесь на посты караулов, вольётесь в жизнь роты и всё будет классно, так что главное сегодня для вас – сидеть тут и изучать документацию, слушать Женька Лаврухина. Старайтесь не тупить. Чем быстрее попадёте в караул, тем лучше. В караулах нет ничего сложного, ничего страшного. А кода поедете на дальняк, на дальний, выездной караул – «Хижина», так он называется, так там вообще сказка, полный расслабон… - Пестун ещё долго рассказывал про прелести службы, про «Хижину», как там можно жрать от пуза и спать до посинения, про кухонные наряды, где вообще просто мечта, а не жизнь, про гарнизонный караул ГК-1, на территории которого расположены элитные дачи сильных мира сего, как там красиво и прекрасно…
- Так что смотрите, ни о чём не парьтесь, по всем вопросам подходите ко мне и всё будет отлично, - сказал Пестун напоследок и вышел из класса. Кое-кто наверняка поверил этому холёному старшему сержанту, но лично я не принял всерьёз ни единого слова. Подозрения мои окончательно укрепили два пузыря, просочившиеся в класс незадолго до ужина, для проведения очередной профилактической беседы. Одного пузыря, Зурабова Женю, я знал. Другого не знал, звали его Сашей Сальниковым, это был очень занятный парень, невысокого роста, с добрым лицом и выразительной мимикой. Интересной особенностью Сальникова была его потрясающая, по армейским стандартам, вежливость. Он практически не ругался матом и, как выяснилось позже, почти не занимался рукоприкладством… Саша сразу понравился мне. Говорил с нами в тот раз больше именно он, а Зурабов просто стоял рядом:
- Здорово пацаны! Меня Саньком звать. Саня Сальников. Что вам тут этот рыжий пёс, Пестун наговорил, я могу себе представить: не слушайте козлов-пузырей, всегда обо всём рассказывайте мне лично, я помогу… и всякое такое! Так вот, мужики, этот Пестун такая гнида, такой… - тут Саша сделал выразительное движение губами, которое должно было обозначать матерное слово, созвучное со словом «волейбол».
Сальников рассказал, что подходить к старью нам запрещено строго-настрого, так как слон – абсолютно бесправное, униженное существо и не имеет права разговаривать со старым, если тот сам к нему не обратится. Каждое наше слово в адрес уверенного старого – ЧП и за это ЧП пузыри будут строго наказаны, а если из-за нас пузыри будут строго наказаны, то и нам потом несдобровать.
Лаврухин начал было возмущаться, мол, нам некогда сейчас слушать байки, а надо учить документацию, но Саша поклялся, что займёт нас разговором всего на пять минут, только для того, чтобы дать необходимый минимум информации. Лаврухин согласился и Сальников рассказал некоторые вещи, часть из которых я уже знал, другие же были мне незнакомы. Так он поведал, что в столовой нам нельзя держать руки на столе, нельзя брать хлеб, масло, соль, перец до тех пор, пока его не возьмёт старший по призыву. Самому спрашивать разрешение не полагалось. И вообще, со старьём нельзя было разговаривать(Сальников постоянно это повторял), мелькать на глазах у старья. Нельзя было садиться на табуреты, если это не приказано сделать старшим по призыву…
- Вы смотрите, пацаны, это сейчас вас расслабляют, пока вы тут в классе учите фигню, - говорил Саша, - да и нельзя вас сразу напрягать… - тут его перебил Зурабов:
- Ну да, а то вы сразу все чухните и начнёте стучать!
- Не надо так говорить, Женя, - аккуратно перебил его Саша, - сразу видно, что тут все нормальные ребята и не станут стучать. Так вот, сейчас вам можно почти всё, а как выйдите отсюда, вольётесь в жизнь роты – не тупите. Вам нельзя будет даже просто стоять в свободное время, всегда надо что-то делать, ясно? Старьё увидит, что слоньё без дела шатается – нам, пузырям даст по рогам, или на бабло поставят, на проставу, а мы вам потом будем отбивать головы табуретами, ясно? Но до этого-то конечно не дойдёт, потому что вы все нормальные пацаны и не будете тупить. Есть свободная минутка – наводите порядок, или хотя бы делайте вид, что наводите порядок, - тут в разговор решительно встрял Зурабов:
- Вас сейчас рожать никто заставлять не будет, первые месяца три, но потихоньку надо начинать рожать. Пишите домой, пусть родаки вам высылают сигареты, Золотую Яву, старьё только её курит, сгущёнку, жвачки – будете понемногу нам помогать, мы потом будем к вам нормально относиться и старьё будет видеть, что вы не херите. Можете и денег попросить, но не просто так, в конвертике – шакалы сразу найдут и отберут, положат вам на книжку, а они вам на книжке на х…р не нужны! – тут Женя рассказал, как и куда можно заныкать деньги: в сигарету, в кусок мыла, конфету, подшивочную ткань, ну и т.д. и т.п. Сальников снова взял слово:
- Короче, вникайте во всё, слушайтесь нас, не тупите и всё будет хорошо. Старый – это для вас царь и бог. Старый скажет сожрать таракана – надо брать таракана и жрать, - сказав это, Саша оглядел наши охреневшие рожи и со смехом объяснил, что до поедания таракана дело конечно не дойдёт, что надо просто изобразить в таком случае решимость и готовность съесть таракана, а любой старый сразу обязательно подаст команду «отставить».
Незадолго до отбоя, Зурабов показал мне мою кровать, в первом взводе. Спал я, само собой, на верхней шконке. Рядом со моей располагалась кровать Носикова. Подо мной, развалившись, лежали двое, явно бывшие уверенными брусками. Один был славянской внешности, слегка пузатенький, улыбчивый, с виду добродушный. Другой выглядел, то ли как якут, то ли как монгол, такой же пузатенький, как первый и такой же улыбчиво-добродушный с виду. Как только Зурабов ушёл, один из них, который славянской внешности, обратился ко мне:
- Эй, воин! Как тебя звать? – я представился.
- А нас, знаешь как зовут?
- Нет, если честно, не знаю, - ответил я.
- Ну и ладно. Не страшно, для первого то дня. Меня зовут Вася Борщенёв, а это вот Денис Якубов. Ты откуда призван?
- Из Тулы.
- О-о! У тебя два земана в роте! Домнин Андрюха, нормальный малый, попозже познакомишься с ним. И ещё Берников Дениска, он правда убогий в хлам, но что делать, - при этих словах Вася с Денисом громко рассмеялись. Поговорив немного с брусками, я отправился на построение. Ко мне подошёл Зурабов и спросил:
- Знаешь, с кем ты сейчас разговаривал?
- С Васей Борщенёвым и Денисом Якубовым.
- Правильно. Смотри, не забудь их имена и другим скажи. Это очень уверенные бруски, вы будете рожать на них скоро.
- Ясно… Вроде они нормальные ребята.
- Да-а, нормальные… Но Вася, он только с виду такой добрый и приветливый. Совсем недавно, когда он был пупом, все слоны, то есть мы – сегодняшние пузыри, боялись его сильнее всех остальных. Так, как пиз…ил нас он, больше нас никто не пиз…ил. Ты с ним поосторожнее, не вздумай забыть его имя и фамилию.
После отбоя Вася Борщенёв и Денис Якубов долго расспрашивали нас с Носиковым обо всём: как живётся на гражданке, чем мы занимались, где учились… Когда я упомянул медицинский колледж, вопросы посыпались, словно из рога изобилия: про молодых медсестёр, про медицину, уколы в зад и вскрытия в морге. Коля Носиков тоже рассказывал о себе: как пошёл в армию сразу после школы, как занимался на гражданке автозвуком, ну и всё такое. Когда бруски оставили нас с Носиковым в покое, мы ещё немного поболтали перед сном. Честно сказать, это был первый мой полноценный разговор с ним:
- Ну что, Коля, как тебе в Завидово?
- Нормально. Кормят тут классно, нет таких младших, как в этой сраной Купавне, - тут я подумал, что отсутствие поблизости Сваровского явно пошло на пользу Носикову.
- Да. А что думаешь по поводу рожания?
- Не знаю я. У меня на гражданке только бабушка, больше можно сказать, что никого и нет. Мать пьёт, я ей не нужен. Как я буду рожать без денег?
- Ясно… Тяжело тебе. У меня родители тоже совсем бедные, денег нет ни хрена. Просто нечего просить из дома. Ладно, поживём – увидим.
Носиков рассказывал не слишком весёлые истории из своей жизни, я рассказывал свои. Вскоре во взвод пришли двое уверенных старых, Юра Пестун и Дима Ерасов (пузыри уже показали нам его и немного рассказали о нём, в частности о том, что он был каптёром), мы замолчали и скоро уснули.
Примерно так прошёл первый день в пятнадцатой роте и он был очень похож на множество последующих. Привычка вставать за несколько минут до подъёма никогда не подводила, так что для меня утро начиналось раньше, чем для остальных. Благо, перед подъёмом разрешалось сбегать в туалет. Мы поднимались, заправляли свои кровати, завтракали, затем шли в класс. Наведением порядка в первые дни мы не занимались совсем. Каждый вечер Вася Борщенёв и Денис Якубов расспрашивали нас с Носиковым о всякой ерунде.
Лаврухин за два дня продиктовал нам под запись конспекты, листов на восемнадцать и самыми жёсткими методами заставлял учить всё, с точностью до одной буквы. Само собой, такая зубрёжка не была продиктована прихотью Лаврухина, ибо армия совсем не школа, в армии если что-то учишь, то в полном смысле слова. Выучить конспект необходимо было за семь дней и эти семь дней для большинства слонов прошли в упоре лёжа. Головы трещали от забитых в стол гвоздей, электрон стал самой привычной позой.
Мне инструкции и табель поста показались просто огромными, но сообразив, что чем быстрее я всё выучу, тем меньше придётся мучиться вместе со всеми и тем больше свободного времени у меня появится, я вызубрил всё уже на третий день, до обеда и со спокойной совестью принялся писать домой письма. На Лаврухина такая обучаемость произвела большое впечатление. Помниться, сперва он сильно разозлился, заметив что я пишу домой письмо:
- Эй, Воробей! Ты чем там занят?
- Пишу матери письмо, - ответил я, встав при этом.
- Письмо ты пишешь? А учить тебе не положено что ли?
- Да я вроде всё выучил… - ответил я несколько нерешительно, так как не мог предвидеть дальнейшего развития событий и ожидал наказания. Лаврухин недоверчиво посмотрел на меня и сказал:
- Как это ты «всё выучил»? И рассказать что ли всё можешь?
- Ну да, могу рассказать…
Я не без гордости рассказал всё Лаврухину и надо было видеть его удивлённую, не выспавшуюся физиономию. После этого он постоянно меня нахваливал, ставил всем в пример и практически ни к чему больше не придирался, так что все оставшиеся дни в классе я занимался тем, чем мне хотелось заниматься, настрочил кучу писем и просто отдыхал. Правда, мне тоже пришлось немало поотжиматься, посидеть в электроне и позабивать гвоздей в стол, так как Лаврухин обожал обучение нерадивых воинов через коллектив. Чаще остальных доставалось Малевскому, Носикову и Шевченко. Учёба у них не шла совсем. Носиков просто подыхал от всего этого физкультурного обучения, так как не мог нормально отжаться и десяти раз, у Шевченко хоть и не сходила с лица улыбка, но и ему физические упражнения давались нелегко.
- Ничего, ничего, - подбадривал всех Лаврухин, - через месяц-другой раскачаетесь, будете как Шварценнегеры!
За несколько дней, проведённых в классе, слоновский коллектив меня сильно разочаровал: если всем приходилось из-за кого-то отжиматься, сидеть в электроне, то виноватого были готовы съесть живьём, несмотря даже на то, что в роли виновного удалось побывать практически всем, кроме меня и Фурсова, который тоже быстро всё выучил. При этом мы с Фурсовым никогда ни на кого не наезжали и не шипели. Андрюха даже сдружился с несчастным Малевичем, которого остальные просто возненавидели за его абсолютную необучаемость. Фурсов вообще, всегда готов был всем всё простить, никогда ни на кого не злился и удивлял своей доверчивостью. С ним я общался чаще, чем с остальными и чем больше мы общались, тем больше общих тем для разговоров у нас находилось. Надо сказать, в редкие свободные минуты я продолжал попытки поближе познакомиться с Мишей Бородиным, который казался мне волевым, решительным и умным парнем, но тот хоть и разговаривал охотно, на какое бы то ни было сближение не шёл. Зато в друзья лез Джигит, избравший почему то именно меня объектом своих весьма странных притязаний. Этот человек сперва вызвал у меня сочувствие рассказами о болезнях родителей и прочих немыслимых проблемах, оставленных им на гражданке, но очень скоро он меня своими баснями просто достал. Узнав, что я имею медицинское образование, Джигит буквально одолел меня просьбами изобрести способ нанесения ему какого-либо не слишком серьёзного увечья, получив которое можно было бы по-быстрому уехать домой. Само собой, когда речь зашла об увечьях, я предпочёл держаться от Джигита подальше и постарался дать ему понять, что дальнейшее общение невозможно, но отделаться от парня оказалось непросто: он совершенно не замечал моей неприязни, поняв же, что я не собираюсь выдумывать способы нанесения ему увечий, ничтоже сумняшеся выдумал способ сам и обратился ко мне:
- Санёк, ты же медик, можно с тобой посоветоваться?
- Ну давай, советуйся… - мне совершенно не хотелось с ним разговаривать, но дурацкая вежливость взяла верх.
- Санёк, мне надо домой и я вроде бы придумал: надо чтобы кто-то отбил мне почки, но я не знаю, как бы это получше сделать?..
- Почки? Ты хочешь, чтобы я отбил тебе почки что ли? Ты хоть понимаешь, о чём сам то просишь?
- Да ты не понимаешь, Санёк, мне надо домой. Если кто-нибудь отобьёт мне почки, я начну ссать кровью и меня скорее всего комиссуют.
- Ну ты даёшь, слушай! Да ты хоть понимаешь, что если тебе отбить почки, то ты станешь инвалидом, на всю жизнь. Понимаешь ты это? Без почек люди не живут, умирают хреновой смертью, понимаешь? Почки, это же не кусок дерьма, их нельзя просто так выкинуть на помойку! – разговоры с Джигитом оказались совершенно бестолковыми, за несколько проведённых в армии дней он стал одержим идеей отбитых почек и превратился в своеобразную знаменитость местного разлива.
В один из первых дней, класс роты посетил замполит, майор Солдатов. Это был раскормленный, пузатенький мужичок, коротко стриженный, с пухлыми щёчками и интересным, наплевательским выражением лица. Буквально за долю секунды до его прихода, весь класс сидел в электроне. Само собой, Лаврухину совсем не улыбалось попасться замполиту с неуставняком, но техника обхождения уставных препятствий, была отработана весьма недурно: когда в помещении роты находились офицеры, Лаврухин не применял к нам такие экзекуции, как отжимания, приседания и всё то, во время чего надо было выйти из-за парты. Если же применялись экзекуции такого рода, то дверь на это время закрывалась, на офицерские вопросы, типа: «зачем закрыта дверь», сержант отвечал: «чтобы никто не мешал заниматься». Офицеры, судя по всему, были в курсе происходящего, поэтому боролись с неуставняком только для вида и старательно «верили» младшому. Сидение в электроне сильно облегчало педагогическую задачу нашего сержанта, ведь сидеть можно было не сходя с места, а как только дверь открывалась, весь класс тотчас же падал на стулья. Если в класс заходил какой-нибудь пузырь, все снова благополучно садились в электрон, если заходил офицер – Лаврухин давал команду: «встать, смирно», все вскакивали и замирали. Так было и в тот раз: весь класс сидел в электроне, когда же дверь начала открываться, все сразу попадали на стулья, а потом встали и засмирнились, так что взору Солдатова предстала вполне благоприятная картина. Правда, рожи у всех были красные, но офицер этого не заметил, либо сдезлал вид, что не замечает.
Беседовал с нами Солдатов примерно на те же темы, что и Пестун. Основное различие заключалось в том, что майор в разговоре не использовал такие фразы, которые показали бы нам его терпимое отношение к рожанию. Он обещал нам изумительную, прекрасную жизнь, решение всех наших проблем, советовал подходить лично к нему по всем вопросам. Что же касается неуставных взаимоотношений, которые если верить Солдатову, всё ещё встречались в рядах российских вооружённых сил, то в случае их появления в нашей роте, нам было рекомендовано тотчас же доложить о них любому офицеру роты и после этого со спокойным сердцем дожидаться справедливого возмездия. Само собой, в такой ситуации нам всем гарантировалась безопасность и полная анонимность.
Поговорив на столь актуальные темы, замполит раздал нам листочки, надиктовал вопросы и провёл анкетирование, целью которого было выявление всего плохого и недопустимого, проще говоря – стукачество. Не могу сказать, что я когда-либо сочувствовал армейской дедовщине, но и стучать на старьё я не собирался. Во-первых, я считал стукачество совершенно недостойным занятием, во-вторых, пухлая рожа Солдатова не вызывала совершенно никакого доверия. Это определённо был не тот человек, которому стоило изливать душу. Надеяться на то, что раскормленный майор с сонными глазами станет вникать в мои проблемы, было бы по меньшей мере наивно. Помнится, меня просто потрясла информация о возрасте Солдатова: какой то пузырь поведал мне, что этому человеку едва исполнилось тридцать. Выглядел он на сорок пять, никак не меньше! Злоупотребление алкоголем и беспорядочный образ жизни творят чудеса.
После Солдатова познакомиться с нами соизволил старшина роты, прапорщик Нахимов. Надо сказать, как и в случае с Солдатовым, воинственной в нём была только фамилия. Это человек имел ужасающе толстый зад(примерно год спустя я узнал, что прапорщик некогда занимался тяжёлой атлетикой и жрал химию, а потом всё бросил и сразу растолстел), узкие плечи, бегающие маслянистые глазки на наглой, ухмыляющейся морде. Он вызвал во мне столь сильную антипатию, что ни о каком доверии не могло быть и речи. Слова он говорил стандартные, но в отличие от Солдатова упомянул про рожание и акцентировал внимание на борьбе с ним.
Анкетирования и опросы проводились ежедневно. Само собой, кто имел мозг для того, чтобы думать, понимал: анонимность не только не гарантируется, но ещё и преследуется. Я не любитель крайних суждений о людях, но скажу, что только круглый дурак мог поверить в правдивость всех этих анкетирований. Я конечно не гений, но одно сразу понял: с шакалами не стоит иметь дела, выкарабкиваться из дерьма можно только своими силами. На второй день вечером, после проведения этих анонимных опросов, в класс зашёл незнакомый пузырь:
- Женёк, буквально пару минут дай мне, - спросил он у Лаврухина. Тот нехотя кивнул. Пузырь обратился к нам:
- Меня зовут Федя Мордунов, кликуха Бомба. Тут вам шакальё вопросы задаёт и кое-кто из вас, долбо…бов, решил шакалам пожаловаться, как вам хе…во живётся, старьё вымогает деньги… Мы пока не будем выяснять, кто именно стучал, потому что отвечать за поступки у нас принято всем коллективом. Надели свои ушанки и встали.
Мы все с недоумением встали, надели ушанки. Федя закрыл дверь, взял в руки тяжёлый армейский табурет и подошёл к нам. За первой партой сидел я и Шевченко. Не говоря лишних слов, пузырь размахнулся как следует и шарахнул табуретом по башке Шевченко, два раза, после чего приказал ему сесть и два раза шандарахнул табуретом мне по башке, ну и далее по очереди всем слонам. Бил Федя очень сильно, так что из глаз сыпались искры. Вообще, удар табуретом по голове, это жутко неприятная вещь, уж лучше получить по роже кулаком, чем табуретом по голове. Возникает такое странное ощущение, как будто мозги дёргаются в черепе. В Купавне я ни разу табуретом по черепу не получал, к тому же завидовские табуреты были гораздо тяжелее купавновских.
- Вот так, пацаны. Будете стучать – я лично буду вас пи…дить. Поймите, что шакалам на вас насрать, они говорят, что помогут вам, что никто ничего не узнает, но вы же видите, что я всё узнал. В другой раз, если повторится, узнаем и фамилии стукачей, на первый раз простим, - Федя мрачно замолчал и вышел из класса. Лаврухин удивлённо посмотрел на нас и сказал:
- Ну вы и идиоты! Вздумали стучать! Да шакалы стукачей сами гноят, поймите вы тупыми своими башками. Подойдите к Солдатову, пожалуйтесь ему на неуставняк, так он тут же позовёт к себе Пестуна, вые…ет его и расскажет про вас всё! А Пестун превратит вашу грёбаную жизнь в ад, он это умеет. Дибилы вы.
Чуть попозже зашёл к нам уже знакомый Саша Сальников и ещё один пузырь, Дегтярёв Саша. Сальников нас отругал, сказал что он очень сильно разочарован, говорил он долго и гневно. Дегтярёв просто повторил ту же процедуру, которую проделал чуть ранее Бомба, после чего начал орать на притихший класс:
- Вы что тут все, ох…ли что ли, а? Решили, что можно прожить убогой жизнью, всех сдавать, не рожать и забивать на всё х…р? Да вы все будете жить опущенцами! Я уже через две недели рожать начал!.. – тут Дегтярёва перебил Сальников:
- Погоди, Саня, не надо им про рожание пока…
- Да ладно, почему это не надо? Пусть знают, что придётся рожать, чтобы не жить убого, как живёт брусок Берников, пузырь Соломахин! Их все пи…дят, все их чмырят! Вы так хотите жить? Вам Пестун небось рассказал, что можно жить убого и всё будет классно? Такие сказки всегда старьё рассказывает слонью по началу, чтобы вы все не чухнули. Пришли в армию, так живите по армейским законам и не х…ра стучать тут на всех! – Дегтярёв и Сальников долго ещё орали на нас благим матом.
Немного погодя в класс зашёл Пестун, он не поздоровался, выглядел грустным и задумчивым. Усевшись рядом с Лаврухиным, он начал говорить:
- Уверен, пупы уже всё объяснили вам… Вообще, так не делаются дела у нас, в пятнадцатой роте. У нас не стучат. Пятнадцатая рота давно уже – самая крутая рота. Я же сказал вам, что если есть вопросы, проблемы – обращайтесь лично ко мне и я все ваши вопросы решу. Я живу с вами в одной роте и мне не безразлично, как мы с вами живём. Давайте откровенно, если кто из вас решил рожать – рожайте. Это нелегко, но зато потом, через год, начнут рожать на вас. И тогда будет все шоколадно, как у меня. Я рожал, теперь рожают на меня, но рожают только те, кто хочет. Если не хотите рожать – никто вам ничего плохого не сделает. Будете спокойно жить, сами подшивать свой китель, сами заправлять свою кровать, кушать только в столовой. Ничего страшного в этом нет. Так тоже можно отлично прожить два года тут и никто вам слова поперёк не скажет. Так что, давайте просто жить дружно и не мешать друг другу. А вот быть стукачём и прожить спокойно не получится.
После отбоя, когда старьё разошлось куда-то, экзекуцию продолжил Зурабов, злой как собака. С ним вместе нас распекал малознакомый мне пузырь, которого Женя называл Ванькой. Тот просто шипел от злости и в конце концов подал команду:
- А ну, зависли все, уроды! – по команде «зависли», необходимо было руками уцепиться за одну грядушку, ногами упереться в другую и висеть в такой позе. Когда все слоны зависли, пузырь Ваня и Зурабов взяли табуреты и пошли по рядам между кроватей. Подойдя к слону, пузыри сразмаху били наказуемого табуретом по заду, так что каждый падал на свою шконку. После этой процедуры слон снова должен был зависнуть.
В самом разгаре этой процедуры в расположение зашли Борщенёв и Якубов. На тот момент по мне и Носикову уже прошлись табуретом и мы спокойно висели на грядушках. Вася обратился ко мне:
- Висишь, Санёк? За что вас пупы завесили?
- За то, что кто-то в анкетировании пожаловался шакалам на жизнь, сдал старьё.
- Угу. Верно. Как считаешь, пупы вас правильно наказывают? Или это несправедливо? – сложно сказать, что я на тот момент считал, но конечно же я знал, что следует отвечать:
- Конечно правильно. Всё вполне справедливо. Мы все – один коллектив и должны отвечать за свои поступки.
- А ты не знаешь, кто стучал?
- Нет, Вась, я не знаю. С виду все правильные и я ни на кого не думаю.
- А что ты писал на анкетировании? Можешь сказать?
- Писал как обычно, что всё хорошо, всё меня устраивает.
Пупы закончили избиение слонов, но все ещё долго висели на грядушках, до тех пор, пока в роту не пришло откуда-то старьё. Как выяснилось, один из пузырей всё это время стоял на стрёме и как только Пестун и остальные появились на горизонте, громко проговорил:
- Корова, корова! – как я узнал чуть позже, под словом «корова» подразумевалась опасность. Чему обязано происхождением это сигнальное слово, я так и не выяснил, может потому, что особо не старался никогда это выяснять, но факт остаётся фактом: в Завидово сидение на стрёме называлось сидением «на корове», а опасность, в лице старого или офицера, именовалась «коровой».
Услышав о корове, Зурабов тотчас же приказал всем лечь и спать.
В один из первых дней, скорее всего это была либо суббота, либо воскресенье, вся рота отправилась в клуб. Клуб располагался недалеко от батальона, в военном городке, имел в своём составе всякие разные кружки, культурные организации и вполне приличный кинозал, который нам и надлежало посетить. Поначалу, идея похода в кино всех воодушевила, но, как это обычно случалось в армии, очень скоро эйфория прошла. Казалось бы, нет ничего лучше для солдата, чем подремать на уютном сидении, в глубине темного кинозала. Однако пузыри перед походом в клуб предупредили нас, что спящий в кинотеатре слон – это очень большой и страшный залёт, за который пузыри жестоко поплатятся и проставятся перед старьём. Фильм в кинотеатре показали совершенно ужасный, глупый и тупой, я уж не помню, как назывался сей шедевр, но по сравнению с ним «Ленин в октябре» мог бы сойти за крутой блокбастер. Стоит заметить, что за все посещения клуба, в течении двух лет моей службы в армии, приличные фильмы(Такси, Афоня, Люди в Чёрном…) там показывали всего раза два-три. В остальное время крутили столь идиотское кино, что я просто поражался! Не знал, что на свете есть такая жуткая тягомотина!
Во время просмотра идиотского фильма, желание заснуть мертвым сном одолевало уже через пять минут. Я вполне серьёзно, изо всех сил боролся со сном и не видел, чтобы кто-то из сидящих рядом слонов уснул. Само собой, нашлись среди нас и те, кто не сумел удержать сонные позывы, о чём я узнал на следующий день, когда Зурабов забрал меня из учебного класса и повёл в располагу, с целью посвящения в тонкости подшивального мастерства: т.к. я давно всё выучил, то часто использовался пузырями в качестве помощника в некоторых делах, а именно, в подшивании старья, сортировке шмоток в каптёрке и т.д.
Зурабов дал мне китель уверенного старого, младшего сержанта Димы Заливкина, который был командиром моего отделения и показал мне интересный способ подшивания, пользовавшийся любовью старья: в верхний край подшивы надо было вставить проволоку, дабы край стал жёстким и выпирал над воротником. Справа и слева на подшиве, следовало изобразить ни много, ни мало – паутину, выполненную из ниток белого цвета.
- Вот так, - объяснял Зурабов, - а когда останется сто дней до приказа, начнёшь сажать на эту паутину паучков. Просто будешь ставить на паутине крестики из красных ниток – сперва сто и дальше на одного меньше и меньше понял?
- Ну ничего себе, - удивился я, - понял конечно! Кропотливая работа!
- Кропотливая работа? – недовольно спросил Женя, - может ты думаешь, что это тяжело? – я понял, что сказал что-то не то и Зурабову это не понравилось, поэтому попробовал исправить положение:
- Да нет, я не то имел в виду, что мне тяжело, а просто говорю: работа кропотливая, тонкая, - но Зурабова было не так-то просто успокоить, если он начал злиться:
- Знаешь, что самое заё…истое в службе? Самое заё…истое, это когда слоньё начинает на пузырей х…й класть! Вот где действительно всё тяжело и кропотливо, сложно! – я не понимал, о чём говорит Зурабов и удивлённо посмотрел на него.
- Что ты на меня уставился, как придурок? Ты знаешь, что слонью можно уже готовиться к опиз…лению? – с этими словами Зурабов вдруг заехал мне кулаком по затылку, - вы вчера щемали в клубе, уроды! Мы вас нормально предупредили, что вам сейчас не положено так расслабляться, а вы что, хрен положили на наши слова? Пестуну наверно поверили, что всё будет легко и просто, что не жизнь будет, а малина? Но нам-то он совсем другие вещи говорит: чтобы мы вас дрочили и что за малейший ваш залёт мы будем в полной залупе!
- Я не спал, - сказал я в ответ на гневную речь Женьки.
- Ты не спал. Молодец какой! Но только знаешь: я тоже не спал там и ни один пузырь не спал, но за ваш щематоз старьё поставило всех пупов на проставу! Мы теперь должны им каждому по копчёной курице, пакету сока и всякой всячины ещё целую кучу! А всё из-за вашего недосыпа! Как ты думаешь, у меня до х…я денег? – Зурабов ещё раз заехал мне кулаком по затылку и зло прошипел:
- А ну, вспышка с тыла! Отжимайся! – в этот момент раздался громкий возглас из соседнего кубрика:
- Зураб, сука! Считаю до трёх, ты уже у меня! Раз! – надо было видеть, как быстро сорвался с места Женька и рванул изо всех сил в глубину второго взвода. Уверенный голос снова произнёс, на этот раз обращаясь ко мне:
- И ты, воин, тоже иди сюда, - я подошёл. В расположении второго взвода, развалившись на нижней шконке, возлежал Пестун.
- Упор лёжа принять, отжимайся, - сказал Пестун Зурабову и обратился ко мне:
- За что он тебя качал? – я подумал, что истинную причину злости Зурабова называть не стоит и ответил:
- Я китель подшил коряво, придётся всё переделывать.
- Во как! Кого он подшивает? – спросил Пестун.
- Диму Заливкина, - просипел усердно отжимавшийся Зурабов.
- Вы что-то пупы, как я погляжу, совсем расслабились. Вон уже слонов напрягаете… Может вас самих надо напрячь?.. Воин, тебя как зовут? – спросил у меня Пестун.
- Саша.
- Напрячь мне пузырей за их наглость? Хочешь, чтобы пупам стало больно и стыдно за их поведение?
- Нет, я не хочу.
- Точно не хочешь? Смотри, если тебе не хочется что-то делать, сразу скажи мне, понял?
- Я понял. Мне совсем не тяжело, - ответил я. Пестун молча покивал головой с задумчивым видом.
- Ясно, Зурабов – встать. Если ещё раз увижу, что кто-то из вас бьёт или качает слона, вам всем придётся очень плохо. Тебе ясно? Так и остальным передай. И нечего напрягать слонов, им сейчас надо сидеть в классе и учить.
- Но он уже всё выучил… - промямлил Зурабов. Пестун выразил удивлённое одобрение, уточнил, не западло ли мне подшивать старого. Я сказал, что мне не западло, Пестун в ответ сказал, что ему раньше тоже было ничего не западло и это правильно: ведь старым солдатам лень подшиваться, а молодым всё равно делать нечего, а делать что-то надо, одним словом – старших надо уважать, старых надо подшивать. Тем более что многие уверенные старые подшиваются плохо, так что если я подшиваю хорошо – почему бы мне не подшить неумеху-старика?
Немного погодя, Зурабов поблагодарил меня за то, что в разговоре с Пестуном ничего не было сказано про спаньё слонов в кинотеатре. Ведь теоретически, слоны не должны были знать о проблемах пузырей, а пузыри, совсем уж теоретически, должны были всё объяснять без применения физической силы и без преждевременных рассказов о рожательных проблемах.
Теории теориями, но вечером того же дня, в класс пришли Саша Сальников с Федей Мордуновым(Бомбой) и провели вполне реальные практические занятия. Для начала Бомба прочитал всем уже известную мне мораль, на тему «почему нельзя не слушаться пузырей и вгонять их в долги». После этого пузыри как следует прокачали весь класс. Мы долго отжимались, приседали, затем сидели в электроне, потом снова отжимались, снова приседали. Бомба ходил по рядам между парт, с завидным усердием и самоотдачей ударяя своим тяжёлым кулаком по нашим макушкам. Удар у Феди был поставленный, бил он профессионально, так что всем было очень больно и неприятно. В этот вечер я просто возненавидел Мордунова и надо заметить, своим выражением лица и вообще внешним видом, сумел вызвать в нём ответные чувства: мне показалось, как будто свирепый пузырь выделил меня из коллектива и сажал удары с особой любовью. Само собой, соображения насчёт повышенного интереса Мордунова к моему недовольному лицу, могли мне только померещиться. Впрочем, от лица Бомбы тоже мало кто был в восторге, хотя его выражение практически никогда не менялось: широкие скулы, всегда полуприкрытые глаза, приоткрытый рот, отсутствие всякой мимики. Если честно, он напоминал какого-то карикатурного вампира из дешёвого фильма ужасов.
После прокачки, когда пузыри ушли, все мы, закачанные, избитые, расселись по местам. Молчавший и занимавшийся своими делами во время экзекуции, Лаврухин сказал:
- Вы дибилы, вы понимаете это? Портить отношения с пузырями, сейчас, когда по идее и проблем-то никаких быть не должно… А дальше что будет? Что будет тогда, когда начнутся настоящие напряги и проблемы?
Произошедшие события заставили меня с новой силой задуматься о происходящем. Стало ясно, то есть стало ещё яснее чем раньше, что совершенно необходимо выбрать какую-то тактику действий, решать для себя, как жить? Что делать дальше? Рожать, или не рожать, а если всё же рожать, то как сделать это без денег?
В это время в моей голове зародилась, вернее возродилась с прежней силой, идея о возможном сопротивлении режимзу армейской дедовщины. Идея, надо сказать, была наивной и глупой(надо было думать раньше, до того как пошёл в армию), но о чём-то думать было необходимо, ведь денег не было, а значит не было и возможности рожать, даже при появлении такого желания. Я решил, что надо либо найти одного-другого агрессивного, свободолюбивого сослуживца и соорудить какой бы то ни было союз, либо найти кого то, имеющего взгляды, похожие на мои. Основным претендентом на роль борца с тиранией, в моих мыслях конечно, был Бородин. Этот парень представлялся мне сильным, уважающим себя, но на контакт он не шёл. В принципе, я мог подойти к любому слону и используя нехитрый приём, а именно расспросы о жизни на гражданке, добиться содержательного разговора и некоторого расположения к своей персоне. Этот простой приём срабатывает почти всегда, ведь всем нам нравится рассказывать кому-то о себе, о своей жизни и если слушатель попадается внимательный, смеётся там, где надо смеяться, удивляется там, где надо удивиться и т.д., он практически сразу располагает к себе. Все слоны клевали на удочку доброжелательности и «искреннего» интереса. Все, кроме Бородина, который был доброжелателен, разговаривал охотно, но соблюдал дистанцию и при этом поглядывал на меня со слегка снисходительной улыбкой. Не могу сказать, что этот парень так уж сильно вдохновил меня к чему-либо, но он просто должен был стать понятным, потому я решил действовать наверняка и напрямую узнать, кто чего стоит в слоновском коллективе, в том числе – чего стоит Бородин.
Дождавшись благоприятного момента, когда Лаврухин вывел нас в курилку, а сам отошёл в туалет, я обратился к слонам и предложил: а что, если не терпеть, не сносить унижения, не рожать, не качаться по приказу, а объединить усилия и дать отпор? Приказывает пузырь всем – качаться, а мы игнорируем приказ и заявляем, что сейчас он получит по рогам. Начинают пупы, бруски, старые, наезжать на нас, а мы все берём в руки всё, что попало и идём в рукопашную! Я говорил уверенно, ни минуты не сомневаясь, что подобное единство шокировало бы всех, принеся потрясающие результаты, но… Но ответом мне было тягостное молчание. Моё предложение оказалось для всех совершенно неожиданным, все стояли, смотрели по сторонам, курили и казалось, совершенно меня не слышали. Но я-то знал, что все очень хорошо всё поняли, хотя бы и потому, что привычные разговоры сразу стихли, наступило напряжённое молчание. Подождав минуту, я сказал:
- Не, ну а что, пацаны, давайте все возьмём и залупимся! Нас двадцать человек, двадцать здоровых мужиков! Если мы все вместе друг за друга встанем, нам никто ничего не сможет сделать, это точно. Что они, захотят кровавой битвы что ли? К тому же, если старый даст пи…ды слону, это будет жопа, а вот если я завтра вынесу челюсть старому – мне за это ничего не будет, это точно, скажу что просто оборонялся и мне все поверят! – сказав это я замолчал и посмотрел на несчастных собратьев, которые продолжали стоять молча и пытались обдумать мои слова. Я понимал, что за несколько проведённых в армии дней, у всех успели сложиться вполне определённые, осознанные стереотипы, все уже свыклись с мыслью о том, что придётся терпеть, придётся рожать, качаться, придётся делать всё, что положено делать. Стадный инстинкт и природная инертность большинства, диктовали правила поведения. Мыслям о каком-то сопротивлении просто не было места в массовом сознании. Что говорить: я сам давно привык к осознанию своей второсортности. Но я и не рассчитывал так вот запросто, взять, да и устроить революцию. Это было бы уже слишком наивно. Мне надо было обозначить позиции и услышать голоса окружающих. Первым подал голос Шевченко:
- Бля, Санёк, ты конечно реально базаришь, но ты понимаешь, тут все через это всё прошли: и Фикса, и Пестун, и Саня Дегтярёв… Все терпели, все рожали и опиз..ляляись, а теперь вот мы терпим, мы опиз..ляемся. Так тут положено, так и надо.
Реплика Шевченко вызвала немало одобрительных возгласов, или по крайней мере, одобрительного мычания. Что же касается меня, так я вовсе не хотел через что-то проходить, не хотел что-то терпеть и ответил Шевченко:
- Это дело старья. Если им хотелось что-то терпеть и через что-то проходить, так мы то тут при чём? Я вот не хочу страдать всей этой хе..нёй.
- Хочешь ты, или ты не хочешь, а пройти через это всем придётся, - ответил Шевченко.
В этот момент пришёл Лаврухин и пустой разговор закончился, чтобы больше никогда не начаться. Одно я знал теперь точно: Бородин промолчал, так же как промолчал Малевич, Фурсов, Носиков, Джигит и все остальные. Это молчание рассказало мне больше множества слов, а именно то, что точка зрения Шевченко достаточно укоренилась в головах, считаясь теперь единственно рациональной и верной, просто в силу привычности и массовости. Никто из тех, кто только что скулил и плакался о трудностях армейской службы, не сказал ни слова в защиту моих предложений. Например, Джигиту представлялось возможным отбить самому себе почки, но пойти поперёк системы он не мог. Никто не собирался ни с кем сражаться, все охотно уступали то место, которое было предназначено для чего-то личного и индивидуального, гнилой системе армейских моральных ценностей. Что до меня, так даже само слово «рожание», я представлял слишком женским и не собирался принимать его за норму.
ГЛАВА 2. ПЕРВЫЕ ВОЛНЫ.
Вечером того дня, пузыри толковали с нами о жизни. Дегтярёв не разводил антимонию, не пытался поддерживать атмосферу секретности, в плане рожательного беспредела. Он объяснял:
- Давайте, пацаны, пишите письма домой, пусть родаки шлют посылки. Вас особо напрягать пока мы не будем, но пусть шлют вам сгуху(сгущёнку), сигареты, жвачку, крем-краску, толчковку (туалетную бумагу)тоже. Можете и баблом помочь, только не забывайте, что его всегда надо прятать: в сигареты, в мыло, во что-нибудь. Я не советую вам жить убого, хоть некоторым и кажется небось, что убоганом легче прожить, это только кажется… Сейчас будет проще, а потом будет пузырь, брусок, старость – а вы всё будете порядок наводить и заё..ваться. Я лично буду гнобить убогих! – в ответ на эту реплику, рассмеялся пузырь Орлов Лёха, который стоял рядом с Дегтярёвым и до поры мочал. Но вот и он решил высказаться:
- Саня, да что ты им проповедуешь! Пусть живут как хотят: хотят - убого, хотят – уверенно! Чего ты пугаешь их?
Дегтярёв возмутился:
- Пусть убоганами что ли живут? Не слушайте Орла, он по ходу с ума сошёл!
Разговоры с пупами не прошли даром. Скоро уже пришли первые посылки. Все получили от родителей хвалёные сигареты, сгущёнку и т.д. Я тоже получил. Две пачки Золотой Явы, несколько банок сгущёнки, несколько пачек жвачки – всё это растворилось в руках у пузырей и они тут же попросили добавки, но у меня больше ничего не было. Было ещё триста рублей, спрятанных в конфете, но их я до поры решил заныкать и никому не отдавать. И в это самое время я, Фурсов, Носиков, Сенцов и Матюхин сдали зачёт на заступление в караул. Так что стажировка на посты началась одновременно с рожанием. Командир роты остался вполне доволен нашими ответами, и на следующий день состоялось первое моё заступление в караул.
Само собой, в тот день после подъёма, в класс я уже не пошёл, а наводил порядок в роте вместе с пузырями, которые в тот день были вполне миролюбивы, затем позавтракал и вышел на утренний развод, где незнакомый капитан, дежурный по Государственному Комплексу Завидово проверил мои знания теоретической чепухи и признал способным нести службу на посту, заметив однако, что совсем скоро я всё выученное забуду начисто. Дежурный был не прав. Вся выученная дрянь так крепко засела в мою башку, что несколько лет спустя после дембеля я мог запросто рассказать все эти инструкции, табели, статьи устава…
Первый гарнизонный, ГК-1, караул был довольно интересным. Охранять предстояло дачи сильных мира сего. Само собой, дачи эти являлись дачами только по наименованию, а на самом деле - наш батальон занимался охраной огромного комплекса зданий, спортивных и всяких разных других сооружений. Вся эта байда была обнесена забором, опутана сигнализациями. Ежедневно территорию комплекса топтало несколько десятков солдат, несущих караульную службу. Помимо этого, целые роты практически постоянно были выгоняемы на территорию комплекса, для проведения хозработ. В то время как раз начал падать снег, так что дорожки приходилось чистить.
Начальником караула в тот раз заступил капитан Воронов, являвшийся в нашей роте командиром третьего взвода. Это был спокойный, тихий, безразличный человек, который, как мне казалось, всегда хотел спать. Признаюсь, такие люди меня всегда удивляли: в то далёкое время, когда в Туле отличной зарплатой были восемь тысяч рублей, этот капитан получал что-то около двадцати шести тысяч и я не понимал, что ему ещё нужно, для того, чтобы не грустить и не ходить с депрессивно-безразличным видом? Конечно, как говорится, не в деньгах счастье, но я думаю, ни деньги, ни счастье тут не при чём. Хотя, может и стоило бы убрать из ежемесячной зарплаты некоторых офицеров нашъей роты, тысяч примерно пятнадцать, может быть тогда им стало бы интереснее жить, хотя и нам стало бы веселее.
Помощником начальника был Пестун и некто, старший сержант Андрей Баранов, заместитель командира третьего взвода, он же уверенный старый, а так же огромный и тупой болван с мордой злой обезьяны на том месте, где полагалось быть лицу. Все эти начальники, капитаны, сержанты, провели экскурсию, рассказывая нам об объектах, которые надо было охранять, перемежая рассказ воспоминаниями о собственной службе, о тех далёких временах, когда они сами заступали на посты, будучи кремнёвыми, рожающими слонами... На этой экскурсии были не только те из молодых, кто сдал зачёт, но и все остальные.
- Вот тут я сам стоял, - сказал Пестун, когда мы подошли к посту, на котором предстояло стоять мне, - знаю все места, где тут можно пощемать, где встретится во-он с тем постом, постоять, попи...деть. Кто тут стоять будет? - спросил Пестун.
- Я буду! - ответил я.
- А-а, Воробьёв? Ну так имей в виду, я знаю, где ты будешь щемать, - непонятно было, шутит Пестун, или не шутит, потому что у него всегда было странное, "полуулыбающееся" выражение лица. Я промолчал, а он не стал заостряться на дальнейшем обсуждении этой темы.
После экскурсии, все не сдавшие зачёт отправились обратно в класс, а я, Фурсов и остальные - в караул. Сама караулка представляла собой просторное одноэтажное сооружение, в котором располагалась спальная комната, комната бодрствующей смены, туалет, столовая, комната начальника караула и комната для просушки обмундирования - сушилка.
Как только мы все зашли в караулку, Пестун тотчас же куда то самоустранился, зато появились пузыри, в лице Зурабова и Дегтярёва, которые без лишних слов принялись распоряжаться нами:
- Воробей, Носик - хватаем швабры, щетки, ракету и бегом в отдыхалку! Всё подмести, потом по пырому набить пену и стянуть! Я считаю до трёх и всё уже е...ётся, всё шевелится! Раз! - Зурабов явно был в добром расположении духа, но мы с Носиковым не собирались испытывать судьбу, а потому точас же побежали исполнять приказ. Нам надлежало сдвинуть все шконки в спальной комнате, промести пол и промыть его с пеной. Зурабов взялся рулить нами, а Дегтярёв занялся чем то другим. Через несколько минут к Зурабову присоединился ещё один пузырь, Чекалин Лёха, который был мне мало знаком. Он считался убогим, потому что почти не рожал. Не смотря на это Зурабов, будучи средне уверенным, немного рожавшим пузырём, нормально общался с Чекалиным.
Когда мы с Носиковым начали наводить порядок, пузыри сперва немного покомандовали, без особого азарта и интереса:
- Быстрей двигаемся! А ну, ускорились! - однако командовать им быстро надоело и, так как мы с Носиковым сами старались делать всё побыстрее, вскоре начали подшучивать над нами, расспрашивать о жизни на гражданке и даже сами поучаствовали в наведении порядка.
В сотый раз я рассказал о том, что окончил медколледж. В сотый раз все посмеялись и пофантазировали на тему моих вероятных отношений с медсёстрами. В сотый раз Носиков поведал сослуживцам о своём увлечении автозвуком. Обсудили пьянки, гулянки, девок, порассказывали анекдоты. В сотый раз. Затем перешли к обсуждению музыки и тут выяснилось, что у Чекалина очень схожие с моими предпочтения, а именно его любимыми исполнителями были "Дельфин", "Кино", "Наутилус Помпилиус".
Может это не слишком интересно читателю, но на музыкальных предпочтениях я сделаю небольшой акцент. В то далёкое время я очень увлекался музыкой, поэзией, равно как и прозой, считая, что книгу или песню можно полюбить только в том случае, если содержание любого из вышеназванных произведений наделено хоть каким-то смыслом. В принципе, я и сейчас увлекаюсь всем этим и так же считаю. Поэтому, группа "Кино" мне нравилась, так как я считал её основателя неплохим поэтом, а "Король и шут", или Алла Пугачёва, в моём понимании являлись полной бестолковщиной, так как их творчество не блещет смыслом. На мой взгляд. Сейчас поясню: можно сто раз рассказать страшную историю про волосатого вурдалака в кирзовых сапогах на голое тело, с ломом в руках, с ведром на голове, который живёт в подвале и ест грязных мужиков, возвращающихся из вонючего трактира, в состоянии дикого опьянения; можно так же рассказать сотни историй про абстрактную любовь, обиженных гордых девушек, жертвующих собой влюблённых художников, но от всех этих историй в голове не прибавится мыслей. Возможно, слушателю захочется напиться в кабаке, или кого-нибудь сожрать, если он очень восприимчив, или просто попрыгать и, опять же, напиться водки. Может кому то захочется влюбиться до беспамятсва, или погрустить из-за девушки, сидя, например, на крыше, или потратить всю зарплату во имя любви на поход в дорогой ресторан. А может слушателю вообще ничего не захочется, но в любом случае - мыслей в голове больше не станет. Так я считал тогда и так считаю сегодня, но сегодня острота ощущений от осознания бессмысленности не только большинства произведений культуры, но и вообще большинства событий жизни, у меня сильно притупилось, выработался нормальный иммунитет. Нельзя же, в конце концов, всю жизнь возмущаться бессмысленностью происходящего вокруг, не имея при этом возможности хоть как то повлиять на ситуацию?
Но в то время я рассуждал иначе, рассуждения мои были резкими и простыми: раз Чекалину нравится "умная" музыка, значит он сам не дурак, к нему стоит присмотреться с целью возможного дальнейшего совместного сваривания каши из окружающего нас сырья. И всё бы ничего: и умный Чекалин, и классные песни, и сваривание каши, но было одно "но". Помимо "умной" музыки, Чекалину нравился "Сектор Газа", "Руки Вверх" и ещё какая-то дрянь, количество которой не поддавалось исчислению. Да и вообще, был он каким-то дурным, на мой опять же взгляд, чего уж тут ещё рассуждать? Одним словом, Чекалин меня удивил, с одной стороны рассуждая о творчестве Ильи Кормильцева, в котором, видишь ли, глубокий смысл, а с другой стороны - постоянно отпуская дурацкие шуточки, да и вообще - не выказывая хоть каких то явных признаков развитого интеллекта. Признаться, я тогда сильно растерялся, прямо не знал, как и быть?
Мои сомнения разрешил Дегтярёв. Он просто взял, да и зашёл в комнату отдыхающей смены.
- Ну чо, Чекалин, убоганище, расслабляешь слонов? - при этих словах Дегтярёв ухмыльнулся и взглянул искоса на Зурабова, как бы показывая тем самым, что тому следует так же называть Чекалина убоганом. Как я уже писал, Дегтярёв был уверенным пузырём, Зурабов средней уверенности, а Чекалин - убогим в хлам.
Зурабов ничего не ответил на шутку Дегтярёва, а Чекалин попробовал огрызнуться:
- Да ладно, Санёк, никого я не расслабляю, всё слоны нормально делают...
- Ты, убоганище, всегда всё нормально делаешь. Смотри, как надо, ща покажу тебе! А ну, слоньё е...аное, вспышка с тыла на х...р! Отжимаемся! - нельзя сказать, чтобы мне была понятна агрессия Дегтярёва, но рассуждать не приходилось. Упал на пол и принялся отжиматься.
- Вы, б...я, медленно отжимаетесь! Быстрее отжимаемся! - продолжал наш злобный пузырь. При этом он подошёл вплотную ко мне, так что его сапоги почти касались моего носа. Мне вовсе не улыбалось нюхать сапоги Дегтярёва, но к счастью, именно в этот момент его осенила новая идея:
- А ну встать! Быстрее порядок наводим! Если увижу, что вы помпезничаете, будете у меня опи...юляться!
Само собой, нам с Носиковым только и оставалось, что начать бессмысленную беготню, вместо того, чтобы спокойно продолжать наводить порядок.
- Чекалин! А ну, давай-ка тоже наводи порядок! - выдал вдруг Дегтярёв, в ответ на что несчастный убогий пузырь промычал:
- Да ладно тебё, Санёк, что мне то порядок наводить?..
- Да? Ну ладно, х..р с тобой, но если ещё раз увижу, что ты сука слонов расслабляешь, ты у меня сам в слона превратишься! А сейчас съ...бись отсюда, чтобы я тебя не видел! - после этих слов понурый Чекалин вышел из спальной комнаты, а Зурабов принялся вдруг командовать нами с удвоенной энергией. Нам с Носиковым пришлось наводить порядок с бешеной скоростью, но как бы мы не старались, угодить Дегтярёву было невозможно, так что нам постоянно приходилось падать, отжиматься, биться головой об пол, получать по голове табуретом и к тому моменту, когда порядок в комнате был наведён, я успел просто возненавидеть Дегтярёва.
Наведя порядок, мы с Носиковым пошли в комнату бодрствующей смены, которую к тому времени остальные слоны успели отмыть с пеной. Там пришлось сидеть и пялиться в учебную тетрадь, которую я к тому времени итак уже знал наизусть. Само собой, лучше было сидеть с тетрадкой, чем отжиматься и биться башкой об пол, поэтому я молча и с готовностью принялся пялиться в тетрадь. Со мной сидели ребята из родной роты, а так же так называемые "добавки", солдаты из другой роты, которые занимали пустующие места, взамен слонов, не сдавших пока ещё зачёты. Некоторые из добавков показались мне вполне нормальными ребятами, однако почти все они, как я вскорости узнал, считались убогими. Разумеется, для меня такое понятие, как убогость, не значило ничего. Ну нет у людей денег, что с того? Но уже в первый день более менее тесного общения с сослуживцами, я понял, что убогий, это чаще всего некто угрюмый, забитый, запуганный, не желающий общаться человек. Это меня удивило. Казалось, так называемым убогим наоборот следовало бы как то группироваться, объединяться, решать проблемы сообща, но ничего похожего не происходило.
Так в тот день, перед первым заступлением на пост, мне удалось немного пообщаться с очень убогим, унижаемым всеми бруском, являвшимся к тому же моим земляком. Звали его Берников Денис и он совершенно не шёл на контакт.С одной стороны, не велика для него была честь - знакомиться со слоном, который к тому же решил заговорить первым. С другой стороны, если абсолютно все тебя позорят и унижают, если прослужив год, ты остаёшься таким же бесправным, как в первый день службы, может следует обратить хоть сколько нибудь благосклонный взгляд на единственного человека, который решил вдруг поговорить с тобой, не то чтобы по-доброму, но хотя бы по человечески, что тоже хорошо? Что и говорить, Берников меня сильно удивил. Будучи родом из той самой Тулы, из которой я прибыл чуть больше месяца назад, он при всём этом абсолютно не интересовался ни городом, ни мной, ни моим доброжелательным отношением. Больше всего интересовал его тот стол, за которым он сидел, по крайней мере, нехотя разговаривая со мной, он очень пристально разглядывал крышку стола.
Во второй раз за день я растерялся: сперва Чекалин, который вроде бы должен быть не самым глупым, оказывается тем не менее каким то глуповатым, теперь убогий земляк, которого все унижают, вовсе не желает со мной сближаться, в то время как я несколько расчитывал на них на всех. Даже и не знаю, чего я ждал от всех этих убогих и несчастных? Расчитывал ли я всерьёз организовать "убогую революцию"? Да нет, конечно не расчитывал, просто мне от всех этих опущенных хотелось какой-то лояльности, сгруппированности, но уже в первый день, как только мне пришла в голову мысль о разговорах с убогими, я отметил только злость, раздраженность, какую-то затравленную недоброжелательность. Однако, идея об организации чего то такого, похожего на союз не рожающих, продолжала оставаться приоритетной.
Идеи идеями, но вот наконец я дождался первого заступления на пост. Заступающая смена построилась в коридоре, начальник караула, прохаживаясь перед нами с невероятно скучающим видом, проинструктировал всех о том, что можно и чего нельзя. Из инструктажа я сделал вывод, что можно в принципе всё, но об этом не должен никто узнать. Абсолютно никто. Так же я узнал, что со мной на пост будет стажироваться, как это ни странно, Зурабов, который оказывается не так давно перевёлся в нашу роту из кремля и ни разу не заступал на посты завидовских караулов. Стажировщиками предстояло становиться попеременно, то Чекалину, то малознакомому мне убогому старому – Курчевскому, то вообще кому-то из добавков.
На посты нас всех разводил один из пузырей, который так же заступал на один из постов. Надо сказать, что первый раз на посту было довольно интересно. Что и говорить, в армии интересным было всё, что отличалось от серых будней, а тут – большие красивые дома, аллеи, пруды с лебедями и всё такое. Первым из стажировщиков был Чекалин. Он старался вести себя как можно уверенней, но недавнее наведение порядка внесло некоторые коррективы в его поведение и несмотря на то, что ни Зурабов, ни тем более я, не касались в разговорах его достоинства, убогий пузырь был тем не менее сильно подавлен. Разговоры были всё те же: гражданка, развлечения, музыка и всякая прочая дрянь. Поговорили и про рожание. Эти разговоры всегда крайне интересовали меня, хотя ничего особо нового я давно уже не ожидал узнать. Тем не менее, Зурабов рассказал, что в той роте, из которой приехал, он уверенно рожал, считался кремнёвым воином, но не смог им остаться, после перевода в Завидово. Нельзя сказать, что тут его сразу опустили, но из разряда уверенных, пришлось перебраться в середнячки и право на уверенность необходимо было, мягко говоря, отстоять. Всё это было весьма занимательно, я узнал довольно интересные подробности армейского бытия. В конце концов, это было даже забавно: оказывается, звания заслуженного, рожающего воина, можно было лишиться, вот так вот запросто. В сказках, рассказываемых нам Пестуном и прочими приверженцами идеи о необходимости и правильности рожания, ничего не говорилось о последствиях перехода в другую роту, хотя если говорить честно, это вполне можно было понять и самому, просто я раньше об этом как то особо не задумывался, тем более что и рожать не собирался. В продолжение темы о том, как можно лишиться уверенности, я неожиданно для себя узнал ещё кое-что и это удивило меня куда сильнее, чем рассказы Зурабова о своей тяжёлой судьбе.
- Это всё фигня, Санёк, - сказал вдруг Женя и заговорщицки взглянул на Чекалина, который непонимающе посмотрел на него в ответ, - потому что если сам накосячил, затупил и тебя перевели из роты в роту – тут сам и дурак, а вот если в одной роте служил, рожал, вместе с братьями впрягался за всё и был кремнёвым, реально кремнёвым чуваком, а тебя вдруг ни за что, ни про что опускают, вот это полный пиз..ц. Про Граченко то ты небось много историй наслушался? – в разговор вдруг ворвался Чекалин:
- Ты что, Зураб?! Е..ало своё закрой! Нельзя никому говорить, ты придурок что ли?!
- Да ладно тебе, Лёша, Саньку можно рассказать, он никому не скажет. Правда, Воробей?
- Само собой.
- Ну так вот, Граченко Юрцу скоро всё забьют. Он не будет уверенным, так братья его решили и старьё. Ты смотри, это всё пока большой секрет, скорее всего даже сам Граченко ничего не знает. Ну вот, он рожал, рожал себе целый год, в долги влезал, за других платил, пи..ды получал, как самый кремнёвый – больше всех и за всех. И вот, теперь ему в благодарность за всё это – просто всё забили.
Я слушал и не мог толком ничего понять. Вот этому самому Граченко, который Фикса и который на днях всем нам с наглым видом рассказывал о своей чугунной уверенности, порождённой его умением не херить на братьев и на всё-всё-всё, возьмут и это самое всё забьют? Пузыри не вдавались особо в подробности, сказали только, что совет уверенных старых и брусков постановил, что от Фиксы мало пользы, что он слишком не злой(а уверенный, он не только за деньги уверенный, как я это уже понял, он ещё и злым должен быть), слишком уверенный, ну и вообще, что-то уверенных много развелось и надо бы проредить грядки.
Не могу сказать, что меня так уж волновала судьба Граченко, но вообще понять происходящее вокруг хотелось. Само собой, я начал расспрашивать, может быть Юрец сделал что-то плохое, подлое? В ответ на это Зураб приказал мне отжиматься, но не слишком долго, а Чекалин разразился гневной руганью и распричитался по поводу того, что слоны охренели, обнаглели и про то, что не стоило бы Женьку рассказывать мне всех самых секретных секретов. Одним словом, первое моё заступление на пост было довольно интересным во многих отношениях. Два часа пролетели очень быстро. Даже разговоры с Чекалиным про Наутилус Помпилиус несколько отошли на второй план.
После того, как моя смена вернулась с поста в караул, нас всех, к моему удивлению, уложили спать в той самой комнате, где сразу после заступления мы с Носиковым наводили порядок. Это было приятной неожиданностью, вызванной желанием начальника караула, капитана Воронова, сделать первое заступление уставным, правильным. Мне такое желание было по душе, хотя пупы вносили некоторое разнообразие в уставную прелесть, в основном физическими упражнениями и табуретом. Так через пять минут после отбоя, в спальную комнату вошёл Дегтярёв и скомандовал:
- А ну, зависли все! Ишь, б..я, расслабились суки! Я что-то не сплю, а вы тут улеглись! – слоны, в числе которых, само собой был и я, уже начавший засыпать, резво запрыгнули на грядушки. Пока мы все висели, мне удалось увидеть своими глазами, что такое убогий брусок, на примере взаимоотношений Дегтярёва и Берникова. Берников был в моей смене и спокойно спал в своей кровати, а когда Дегтярёв поразвесил нас на грядушках, открыл глаза и мрачно смотрел на происходящее. Само собой, жалости к зависнувшим нам он не испытывал, но не скрывал своего неудовольствия по поводу наглого поведения уверенного пузыря, разбудившего всю смену своим внезапным появлением. Последнему было абсолютно наплевать на причинённый бруску дискомфорт, кроме того, ему видимо показалось мало завешенных слонов и он вдруг прокричал:
- Берник! А ты что, не слоняра что ли? А ну, завис быстро на х..р! – в ответ на эту неожиданную реплику, Берников попытался грубо огрызнуться, но Дегтярёв, не вслушиваясь в ругань, стряхнул на пол с табурета его форму и приложился этим табуретом с размаху к голове убогого бруска. Тот вскочил с кровати, не найдя что сказать, но Дегтярёв ударил его кулаком в грудь, так что тот рухнул обратно в постель и скомандовал, злобно ухмыляясь:
- Слоньё, попадали все! Спать! И ты Берников, тоже можешь отбиться, х..р с тобой…
Когда Дегтярёв свалил, отдыхающая смена, как ни странно отбилась-таки. Это было очень приятно и необычно - спать днём, тем более, что спать хотелось практически всегда, так что едва закрыв глаза, я сразу отправился в царство морфея, смотреть приятные сны про дом, про друзей и родителей. Отдыхающей смене положено спать 4 часа, но часть этого времени уходит на дорогу с поста до караула, затем - на всякую суету по приходу в караул, ну и само собой, встать надо пораньше, чтобы успеть вовремя поменять дежурную смену. Одним словом, если отдыхающей смене повезёт, то поспать удастся два - два с половиной часа, а это ужасно мало. После двух часов сна, когда чей-то голос командует вдруг: "отдыхающая смена, подъём!" - всегда возникает впечатление, как будто ты поспал всего десять минут. Так и тогда, мне показалось, что я едва прислонил голову к подушке, а меня уже будят.
В этот раз на пост меня стажировал некто Курчевский Саша. Он был молчаливым, угрюмым парнем, а также ещё и убогим стариком. Убогий, или не убогий, но передо мной был тем не менее старик, с которым мне, как слону, запрещено было заводить разговоры, поэтому я до поры, до времени помалкивал.
Мне пока что не доводилось видеть, как обращались с Курчевским его собратья по призыву. Пузыри обращались к нему с заметным уважением, не смотря на его убогость, хотя само собой, на фоне уверенных стариков, он был просто незаметен. Бруски держались с Сашей, как с равным, хотя и относились к нему с заметным пренебрежением, не решаясь при том его оскорблять, или унижать.
Как только мы с Курчевским заступили на пост, стало ясно, что это очень приветливый, совершенно нормальный малый. Он рассказал, что службу начинал в кремле, уточнив при этом, что там весь первый год рожал, потратил много денег и был уверенным, но совершил какой то проступок, за что был переведён в Завидово, где собратья по призыву забили ему всё. Одним словом, я в третий раз за день увидел интересную историю о том, как проходит земная слава.
Стоит заметить, что в разговорах Саша совершенно не жаловался на злую судьбу, благодаря которой он не жданно, не гаданно стал убогим. Он много расспрашивал меня, как и все, но его совершенно не интересовала водка и проститутки. Мы поговорили про книги, про музыку, кино, лыжный спорт. Когда я спросил, он рассказал мне, как жил в кремле, рожал на старьё. В какой то момент я понял вдруг, что делая скидку на мою слоновскую неуверенность в общении со старым, Курчевский тем не менее ведёт себя не как старый, или брусок, а как обычный собеседник, причём довольно вежливый.
Может его и не слишком интересовали привычные армейские разговоры, но я всё же задал в несколько вопросов, волнующих меня:
- А что, Саш, хотелось тебе, ну, чтобы на тебя рожали? Мне вот всё это рожание не нравится совсем.
- Хотелось? Да не то чтобы... Понимаешь, если ты не станешь рожать, то тебе и покоя не будет, вот что. Так, если деньги у родаков есть, то рожать надо, потому что иначе твои же собратья начнут тебя чмырить, - Саша сделал небольшую паузу и продолжил:
- Конечно, я расчитывал, что на меня будут рожать и что мне удастся вернуть потраченные по ушани и по пузырю деньги... А ещё, когда меня сюда переводили, я расчитывал, что мои братья из кремля, замолвят за меня слово, понимаешь? Оповестят здешних стариков, через наши внутренние каналы, что я не убоган, что опускать меня и забивать мне всё - это не правильно, не по человечески. Но все те, с кем я жил и впухал целый год, даже не вспомнили про меня, а здешнее старьё решило не обращать внимания на мои прошлые заслуги в другой роте и забить мне всё. Абсолютно всё, как будто я обычное ухо. Так дела не делаются, это не честно. Само собой, на рожание я не претендую, но вот почему меня решили опустить? - вопрос повис в воздухе. Я совершенно не знал, что можно посоветовать в такой ситуации, равно как и сам Курчевский не мог что-то внятно сформулировать.
По прошествии двух часов, когда нас с Курчевским сняли с поста и моя смена вернулась в караул, я стал обращать особое внимание на взаимоотношения старья с Сашей. Ничего особенного я не заметил, кроме того, что все уверенные старые явно, каждым словом и жестом старались унизить его, выказать презрение. Сам же Саша сносил все обиды молча, всем видом показывая, насколько ему на всё плевать.
Приблизительно так прошёл мой первый караул. Раза три ещё я навёл порядок, сколько то раз отжался, получил по башке табуретом, ну и всё в этом духе. В принципе, пока что ничего неожиданного не произошло. Довольно мыторно было подготавливать караул к сдаче: надо было пересчитать все вилки-ложки из столовой, навести везде порядок, собрать всё имущество роты. Так уж повелось, что в карулах всегда всё пропадало, ложки с вилками вечно куда-то девались, их приходилось долго и мучительно искать по разным углам, поминутно получая при этом по башке от пузырей, отжимаясь, приседая и страдая прочей ерундой. Постоянно во время службы в армии из-за уродливой дешёвой посуды, пластиковых стаканов-тарелок и аллюминиевых вилок-ложек, приходилось с кем-то воевать, у кого-то всё воровать, при этом будучи начеку, дабы другие воры не украли у тебя то, что ты до того украл сам. И именно в первом своём карауле я узнал, что если ты по какой то причине что-то потерял, или у тебя кто-то, что-то украл самым подлым образом, то виноват в данном случае будешь именно ты, а не подлый вор, потому что ты - прое..ал вещь, а вор - родил.
Что ещё… Ещё в этом первом карауле ко мне пришло новое ощущение: ощущение дикого одиночества. Да-да, по другому не скажешь. Когда я стоял на посту с Зурабовым и мы говорили с ним о доме, он сказал мне: «постепенно привыкнешь, отмахнёшь гажданку, я вот про дом и не вспоминаю, да-а, совсем…». И все вели себя странно, совсем не так, как вёл себя и хотел вести себя я. Этот дурак Чекалин, любящий Дельфина и Цоя, но при этом думающий только о том, как бы Дегтярёв его окончательно не опустил. Берников, рассматривающий крышку стола с таким видом, как будто она способна помочь ему словом и делом, а не я. И все остальные, старые и молодые, убеждающие меня, себя и друг-друга в том, что «надо рожать». Всё это вместе и по отдельности порождало ощущение одиночества.
После возвращения в роту, Пестун построил всех на взлётке и доложил майору Солдатову о прибытии. Солдатов дал простое указание: "всё как обычно" и Пестун приказал роте наводить порядок. Надо сказать, в этот момент я позавидовал слонам, сидящим сейчас в классе и изучавшим статьи устава. Позавидовать было от чего: Саше Дегтярёву явно нравилось издеваться над слоньём, не из-за того, что мы медленно или не качественно наводили порядок, а просто, в стиле "мы терпели, пусть теперь они потерпят".
Вместе с Дегтярёвым нами рулили Зурабов и уже немного знакомый мне, полуубогий пузырь Ваня Солопов. Дегтярёв имел ярко выраженные садистические наклонности, Зурабов же с Солоповым, хотя и лютовали вместе с уверенным собратом, но всё же удовольствия от издевательств не получали. И как назло, Дегтярёв надзирательствовал именно надо мной и Носиковым, поэтому мы с ним наводили порядок, бегая на месте, то и дело падая с тыла, отжимаясь и получая по башке. Дегтярёву было невозможно угодить. Некотрое время я надеялся, что если искренне стараться и делать всё максимально быстро, то Саша поумерит пыл,но чем быстрее я двигался, тем больше он орал. Дегтярёв отстучал мне табуретом всю башку, ощущения от этого были ужасные. Надо сказать, я изрядно разозлился на упрямого пузыря и вероятно, по мне было это заметно, потому что он вдруг принялся орать на меня:
- Воробей, ты там что, шизуешь что ли? – я ничего не ответил, так что Дегтярёву пришлось заорать ещё раз:
- Эй, да ты в шизе что-ли? А ну, принять упор лёжа! Отжимайся, уё…ище несчастное! – я принял упор лёжа и стал отжиматься.
- Повторяй: шиза, шиза, выходи и ко мне не приходи! – мне ничего другого не оставалось, кроме как повторить заклинание.
- Громче, урод вонючий! Громче говори! – я заорал:
- Шиза, шиза, выходи и ко мне не приходи!
Кончилось это наведение порядка тем, что наш лютый пузырь, в очередной раз заставив меня отжиматься, решил подойти ко мне вплотную, прямо как во время наведения порядка в спальне караула прошлым уторм, так что его сапоги оказались напротив моего носа. Вероятно, ему очень нравилось подсовывать свои вонючие сапоги к чужим носам и когда я отодвинулся подальше от него, тот снова приблизился ко мне слегка ткнув носком сапога мне в лицо, что-то при этом злобно выкрикивая про охреневших слонов.
В следующую секунду я в бешенстве вскочил, схватил Дегтярёва за грудки и швырнул куда-то, в сторону взлётки, а ещё через секунду ко мне подскочили все, кому только было не лень:
- Воробьёв! Да ты что, охренел, убоган проклятый? - орал на меня Дегтярёв.
- Убоганище! Да мы тебя опустим, ниже плинтуса! - вторил Дегтярёву Зурабов. Одним словом, я наслушался криков, обвинений, обзывательств и угроз в свой адрес. По поводу моего непростительного поведения пупы решили собрать небольшой консилиум, в связи с чем почти в полном составе окружили меня и перебивая друг-друга, начали обсуждать меня и моё недостойное поведение. Наконец один из уверенных пузырей, Орлов Лёха, помощник каптёра, решительно оборвав всех, спросил меня:
- Короче, Воробей, ты что, хочешь быть убогим? Не хочешь жить с братьями, не хочешь рожать и наводить порядок? Хочешь сдавать всех шакалам? - я даже растерялся от такого обилия интересных вопросов, но всё же постарался ответить:
- Да ладно, Лёха! Что вы прямо так-то решили?.. Всё я буду делать как надо и вместе со всеми. Буду и наводить порядок, и отжиматься, и всё такое. Ни от чего я не отказываюсь, с чего вы взяли то?
- С чего взяли?! - оскорблённо возопил распалённый праведным гневом Дегтярёв, - а с того, что только убогие слоны залупаются на тех, кто дольше служит и отказываются наводить порядок! Что скажешь, убоганище?!
- Скажу, что ни от чего не отказываюсь и ни на кого не хочу залупаться, просто ты ткнул мне сапогом в лицо, а мне кажется, это слишком уж как-то унизительно - нюхать чьи-то сапоги. Я ни от чего не отказываюсь и извиняюсь, но...
- Что "но"? - спросил Орлов.
- Но, может всё же сапоги-то не стоит нюхать чужие?..
- Ладно, - вынес свой вердикт Орлов, - Дёготь конечно тоже не прав, - при этих словах раздались возмущённые вопли Дегтярёва, так что Орлову пришлось изъясниться подробнее:
- А вот так вот, Саша! Качать - качай, отпиз...ить - отпиз..и, но унижать никого не надо... - тут Дегтярёв снова разорался, утверждая, что это всё не унижение, а ерунда и он, когда был слоном, терпел ещё и не такое, а значит и я теперь должен всё терпеть.
Пузыри заспорили не на шутку. Я несколько успокоился, понимая, что моя вина хоть и признана всеми, но не абсолютна, потому что Дегтярёв явно переусердствовал со своими сапогами. Я стоял себе, помалкивал и наконец услышал вердикт, из уст Орлова:
- Короче, Дёготь не прав, но Воробей - ты всё равно в залупе, потому что слонью нельзя шизовать, распускать руки уж тем более. Не нравится что то, скажи нам об этом и будем думать, а так... За это мы накажем весь слонятник, - сказав это, Орлов вместе со всеми пузырями, со мной и с наводившими порядок слонами, отправился в класс, где сидели все, не сдавшие зачёт. Зайдя в класс, пупы закрыли дверь, после чего очень подробно и красочно описали происшествие, случившееся при наведении порядка. Слушать всё это мне было крайне неприятно, тем более что на лицах собратьев выражения были отнюдь не сочувствующие.
Надо отдать должное Орлову Лёхе, который сделал необходимое примечание, объяснив, что Дегтярёв конечно же перегнул палку, пихая мне в нос свои сапоги, но всё же экзекуция от этого мягче не стала. Пузыри пояснили, что я не должен был бросаться на Дегтярёва, ну и т.д. и т.п., после чего слоны приняли упор лёжа и начали отжиматься. Изюминкой процесса было то, что мне приказали стоять и смотреть, как братья отжимаются. Когда же я изъявил желание разделить их участь, или отжиматься вместо них, пузыри возразили мне решительными и сильными ударами табуретов по слоновским головам, само собой, моя голова при этом не пострадала.
За всё время службы, ни разу ещё слонов не прокачивали так жёстко, как в тот злополучный день. Я вынужден был смотреть на этот процесс. Если кто-то начинал злобно шипеть в мой адрес, пузыри сразу же применяли табуретные меры, так как злиться на меня запрещалось. Правда, это не мешало Дегтярёву подначивать слонов:
- Качайтесь, качайтесь, слоньё е..аное! И не вздумайте шизовать! А Воробья потом можете опустить, но чтобы никто ничего не узнал!
Слоны качались, Лаврухин молча смотрел на происходящее. Когда прокачка закончилась и пузыри вышли из класса, он высказался:
- Воробей, ну ты и дурак! Не, Дёготь конечно тоже, тот ещё му..ак, но нельзя вам сейчас так шизовать, нельзя. А все вы, - младшой обвёл рукой весь класс, - вы все не должны Воробья гнобить. Если начнёте друг-друга опускать и чмырить за залёты, вам тогда по нормальному не жить. Будет время, соберитесь и спокойно всё обсудите. Потому что залётов и накзаний через коллектив будет много!
Я был очень благодарен Лаврухину за его слова поддержки в мой адрес. Сам я на месте братьев по призыву не стал бы злиться на кого бы то ни было за такое происшествие, а даже напротив - всячески приветствовал бы любую попытку к сопротивлению. Но я это я, а собратья вовсе не собирались меня нахваливать за произошедшее. Кое-кто даже попытался на меня поднаехать, но нашлись и заступники. Так например Бородин очень решительно оборвал все гневные речи:
- Санёк затупил и это реальный косяк, но мы все тупим, правильно Лавр сказал, хоть он и убоган, - при этих словах Миша язвительно усмехнулся, - но чмырить друг-друга мы за один проступок не должны. Вот если будет второй, третий случай, тогда... - Бородин снова язвително усмехнулся. Я ответил ему:
- Миха, я не правильно поступил и не собираюсь это повторять, что тут ещё говорить? Но это только потому, что вы все не хотите залупиться. Я буду поступать так, как решит большинство, но вообще я за революцию: набить е...ала всем, вот и всё.
- Забудь об этом, Санёк, - сказал Шевченко, - мы все решили что будем жить так, как положено в армии. Я буду рожать! - решительно выдал Саша, - терпеть надо. Дегтярёв терпел, Фикса терпел, все терпели, теперь вот нам надо терпеть.
- Я тоже буду рожать, - сказал Бирюков Миха, весёлый, нагловатый, крепкий, деревенского вида парнишка, разговаривающий вечно с каким-то прикольным полуукраинским акцентом. Тут же за рожание высказались ещё несколько человек. Я тоже не стал молчать:
- У моих родителей нет денег. Я рожал бы, но просто не смогу. Я готов помочь всем, чем смогу, но не деньгами.
- Это всё х..йня, - ответил Бирюков, - ты вон, подшиваешь старьё, а я себя толком подшить не могу. Значит, на тебя возложим такую обязанность. И ещё есть много всяких важных дел. Проживём, нормально всё будет.
- Ну, я само собой, согласен делать всё.
- Ну вот и ладно, - сказал Бородин, - мне тоже хочется драться, но это всё фигня, надо конечно рожать, чтобы всё по-пацански было, - конечно же, сразу становилось понятно, что если кому то кроме меня и хочется драться, то только на словах.
После того, как я вышел из класса, пришлось познакомиться со всеми. Пузыри заставили меня, как и всех остальных, выучить имена, фамилии, отчества, даты рождения уверенных стариков. Как выяснилось, эту информацию надлежало запомнить наизусть. Но это нам, слонам так повезло, потому что пузырям помимо названной информации, надо было знать имена родителей уверенных старых, имена возлюбленных, имена домашних животных, а так же всё то, что старые хотели слышать о себе. Кому-то надо было, чтобы пузыри знали имя первой учительницы, кому-то – первое место работы и т.д. Помимо этого, пупы поведали, что в наших интересах будет запомнить всю ту же информацию об уверенных брусках. Добывать эту информацию требовалось у писаря роты. За пару пачек сигарет, писарь выложил нам подробный список с личной информацией о брусках. Это оказалось не лишним, потому что, чем больше времени проходило, тем сильнее слонами интересовались уверенные бруски, постоянно беседовали с нами, расспрашивали о житье-бытье, не достали ли нас пузыри, не надоели ли армейские понятия?.. Со мной, как и с Носиковым, чаще всего разговаривали разговоры Вася Борщенёв и Денис Якубов. Так же, очень интересовался нами Фикса. Пока что ему никто ничего не забил, что сильно огорчало меня, если честно. Все они были очень приветливы и добры, постоянно рассказывали, как тяжело им было прослужить год, сколько табуретов было сломано об их головы. Нам-то, наверно ещё не доводилось испытать на себе армейский табурет? Ах, уже доводилось? Ну, Вася то с Денисом не собираются никого бить, это уж точно… А знаем ли мы отчество Васи? Знаем? Ну надо же, как приятно, а откуда?..
Пусть старьё и бруски до поры были ласковы со слонами, пузыри с лихвой возмещали всем недостаток суровости и жестокости в быту. Особенно доставалось мне, после происшествия с Дегтярёвым. Например, Зурабов сменил свою милость в обращении со мной, на гнев. Он постоянно орал на меня:
- Воробьёв! Ты помпезно порядок наводишь! Может тебе не нравится наводить порядок? Может ты подраться хочешь? А ну, вспышка с тыла! Ползи ко мне! Ползи и отжимайся при этом, мразь поганая!.. – Зурабов всячески проклинал меня, ругал самыми последними словами, а так же обещал опустить меня «ниже плинтуса». Не могу сказать, что ему удалось чего-то добиться своими угрозами и криками, но больше я в драку срываться не собирался: было ясно, что одному сопротивляться системе почти невозможно, к тому же, хотя пузыри качали и били меня наравне со всеми, тем не менее попыток откровенно унизить больше не предпринималось. Читателю может быть не понятно, как я отделяю «откровенное» унижение от «не откровенного», но на самом деле отличия эти разительны.
Так проходили дни, я несколько раз уже заступал на посты, стажируясь с самыми разными людьми, в основном убогими. Слоны потихоньку разделались с теоретической подготовкой, покинули класс. Каждое утро мы долго и мучительно наводили порядок в расположении роты, пузыри очень сильно всех доставали, при этом старьё и бруски продолжали вести себя так, как будто в армии всё хорошо и прекрасно. Старая армейская традиция продолжалась: пузыри получали по башке от старья и немного от брусков, сами при этом жестоко и бесцеремонно отыгрываясь на слонах. Слоны люто ненавидели и боялись пузырей, а старьё и бруски оставались незамеченными. Казалось, во всех слоновских бедах виноваты пузыри, но это только казалось.
Слоны уже по нескольку раз получили посылки, всем присылали сигареты «Золотая Ява», жвачки, подшиву, крем-краску и деньги. Мне тоже присылали, но так как денег у родителей не было, то там, где Шевченко получал два блока сигарет, я получал две пачки, при этом мама интересовалась в письмах, не начал ли я курить? Если не начал, то на кой мне сигареты? Сложно было объяснить всё в письмах, тем более, что до поры, до времени я старался не рассказывать родителям о рожании. Присылали мне и деньги, по двести, по триста рублей. Другим присылали по нескольку тысяч и это даром не прошло. Так Шевченко сдержал угрозу и начал потихоньку рожать. Сперва он всё, что можно отдавал пузырям: сигареты, жвачки и т.д. Какое-то время это оставалось незамеченным, но вскоре даже слепым стало очевидно: Шевченко рожает. Старые и уверенные бруски то и дело начали подзывать Сашу к себе и что-то спрашивать у него ласковым шёпотом. Увидев, какой скверный оборот принимает дело, я ещё несколько раз пытался достучаться до умов собратьев, уговаривая их не рожать, пытаясь хоть как-то возмутить умы. Нельзя сказать, что я ничего не добился. Так ко мне подошли с разговором в один прекрасный день Малевский и Коняхин. Первый был мне хорошо знаком, со вторым я как-то особо никогда не общался, хотя знал его с Купавны. Он был тихим, молчаливым парнем, худощавого телосложения, среднего роста… Признаться, от него я меньше чем от кого бы то ни было ожидал услышать предложение о сотрудничестве. Правда, предложение это было не слишком многообещающим: что можно сделать втроём, когда один(я) наивный самоуверенный идеалист, другой туповатый, незлобливый увалень, а третий – молчаливый тихоня, опасающийся всего? Мне нужен был кто-то посильней и порешительней, чем эти двое ребят, наверно потому, что мне самому не хватало силы и решительности для сопротивления, ведь как ни крути, гораздо проще сопротивляться системе на словах, чем на деле, а уж тем более непросто организовать людей на сопротивление. Мы договорились до того, что в критических ситуациях постараемся помогать друг-другу.
Тем временем, среди слонов наметилось ещё несколько «рожениц». Ими стали Бородин, Бирюков, Фурсов и некто Самохин, малознакомый мне слон, долговязый, тощий, нагловатый тип, который был незаметен в классе, а теперь на каждом шагу пытался вылезти вперёд и нестись на всём скаку, впереди планеты всей. Эти сметливые парни потихоньку начали гончить по роте, в поисках жвачек и сигарет, причём их беготня с каждым днём становилась всё более молниеносной. За какие-то две-три недели эти ребята понасобирали долгов на несколько тысяч, лица их стали задумчивыми и озабоченными. В этот период времени я почти перестал общаться с Фурсовым, к которому уже начал было привыкать в классе. Мы с ним не ссорились, но в редкие свободные минуты этот парень уже не обсуждал со мной музыку и кино, он размышлял, решал сложные задачи, умножал, делил, складывал и вычитал, прибавлял и убавлял проценты.
От всей этой акушерско-гинекологической кутерьмы я впал в отчаяние. С Малевским и Коняхиным я мало общался, по простой причине: все прекрасно понимали, что мы с ними не рожаем, поэтому нам никто не разрешал общаться, разговаривать и т.д. Нам просто не давали на это времени, мы вечно наводили порядок, качались, получали по головам, а я ещё и подшивал старых. В этом плане, у рожающих слонов было в сто раз больше свободы для общения.
Убогим быть не хотелось, а денег взять было неоткуда. Я написал домой ещё несколько писем, попросив родителей чаще присылать мне жвачки, сгущёнку, сигареты и деньги. Они присылали, но этих посылок мне катастрофически не хватало. Мало того, чем чаще родители присылали посылки, тем сильнее мне всего не хватало.
Нельзя сказать, что в то время кто-то особо сильно наседал на меня, равно как и на остальных, в плане рожания. Старьё продолжало лечить нас баснями про прекрасную жизнь, хотя им уже давно никто не верил, даже они сами себе не верили. Если кто и приставал к нам по настоящему, так это пузыри. Они всё настойчивее с каждым днём требовали денег, объясняя нам, что чем больше денег потратится на старьё, тем легче всем заживётся. Само собой, меня очень скоро все невзлюбили. Рассказывать о родительских зарплатах было бесполезно, в ответ на эти рассказы, Дегтярёв, к примеру, спрашивал всё время:
- Ну и как ты думаешь жить то? Убоганом что ли будешь? Если у родителей нет денег, значит пусть Шевченко с Бородиным рожают, так что ли? – он твердил эту фразу как заведённый, подкрепляя её отжиманиями и избиением.
Помимо прочего, пузыри уверяли нас, что на брусков не стоит сильно рожать, потому что старьё сейчас для нас страшнее всего на свете. Бруски сильно никого не напрягали, но тем не менее всё чаще и чаще вежливо спрашивали у слонов:
- Слушай, у тебя нет жвачки(сигаретки)? – при этом, какой-нибудь там Борщенёв никогда не настаивал на том, чтобы кто-то принёс ему что-то, но лично я понимал эти просьбы не как просьбы, а как проверку. Если ты не хочешь считаться убогим, значит ты родишь эту жвачку и сигаретку. Если тебе плевать, то ты просто ответишь:
- У меня нету… - Вася улыбнётся, кивнёт головой и пойдёт дальше, а тебе после этого с каждым днём будет становиться всё хуже и хуже.
Некоторое разнообразие в жизнь вносили хозработы. Снега выпадало очень много и его надо было убирать. За каждой ротой в батальоне была закреплена определённая территория. Нашей досталась самая ответственная, нудная и сложная часть, а именно плац. Чистить плац надлежало рабочей команде, которая набиралась из состава роты и хорошо было, если в эту команду входили солдаты первого, второго полугодий, а так же убогие. В таком случае, работала вся команда, хотя само собой, самыми заядлыми уборщиками снега по праву считались слоны. Кстати, именно во время такой вот чистки плаца, я узнал, что слово "слон", это не просто слово, а аббревиарура, буквально обозначающая следующее: Солдат Любящий Ох...енные Нагрузки. Возможно, это определение является одной из многочисленных трактовок понятия "слон", но лично мне оно представляется исчерпывающим.
Но я немного отошёл от темы. Итак, как я уже сказал, хорошо было, когда рабочая команда состояла из слонов, пузырей и убогих. Но командир роты время от времени проявлял инициативу, начиная выяснять, нет ли в назначении рабочей команды, чёрной несправедливости? Не составляется ли она каждый раз из солдат младших призывов? Само собой, такое выяснение каждый раз выявляло факты неуставных взаимоотношений. На поверхность всплывала каждодневная несправедливость в составлении рабочей команды и тогда, по указанию командования роты, на плац, со скребками и лопатами, выгонялись уверенные бруски, старьё и парочка слонов, причём такой расклад был наихудшим из возможных, потому что попавшим в "справедливую" команду слонам, приходилось работать за десятерых, тогда как уверенные чуваки просто слонялись с лопатами и скребками по плацу, либо вообще прозябали в курилке. Когда в одиночестве выполняешь работу, на которую обычно выделяются пять человек, у тебя появляется шанс испытать на себе всю силу труда, который предстанет перед тобой во всём своём молчаливом, неотвратимом величии, того самого труда, породившего эволюцию, превратившего обезьяну в человека. Происходило сие действо чаще всего по такой схеме: двое слонов, под надзором какого-нибудь Дегтярёва, бегом, в два скребка, чистят плац, периодически получая по голове. Снег при этом надо сдвигать в заднюю часть плаца, так что счистив бегом снег в указанном направлении, нам надлежало также бегом вернуться на исходный рубеж, со скребком в руках, после чего, снова бегом счистить снег и так до того самого момента, пока весь плац не станет чистым. Секрет в том, что если двух слонов в данной ситуации не заставить работать бегом, то они ни за что не успеют выполнить работу, расчитанную на десятерых человек.
После описанной мной чистки плаца, одежда обычно пропотевала так, как будто тебя облили с ног до головы водой. Все желания, чувства и страдания после такой работы забывались напрочь. Одним словом, это была ужасная работа. Очень часто снег приходилось чистить и при заступлении в караул, особенно по ночам, так как старьё любило оставться в так называемых "остатках" (остатками называли солдат, не заступивших ни куда, в то время как остальная рота была в наряде) и по идее чистить плац надо было именно им. Помню, как то раз я, вместе с Шевченко, чистил снег всю ночь, в промежутках между чистками заступая на пост. Мне надолго запомнился этот караул: снег всё падал, падал не переставая, два часа на посту пролетали быстро и незаметно, а сразу по возвращении с поста, надо было идти на плац со скребком и, бегая туда-сюда, счищать проклятый снег, после чего снова идти на пост и так всю ночь. Под утро мы с Шевченко были вымотаны напрочь и еле держались на ногах.
Особую прелесть чистке плаца предавало ещё одно интересное требование командования: сугробам вокруг плаца(впрочем, не только вокруг плаца, но и во всех других местах) необходимо было придать квадратную форму. Квадратные сугробы выглядели настолько по-армейски, что с этим не могли сравниться даже квадратные подушки, впрочем, это моё субъективное мнение.
Помимо закреплённой территории в батальоне, нам надо было чистить снег и на территории охраняемого нами комплекса. Там хозработами заправлял тощий придурошный малый, имя-фамилию которого я даже не попытаюсь вспомнить, но пусть будет Лёхой. Этот Лёха несколько лет назад сам уволился из Завидово, где по слухам был убогим солдатом, а теперь превратился в чудного прапорщика. Он всё время заискивающим тоном разговаривал со старьём, при этом нагло, самоуверенно и грубо держась с молодыми солдатами.
Особое место в моей солдатской жизни занял дальний караул «Хижина». Этот караул располагался за сорок километров от батальона, в глухих лесах, на берегу лесной реки. Первый раз я стажировался там примерно в середине декабря и сразу влюбился в это место. В карауле было всего два поста, заступали туда два сержанта и шесть слонов, правда первую стажировку проводили пузыри, чем слегка подпортили впечатление от прекрасного места.
Пост номер один в «Хижине» был пропускным, то есть, несущий службу солдат должен был ходить возле двух ворот, расположенных по обеим сторонам огромного бетонного моста и пропускать через эти ворота подъезжающие изредка машины, при наличии у них документов, подтверждающих право на проезд. Пост номер два был расположен на берегу реки, солдат, несущий службу на этом посту, должен был ходить по дорожкам вокруг двух шикарных строений, Охотничьего Домика и Гостиницы, которые и охранялись караулом.
У «Хижины» была богатая история. В далёкие-далёкие времена, когда жив был генсек Брежнев, это место гремело. Туда постоянно наведывались высокие гости, там охотились, отдыхали и занимались прочей ерундой первые люди Советского Союза. Но это было давно… На моей памяти, «Хижину» посетили разве что два залётных генерала и всё.
Я стажировался на второй пост, стажировал меня Дегтярёв и оба мы были не в восторге друг от друга. Все наши разговоры были о моём недавнем поступке, о рожании, а ещё точнее о моём не желании рожать. Саша лечил меня часами напролёт… …Он не держит на меня зла, нет, потому что он понимает, что все мы мужики, все с характером… …Он советует мне образумиться, перестать залупаться(хотя я итак вроде перестал), начать рожать и наконец помочь несчастным братьям, которые уже рожают вовсю… В сотый раз Дегтярёв спрашивал меня об одном и том же:
-Ты знаешь, что Шевченко уже в долгах, как в шелках? Знаешь? – спрашивал пузырь.
-Знаю. Всё я знаю, но я могу только брать деньги в долг, потому что у моих родителей нет денег! А если я начну это делать, залазить в долги, то мне будет просто нечем их отдавать. Что тогда делать? – отвечал я.
- Значит будешь жить убоганом? Так что ли?
-Я буду жить, как могу, помогать братьям чем могу, но только не деньгами.
- Да?
- Да.
- Ну тогда уе...ись ка с тыльца и отожмись соточку! Убоганище е...учее! - пока я отжимался, Дегтярёв начитывал привычные нотации:
- Что ты думаешь, Воробей, что тут как на гражданке, да?
- Не думаю, - сказал я, отжимаясь,- на гражданке ты бы уже лежал на асфальте и не шевелился.
- Да? А ты уверен в этом? Ты такой крутой?
- При чём тут, крутой или не крутой? Тут дело в чувстве собственного достоинства. Скорее всего на гражданке мы бы даже разговаривать друг с другом не стали, но если бы стали и ты повёл бы себя так, как сейчас, то кто нибудь точно лежал бы сейчас уже. Я думаю, это был бы ты, но может и я конечно, - тут я пожалел о сказанном, потому что Саша как будто и не заметил всех моих слов. Он продолжал бубнить свои заклинания, про убогих, уверенных и никакие доводы об отсутствии денег на этого человека не действовали совершенно. Вообще, очень скоро я заметил, что почти всем ребятам из богатых семей бесполезно рассказывать о финансовых трудностях: дети богатых родителей просто не понимали, как может не быть денег? Деньги, они как счастье, их не может не быть. Никакие слова тут не действовали.
Вся эта разговорная байда с Дегтярёвым продолжилась в тот день до прихода следующей смены: стажировщика Зурабова и стажёра Шевченко.
Дегтярёв нажаловался на меня подошедшей смене, рассказал о моём нежелании рожать, за что Зурабов тотчас же настучал мне по голове и рассказал страшную историю о том, как где-то какие-то убогие жили отдельно от всех, никто с ними не общался и они потом сходили с ума... История эта рассказывалась с придыханием и изрядной долей таинственности, но никакого впечатления на меня не произвела, да и Дегтярёв с Шевченко скептически отнеслись к сказанному. Пузыри спросили Шевченко, собираются ли братья опускать меня за то, что я не хочу рожать? Саша возразил им, сказав что мы обо всём уже договорились и если я не рожаю, это не значит, что я не буду помогать братьям. Дегтярёву с Зурабовым не понравился ответ Шевченко, поэтому мы с ним отжались по сто раз, прямо не сходя с места.
В таком примерно стиле прошла стажировка на Хижину. Нервные пузыри постоянно избивали нас, заставляли отжиматься, приседать. Мне доставалось больше остальных. По приезду же из караула в роту, я впервые столкнулся с ужасным стихийным бедствием, имя которому - БХД. Банно-хозяйственный день. День, полный боли и ужаса.
Начиналось БХД с того, что слонов заставляли снять бельё со шконок. Тряпки надо было отсортировать, так чтобы наволочки, простыни и пододеяльники не перемешивались, собрать в тюки и отнести в каптёрку. Во время этого священнодейства все кроме пузырей и слонов уходили из роты... Избивали и качали нас с невероятной силой и усердием. Уж не знаю, по какой причине, но пузыри каждое БХД превращали во что-то совершенно ужасное. Скорее всего на нас просто отыгрывались и мстили за те проступки, котрые выходили боком для самих пузырей. Даже в Купавне не было ничего похожего на это избиение и прокачку. Пупы требовали от нас "работать быстрее", "до трёх", само собой, мы вечно не успевали и за это получали "люлей". Во время первого своего БХД я возненавидел армейский табурет, тяжеленный, с дырой посередине сиденья, вместо ручки. Этим табуретом мозг совершенно растрясался, казалось, будто башка набита манной кашей.
Совершенно неожиданно, спасение во время этого первого БХД пришло со стороны пузыря, Орлова Лёхи. Я уже рассказывал про этого парня, но напомню: он был помощником каптёра, сильно рожал. Я не разбираюсь в говорах, но Орлов говорил как-то по украински, или по белорусски. Он был невсоким, коренастым крепышём, вел себя всегда грубовато. Почему-то именно меня Лёха выбрал себе в подручные и сперва я не знал, чего мне ждать от него, но вскоре уже понял, что мне несказанно повезло. Лёха поставил боевую задачу: собирать банные комплекты. На каждого солдата надо было взять кальсоны, рубаху-зелёнку(под зелёнкой подразумевалась зелёная хлопчатобумажная рубаха с длинными рукавами), полотенце, свернуть все три вещи в рулон и положить в мешок. Работа была совсем не сложной, Лёха дал чёткие инструкции, по поводу того, как и что следует делать, убедился в том, что я со всем справляюсь и после этого спокойно сидел за столом, курил, не обращая на меня никакого внимания. Когда я закончил собирать комплекты, Орёл похвалил меня за скорость, потом сунул в мешок ещё несколько комплектов белья, особо чистого, красиво-прекрасного, идеально выглаженного, предназначенного для старья, каждый такой комплект дополнительно был упакован в целлофановый пакет. Помимо особо чистого белья, в мешок было загружены полторашки с газировкой и бисквитные рулеты. Так же Орёл захватил несколько пачек "Золотой Явы" и почему-то вдруг обратился ко мне:
- Вот так-то, Воробей! Приходится рожать на этих убоганов, которые называются уверенными, хотя какие они на х..р уверенные? Они даже друг с другом не могут поладить, всё время собачатся из-за разной х..рни и всем всё забивают, за каждую мелочь требуют проставу. Предыдущее старьё было лучше, человечнее как-то... Да... Ну ладно, давай дуй в роту и смотри, не рассказывай никому о нашем разговоре про старьё.
В этот момент в каптёрку зашёл Дегтярёв, увидел меня рядом с Орлом, состроил обиженное лицо и сказал:
- Орёл, б..я, какого х..ра ты этого придурка у себя в каптёрке спрятал? А кто в роте порядок будет наводить? Все там что-то опиз...ляются, а этот убоган у тебя проё...вается! Ты хоть в курсе, что он не рожает совсем и не собирается? Он убоганище! - Лёха ответил Дегтярёву очень приятными для меня словами:
- Мне абсолютно насрать, как он рожает. Голова у него работает неплохо и делает он всё чётко, так что не е..и мне мозг. Чего пришёл? - разговор пузырей я не дослушал, так как каптёрку пришлось покинуть, но всё первое полугодие, как и в тот первый раз, Орёл просто спасал меня, то и дело забирая к себе в каптёрку, во время самых ужасных наведений поряка и БХД. Моя башка вообще и мозги в частности, до сих пор благодарны пузырю Лёхе Орлову, помощнику каптёра.
Когда я вернулся в роту, там все уже закончили собирать бельё и наводить порядок, чему я был несказанно рад. Судя по угрюмым рожам моих собратьев, было понятно: досталось им только что очень крепко.
Но вот наконец, роту построили и мы направились в баню. Прошло около месяца с момента моего приезда в Завидово и до сих пор мылись слоны прямо в расположении роты, в умывальнике. Краны в умывальниках были устроены так, что их можно было повернуть носиком вверх и включив воду, как следует помыться. Вода при этом стекала прямо на кафельный пол, который был с заметным уклоном и в самой нижней точке имел сливную дыру, в которую вышеупомянтая вода и уходила. Уж не знаю, по какой такой причине в первые недели слонов не водили в баню, но когда нас туда всё же отвели, всем это очень понравилось. Баня была самой что ни на есть настоящей, достаточно цивильной, по армейским стандартам, чистой и вообще классной, с электрическими тенами вместо привычной печи. В помещении бани располагались душевая, парилка и раздевалка.
Старьё расслабило нас и разрешило посетить парилку. Как раз в это самое время там качались пузыри. Дегтярёв, красный как рак, с совершено осоловелой рожей, отжимался прямо на верхней полке в парилке, Сальников, Зурабов, Мордунов и другие, приседали прямо около раскалённых тенов. Уверенные старики, хорошо знакомые мне Пестун, Быков и малознаконые Ерасов Дима, являвшийя каптёром, Дима Заливкин бывший для меня командиром отделения, но до сих пор не соизволивший познакомиться со мной, а так же некто Сергей Атронюк из третьего взвода, спокойно наблюдали за экзекуцией.
- Давайте, давайте, пупочки, побыстрее приседайте, чтобы вся дурь из вас вышла вместе с потом! - приговаривал Пестун, - а вы, слоны, смотрите и запоминайте. Если решили жить уверенно, значит надо жить уверенно, до конца и не тупить. А если тупить - тогда тупость надо выгонять, да, Дегтярёв?
- Да! - громко прохрипел Дёготь с верхней полки.
- Вот так, - продолжил разговор Пестун, - любой из них и любой из вас в любой момент может сказать: "я зае...ался, не хочу больше напрягаться, не хочу впухать вместе с братьями". Такого человека все сразу оставят в покое, никто слова не скажет. Но вот эти ребята решили жить уверенно, а это непросто. Зато в старости будет жить кайфово, да и по бруску, сами видите, можно будет расслабляться вовсю.
Мы вдоволь насмотрелись на прокачку пузырей, после чего старьё отправило нас в душ мыться. Туда же, в душ, явился, можно сказать приплыл старшина роты, прапорщик Нахимов. Приплыл, потому что он был похож на огромного, жирного кита, казалось, его отвратительная туша не идёт на уродливых ногах, а плывёт по воздуху. Как сказал бы автор "Повести о Ходже Насреддине", Леонид Соловьёв: " нагота его была ужасна". Сольвьёв писал про другого человека, описывал другую ситуацию, но эти слова в данном случае подходят очень хорошо.
Нахимов оглядывал собравшихся наглыми, заплывшими жиром глазами, заставлял пузырей тереть ему мочалкой спину и всё время погано ухмылялся своими сальными губами. Налюбовавшись жирным безобразием, я поспешил убраться из душевой в раздевалку.
По приходу из бани, слоны продолжили наведение порядка. Кровати, постельное бельё с которых было давно снято, надо было вынести на взлётку, затем тщательно подмести расположение роты и вымыть пол при помощи мыльной пены. Это дибильное наведение порядка было просто ужасным, всё делалось под непрерывные крики пузырей, исключительно бегом, сопровождалось постоянным избиением и прокачкой слонов. Головы наши трещали от ударов и перенапряжения. Особенно усердствовал в издевательствах Бомба, хотя Дёготь от него почти не отставал. Ублюдочный Мордунов вечно подходил сзади и бил слонов по почкам, либо долбил табуретом по башке, при этом он гнусно ухмылялся и смотрел на наказуемого своими мутными, полуприщуренными глазами. Меня Федя терпеть не мог, я его тоже ненавидел, поэтому мне постоянно от него доставалось по полной программе.
В тот день судьба была ко мне благосклонна и предоставила мне возможность в очередной раз откосить от общей несчастливой участи, а так же получше познакомиться с пузырём, Сальниковым Сашей. Он отмывал стены от грязи и выбрал меня помощником. Отмывание стен показалось мне самым лучшим занятием в мире, после БХДшного безумия, творящегося в расположении роты, плюс к этому напарник мне достался отличный. Саша работал наравне со мной, не заставлял отжиматься, биться башкой об стены и т.д. Как я уже писал, это был откровенный добряк, на сто пятьдесят процентов. Он дал мне необходимые наставления:
- Так, Воробей, Саша, надо всё сделать быстро, хорошо и чётко, ты понял? - я сказал что понял.
- Вот и хорошо, что понял, тогда давай, работай тряпкой очень-очень быстро иначе я надаю тебе на орехи, - Саша ни разу не попытался реализовать свои угрозы, всё время рассказывал разные истории, вдвоём с ним дело двигалось быстро и аккуратно, без нервотрёпки и истерик. В самый разгар нашей с Сальниковым работы, откуда то нарисовался Зурабов:
- Воробей! Ты медленно работаешь! Ускорься! - я попытался ускорится, в ответ на что тотчас же получил от Зурабова по башке.
- Воробей! Какой же ты убоган, как же ты мне не нравишься! - Женька просто не мог простить мне того злаполучного случая с Дегтярёвым, - упади с тыла и отжимайся! - тут вдруг молчавший до сих пор Сальников вмешался в наше дружеское общение:
- Женёк, дружище, ты чего пристал к Воробью?
- Он меня бесит просто, убоганище! Он мне совсем не нравится!
- Не нравится? Знаешь, Женя, всем нравиться невозможно. Зря ты вообще попусту лезешь к нему. Ты видишь, мы с Воробьём сейчас работаем, мы заняты и пока у нас всё хорошо и быстро получается? Так вот, шёл бы ты, занимался чем-нибудь другим, а мы будем дальше работать, - Сальников говорил вежливо, так чтобы Зурабов не обиделся, но вполне доходчиво, однозначно и настойчиво. К тому же, Саша был более уверенным пузырём, так что Женя не стал спорить и куда-то свалил. Я же заметил для себя, что Сальников - очень хороший парень, с головой на плечах. По такому сценарию прошёл первый для меня БХД, в принципе, мало отличавшийся от других.
По прошествии примерно месяца, жизнь в роте разделила слонов по взводам. Общались друг с другом только те, кто рожал. Участь последних была хреновой, жить им становилось всё хуже и хуже, потому что просили с них всё больше и больше. Они держались несколько свысока с остальными, но до откровенного "возвышения" дело не доходило. Участь всех остальных, не рожавших слонов, была ещё более хреновой, так как пузыри их ненавидели. «Их», это значит и меня тоже. У не рожающих, убогих слонов, просто не было времени и возможностей для разговоров. Поэтому очень скоро мой круг общения ограничился уверенными Шевченко, Бирюковым и убогими Артёминым Никитой, Дьяковым Сашей и конечно же - Носиковым. С последним мы спали на соседних шконках, так что общались постоянно. Надо отдать должное истине: Коля был далеко не самым глупым парнем, просто он был труслив и малодушен, мне было с ним интереснее, чем например с Шевченко, но хуже чем с моими товарищами по Купавне, по которым я сильно скучал.
Как-то раз, примерно через месяц службы в Завидово, мне пришлось поближе познакомиться с Заливкиным Димой. То есть, я конечно знал этого парня, для меня он был уверенным старым, командиром моего, первого отделения. Мне довелось уже несколько раз подшивать его китель. Мало того, несколько раз Заливкин проводил занятия по строевой подготовке с солдатами своего отделения, в том числе и со мной, о чём я до сих пор не упомянул по простой причине: на фоне ежедневного беспредела, занятия строевой ничем интересным не выделялись.
Так вот, Заливкин решил свести знакомство со мной и с другими слонами. Пребывал этот парень в каком-то странном пожизненном состоянии, то ли отупения, то ли охренения, то ли чего-то такого ещё сумасшедшего. Он был среднего роста, худощав, имел скуластое лицо, нос с горбинкой и ярко выраженный кадык на тощей шее. Улыбался редко, всегда высоко задирал голову, казалось, что он хочет закинуть её себе за спину, но никак не может на это решиться. Одним словом, Дима был самым что ни на есть отъявленным идиотом, или кретином. Я думаю, что в своей оценке этого человека, не проявляю излишней критичности или предвзятости. Он был идиотом взаправду, на самом деле, никому не нравился, даже собственные уверенные собратья всегда посмеивались над ним, мало с ним общались, так что он вечно валялся на шконке в гордом одиночестве, то и дело выкрикивая из своего угла:
- Один!!! - этот вопль обозначал необходимость для первого попавшегося пупа или слона, тотчас явиться к Заливкину и что-то сделать, например принести сигарету или жвачку. Поразительно ничтожной личностью был Дима Заливкин, примерно по этой самой причине он всё своё свободное время упивался осознанием собственного величия, являя собой поразительный пример нарциссизма, вызванного исключительно самовнушением. Уверенным он был только в силу своей неуёмной жестокости, которая приравнивалась в армии к командирским способностям. Позже я узнал, что Заливкин даже и не рожал то никогда. Собратья по призыву позволили ему расслабиться, сделали уверенным только из-за его полезной для них свирепости, о которой ходили легенды. Так например, пузыри рассказали, что Дима очень любит протыкать молодым солдатам ладони ногтегрызкой. Ногтегрызка, это такие китайские щипцы, для отстригания ногтей. В эти щипцы встроено маленькое лезвие, как у перочинного ножа, а так же открывалка. Пузыри рассказывали про Заливкина, что он обычно предлагает выбрать, чем именно следует протыкать ладонь, лезвием, или открывалкой? Когда предмет выбран, молодой солдат кладёт ладонь на табурет, тыльной стороной вверх, а Дима медленно дырявит её посередине, протыкая насквозь.
Правда, экзекуцию с протыканием ладони остальные старики почему-то сочли слишком жестокой и незадолго до моего появления в роте, запретили к применению, не смотря на явную её пользу и воспитательное значение.
Видимо в тот раз Диме надоело валяться в углу и орать своё "один", поэтому во время вечернего построения перед отбоем, он слез со шконки, подошёл к строю, встал прямо напротив меня, запрокинув как всегда свою башку назад, и принялся меня разглядывать. Я молча смотрел ему в глаза, не зная, как реагировать на такое пристальное внимание со стороны своего уверенного командира, а он просто молча смотрел на меня не меньше минуты. Реально не меньше минуты, по истечении которой на его божественное лицо наползла вдруг странная ухмылка и он задал вопрос:
- Знаешь воин, кто я?
- Дима Заливкин, - ответил я.
- Молодец, - сказал Дима и поразмыслив ещё несколько секунд, продолжил разговор:
- Хорошо, но ты ведь знаешь, кто я для тебя? - конечно же я знал, что Заливкин - командир моего отделения, но в тот момент я не сразу понял, куда он клонит, поэтому ответил:
- Для меня ты уверенный старый, - ответ мой понравился Диме, он расплылся в довольной улыбке, похохотал и сказал:
- Ну, ты молодец, знаешь. А знаешь ли ты, что я командир твоего отделения?
- Да, Дим, я это знаю.
- Ну, ты просто совсем молодец, всё знаешь, но знаешь ли ты, что это значит? - спросил Заливкин и сам тут же ответил на свой вопрос:
- Это значит, что я отвечаю за тебя, Саша, так что если ты по службе будешь тупить, то я буду в ответе за твою тупость. И если мне за тебя достанется, это будет очень плохо, совсем плохо, - я как мог успокоил своего командира. Тогда он начал спрашивать, что я делал на гражданке? Узнав о моём медицинском образовании, Заливкин пристал ко мне, как банный лист, задавая непристойные вопросы о взаимоотношениях с медсёстрами. Я смотрел на командира и думал о том, как много всего я делал на гражданке: как жил, учился, ходил в походы, читал книги, да мало ли!.. Но разве обо всём этом разумно было рассказывать такому интеллектуалу, как Заливкин? Конечно, это было бы неразумно, именно поэтому я объявил себя для всех, не только для уверенного Димы, этаким фанатичным медиком. Когда Диме надоело со мной разговаривать, он принялся за Носикова.
С Носиковым Заливкин знакомился, явно желая позабавиться. Ну как же, такой смешной Носиков и такой прекрасный и величественный, такой совершенный Дима Заливкин! Носиков очень смутился от наглых вопросов и что-то вяло лепетал.
- Что же ты, Коленька, будешь тупить, или нет? – вкрадчиво спрашивал Дима.
- Нет, не буду, - отвечал Носиков.
- Не-ет? Не будешь? Ну, я надеюсь на тебя, Коля. На твой ум! – во время всех своих острот Заливкин погано ухмылялся.
- Ну, а чем же ты, Коля, занимался на гражданке? – спросил Дима.
- Автозвуком занимался, в техникуме учился, - ответил Коля, после чего Заливкин ещё долго и нудно высмеивал занятие автозвуком, вместе с учёбой в техникуме, равно как и самого Колю:
- Автозвуком? Что же это ещё за автозвук такой?
- Ну это музыка в машинах… - в ответ на это следовало много насмешек, дурацких вопросов. Вдоволь насмеявшись, Заливкин рассказал всем, как жил на гражданке он, чем занимался. Из рассказа Димы следовало, что и нам всем надо жить именно так и никак иначе:
- Да-а, Коля, ты молодец конечно… А я вот на гражданке бухал, курил траву, с бабами зажигал, ты представляешь? А ты, Коля, курил когда-нибудь траву?
- Да, пробовал раза два или три, - видно было, что Носиков зачем-то врёт.
- Два или три? Как это так? Точно что-ли не помнишь? – ну и всё такое в этом духе. Заливкин долго ещё пытал Колю, а так же задавал вопросы мне. Ему было интересно всё. Была ли у Носикова девушка? Была. Прекрасно, это очень смешно. Была ли девушка у меня? Я заявил, что на гражданке интересовался только одной медициной и постоянных отношений с противоположным полом не заводил. Такое заявление было ошибочным, потому что Дима тут же начал расспрашивать меня о моих непостоянных отношениях с девушками. В его глазах я был страшным распутником, он требовал, чтобы я описывал весь процесс непостоянных отношений с девушками в мельчайших подробностях. Помнится, я сильно растерялся и мудрый Заливкин придумал неплохой метод вызывания меня на откровения: он заставил всех слонов отжиматься до тех пор, пока я не расскажу всю правду. Слоны приняли упор лёжа и мне пришлось просто-напросто сочинять истории, достойные самых горячих порнофильмов. Заливкин сразу помиловал слонов и слушал мои истории до самого отбоя, он даже не стал знакомиться с остальными слонами, так ему понравились мои сказки. Странно, что он за всё время моих рассказов так ни разу и не вывалил язык. Само собой, рассказывать подобную хрень мне было неприятно, но иначе Дима сразу заставлял слонов отжиматься, так что мне приходилось проявлять красноречие.
Теперь каждый раз после отбоя мне приходилось идти к своему командиру отделения и рассказывать ему похабные истории. Он подсел на всю эту порноту, как наркоман на иглу. Дело дошло даже до того, что в конце концов Заливкин заставил пузырей купить ему диктофон и каждый вечер записывал мои бредни на кассеты!
Когда кто-то сидит ночью среди спящих солдат и рассказывает истории, это очень заметно. Именно поэтому, вскорости мне пришлось рассказывать похабные байки и Борщенёву с Якубовым. Они оценили мои изыскания, подслушав их невзначай, а может быть и взначай, точно не знаю. Таким образом, рассказав очередную бредовую историю про развратных медсестёр Заливкину, я шёл к себе на кровать, которая, вот надо же, располагалась как раз над кроватями Борщенёва с Якубовым. Последние требовали продолжения банкета и если я вдруг терял нить повествования, завешивали Носикова на грядушках, так что мне приходилось включать фантазию на сто процентов.
Сочинять порнографию было неприятно, тошновато, но как показало время, такое творчество было вполне терпимым, по сравнению с другой напастью. Так в один прекрасный момент, мои любимые уверенные бруски потребовали, чтобы мы с Носиковым по очереди рассказывали анекдоты. Само собой, если кто-то из нас не мог вспомнить анекдот, другой в это время зависал на грядушках, оставаясь в этом интересном положении до тех пор, пока требуемый анекдот не был рождён. Вот это стало настоящей задницей, из-за которой я прямо-таки возненавидел отбои, ведь до благословенного сна надо было ещё дожить. Днём, изрядное количество свободного времени я расходовал на добывание анекдотов из мозгов своих соплеменников, иначе ночью мне нечего было рассказывать двум уродам, лежавшим подо мной. Конечно же, никакое добывание анекдотов не спасало нас с Носиковым от издевательств, потому что Борщенёв с Якубовым могли просто так проваляться на кроватях по два часа, в течении которых нам с Носиковым приходилось чаще всего висеть на грядушках. Якубов помимо зависания вспомнил ещё одно очень своеобразное и отвратительное издевательство, под названием «мышка в норке»: солдат, в отношении которого проводится экзекуция, сжимает свой нос в кольцо из большого и указательного пальцев, другой же солдат, который проводит экзекуцию, отпружинивает по этому самому носу стержнем авторучки. После удара надо сказать: «пи-пи», то бишь пропищать, а боль при этом хоть и не слишком сильная, но какая-то отвратительно-неповторимая, особенно при использовании гелевого стержня. Слёзы текут из глаз и хочется удушить голыми руками урода, проделавшего с тобой эту проклятую мышку в норке, засунуть стержень ему в ухо.
На моё счастье, Вася с Денисом всё же любили порно истории больше, чем анекдоты. Правда и извращенцами они оказались бОльшими, нежели Заливкин, который просто слушал и записывал на диктофон. Бруски же, слушая козлиные рассказы, частенько проделывали некое действо, про которое даже писать противно.
Чем дольше мы, слоны, жили в роте, тем сильнее к нам привыкали старики с брусками. Привыкали и стеснялись всё меньше и меньше. То и дело кто-то из старых подзвывал к себе не привычно рожающего пузыря, а кого-то из слонов, например Шевченко, или Бородина. Бруски тоже постоянно чего-то требовали, причём кое-кто из них прозрачно намекал нам, слонам, что старьё, это конечно круто и всё такое, но через четыре с небольшим месяца оно уедет домой, а вот бруски, останутся здесь и тоже станут старьём, самым для нас всамделишным. Из всего этого следует что? Из этого следует то, что на старьё нам конечно не надо забивать хрен, но думать следует больше именно о брусках. Само собой, такая точка зрения была неофициальна, тщательно скрывалась от старья, но не могла ускользнуть от его внимания. Старики были кем угодно, но не лопоухими дурачками.
Как только старьё заподозрило брусков в нечистоплотной игре, появились конфликты и проблемы. На поверхность всплыло то, что я давно узнал от Зурабова: Фиксу, считавшегося одним из самых уверенных брусков, решено опустить. Сам Юра об этом похоже не догадывался, как впрочем и почти все остальные. Забить ему брусок и старость - так это называлось. Довольно долго это моё знание ничем не подтверждалось, мало того, Фикса был одним из самых активных любителей получения жвачек, сигарет и прочей прелести от слонов. Меня он не трогал, потому что, во-первых я уже стал известным "нерожателем", а во-вторых, в первое время бруски чаще всего напрягали слонов из своего взвода. Я был в первом, Граченко во втором. Свою уверенность Фикса считал неоспоримой и железобетонной. В принципе, если верить армейским понятиям, она именно такой и должна была быть, ведь Юра реально рожал целый год изо всех сил, это могли подтвердить каждый. Он потратил горы родительских денег, залезал в дикие долги, не раз впрягался за своих братьев и вообще, очень долго считался эталоном рожательного поведения. Когда предыдущий призыв уволился и нынешнее старьё взяло управление ротой в свои руки, Граченко вовсю потирал руки, считая, что вот оно - пришло его время. Единственный из всех брусков, он пришёл в своё время знакомиться с нами, слонами, прямо в учебный класс и без обиняков заявил, как вероятно помнит читатель: "привет чуваки, я уверенный, вы через полгода станете моими пузырями, а рожать на меня начнёте гораздо раньше". Больше никто из брусков не позволил себе так вот, в открытую, безбоязненно, обозначить позиции в самые первые дни слоновского пребывания в роте.
Фикса быстро вжился в уверенную роль и очень скоро слонам стало трудно отличить его от уверенного старика. Он постоянно что-то требовал, из-за чего и попал первым под удар. В принципе, участь Граченко итак была решена, но старьё, по всей видимости, не собиралось забить ему всё и сразу. Его планировали опускать постепенно и, возможно не до конца. Причины такого опущения были мне не совсем понятны, никому из слонов они не могли быть понятны. Для правильного понимания, надо было в тонкостях знать, откуда растут ноги у неуставняка. Я, как и большинство других слонов, узнал это гораздо позже, так что пусть и для читателей причины столь неблагородного поведения старья, останутся пока тайной. Как только стало очевидно, что Юра реально "постарел", а так же, что рожающие слоны отдают небольшое, но всё-таки заметное предпочтение брускам, старьё приняло экстренные меры. Брускам было объявлено, что на них никто не рожает, Фиксе забили всё и сразу. Помимо этого, старьё выразило неудовольствие, заявив, что в роте мало порядка, назвав одной из причин этого нежелательного явления, излишнюю расслабленность брусков.
Опустили Фиксу как следует. Ему нельзя было не то что валяться днём на шконке, чем он активно занимался в последнее время, но даже садиться на неё, равно как и на табурет перед строем. При любом построении, Граченко должен был встать в строй, по команде "равняйсь", должен был заровняться. Надо сказать, именно необходимость стоять в строю и равняться, была воспринята им особенно болезненно. Ещё Юре запретили подшиваться толстой подшивой(а ведь это считалось крутостью), не говоря уже об использовании услуг слонов для подшивания, запретили качаться железом в спортивном уголке. В столовой Фикса должен был сидеть не за "элитными" первыми столами, с уверенными, а на задах, либо с убогими солдатами, либо со слонами и пузырями.
Униженный Фикса изменился до неузнаваемости, просто стал другим человеком. Вся его сущность, вся уверенность, держались исключительно на признании собственной стаи, поэтому прежняя личность Граченко исчезла, рухнула, вместе с уверенностью, а из-под обломков выкарабкалась на свет божий новая личность. Первое время эта новая личность, новый Юра Граченко, был робким, молчаливым, ходил с обиженным лицом, ни с кем не общался, тем более что прежние друзья перестали считаться друзьями, а вот так вот сходу примкнуть к тем, кого совсем недавно называл убоганами, было невозможно. Но по прошествии некоторого времени, новый Фикса стряхнул с души осколки прежней уверенности и превратился в неплохого парня. Относительно неплохого, слегка повёрнутого на несправедливости жестокого мира, любящего пожаловаться слонам и пупам на бывших друзей. Для слонов такой расклад был самым оптимальным, одним лишним ртом на нашей шее стало меньше.
- Ну и плевать, - говаривал бывало Юра, - я и без рожания неплохо проживу… Нашли, чем меня пугать! Что, придёт к тебе посылка, так неужели ты со мной конфеткой не поделишься? – спрашивал он, то у одного, то у другого собеседника.
- Конечно, поделюсь, - отвечал тот, кому жаловался на судьбу Граченко.
- Ну вот, а больше мне ничего и не надо.
Со временем, у меня и Фиксы сложились довольно добрые отношения, почти приятельские. В моём лице он всегда находил утешение, пожалуй непревзойдённое по силе и мощности, потому что никто не был задвинут на тематике борьбы с системой так, как я. Как только мы оказывались наедине с Граченко, в роте, или в наряде, у нас начинались одни и те же разговоры, по принципу «повторение, мать учения». Юра постоянно спрашивал, уважаю ли я его, считаю ли «нормальным пацаном», и т.д. Я как мог разъяснял ему свою точку зрения на происходящие в армии вещи, предлагал его вниманию свою систему ценностей, где гнилой стадной мировоззренческой системе, противопоставлялись разум, личность, чувство собственного достоинства. Простые понятия, потенциально доступные каждому. В то далёкое время я часто кому-то что-то проповедовал, пытался наставить на «путь истинный»… Но может ли считаться «истинным» путь, фактически не нужный человеку, навязанный обстоятельствами и услужливо предложенный мной? Конечно, с моей стороны наивно было рассказывать Фиксе столь непривычные для него вещи. Наверняка, половину моих слов он пропускал мимо ушей, но ведь ему очень нужно было утешение, нужен был кто-то, считающий его «нормальным». Что он понял, что не понял, я точно сказать не могу, но на обломках огромного и неустойчивого, как оказалось, особняка «уверенности», вскоре выросла скромная избушечка «собственного достоинства», а я определённо был помощником в этом строительстве.
ГЛАВА 3. ДЕВЯТЫЙ ВАЛ.
Я сам не заметил, что, где, когда, просто к тому времени, как слоны достаточно получили по головам, а количество отжиманий на душу слоновского населения перевалило за десять тысяч(образно говоря), бруски со старьём почти перестали стесняться, бояться, рассказывать сказки про прекрасную службу в самой лучшей роте и взялись за младший призыв по полной. Обозлённые на старьё бруски требовали, чтобы на них рожали втихаря, но помногу. Старьё хоть и не требовало от нас того же, что и от пузырей, но постоянно просило всё, от сигарет до банального бабла. То и дело старые и бруски, разозлившись на что-то, собственноручно наказывали молодых солдат, качая или избивая. Жить стало в сто раз тяжелее и произошло это, как я уже написал, незаметно и резко одновременно. Причиной столь сильных изменений психологического климата, стала в первую очередь внутренняя вражда между призывами. Старьё решило, что бруски слишком сильно расслабились, хотят чтобы на них рожали, ничего при этом не делая, пустив всё на самотёк и совершенно не следя за порядком в роте. В этих подозрениях присутствовала изрядная доля истины. Старьё пыталось брускам всё забить, обещая самым уверенным из них, что они скоро разделят участь Фиксы. Делить участь не хотелось никому, поэтому многие бруски начали вникать в порядок. Так в один прекрасный момент, Вася Борщенёв влетел в расположение роты, злобный как фурия. Вася имел удовольствие побеседовать с Пестуном, считавшим, что он, Пестун, вообще не должен слышать упрёки и замечания о беспорядке со стороны начальства, а для этого самого "неслышания упрёков", Борщенёву следует приглядывать за пузырями, ну и, само собой, за слонами тоже.
Пожалуй, относительно беспорядка следует сделать небольшое лирическое отступление. На самом деле, в расположении нашей роты всегда всё блестело. Как и в Купавне, кровати, тумбочки, полосы на одеялах, табуретки и подушки - равнялись по нитке. Простыни всегда были натянуты на матрасах так, что ни одной складки нельзя было найти, наверно даже с микроскопом. Подушкам придавалась идеально-квадратная форма, с острыми гранями, обтянутые одеялами матрасы отбивались табуретами, для достижения идеальной плоскости, а на их боковых кромках набивались так называемые кантики. Одним словом, в роте всегда всё было идеально выровнено, пол был подметён и вымыт с мыльной пеной, всё всегда было по ниточке, всё с иголочки, но тем не менее, всегда находился какой-нибудь начальник штаба, или какой-нибудь из замов начальника штаба, или толстозадый старшина Нахимов, который с ехидной улыбкой заходил в роту, осматривал располагу и обязательно находил опытным глазом старого вояки, одну-единственную слегка помятую кровать, на которой полминуты назад валялся уверенный старый, ну или что-то наподобие. Перо от подушки на полу. Точно так же, наверное старый спецназовец с одного взгляда на местность, может определить, где притаилась засада. Любой из названных выше начальников делал ехидное замечание и уходил, считая вероятно себя великим юмористом, уровня как минимум Петросяна, а взбешённый этим замечанием Пестун принимался за "устранение беспорядка". Наверняка многие, прочитавшие эти строки, подумают про себя, что отцы-командиры в принципе правы, что и Пестун в принципе прав, что и порядок везде должен быть и что иначе, чем вот так, по армейски сурово, в армии просто не получится. Всё это на самом деле так, так и должно быть. Во всём этом есть мудрость веков. Но есть одно "но": всегда из-за дурацкой, копеечной аллюминиевой ложки, потерянной дежурным по столовой, или мятой простыни, или какой-нибудь другой полной ерунды, по головам солдат отстукивают табуреты, пузыри покупают копчёных кур для проставы за залёт, молодые, глупые и без сомнения убогие, слабые и не достойные уважения солдаты, вскрывают себе вены лезвием в туалете, другие такие же солдаты убегают из частей или даже убивают кого-то из служебного оружия. В это время на гражданке, в газетах печатают гневные статьи про неуставняк, или наоборот, про нищих духом маменькиных сынков, не желающих приносить пользу родине. В это время создаются комитеты солдатских матерей и солдатских бабушек, в интернет-форумах идёт нескончаемая словесная война и вообще – всеобщая многолетняя истерика по поводу армейского идиотизма знакома всем. В армию никто идти не хочет, миллионы рублей тратятся на взятки в военкоматах, кого-то увольняют за получение этих взяток с работы, а может даже и сажают, всякие разные правоохранительные службы тратят огромные ресурсы для борьбы с этой, с позволения сказать, коррупцией. Взрослые, полные сил дяди, отсиживаются где-то, в подвалах у бабушек или на госслужбе, до двадцати семи лет, лишь бы скрыться от призывной комиссии. Байки, шутки и прибаутки про уклонение от армии и про злого вездесущего военкома заполоняют собой информационное пространство. Тратятся слова, деньги, газетные листы, терабайты интернет-трафика, время в конце-концов и всё из-за чего? Из-за мятой кровати, на самом деле. Да, да именно так. Из-за полосы на одеяле. Из-за куриного пера, вылезшего из подушки и упавшего на пол. Единицы из тех, кто когда-то отслужил в армии, могут рассказать о том, как они участвовали в боевых действиях, или стреляли из танка, хотя бы на полигоне, ну вы меня поняли. Многие даже и из автомата не научились стрелять. Но тысячи, десятки и сотни тысяч поделятся с вами историями о том, как они сушили каких-то там крокодилов, падали с тыла, забивали в стену лбом безрогого, равняли табуреты и красили траву зелёной краской год подряд, а потом ещё год подряд заставляли делать это других, пришедших на смену. Так протекает жизнь, под знаком великого «Созвездия Армейской Кровати». И всё это по-настоящему, по-мужски, по-армейски, в этом есть великая мудрость и сермяжная правда. Именно так, равняя подушки и полосы на одеялах, сегодня, в двадцать первом веке, нежные мальчики становятся матёрыми мужиками. Это всё и есть тот самый подвиг, который нужен стране, на который выделяются сотни миллионов из бюджета ежегодно, про который мужики, бывшие когда-то мальчиками, но ставшие за счет матраса и подушки мужчинами, с гордостью говорят: "я служил!" Про этот самый подвиг рассказывают нам всем патриотические плакаты и произведения искусства. Такова парадоксальная армейская мудрость веков, таков ставший притчей во языцех армейский, подушечно-матрасный порядок, из которого произрастает невиданный по силе воздействия на мозги армейский беспредел, бардак, являющийся в свою очередь источником мужественности для огромного количества мужчин, ну и как следствие - предметом их гордости.
Но я отвлёкся. Перед кратким лирическим отступлением, я рассказывал про злого Борщенёва. Итак, влетев в расположение роты, Вася подошёл для начала к Фиксе, взял его за шкирку, поднял с табурета, на котором тот сидел, стукнул сразмаху кулаком в темя и отшвырнул в дальний угол, дав пинка для скорости. Потом свирепый брусок холодным, металлическим голосом, приказал пузырям и слонам строиться, а когда все построились, взял в руки табурет и начал наносить удары, по два на каждую голову. Тем пузырям, которые попытались возмутиться и возразить, мол они уже своё получили от брусков, когда те были сами пузырями, Вася ещё вдобавок бил кулаком поддых. Во время экзекуции, все остальные бруски и кое-кто из старья, наблюдали за происходящим со стороны, то и дело испуская реплики:
- Что, пупочки, решили похерить и расслабиться?
На Борщенёва страшно было смотреть. Если всегда он был спокоен, улыбался, то теперь его взгляд имел совершенно безумное выражение.
- Что, б..я, черепа убогие, при…уели совсем? Я, б..я, буду за порядком что ли смотреть?! А?! – орал Вася на Фиксу. Тот в ответ смущённо оправдывался:
- Да ладно тебе, Вася, да ты чего?..
- Чтобы в порядок вникали, ясно тебе? Убоганище е..учее! Шишков! Шишков, ты слышал меня?! – орал Вася на санинструктора роты, убогого старшего сержанта. Фикса с Шишковым Мишей, хоть и признавали свою убогость, но всё же им было по барабану. Сложно запугать тех, кто целый год наслаждался прелестями слоново-пуповской жизни. Однако, все бруски разозлились на слонов и пузырей, без сомнения.
Сам Вася по окончании избиения объяснил, что с этого момента бруски, во главе с ним, будут следить за порядком в роте, потому что слоны с наведением порядка не справляются, пузыри тоже ни с чем не справляются, а бруски... бруски решили было, что всякие разные порядки остались позади, но теперь поняли свою ошибку и будут рулить ротой.
Бруски действительно начали рулить. Избивали они всех. Пузыри, считавшие в принципе, что они уже не должны быть избиваемы теми, кто ещё недавно был для них пузырём, а должны по отношению к ним просто проявлять уважение и субординацию, несколько охренели от такого расклада и принялись за нас, слонов, с удвоенной силой, хотя нам и до этого доставалось по полной.
Короче говоря, пятнадцатая рота Президентского Полка взбесилась. Головы трещали от табуретов, мышцы наливались сталью от физических упражнений, депрессивное настроение у слонов граничило с состоянием коллективного помешательства. На нас, на молодых, вдруг разозлились и набросились все, как на самых виноватых, самых бесправных. Мне и так было не смешно, а теперь стало совсем грустно. Каждая минута жизни в роте была пыткой, отовсюду на мою голову обрушивался град ударов. Существование любого из слонов, вне зависимости от степени уверенности, ничем не отличалось от моего, доставалось всем.
В роте бруски, хотя бы тот же Вася, спрашивали, нет ли у меня, например жвачки. Чаще всего её при себе не было, следовало начать поиски. В том случае, когда я находил жвачку, мне ещё вдобавок следовало её сберечь, потому что если вдруг кто-то из старья замечал меня, бегущего куда-то, он обязательно спрашивал, кто и зачем меня послал? Если я сознавался(а обмануть чаще всего не получалось), говорил что меня послал Вася за жвачкой, старый обязательно отбирал эту самую жвачку и велел передать Васе от него грубое матерное послание. Само собой, в этой ситуации мне приходилось снова искать жвачку, а в том случае, если я её не находил, получать по башке. Как только жвачка была найдена, или не найдена, я должен был сразу же начинать наводить порядок ( чтобы в роте не было беспорядка), а недовольные мною все старшие призыва, должны были вразумлять меня и при помощи разных издевательств, заставлять ускоряться.
В караулах вся эта байда находила деятельное продолжение. Слоны поминутно наводили порядок, качались в сушилке, равно как и в спальне, да и вообще везде. Пузырям тоже доставалось. Старью и брускам вечно чего-то не хватало, то порядка было мало, то сигарет со жвачками, то жратвы вкусной какой-нибудь, то бог знает чего ещё. Конечно же, слоны и пузыри всё время несли наказание за все эти нехватки. Радужная пелена упала с глаз слонов, так как старьё и бруски уверовали в нашу терпеливую покорность и более не скрывали суровой армейской правды.
Заступая на посты, мы всю дорогу шли гусиным шагом, так что к моменту заступления, ноги болели ужасно, а одежда насквозь промокала от пота. Разводил нас на посты чаще всего кто-нибудь из уверенных брусков. Спали мы в караулах так мало, что лично я готов был уснуть где угодно, поэтому спал на посту. Я знал массу разных мест, где можно было как следует щемануть минут сорок. Больше сорока минут на посту я проспать не мог, отчасти из-за мороза, отчасти из-за постоянной опасности попасться кому-нибудь на глаза, ведь посты периодически проверялись, то начальником караула, то дежурным по госкомплексу(т.е. офицером, не имевшим отношения к нашему батальону), то просто скучающим старьём, Пестуном или Барановым. Если бы кого-то из слонов нашли на посту спящим, всё было бы хреново, но интуиция всегда мне подсказывала, когда посты будут проверять. Всегда ночами я спал на своём посту, чаще всего залезая на крышу одного из зданий по пожарной лестнице и всегда в панике просыпался, когда надо было в панике проснуться и идти встречать проверяющего. На самом деле, особой хитрости и мистики в этой чувствительности не было, просто я быстро понял одну вещь: проверка чаще всего приходит в самое неожиданное время, например, в дождь, когда казалось бы, на посту только и делать, что безбоязненно спать, а проверяющему - сидеть в тёплой караулке и попивать чаёк. Или проверку можно было ждать в самый глухой ночной час, когда все нормальные люди спят крепким сном. Как-то по другому, по честному нести службу было невозможно, ведь в положенное для сна время, я занимался наведением порядка, или качался в сушилке.
Как только старьё и бруски перестали нас стесняться и разозлились, к себе снова привлёк внимание Джигит. Этот не совсем нормальный парень, грустневший с каждым днём всё сильнее, постоянно напевал под нос унылые песни: «…нам с тобой, голубых небес навес, нам с тобой, станет лес глухой стеной, нам с тобо-ой…». Само собой, он не рожал, беременеть не собирался, да и вообще, в последнее время больше помалкивал. Не знаю, чего именно Джигит ожидал от службы в армии, но явно не того, что получил. В какой-то степени мы все обманулись в своих ожиданиях, но Джигит был просто нереально разочарован. Как помнит читатель, этот парень довольно долго был терзаем идеей отбивания собственных почек, но не найдя сочувствия и сострадания со стороны сослуживцев, вроде угомонился. Теперь же, в самый разгар воцарившегося старьёво-брусочного беспредела, он вдруг снова вспомнил о мочевыводящей системе, но на этот раз был настроен куда решительней, чем прежде. Времени не тратя даром, Джигит как-то раз, после дождичка в четверг, подошёл к Пестуну и вывалил ему в мозг свои соображения: так мол и так, он, Джигит, разочарован в армейской службе, он понял, что совершил большую ошибку пойдя в армию и теперь, когда исправлять что-то уже поздно, просит его, Пестуна, как самого уверенного и уважаемого чувака в роте, обещавшего к тому же решать все слоновские проблемы, отбить ему, Джигиту, почки. Вот так, ни много, ни мало. Само собой, Джигит пообещал совершенно охреневшему от такой просьбы Пестуну, что после отбивания почек, никто и ничего не узнает об исполнителе сего действа, но на нашего старшего сержанта это обещание не произвело ожидаемого воздействия. Пестун настолько ошалел от услышанной просьбы, что даже не заставил пузырей проставляться (ведь когда слон напрямую обращался с какой-то просьбой к старому, или просто даже заговаривал первым, это был залёт, за которым следовала простава). Помниться, он попытался было урезонить Джигита разными рассказами о том, что в армии, мол, не так уж и плохо, что его, Джигита, вообще никто и никогда больше ни за что и никак не тронет, все будут его любить и радоваться его присутсвию, только бы он поберёг свои почки. Но не тут-то было, не таков был наш решительный слон, чтобы поддаться на чьи-то увещевания и отказаться от своей мечты. Поняв, что Пестун помогать не станет, Джигит улучил момент и обратился со своей безумной просьбой к… майору Солдатову.
К сожалению, свидетелем той знаменательной беседы я не был, но вечером, после разговора с Джигитом, взбешённый Солдатов благим матом орал на всех: на слонов, которые совсем сошли с ума, которым следует решать свои проблемы как угодно, но без отбитых почек, на расслабленное старьё и брусков с пузырями, которые напрягают молодых. Этим вечером я познакомился так же с командиром нашей роты, майором Палдиным, встречи с которым до настоящего момента носили эпизодический характер. Это был смуглый, высокий мужчина, слегка сутулый, худой, чем-то похожий на индейца. В роте этот офицер пользовался большим авторитетом, считался суровым, но справедливым. Имел несколько кличек: Майор Падла, Индеец, Вождь, Змей. Последняя кличка, то бишь Змей, была дана этому офицеру за его манеру говорить, растягивая слова на шипящий манер и не моргать во время разговора. В отличии от Солдатова, он ни на кого не орал, а очень даже спокойно высказал своё мнение по поводу назревшей проблемы. Если честно, я не помню подробностей всех этих разговоров, помню только, что особой пользы они не принесли.
От Джигита после описываемых событий, отстали все. Его не заставляли наводить порядок, не заставляли рожать, его вообще не трогали. Он всё время пытался приставать с разговорами к собратьям-слонам, но никто не хотел с ним общаться. От идеи отбитых почек Джигит вскоре всё же отказался, но не потому, что понял свою ошибку, а потому, что в его мозгах родилась новая идея: необходимо каким-то образом получить язву желудка. Когда и как в голове Джигита родилась эта новая идея, я не знаю, знаю лишь, что к воплощению её в жизнь он приступил во время одного из заступлений в караул, сожрав в туалете целый киллограмм хлорамина, предназначавшегося для дезинфекции унитазов. Пузырь Орлов Лёха, который был, как помнит читатель, помощником каптёра, застукал его как раз в завершающий момент поглощения моющего средства. Как назло, хлорамина в роте больше не было, поэтому Орёл был жутко разозлён на Джигита, впрочем, наказывать его он не решился.
К большому огорчению Джигита, язвы желудка у него после поедания хлорамина не возникло. Зато он потом рыгал два часа не переставая. Впрочем, отказываться от новой заветной, на этот раз гастроэнтерологической мечты, стойкий воин не собирался. Он был верен мечте, потому в течении ещё как минимум месяца, огорчал каптёра беспрестанным пожиранием всего химчески активного. Как ни странно, язву желудка он так и не заработал, но домой вскоре всё же уехал, после медицинского обследования, признавшего этого солдата психом.
Я к описывамому времени уже был хорошо знаком с уверенными и убогими, брусками, пузырями, старыми, одним словом со всеми. Но сталкиваться чаще всего мне приходилось с одними и теми же лицами, которые спали на соседних кроватях, в одном со мной взводе. Схема повседневной жизни была построена так, что слону редко удавалось выйти за пределы своего взвода, я уже писал об этом. Причём, пузыри и бруски часто уперкали нас, слонов, в том, что мы "живём повзводно", то бишь, в плане взвимовыручки и помощи отдаём предпочтение товарищам из своего взвода. Это было неправильно, но слонов винить было не в чем, ведь правила придумывали не мы.
Начавшаяся в роте мини-война за порядок, спровоцированная командованием роты, возложившим основную ответственность за ведение этой "войны" на Пестуна, который в свою очередь перекинул неприятные обязанности на Борщенёва, познакомила меня с некоторыми персонажами из числа брусков и пузырей, коих я до сего момента знал постольку-поскольку. Одним из таких брусков был некто Лёха Шуманов, по кличке "Крот", уверенный малый, занявший место Фиксы в списке крутых, обитавший во втором взводе, где на него активно рожали слоны. Как стало вскорости ясно, этот парень очень переживал за свой недавно обретённый жизненный статус и начав вникать в порядок, рулил ротой с таким усердием и жестокостью, что с ним не мог сравниться ни один из пузырей. При наведении порядка он рулил именно сразу целой ротой, волшебным образом оказываясь одновременно во всех её уголках, так что все слоны то и дело получали от него по башке табуретом. Надо заметить, что табуретом пользовались многие, но Крот выделялся из толпы. В его руках избиение табуретом превращалось в искусство, а сам табурет оживал. Табуретным избиением способности Шуманова ограничивались, ибо больше он ничего не знал, не мог и не умел. Даже внешний вид у него был какой-то неопрятный.
Так же познакомился я с земляком Домниным Андрюхой. Само собой, он общался со мной и раньше, расспрашивал о Туле, но особенно мы "сблизились" только теперь, когда бруски начали вникать в порядок. Домнин всегда рулил наведением порядка со скучающим выражением лица, особо не вникая в то, как и что делают слоны. Андрею всегда было скучно, всё он делал из под палки. Ему было на всё плевать, важно было только, чтобы все бегали быстро-быстро, ну и само собой, как бы быстро все не бегали, Андрея эта беготня не устраивала, поэтому он то и дело останавливал всех и бил табуретом по головам. Только всех, избиение кого-то одного представлялось ему неблагодарным делом. От такого скучного наведения порядка, вместе со скучным избиением, мне становилось как-то очень тоскливо, почти скучно.
Во время наведения порядка, или во время БХД, Домнин часто подходил ко мне и затевал разговор о нашем родном городе. Разговаривать со мной ему не нравилось, ему было невероятно скучно, но он всегда пересиливал себя и разговаривал. Земляки всё-таки... При этом я должен был болтать с Андреем и наводить порядок одновременно.
Разговаривать со мной Домнин не любил, потому что круги наших интересов совершенно не совпадали, но всё же разговаривал, потому что положено землякам общаться. Всякий раз он спрашивал меня об одном и том же: как там в Туле дискотеки, как там магазины, клубы и т.д. Я каждый раз оказывался в затруднительном положении, так как почти ничего не знал о клубах и дискотеках. Само собой, я тоже не любил разговаривать с Домниным, тем более что разговоры эти всякий раз заканчивались одинаково. Его вдруг осеняло:
- Б..я, Воробей, ты же мой земан! Земляк мой! И ты не рожаешь!
-Да, Андрюха, не рожаю. У моих родаков нет денег, они не могут мне помногу присылать.
-Б..я-я, надо же... Убогий земан... - разговаривать с ним дальше после такого финала не стоило, поэтому я просто помалкивал, а он приказывал слонам строиться и долбил всех табуретом по головам, успокаивая взволнованные скучным разговором нервы.
Проблема Домнина состояла в том, что первые полгода он прослужил в кремле, а потом был переведён в Завидово. Везде он активно рожал и был любим собратьями по призыву, но старшие солдаты не расслабляли его. Таким образом, Андрей не был ни уверенным, ни убогим. Изо всех сил он доказывал своё право на уверенность, поэтому и начал активно вникать в порядок, когда старьё предъявило претензии брускам. Однако, как он ни старался, расслабили его собственные братья только через полгода, когда он сам стал стариком.
Такими же полууверенными были ещё два бруска: Ручников Саша, по прозвищу Сручников, или рядовой Сруч, и Превезенцев Виталик, по прозвищу Спортсмен. Сруч был накачанным, невысоким болваном, имеющим какой-то боксёрский титул. Он то и дело впадал в бешенство и "пробивал душу''(то бишь, бил кулаком в солнечное сплетение),как слонам, так и пузырям, причём и те и другие от таких ударов частенько теряли сознание. Саша был не злым парнем, но тупым и приземлённым. Он мало рожал в прошлом, но был очень силён и склонен к припадкам слепой ярости, потому вот так вот просто взять, да и опустить его представлялось для всех безнадёжным делом. Сам он всегда считал себя уверенным, всегда доказывал всем, что он уверенный, но статус его вдолго был не определённым.
Превезенцев был высок ростом, несколько сухощав, молчалив и довольно умён. На гражданке этот парень всерьёз занимался лыжами и восточными единоборствами, в связи с чем обожал закачать слонов с пупами до полусмерти, частенько при этом качаясь наравне со всеми, прямо как старшина Бубенцов из Купавны. Весь первый год своей службы, он рожал, как все порядочные, однако уверенным не стал, из-за незлобливости характера. Как и Сруч с Домниным, Виталик так же пытался доказать своё право на уверенность. Из-за этого он вникал в порядок, стараясь вести себя как можно злее. У него это получалось, поэтому нам слонам, он был как кость в глотке.
Как бы ни лютовали все эти Спротсмены и Сручи, самым поганым бруском был Якубов. Он вроде никому ничего не доказывал, будучи и без того уверенным, но был тем не менее самым злым, самым противным. Меня и Носикова он третировал сильнее всех остальных, потому что мы спали во взводе прямо над ним и осмеливались при этом не рожать. Замечу, что в первом полугодии, как это ни странно, я с Носиковым даже немного сдружился и чаще всего нам вместе доставалось по балде. Якубов проявлял огромный интерес к наведению порядка в роте, всегда становился над душой, выпучивал свои отвратительные глазёнки и возмущённым голосом орал:
-Быстрее порядок наводи, уё...ище тухлое! Быстрее шевели ручонками! - я всегда старался двигаться быстрее, но угодить ему, как впрочем и всем остальным, было невозможно. Якубов брал в руки табурет и несколько раз ударял им по голове. Такая у него была манера: долбить табуретом сразу несколько раз подряд.
Был один момент, когда во время БХД он примотался ко мне, как банный лист, всё время был недоволен чем-то. Когда очередь дошла до табурета, он саданул мне по башке тринадцать раз подряд, чем ужасно разозлил, просто довёл до белого каления. Вообще-то, он не собирался останавливаться на тринадцати ударах, просто я сам молча и никак не реагируя на его вопли, развернулся, отошёл от него и подойдя к окну, располагавшемуся в начале взлётки, опёрся руками о подоконник и начал смотреть на шумящие за окном деревья. Якубов хоть и орал что-то мне в догонку, всё же не решился меня догонять, вероятно потому, что моё бешенство было слишком очевидным. В тот странный момент я был охвачен диким отчаянным оцепенением и не мог думать ни о чём, кроме того, как сильно мне хочется убить Якубова. Эх, если бы можно было взять его за горло и придушить! Вытрясти жалкую, ничтожную жизнь из ненавистного тела!
В тот памятный миг, я, стоящий спокойно около окна во время БХД, с красной ошалевшей рожей, привлёк к себе внимание пузырей. Первым ко мне подлетел Орёл:
- Воробей, б..я, ты какого х..ра тут встал? Расслабился что-ли? - посмотрев на мою красную рожу, он добавил:
- Эй у тебя что, эпилепсия что ли? Что это ты покраснел и трясёшся? Шизанул что-ли опять?
- Да, Лёха, уж извини, вроде как шизанул... Но я ни на кого не кидался. Просто Якубов, уе...ал мне по башке тринадцать раз подряд! Тринадцать раз и собирался продолжить, а я ушёл. Что он со мной сделает теперь, мне плевать. Я хочу его убить, - в наше с Орлом милое общение вмешались Зурабов и пузырь из второго взвода, Фильченко Максим. Зураб сказал:
-Да что ты тут ноешь то стоишь? Подумаешь, табуретом тебе настучали! Да ты убоган просто!
- Не, Женя, - сказал Фильченко, - ты просто приехал из другой роты и не понимаешь, как сильно всех вводит в шизу этот урод Якубов! Сука, никто так не вводит. Станет над ухом и гнусавит, а потом е...ашит табуретом, пока башка не треснет!
Орлов тоже вступился за меня:
- Да этот Якубов - убоган пузатый. Он давно всех в шизу вводит. Я бы сам с удовольствием ему пи..ды дал, так что не парься, Воробей! Давай, иди порядок наводить, пока тебе пилюлей не навешали, за то, что проё..ваешься тут! Да старайся держаться от Якуба подальше, - я кивнул и побежал обратно во взвод.
В тот день, вечером Борщенёв подозвал меня к себе, отогнав всех и устроил разговор по душам.
- Воробей, давай по честному: что тебе не нравится?
-Вася, ну что значит не нравится? Я служу, не жалуюсь, как все. Я не в восторге конечно от всего, но не более, чем все. То, что я шизую иногда, так я стараюсь не шизовать...
-Ты сегодня шизанул на твоего будущего старика. Что ещё ты завтра сделаешь? Давай по честному: если ты не хочешь напрягаться, скажи только и тебя никто не тронет больше никогда.
-Нет, Вась, ничего такого я не хочу. То что я на Дениса шизанул, то конечно моя вина, но я же всё-таки мужчина, я не привык вот так вот запросто перед кем-то унижаться. Денис уверенный брусок, я его уважаю, но он реально перегнул палку сегодня, вот меня и переклинило. Я же не залупаюсь и делаю всё, только вот не рожаю, потому что не могу рожать. Родители у меня бедные. И я хочу жить, как все, вовсе не хочу сидеть на табурете и ничего не делать, - Вася кивнул в ответ головой и спросил снова:
- Ну а как насчёт того, чтобы пожаловаться офицерам? Скажи честно, такое бывало? - Вася несколько удивил меня этим вопросом. Я ответил:
- Вася, честно: я не рожаю, вы считаете меня убогим, но я себя убогим не считаю и кроме как от рожания, ни от чего другого не отказываюсь. Никого сдавать офицерам не собираюсь и никогда не собирался. Да и если деньги будут, то я и рожать буду, всё же из-за денег.
-Да-а, - проговорил Вася, - но вот у меня есть информация, что ты как минимум один раз, настучал на старший призыв. Ведь было такое? - этим вопросом Вася поставил меня в тупик.
- Послушай, Вася, я никак не могу тебе что-то доказать, но даю честное слово: я не стучу, никогда не стучал и впредь стучать не буду. Я считаю стукачество недостойным делом, к тому же, я не настолько глуп, чтобы довериться нашим дорогим офицерам. Они же шакалы. Не стану я им исповедоваться.
-Значит, хочешь жить, как братья, стучать не будешь?
-Всё верно, буду жить как все, и стучать не буду. Но мне вот интересно, что же за информация у тебя? - я не ждал, что Борщенёв расскажет, кто назвал меня стукачом, но тот сказал, как ни странно:
- Это Женёк Лаврухин сказал, когда вы ещё в классе сидели. Но я тебе верю, знаю теперь, что ты не стукач. Так что иди по своим делам давай и не шизуй больше.
Я всегда немного симпатизировал к Лаврухину, поэтому для меня стало неприятной неожиданностью то, что он вдруг назвал меня стукачём. В тот день Лаврухин был дежурным по роте. Он как раз курил в туалете, когда я нашёл его и поговорил на взволновавшую меня тему:
- Жень, можно тебя спросить об одном деле?
- Можно, спрашивай.
- Я сейчас разговаривал с Васей, он спрашивал, не стукач ли я? Я сказал, что нет, а он сказал, что ты дал ему какую-то информацию, я вообще не пойму, что за такая информация может быть? Ведь я никогда не стучал, - Лаврухин покраснел, как рак и начал мямлить:
- Да не... Я тебя прямо уж стукачём не называл. Сказал только, чтобы с тобой поосторожнее были... Мы в Купавне, вместе с Мокряковым, Сваровским и Забелиным, провели тестирование, ну типа анонимное, типа шакалы его проводят. А это мы сами провели. Фамилий вы не писали, но мы просто почерки сравнивали с вашими рабочими тетрадями. Один почерк был похож на твой, ну и там в тестировании были жалобы на службу, даже с нашими фамилиями. Ну, наверняка-то мы не знали, но вообще подозревали тебя.
- Понятно, Жень. Ну, я хочу сказать тебе, что вы ошиблись тогда. Я никогда не стучал ни на кого и не хотел бы, чтобы ты плохо обо мне думал.
Одним словом, мы с Женьком Лаврухиным друг-друга поняли, простили, разве что только не обнялись. Тут-то я вспомнил, что в Купавне мне не раз приходилось удивляться относительной лояльности младших к собственной персоне. В самом деле, мне гораздо реже других приходилось сидеть в электроне, получать по балде табуретом и т.д. Я думал тогда, что младшие просто считают меня достаточно сообразительным и поэтому не наказывают так, как других. Честно сказать, неприятно было мне выслушивать откровения Борщенёва и Лавра, но если посмотреть с другой стороны, относительная сохранность собственной головы, пожалуй всё же оправдывала все мелкие «дворцовые» интрижки, крутившиеся какое-то время вокруг моего имени. К тому же, после разговора с Лаврухиным, наши с ним отношения стали намного лучше.
Тем временем, командование моей роты продолжало следить за порядком и выражать своё неудовольствие по поводу его мнимого отсутствия. Пестун гораздо чаще других общался с офицерами, сталкиваясь с начальственным гневом и как следствие – он стал одним из первых стариков, применивших насилие к слонам. Конкретно в порядок он не вникал, просто высказывал устно своё неудовольствие, объяснял всё время, как наше нежелание следить за порядком в роте сказывается на нашем же благосостоянии и подкреплял свои слова такими действиями, как игра в «подъём-отбой». Эта весёлая игра представляла собой следующее: при утреннем подъёме, если рота не укладывалась в сорок пять секунд, от подъёма, до построения, Пестун командовал «отбой». После этого рота должна была, всё за те же сорок пять секунд, заново раздеться и улечься в кровать. При этом, надо было ухитриться ещё и одежду аккуратно сложить на табурете. Все неудачи крайне отрицательно сказывались на настроении Пестуна, а так как неудач было много, то и поднималась-ложилась рота частенько по десять раз за утро.
Наверняка читатель обратил уже внимание на бросающееся в глаза противоречие: ведь совсем ещё недавно, когда слоны только-только приехали из Купавны, старьё особо акцентировало внимание на том, что на Завидово всякие там быстрые подъёмы и прочие купавновские прелести не распространяются. Время показало, что в Завидово есть место всему, но не сразу.
Чаще всего, желая поглумиться над ротой, Пестун заходил с утра в располагу и как можно тише, почти шёпотом командовал: «рота, подъём». Тихо он командовал специально для того, чтобы кто-нибудь да не услышал. Замечу, что сержант, исполняющий обязанности старшины роты, а так же заместители командиров взводов, всегда просыпаются примерно за полчаса до подъёма. Чаще всего, пузыри просыпались и будили друг-друга и всех, не относящихся к разряду уверенного старья в тот момент, когда просыпался Пестун. Но иногда всё же находился какой-нибудь не проснувшийся и ему доставалось по полной программе. Если это был пузырь или слон, то пузыри должны были проставиться перед старьём за такой косяк. Убогому бруску ничего не стоило получить за крепкий сон удар в душу, а на уверенного бруска Пестун просто «спускал Полкана».
Особенно мне запомнился один случай, связанный с игрой в подъёмы-отбои. В тот раз не проснувшимся оказался несчастный пузырь, Ваня Солопов, который часто всю ночь подшивал старьё, или сидел «на корове», например тогда, когда дневальным, или дежурным по роте был уверенный старый, желающий ночью спать, а не дежурить. Как-то так получилось, что по команде «подъём», вся рота быстро поднялась в рамках сорока пяти секунд и Пестун, решивший найти в подъёме роты какое-нибудь несоответствие армейским правилам, пошёл проверять, все ли солдаты откинули одеяла на грядушки кроватей. Поясню: в уставе написано, что при подъёме роты, солдат должен обязательно повесить одеяло на грядушку кровати. Делается это, вроде как для того, чтобы отсыревшие за ночь от пота одеяла просохли, а так же для того, чтобы санинструктор роты прошелся и посмотрел, нет ли на кроватях следов крови, или признаков недержания мочи… В общем, как-то так. Если хоть одно одеяло оказывалось не откинутым на грядушку, подъём автоматически переходил в разряд неудавшихся.
Когда вместо не откинутого на грядушку одеяла, Пестун нашёл аж целого спящего пузыря, радости его не было предела! Подойдя к Ване, наш старший сержант громко сказал:
- Подъём, пятнадцатая рота! – реакции не последовало. Пестун повторил команду громче, с тем же результатом. Ситуация становилась комичной. Комичной настолько, что всё уверенное старьё и бруски покатывались со смеху, а молодые и не уверенные, смеялись про себя, хотя пузырям было не до смеха.
Ничего не добившись командами, Пестун подошёл к кровати пузыря, потряс его за плечо и сказал громко:
- Ваня, пора вставать!
- Нет, я ещё посплю, - ответил вдруг сквозь сон несчастный Солопов и повернулся спиной к Пестуну.
- Ну как же, Ваня, рота вся встала, а ты не хочешь вставать?
- Нет, я ещё посплю.
- Но ведь подъём, вся рота давно построена, - Пестун глумился над Солоповым, который, находясь сознанием во сне, выдал вдруг:
- Ну и х..р с ней, с этой ротой, от…бись! – весь строй взорвался от смеха, а Пестун опрокинул кровать Солопова, так что тот грохнулся на пол со второго яруса, придя на этот раз в себя, но совершенно запутавшись в реальности, в снах, одеялах и простынях.
Само собой, пузыри потом поплатились за такой страшный и ужасный косяк, накупив старью рулетов, сока, копчёных кур и прочей жратвы.
Что и говорить, отвратительная эта была игра, в «подъёмы-отбои». Уставали все от этой игры очень сильно и была она одним из самых изощрённых садистских развлечений, с которыми я столкнулся за два года службы в армии. По крайней мере, таково моё субъективное мнение.
Когда я несколько раз уже заступил в караулы, то столкнулся с ещё одной серьёзной проблемой, а именно с кухонным нарядом. Этот наряд стал для меня самым нелюбимым, тогда как многие слоны обожали заступать на кухню. Самым главным плюсом кухонного наряда была возможность нажраться от пуза. Для меня этот плюс был неактуален по той причине, что мне и без наряда по кухне еды хватало, а минусов на мой взгляд было столько, что после них единственный плюс становился незаметным. Во-первых, на кухне всегда была грязь, сырость, вонь. Во-вторых, слонам приходилось работать за десятерых, потому что как минимум половину наряда чаще всего составляли всякие разные уверенные, которые присутствовали в наряде только для вида и ни черта не делали. В-третьих, если ты слон и ты заступил на кухню, то стопроцентный, железобетонный недосып тебе просто гарантирован. В-четвёртых, головы слонов всегда трещали от ударов по ним, так как всё в этом проклятом кухняке надо было делать с огромной скоростью: чистить картошку, со скоростью один мешок за десять минут(это вполне реально, поверьте), мыть посуду со скоростью сто тарелок за десять минут(при этом тарелки должны ещё быть чистыми), разносить порции на столы бегом.
Заступали в кухонный наряд по выходу из караула. Обязательно нужно было очень тщательно пересчитать посуду, проверить всё на чистоту. Так как старьё обожало жрать какие-нибудь супы быстрого приготовления в расположении рот, то практически каждый раз при заступлении в наряд, равно как и при его сдаче, обнаруживались разные пропажи, которые всегда превращались в огромный геморрой. Далее по очереди: чистка овощей, сервировка столов, мойка посуды, мытьё столовой, затем снова чистка овощей и т.д. до самой ночи. В роту всегда приходили часов только в двенадцать. Вставали часа в три-четыре ночи и шли всем коллективом чистить картошку. Уверенные спали, остальные чистили. Помниться, слонов всегда заставляли во время чистки овощей петь песни, причём у меня откуда-то взялся неплохой слух и голос, так что я тянул голосянку каждый раз, не переставая. Правда, репертуар у меня был ограничен и т.к. та музыка, которую я слушал дома, многим не нравилась, пришлось мне выучить наизусть любимые всеми песни: «Демобилизация», Сектора Газа, «Сбивая черным сапогом…», не знаю какой группы, что-то такое десантное, про то, как «…есть в небе работа, синевою наполнять парашюты...», ну и жалобная песня про малого, который почти потерял ноги, девушка написала ему прощальное письмо, «…зарастут твои ноженьки, проживёшь как-нибудь…», а он потом приехал домой с нормальными ногами, ну и т.д. Песни не спасали меня от постоянных избиений. Особенно туго приходилось слонам тогда, когда дежурным по столовой заступал Борщенёв. Он и так-то был порядочным идиотом, а в кухонном наряде почему-то вовсе терял рассудок, постоянно бесился и всех избивал. Правда, вместо табурета, в кухонном наряде Вася использовал всего-навсего деревянный лоток из-под хлеба, но намного легче от этого не становилось. Башка трещала, лотки ломались, Борщенёв бесился. При этом его любимый друг Якубов всегда расхаживал по кухне и ни хрена не делал, равно как и добрая половина кухонного наряда. Что значит для трёх слонов и двух пупов, почистить по-быстрому восемь или десять мешков картошки? Ничего особо нового не значит, самая обычная и привычная безысходная дрянь.
Когда дежурным заступал кто-то помимо Васи, было вроде как полегче. Например, когда дежурным по столовой назначали Шишкова Мишу, нашего санинструктора, считавшегося убогим, почти всё время, проведённое в наряде, можно было считать удачным. Сейчас объясню, почему именно "почти" всё время. Шишков, или как его часто называли, "Миша-Шиша", он же «друг слонов», отличался непривычными для армии вменяемостью и разумностью. Помниться, по первости я был очень удивлён, узнав, что его все считают убогим, настолько разумным и по-человечески нормальным был этот малый. Как я позже узнал из разговоров с ним, он в прошлом рожал, как в Завидово, по слоновке, так и на полковой школе в Купавне, где он учился на сержанта. Последнее впрочем, никогда не считалось чем-то почётным для тех, кто приезжал из Купавны обратно в Завидово, ведь получалось, что всё второе полугодие, когда солдату присваивался статус пузыря, самого главного рожателя, курсант полковой школы проводил "где-то там", вдали от своего призыва. Как он там рожал-не рожал, это мало кого заботило. Единственное, чем мог такой приехавший из Купавны сержант повысить свой статус, была предрасположенность к безмозглой свирепости, приравнивающейся в армии к умению управлять ротой. Тупого и злобного сержанта чаще всего начинали считать уверенным. Шишков был вроде как и не плохим сержантом, но вот беда: тупым он не был. Не любил он дело не по делу избивать и прокачивать кого-то, хотя само-собой, наказать, прокачать и врезать по башке мог. Но только тогда, когда был недоволен тем, как молодой солдат делает что-либо. Проблемой для самого Миши становилось то, что слону ничего не стоило заслужить одобрение с его стороны, для этого достаточно было просто делать всё быстро и аккуратно! Пожалуй, Шишков был единственным из всех брусков и старых, который мог...о ужас! Он мог даже подойти к слону и сказать:
- Молодец! Отсосно всё сделал!
Слышать эти слова всегда было настолько приятно и непривычно, что просто дух захватывало, но именно эти слова, вкупе с общей разумностью, навлекли на Шишкова множество бед. Такое поведение было расценено многими(в том числе и слонами), как слабость, неумение управлять ротой, хоть такая точка зрения и была абсолютно необоснованной. Из-за этого Миша стал убогим "другом слонов".
Так вот, в кухонном наряде у нашего санинструктора всегда был полный порядок, всё делалось вовремя, без избиений и прокачек. Обыкновенно, Миша ходил с довольным видом, потому как у него хорошо всё получалось, проверял работу слонов и пузырей, при этом практически никого не наказывая. Сложности начинались при сдаче наряда. Как я уже упоминал выше, из столовой постоянно пропадали ложки-вилки-тарелки. Для любого уверенного это не было особой проблемой, ведь можно было напрячь младшие призывы, чтобы те родили всё недостающее. Для убогого Шишкова пропажа чего-либо каждый раз становилась серьёзной проблемой, так как всё приходилось искать самому и при этом, все кому не лень постоянно его шпыняли и посылали куда подальше. Так что во время сдачи наряда, Миша всегда выходил из себя и начинал гонять всех, как сидоровых коз.
Заступали дежурными по столовой так же и Пестун, Шамлинский, Лаврухин. С ними в наряде так же было довольно непросто, с той лишь разницей, что Пестун сам редко занимался рукоприкладством, за него это делали пузыри.
Придавали определённый колорит кухонным нарядам взаимоотношения с поварами, вернее с поварихами. Сперва они показались обычными, вполне нормальными тётками, по крайней мере, ничего по-армейски дибильного в них невооружённым взглядом не различалось. Но это только сперва так показалось. Многие годы, проведённые поварихами в недрах армейской кухни, превратили их в армейские же машины, в этаких тёть-терминаторш. Эти тёти не испытывали к солдатам ни малейшей жалости, постоянно визжали, как резаные, к солдатам относились, только как к жуликам и прохвостам, которых всегда надо наказать, можно даже для профилактики. У них шефом был некто полковник Скибабов, он же «Скиби» и «Скибибоб», являвшийся заместителем командира батальона по тылу. Он кстати, тоже был с виду неплохим мужиком, этакий пухленький здоровяк, которому только бы и делать, что жарить шашлык, попивать пивко и заниматься воспитанием внуков. Само собой, Скиби при ближайшем рассмотрении оказался совсем другим.
Даже и не знаю, почему эти поварихи всегда так визжали по поводу и без повода, почему Скиби готов был разорвать солдата, если тот вдруг осмеливался, будучи в составе кухонного наряда, пожарить чуть-чуть картошки для себя?.. Это очередное загадочное, поведенческое, армейское, идиотское нечто. Конечно, были среди солдат такие тупизни, которые того и гляди, справят нужду прямо в кастрюлю со щами, потому что лень бежать до туалета. Опять же, дай солдату волю, он вынесет из кладовки всю сгущёнку, яйца, тушенку и прочие вкусняшки. Это понятно. Не понятно, зачем из-за одной сковороды картошки поднимать такую панику, как будто солдат ограбил государство, зачем из каждого шага влево-вправо, составлять тексты докладов и обвинительных приговоров?
Портит людей армия, превращает армия людей в идиотов. А всё почему? Потому что идиотизм всегда очень заметен, он бросается в глаза. Если в роте из девяноста человек, есть пять идиотов, то это как в случае с ложкой дёгтя в бочке мёда, рота автоматически становится идиотской. На самом деле, рота солдат всегда в целом нормальная. Состоит она конечно, как правило не из гениев, но из не слишком злобных, не слишком добрых, не слишком глупых, не слишком умных, одним словом, из обычных людей, на которых обязательно найдутся пять уверенных идиотов. Эти пять идиотов сделают роту идиотской, себе под стать, навяжут всем свои правила игры и те ребята, которые могли бы просто служить себе спокойно, «стойко преодолевая тяготы армейской службы», как написано в уставе, начинают вместо этого заниматься различными извращениями, начинают издеваться друг над другом. Идиоты всегда очень циничны, злы, для них нет ничего святого, они всё готовы обгадить. И они требуют такого же цинизма от всех остальных. Вот и получается потом целая рота грубых, циничных идиотов, которые сами толком не знают, почему они такие грубые, тупые и циничные?
К чему я клоню. Когда какой-нибудь несчастный и недалёкий умом(в данном случае это обязательное условие) Скиби, или тётя-повариха, в течении многих лет сталкиваются ежедневно с грубостью и идиотизмом, они вырабатывают определённую тактику поведения. Это как человек в африканских джунглях, которого один раз в жизни укусила ядовитая змея. Такой человек потом будет всю жизнь бояться всех змей, без исключения. Он не станет делить их на ядовитых и не ядовитых, а будет просто избегать, или даже убивать всех подряд. Так же и поварихи, офицеры, прапорщики, постоянно сталкиваясь в течении жизни с проявлениями идиотизма, начинают со временем и ко всем остальным проявлениям относиться так, как будто это проявление именно идиотизма, даже если сталкиваются с проявлением ума, или доброты. А когда человек начинает всё считать идиотизмом, он сам становится идиотом.
Из-за сковороды картошки Скиби мог заставить дежурного по столовой два часа бегать по спортгородку с блином от штанги в руках. Из-за потерянной кружки, или ложки, устраивались какие-то невероятные разбирательства, с поисками виновных, чуть ли не служебными расследованиями. Из-за этого самого отношения ко всему, как к идиотизму, в армии инициатива всегда становится наказуемой, потому что инициатива, это «проявление», не важно чего, важно что проявление, а с проявлениями начальники привыкли бороться, потому что начальники привыкли быть идиотами, потому что идиотами быть легко, просто и эффективно.
Армейский идиотизм, через пару-тройку месяцев службы, пустив ростки в информационное пространство слоновского коллектива, подобно раковой опухоли, начал метастазировать во всё, что только можно представить. В первую очередь, метастазы идиотизма поразили наши взаимоотношения. Всё чаще у меня возникали конфликтные ситуации с Шевченко, Бирюковым, Бородиным. Несмотря на заключённые недавно договорённости рожающих и не рожающих, о разделении обязанностей, первые очень скоро начали чувствовать себя элитой. Конечно же, я с такой элитарностью согласен не был и на любую тень небрежения, по отношению ко мне, реагировал агрессивно, постоянно напоминая уверенным, что рожания и всего связанного с ним, можно было бы легко избежать, восстав всем слоновским коллективом против общепринятых порядков. В успехе такого восстания я не сомневался.
Бородин, Шевченко и Бирюков, несмотря на множество возникших разногласий, постоянно сталкиваясь со мной в повседневной жизни и понимая, что я стараюсь выполнять все возложенные на меня обязанности, старались не затевать открытых конфликтов. В то же время некоторые другие рожающие слоны, с которыми я мало общался, начали ругаться со мной по-настоящему. Так Самохин Ваня, слон из второго взвода, просто шипел от злости и брызгал слюной, разговаривая со мной. Я в свою очередь, открыто смеялся над ним и он, не смотря на «уверенность», ничего не мог с этим поделать. Во втором взводе был и ещё один уверенный слон, Савченков Олег. Это был очень странный парень, который не столько рожал, сколько прятался за спину уверенного земляка, Васи Борщенёва. Оба были родом из Ульяновска. С Савченковым я совершенно не мог спокойно общаться, он всегда ходил надутый, словно индюк.
Был интересный случай, когда в карауле «Хижина», Савченков с Самохиным попытались наехать на меня и даже лишить обеда. Само собой, их замысел потерпел полный крах. Я тогда просто проигнорировал этот наезд, заявив что согласен подраться хоть сразу с обоими, а самих агрессоров назвал «тупыми баранами из стада». Самохин как всегда сильно разозлился и спросил:
- Почему же это мы бараны?
- Потому что вы – стадо. Вам сказали, что надо рожать, вот вы и рожаете, нет бы немного подумать и послать старых, вместе с брусками и пупами, куда подальше!
- Пи..дить то ты горазд! А нет бы подумать о том, что все призывы до тебя жили по таким вот понятиям, все рожали! Из года в год! – такие бесперспективные споры с Самохиным и Савченковым могли продолжаться очень долго и ни к чему не приводили, мы просто не понимали друг-друга. Говорили на разных языках. При этом Самохин всегда старался убедить меня, что «надо быть таким, как все», а Савченков просто постоянно злился, надувался и делал грозное лицо.
Метастазы идиотизма прорастали в самых неожиданных местах. Так например, когда однажды я заболел и почувствовал себя очень плохо, то рискнул обратиться за помощью к санинструктору, которым был, как помнит читатель, Шишков Миша. Миша посмотрел на меня пристальным взглядом знатока, затем измерил температуру. Градусник показал тридцать девять и пять. Шишков хотел сразу отвести меня в медсанчасть, но решил прежде решил рассказать о возникшей проблеме Борщенёву.
- В санчасть? А в караул кто пойдёт вместо него? – зло прокомментировал сложившуюся ситуацию Вася, - я его сам вылечу, пусть в караул пиз…ует!
На следующий день я заступил в караул, вместе со своей температурой. Чувствовал я себя отвратительно, как это и положено при температуре тридцать девять, поэтому наводил порядок очень плохо, да и вообще, всё делал очень плохо. Вскоре Борщенёв обратил внимание на моё состояние, но сочувствовать не стал, а вместо этого дал указание Мордунову прокачать меня как следует… Качал меня Бомба в сушилке, то бишь в комнате для просушки обмундирования. Жара в этой комнате стояла невероятная. Я отжимался, приседал, подтягивался и просто висел на радиаторах и трубах, проходящих под потолком. Иногда в сушилку загоняли Носикова, который садился мне на плечи, после чего приседать становилось в два раза интереснее.
Через три часа такой прокачки, я очень устал. Моя форма насквозь промокла от пота, так что перед заступлением на пост я выжимал её в туалете. На улице было очень холодно, градусов около двадцати мороза и как я понимал, стоять свои два часа мне предстояло прямо так вот, в мокрой одежде. Для того чтобы не замёрзнуть напрочь на посту, я все два часа бегал трусцой по охраняемой территории. Признаться, в тот день я был уверен, что воспаления лёгких, или какой-нибудь другой прекрасной болезни, мне не миновать, даже приготовился уже к тому, что прямо по выходу из караула мне придётся лечь в санчасть, а то и в госпиталь. Однако ожиданиям моим не суждено было сбыться: когда я отстоял на посту свои часы и вернулся в караул, от болезни не осталось и следа. Температуры не было, горло не болело. Так что, рекомендую любителям нетрадиционной медицины новый метод самоизлечения.
ГЛАВА 4. Штиль.
По прошествии примерно трёх месяцев службы в Завидово, описываемые мной в прошлой главе страсти несколько улеглись. Бруски постепенно забыли о своих обидах на старьё, пузырей и слонов. Старьё привыкло к молодым, обращалось теперь с ними без стеснения и ложного дружелюбия. Всплесков агрессии стало мало, но ежедневные издевательства превратились в привычное дело, никого не удивляли и ни для кого не были в новинку. Уверенные старые теперь часто в открытую подзывали к себе кого-то из слонов и требовали родить для себя что либо.
Мне приходилось постоянно подшивать старьё. Иногда это было благом, например однажды, когда слоны долго и мучительно качались всем коллективом, Заливкин подозвал меня и заставил подшивать свой китель. Думаю, каждому понятно, что подшивать китель намного проще, чем приседать полчаса с блином от штанги. Подшивать надо было с жилкой(проволокой, воткнутой в верхний край подшивы, которому полагалось торчать над воротником), вышивая по углам паутину и учитывая ещё кое-какие мелочи. Большинству слонов такие вышивательные премудрости представлялись слишком сложными. Что и говорить, моя работа пару-тройку раз тоже не устраивала старьё. Обычно, когда Пестуну или Заливкину не нравилось качество подшивания, они жестоко наказывали пузырей, а пузыри наказывали слонов. Поэтому, подшивая кого-то, приходилось всегда стараться.
Иногда подшивание было настоящим мучением, например когда подшивать кого-то приходилось ночью. Обычно это происходило тогда, когда старьё веселилось часов до двух, причём частенько подшивать приходилось несколько кителей сразу. Очень часто так же подшивая китель, одновременно с этим надо было сидеть на корове(напомню сидеть «на корове», значит – стоять на шухере, в кремле это называлось «стоять на чике») , причём последнее могло продолжаться до самого отбоя. Само собой, после любого ночного бдения, приходилось наравне со всеми наводить порядок утром, заступать в караулы и т.д.
Обязанностей у меня было много и помимо подшивания. Часто приходилось стирать старью форму. Сие таинство происходило в умывальнике, при помощи банного мыла и обувной щётки. Обстирывание старья, не считалась у нас чем-то унизительным, в том числе и стирка носков, но до последних дело как правило не доходило, потому что каждый уверенный старый требовал себе каждый день новые носки. Ношение стиранных носков считалось дурным тоном. Замечу, что лично для меня подобное обстоятельство было большим облегчением, потому как стирка формы представлялась мне делом хоть и унизительным, но терпимым, равно как и подшивание. Но вот стирать кому-то носки… В армии итак постоянно приходилось перешагивать через себя, без чужих грязных носков. Хорошо, что уверенные старые не пользовались подгузниками, а то ведь их тоже надо часто менять, насколько мне известно.
Всё чаще кто-то из старых, или уверенных брусков приставал ко мне лично, заставляя родить что либо. При наличии полного отсутствия денег в моих карманах, такая просьба становилась весьма обременительной. Как правило, приходилось просить помощи у уверенных собратьев, или же просто получать по балде. Особенно любили напрягать меня, или Носикова, Якубов с Борщенёвым. Целью такого приставания было унижение, желание показать нам с Носиковым, какие мы жалкие убоганы. Получать по голове и качаться было неприятно, но лично я отнюдь не собирался падать духом, самооценка моя не страдала. Дело было простое и понятное: вся рота исповедует гнилую мораль и ложную систему ценностей. Как-то так получилось, что все не правы, а я один прав. Такое заявление может прозвучать слишком самоуверенным, но против фактов не пойдёшь.
Со временем, у меня в роте наметился некоторый круг общения. Из уверенных, хоть и слонов, моим почти что другом можно было назвать Фурсова. Как я уже писал, по выходу из учебного класса мы с этим парнем общались мало, но всё же общались, например в карауле «Хижина». Очень многие из тех, с кем Андрей вместе рожал, относились ко мне плохо, но на него это никак не влияло. Нам с Фурсовым было о чём поговорить, а это чего-нибудь да стоило.
Вторым моим постоянным приятелем и собеседником, был средней уверенности пузырь, Фильченко Максим. Я однажды уже упоминал его, в том эпизоде, где описал конфликт с Якубовым. В тот раз Максим проявил сочувствие ко мне, как ни странно, и с тех пор мы постоянно общались. Этот парень был среднего роста, слегка коренастого телосложения. Из-за такого телосложения, заниматься строевой подготовкой ему было сложновато, он постоянно терпел насмешки. Максим рожал, но рожал мало, потому что родители не могли присылать ему много денег. Как и я, он всё время подшивал старьё и занимался прочей «грязной» работой. Братья по призыву любили этого парня, но по-настоящему уверенным не считали, старые его недолюбливали, потому что он приносил им мало вкусняшек. Родом Фильченко был из Питера, обладал неслабым интеллектом, хорошим чувством юмора, был начитан, на гражданке занимался музыкой, играл на дискотеках.
Нигде, кроме как в армии, мы с Максимом не сдружились бы: у нас с ним были совершенно разные приоритеты, разные жизненные ценности. Он был из числа тех, кого я всегда называл «тусовщиками» и на гражданке вращался в совершенно чуждой для меня среде. Объединяли нас не общие интересы, а нестандартность мышления. У него была своя нестандартность, у меня своя, а у всей остальной роты стандартность просто зашкаливала.
Фильченко постоянно рассказывал мне о своих музыкальных пристрастиях, о дискотеках и прочем таком. Видно было, что музыка много для него значила. Для меня практически всё в его суждениях было чуждо, но я всегда слушал с интересом эти рассказы, хотя бы потому, что они были совершенно антагонистичны, противны всему армейскому, позволяли мне погрузиться на некоторое время, пусть даже в почти враждебный, но всё-таки «другой» мир, в корне отличный от армейского. Хоть какое-то разнообразие.
В общении с Максимом я чаще всего слушал и молчал, но иногда мы с ним довольно оживлённо дискутировали, например когда речь заходила о книгах, или кино. Фильченко, как и я был большим любителем Братьев Стругацких, но понимал их по-своему. Я был уверен тогда, как и сейчас, в том, что книги Стругацких не содержат в себе десяти разных смыслов, а содержат один единственный. Он был со мной не согласен и принадлежал к числу тех фанатов Стругацких, которые находят в творчестве Братьев какие-то совершенно мистические глубины. Бывало, что в караулах мы часами разговаривали о книгах.
Третьим моим приятелем и собеседником был убогий старый из тринадцатой роты, по имени Коровин Миша. Миша был высок ростом, крепок телом и на первый взгляд его невозможно было отнести к разряду убогих, настолько уверенным в себе и умным он выглядел. Коровин был поваром, месяцами обитал в карауле «Хижина»(я жутко ему завидовал), где готовил еду, а так же жил в своё удовольствие, ловил рыбу, собирал грибы и вообще, расслаблялся по полной программе. Собственно, только в «Хижине» мы с этим парнем и общались. Не внешне, но внутренне он был похож на Фильченко. Так же обладал развитым интеллектом, так же был начитан, любил Стругацких и как ни странно, так же увлекался музыкой. Правда, если Фильченко играл на дискотеках и для себя, то Коровин, если верить его рассказам(а я им верил тогда и верю сейчас), выступал даже в знаменитой группе «Дискотека Авария».
С Коровиным мы часто гуляли по лесу в «Хижине» и разговаривали о разном, в первую очередь о музыке и книгах. Как и в случае с Фильченко, та среда, в которой на гражданке обитал Миша, была мне чужда, но он мог рассказать много интересных вещей о своей карьере в группе «Дискотека Авария». Если резюмировать все рассказы повара, чаще всего он говорил о том, как ему было круто, весело, здорово и прекрасно играть в знаменитой группе. С особым восторгом Коровин живописал разнообразные отношения с противоположным полом. Рассказывал Миша не только о прелестях жизни, но и о том, что постоянно тренироваться в музыкальном искусстве, равно как и выступать на гастролях, было очень сложно.
О книгах мы с Коровиным никогда не спорили, во многом имели схожие взгляды, либо просто обменивались мнениями.
Иногда Мишу привозили с «Хижины» в роту. В эти редкие моменты, когда мне удавалось увидеть Коровина, я постоянно обращал внимание на то, как плохо к нему относятся собратья по призыву. Даже и не знаю, может повар был действительно не таким приятным, каким мне казался, может наоборот, старьё было, как впрочем почти всегда, не справедливо по отношению к нему. В любом случае, Мишу постоянно преследовали.
В батальоне я сперва не решался подойти к Коровину, поздороваться с ним. Когда же решился, то на его лице не увидел даже мимолётной тени радости от встречи со мной. Он буркнул что-то угрюмо-приветственное и пошёл по своим делам. Кто знает, может за минуту до этой нашей встречи ему крепко от кого-то досталось, а может наше с ним общение не так уж много для него и значило, как мне думалось? В любом случае, когда через некоторое время после описываемого происшествия мы встретились с Мишей в «Хижине», снова были беседы, совместные прогулки по лесу.
В дальнейшем судьба Коровина сложилась не то, чтобы прямо плохо, но не слишком весело. В одном из караулов он напился водки и попался на глаза проверяющему. После этого Мишу перевели на должность стрелка, вернули в роту и никогда больше не ставили поваром на «Хижину». Как я уже писал, собратья по призыву не любили Коровина, постоянно доставали, поэтому последние месяцы службы были для него очень тяжёлыми.
После того, как Коровина переселили с «Хижины», туда был отправлен поваром некто Ощепкин Роман, убогий пузырь из моей роты. Роман был невысоким, крепким парнем, слегка напоминал внешностью грузина. Учитывая то, что в Президентский Полк вроде как отбирали ребят со «славянским типом» внешности, неясно было, как Ощепкин вообще смог попасть в столь специфичные войска? Ромина история службы сразу меня заинтересовала. Изначально он не был убогим, а наоборот, очень активно рожал. Так активно, потратил за первые полгода службы столько бабла, что то старьё, на место которого собственно и был призван я с собратьями, решило расслабить его. То бишь, между тем, абстрактным для меня, и нынешним старьём, была заключена договорённость: Рому во вторые полгода службы не трогать, денег с него не требовать и т.д.
Договорённость была крепкой, железобетонной, почти что скреплённой кровью, вроде бы устроила всех, все решили, что так будет честно, однако как только то, давнишнее старьё, было уволено в запас, «Ощепкинские» договорённости мгновенно утратили силу. Пареньку объяснили, что всё не так просто, как ему хотелось бы, что стать уверенным через полгода службы не получится и он сам виноват в том, что слишком сильно рожал по слоновке, а нынешнему старью от этого, ни тепло, ни холодно. Таким образом, сказали Роме, если хочешь считаться уверенным, изволь рожать дальше, если нет, то и нет. Рома счёл такое решение несправедливым и рожать не стал. Забили ему не всё, откровенным опущенцем не сделали, но относились как к убогому. Собратья по призыву уважали Ощепкина, тем более тот весьма активно участвовал во всех пузыриных делах, хоть и не рожал.
С Ромой я тоже вскоре наладил контакт, общаясь с ним, как и с Коровиным в своё время, исключительно в «Хижине». Хотя общих интересов у меня с новым поваром не было, сдружились мы с ним основательно, постоянно разговаривали о разном. Он любил рассказывать о своей слоновке, о жизни на гражданке. Часто призывал всех отказаться от рожания, говорил, что перестав качать из дома деньги, избавился от большой головной боли. Впрочем, меня ему не надо было уговаривать, я итак не рожал, а на остальных не действовали никакие увещевания.
Вообще, караул «Хижина», помимо общения с разными поварами, был для меня подлинным спасением. Я попадал туда часто, потому что не рожал, а на хижину начальниками караула чаще всего отправляли убогих сержантов, впрочем, далеко не всегда. Даже одна дорога, сорок километров по лесам, преодолеваемые чаще всего в кузове грузовика, реже в автобусе-Пазике, была очень приятна. Мне нравилось поглазеть на проносящиеся мимо меня пейзажи, леса и поля. Частенько по пути в «Хижину» удавалось увидеть стадо оленей, или кабанов, лосей. Как-то весной, из окна Пазика я наблюдал целую стаю токующих на лесной поляне тетеревов, не меньше тридцати штук. А один раз, стадо оленей преградило путь Газу - 66, на котором мы ехали. Водитель долго сигналил, но на оленей это не произвело никакого впечатления. Тогда нам всем пришлось вылезти из кузова грузовика и разгонять оленей «вручную». Всё это было для меня большой отрадой. Правда, по пути в караул меня чаще всего заставляли петь песни, это здорово утомляло, но я терпел.
В самом карауле всё было как-то просто, слегка по-домашнему. Сержанты по полдня спали, разрешая спать и нам тоже. Уверенные, когда заступали в этот караул, требовали для себя определённый «караульный» набор разных вкусностей и прочей дряни, типа сканвордов. Если всё это им доставлялось(а чаще всего это доставлялось), тогда сутки проходили просто прекрасно. Правда, если караульный набор не был собран, качаться приходилось долго и мучительно.
Если все сержанты в «Хижине» были убогими, тогда караул превращался в рай. С Лаврухиным, Шишковым я вообще общался почти по дружески. Требовался от слонов только порядок и он всегда был. Смена, по приходу с постов, подметала и мыла полы, а потом… потом можно было заниматься, чем угодно. Например, спать, гулять по лесу, читать книги, благо что у поваров почти всегда имелось кое-какое чтиво, чаще всего конечно всякая дрянь.
Дежурным постов в «Хижине» предписывалось ходить кругами по охраняемой территории, однако мы чаще всего сходились и стояли, разговаривали. Лично мне нравилось и просто побродить по посту, в одиночестве, тем более что он располагался на берегу красивой лесной реки Ламы. Охранял я два здания, причём на крышу одного из них можно было взобраться по пожарной лестнице и поглазеть оттуда на открывающиеся прекрасные пейзажи.
Спать на посту не рекомендовалось, за это начальник караула всегда наказывал, если заставал кого-то врасплох. Как правило, зимой и спать-то было невозможно, разве что на вышеупомянутой крыше, спрятавшись от ветра в один из закутков, иногда получалось немного подремать. Чаще всего днём никто на посту и не спал, потому что поспать разрешалось в свободное время. Зато ночью спали почти всегда. Для этого забирались через колодезный люк, в тоннель, сквозь который проходили трубы отопления. В этом тоннеле было темно и жутковато, зато тепло и довольно просторно. Имелось под землёй что-то похожее на небольшую комнатку, где прошлые поколения солдат оборудовали импровизированные лежаки, в виде досок и картона, уложенных на трубах. Много зимних ночей, когда от мороза трещат деревья, провёл я в этом подземном убежище.
Мне вспоминается интересный случай, когда одной зимней ночью, мы с Фурсовым дежурили вместе и залезли как всегда ночью в люк, поспать. Как говорится, ничто не предвещало беды. Не помню, долго ли мы проспали, когда вдруг Андрей вскочил с лежака и не сказав ни слова, очень быстро, явно чего-то сильно испугавшись, полез из люка прочь. Конечно же, я полез за ним следом, решив что мой товарищ услышал по носимой радиостанции предупреждение о проверке постов. Дело в том, что иногда, очень редко, начальник караула мог выйти ночью проверять посты. У всех солдат была традиция: как только начальник выходил из караулки, неважно с какой целью, об этом тут же сообщалось на посты по носимым рациям.
В тот раз, когда мы с Фурсовым вылезли из люка, я спросил его:
- Ты что, Андрюха? Проверка что-ли? – Андрей почему-то не отвечал и я не знал, как мне быть: бежать туда, где мне следовало находиться, на свой пост, или выяснять, что так взволновало Фурсова. Мой напарник по несчастью вёл себя странно и сперва молчал, что вызывало во мне весьма тревожные чувства. Наконец он сказал:
- Да нет, никакой проверки, не парься Санёк… Тут фигня такая, даже не знаю, как сказать…
- Да что случилось-то?
- Сон мне приснился страшный, - нехотя признался наконец Андрей, - как будто там, под землёй, в стене открылась дверь, оттуда вышел человек, весь в чёрном и без лица, просто пустота на месте лица, ну и пошёл к нам… А комната как будто бы большая стала. Блин, Санёк, это так страшно! Я туда больше ни за что не полезу! – стало ясно, что страшный сон не на шутку испугал Фурсова, так что я не стал настаивать на возвращении под землю, хотя спать хотелось сильно.
В «Хижине» было хорошо, но во всех остальных местах ничего хорошего не было, а плохое разрасталось с необыкновенной силой. Чем больше дней проходило, тем больше обязанностей взваливалось на мои плечи. Например, через пару-тройку месяцев службы, командование роты придумало совершенно бестолковые, идиотские занятия, по истории, политологии и прочей ужасной ерунде. Конечно, вряд ли эти занятия придумывали ротные офицеры, наверняка инициатива исходила от штабных, или вообще кремлёвских начальников. Кто знает, может даже сам президент придумал эту хрень, ведь полк то президентский, а может и само Мироздание, ведь служба в армии – священная обязанность каждого, а всё священное, оно же свыше…
Итак, с какого-то момента в роте регулярно начали проводиться эти проклятые занятия. Как и всё в армии, занятия вскоре превратились в жуткий геморрой, потому что простым слушанием лекций дело не ограничивалось. Необходимо было конспектировать всю ту хрень, которую нам надиктовывал сержант, злой оттого, что его заставляли диктовать лекции. Под конспекты закупили общие тетради, которые подразумевалось исписать практически полностью.
Наверняка офицеры роты, вместе со штабными и полковыми командирами, равно как и президент с Мирозданием, верили в полезность таких прекрасных, политико-исторических занятий. Оно и понятно: что может быть лучше для солдат, чем посидеть часок-другой за партой, послушать интересные лекции, читаемые любимыми сержантами, вместе с тем пописав конспекты на сорок восемь листов? Заодно и уровень знаний можно повысить.
На деле всё выглядело несколько иначе. Конспекты надо было писать всем, потому что они проверялись замполитом. Писали их по факту только слоны, пузыри и убогие старики с брусками, причём писали на скорость, потому что Пестуну(а замполит настаивал, чтобы лекции читал именно он), хотелось прочитать всю эту хрень как можно скорей. Сокращать слова в тексте почему-то запрещалось. Уверенные, коих набралось довольно много, никаких конспектов не писали. За них это делали чаще всего слоны и иногда пузыри, причём днём писать чаще всего не получалось, ибо мешал командир роты своим присутствием. Строчили мы, как правило ночами и чаще всего в караулах.
Никогда не забуду эти безумные, бессонные, историко-политические ночи, когда в комнату отдыхающей смены забегает взбудораженный писарь роты(взбудоражен он потому, что ему удалось протащить гору тетрадей мимо бдительного Дежурного по Батальону), кидает передо мной на стол две тетради и говорит:
- Чтобы сегодня всё было написано! Ты понял, урод?!
- Да, да! Я всё понял! – отвечал я и начинал писать.
Кто-то наверняка сейчас скажет, что это не так уж и сложно, исписать за ночь несколько десятков листов. Так и было бы в принципе, если бы не хронический недосып, из-за которого нервы, казалось, превращаются в недоваренные макароны! Сидишь, пишешь, спать хочется так сильно, что проще пожалуй умереть, чем писать проклятые конспекты! Но ты понимаешь, что на самом деле умереть всё же не проще, поэтому продолжаешь писать. У меня часто получалась в связи с этим недосыпом полная ерунда: я впадал состояние какого-то полусна – полуреальности, сам того не замечая и начинал писать в тетрадях ужасный бред. Вместо слов на страницах появлялись совершенно нечитаемые, корявые строчки, содержимое текста превращалось в белиберду высшей масти. Чаще всего, бредятину мне удавалось кое-как исправить, поначеркав в тетради кучу исправлений и получив за это потом как следует по мозгам. Но, к сожалению, исправить написанное получалось не всегда. Однажды, сидя за партой в невменяемом, коматозном состоянии, я накалякал в конспекте Якубова: «…призыву в ряды вооружённых сил РФ подлежат граждане с двумя головами, тремя руками и чешуйчатым хвостом…». В тот же день я написал какую-то хрень про методы армейского массового самоубийства. Апофеозом конспектирования стала строчка, шедшая по верху страницы и заканчивающаяся длинным прочерком через всю страницу, по диагонали. Видимо ручка просто съехала по бумаге, когда я уснул. Прочерк завершался корявой фразой «…хочу спать…».
Когда я в какой-то момент очухался и прочитал написанное в конспекте уверенного бруска, огорчению моему не было предела. Тогда я счел самым правильным подойти к Якубову и рассказать, какая случилась хрень, потому что вырывать листы из тетради не полагалось: листы были пронумерованы, прошиты суровой ниткой и опечатаны печатью. Якубов потерял дар речи от увиденного, настучал мне табуретом по башке и заставил переписывать всю тетрадь полностью.
Всё в армии превращалось в проблему и проблем этих становилось с каждым днём больше и больше. Кое-кто сам находил себе проблемы, надо сказать. Так во втором взводе имелся один слон, по имени Алексей, по фамилии Савостин. Это был совершенно незаметный, тихий парнишка, с неприметной внешностью, казавшийся безобидным. До поры, до времени ничто не предвещало его перевоплощения в «Джигита № 2». Савостин не рожал, но и на неприятности не нарывался, проблем с ним не было, не то что например со мной, поэтому его особо и не гнобили.
Как выяснилось, Алексей потихоньку адаптировался к службе, а адаптировавшись, научился спать на постах. Собственно, спали на постах почти все и почти всегда(я уже писал об этом), но Савостин дрых по своему, по особенному. Он всегда попадался на глаза проверяющим и за его залёты доставалось слоновскому коллективу. Алексея наказывали все: проверяющие, старьё, пузыри, даже мы сами, слоны, тоже его наказывали. Но воин продолжал спать и за его вечные залёты слоны постоянно проставлялись и терпели издевательства. В конце концов дошло до того, что слоны, заступающие в караул вместе с Савостиным, заранее настраивались на прокачку и побои. Алёшу постоянно ругали все слоны подряд, грозили ему смертными карами, он же в свою очередь клялся и божился, что залётов больше не будет. И само собой, залёты не только были, но и множились.
Меня Савостин злил так же, как и всех остальных. Я считал его полным придурком, которому всё до фонаря. Если Малевский например, мог иногда навлечь на слонов гнев старья, то хотя бы поводом чаще всего служило нежелание подчиняться кому-то. В моих глазах нежелание подчиняться всегда было очень веским смягчающим обстоятельством. Тем более что я и сам по праву считался смутьяном. Залёты же Савостина не несли никакой пользы, ни самому Алёше, ни кому то ещё. Само собой, полезность залётов, связанных с непослушанием, весьма относительна и субъективна, потому что полезной эта полезность казалась одному мне. Но не о том речь.
Я даже и не знаю, может Савостин просто начал потихоньку свихиваться, а может решил закосить под дурака? Сложно сказать точно, но вскоре он превзошёл сам себя. Произошло это таким образом: как-то раз наша рота заступила в караул накануне приезда кого-то из первых лиц государства. Приготовления к визиту сильных мира шли полным ходом, в частности, в одном из охраняемых зданий накрывались столы, готовилась еда. Охранял это здание, как раз наш Алёша и получилось так, что через открытую дверь, он узрел накрытые столы с едой. Не могу точно описать, как именно всё происходило, но Савостин зашёл в здание и начал жрать еду, предназначавшуюся не для него.
Конечно, такой поступок преступлением века не назовёшь, но тем не менее кража еды из охраняемого помещения стала самым большим залётом Савостина и очень неприятным ЧП для всего батальона. Алёша не знал, что помещение, в которое он полез за едой, напичкано скрытыми видеокамерами и даже сперва пробовал оправдываться, мол, не крал он никакую еду. Только когда ему показали видеозапись с ним самим в главной роли, он сознался во всём.
Поступок Савостина был таким нелепым, что слонов даже особо и наказывать не стали. Все решили, что у малого шарики за ролики заехали. Какое-то время он жил в нашей роте, в караулы его не ставили, он через день заступал дневальным. Продолжалось это до тех пор, пока один из сержантов третьего взвода, Солодухин Лёха, малозаметный убогий брусок, заступив дежурным по роте, не избил Савостина за то, что тот ночью лёг спать, свернувшись калачиком около тумбочки дневального. Избив бестолкового солдата, Солодухин порвал ему селезёнку. Началось долгое разбирательство происшествия, в ходе которого Савостин добровольно отмазал сержанта, заявив, что травму получил в результате падения с лестницы. Все командиры с радостью ухватились за эту версию, так как любое подобное ЧП, как правило, становится большой проблемой именно для офицеров. Что касается Савостина, то его после операции по удалению селезёнки, отправили домой. Солодухин же, заработав много седых волос на свою глупую голову, счастливо избежал двух лет дисбата…
Так потихоньку сумасшествие входило в нашу жизнь. Как раз после завершения истории с Савостиным, оно снова дало о себе знать. Произошло это так… Было в нашем батальоне два дальних, выездных караула, куда никогда не заступали слоны. Зато пузыри туда ездили постоянно. И вот как-то раз, когда рота вышла из караула, всем сообщили о некоем чрезвычайном происшествии… Федя Мордунов, он же Бомба, один из самых ненавистных для меня пузырей, свихнулся, ни много, ни мало. Сперва никому не рассказывали подробностей случившегося с Бомбой. Его привезли из караула и после совещания Пестуна с майором Солдатовым, надолго положили в постель. Любой спросивший что-то о Федином состоянии жестоко наказывался всеми, кто имел право наказывать.
Признаться, когда я узнал, что Мордунов свихнулся, радости моей не было предела. Читателю такая радость может показаться бессердечной, но ведь Федя был самым злобным из пузырей, он всё время долбил всех по почкам и вообще обожал насилие. Как же не радоваться возникшей перспективе исчезновения такого придурка из роты? Довольно долго Федя провалялся в кровати, никто его не беспокоил. Командиры надеялись, что Бомба отдохнёт и его «отпустит». Признаюсь, меня, как и многих дугих, терзало любопытство: хотелось узнать, от чего же именно должно его «отпустить»? Как всегда, тайное вскоре стало явным и все узнали, что в карауле Бомба начал странно себя вести. Он говорил товарищам, будто те совсем не умеют рожать, а умеет один только он. Когда пузыри решили уточнить подробности нового Мордуновского мировоззрения, он рассказал им о множестве, якобы известных ему секретов… Он знает, где расположена некая секретная автозаправка, с которой можно постоянно воровать бензин и потом продавать его, срубая бабло. Ещё он рассказывал массу небылиц о том, как по ночам он якобы торгует чем-то, где-то.
Сперва все пузыри решили, что Федя решил особым образом пошутить. Однако вскоре стало понятно, что о шутках и речи быть не может. Тогда пузыри доложили обо всём начальнику караула, которым был в тот раз старший сержант Баранов, тупой уверенный старый, о котором я уже немного рассказывал. Баранов и кто-то ещё из старых, решили расспросить Мордунова обо всех этих заправках и ночной торговле. В ходе беседы выяснилось, что Бомба считает не только всех пузырей, но и всех старых убогими придурками, о чём прямо тут рад им сообщить. Когда ему задали вопрос, почему же все, и старые, и пузыри – придурки, тот ответил:
- А как ещё вас назвать? Вы все служите тут и даже не знаете, что и где можно достать, продать… А я знаю… Я всё знаю. И все ваши секреты тоже знаю…
Вот по такой примерно схеме началось сумасшествие у Феди. В роте, пролежав какое-то время на кровати, Мордунов начал вдруг то и дело вставать с постели и всюду бродить. При этом, в процессе брожения он разбрасывал по всему коридору записки со стихами, в которых рассказывал обо всех известных ему тайнах старья: кто, кому, что и в каком размере должен, как каждый из стариков заставляет всех рожать и т.д. Прикольные были стихи, прилично рифмованные, жаль я не запомнил ни одного. Стихи эти показали, что Бомба на самом деле знает много секретов старья. Когда несколько таких листков со стихами попали в руки нашего замполита, старью очень крепко досталось. Так уж получилось, что сумасшедшему Бомбе майор Солдатов поверил больше, чем оправданиям старых, уверявших, что все эти стихи – бред сумасшедшего. Вернее, в бред он поверил, но и в стихи поверил тоже.
Мнения о происхождении Мордуновского недуга разделялись. Думаю, читатель уже понимает, о чем идёт речь. Согласно одной версии, Бомба на самом деле сошёл с ума от нервного перенапряжения. Согласно другой версии, ему просто надоело служить и он решил поехать домой, закосив под чокнутого. Лично я придерживался первой версии. Федя и до своего бреда выглядел ненормальным, слишком злобным, слишком безмозглым, одним словом – сумасшедшим, но этого не замечал никто, кроме меня. В какой-то момент его безмозглость достигла апогея и стала заметна не только мне, но всем остальным.
Как бы там ни было, спустя некоторое время Бомбу признали чокнутым и отправили домой, как говорится, со справкой. В нашей роте у сумасшедшего паренька был земляк, Сергей Атронюк, уверенный старик. Оба были родом из Тюмени. Сергей сопровождал Федю домой и потом, вернувшись в роту, уверял всех, что никакой тот не сумасшедший: в дороге не было заметно признаков безумия, а по прибытию, Мордунов сразу побежал веселиться в ночной клуб… Лично я после такого рассказа не изменил мнения о Бомбе: признаков у него и раньше никто не замечал, кроме меня, а что касается ночного клуба, так сумасшедшему наверняка там местечко найдётся, разве нет?
Немного разбавлялись наши кроваво-серые будни, стрельбами. На стрельбище мы ездили раз в месяц и ничего особо интересного там не происходило. Как говорил герой знаменитого фильма: "стреляли"... Конечно, до полигона надо было добраться. Добирались на грузовиках и автобусе, примерно около часа. Старьё и бруски требовали, чтобы в дорогу для них мы взяли сигарет и вкусняшек. Спать в пути хотелось очень сильно и само-собой строго запрещалось. Конечно же, кто-то засыпал обязательно и пузыри со слонами попадали на проставу...
Мне запомнился один из зимних выездов. Все долго к нему готовились. Слоны как обычно получали люлей. Каждому солдату выдали валенки. Мне достались валенки, ничем особо не отличающиеся от всех остальных валенок, разве что огромными дырами в том месте, где полагалось находиться подошве. Помнится, каптёр от души посмеялся надо мной и посоветовал отремонтировать валенки при помощи уложенных в несколько слоёв газет и целлофановых пакетов. Так как никаких других идей мне в голову на этот счёт не приходило, пришлось воспользоваться газетно-пакетным ремонтом. По какой-то безумной причине, на эти проклятые валенки не разрешалось надеть калоши. Долбаный командир нашей долбаной роты запретил пользоваться этим резиновым девайсом.
Обычно стрельбы всегда отменялись в том случае, когда мороз зашкаливал за двадцать градусов. В описываемом мной случае, когда рота выезжала из батальона, на улице было градусов десять мороза. К тому же моменту, когда мы приехали на полигон, Дед Мороз прикололся и температура резко опустилась ниже двадцати градусов. Когда рота выгрузилась из машин, начались какие-то построения, переклички, совещания великих начальников. В ходе всех этих мероприятий солдаты просто стояли истуканами на ледяном ветру и ждали, когда же наконец пойдём стрелять? Очень скоро все продрогли настолько, что о стрельбе никто уже не думал. Особенно хреново пришлось слонам, так как им досталось самое плохое обмундирование. Лично у меня газетные валенки очень быстро, сперва промокли, а потом промёрзли. Скоро я перестал чувствовать ноги и пытался подпрыгивать на месте, но прыгать без причины мне не разрешали. Вслед за ногами замёрзло всё остальное и я решил, что здесь, в этом заснеженном поле, меня скорее всего и похоронят.
К моменту выступления на огневой рубеж, я проклял чёртовы стрельбы. Хотелось только согреться хоть как-то. Помнится, я совершенно перестал чувствовать пальцы рук. Странное такое чувство: смотришь на свои ладони, видишь, как пальцы шевелятся и совершенно ничего этими самыми ладонями и пальцами не ощущаешь. В тот момент мне можно было смело отрезать пальцы и я бы этого не почувствовал.
Когда наконец мне приказали стрелять, у меня сперва ничего не получилось. Я лежал на снегу, около упора для стрельбы и не мог засунуть онемевший отмороженный палец в пусковую скобу. Надо мной стоял замполит, майор Солдатов и глядя на мои неудачные попытки, бешено орал:
- Солдат! Ты что, мишени не видишь?! Стреляй давай!
- Пальцев не чувствую... Замерзли на хрен.
- Что? Я одет так же, как ты и что-то не мёрзну! - я не стал спорить с жирым майором и контролируя глазами свои отмороженные руки, кое-как положил указательный палец на спусковой крючок.
Упражнение учебных стрельб состояло в следующем: надо было выстреливать по два патрона во встающую мишень. При этом, как и в Купавне в своё время, пристальное внимание уделялось элементам строевой подготовки: правильно согнуть руку, откинуть ногу и всё такое. Со строевой подготовкой все, в том числе и я, худо-бедно справлялись. Но как выстреливать по два патрона, когда не чувствуешь пальцев? Нажать-то на спуск у меня получилось, но выпустил я сразу половину магазина. Солдатов что-то выкрикнул по этому поводу в мой адрес, но особо сильно шпынять не стал. Понял видимо, что я на самом деле, как это называется, отмороженный.
Когда в тот раз рота приехала со стрельб, троих солдат положили в санчасть из-за отморожения щёк и пальцев. Меня никуда не положили, хотя я тоже здорово подморзил пальцы рук и ног, но они у меня просто покраснели и распухли, а у тех троих несчастных - почернели.
Отмороженные стрельбы запомнились мне интересным происшествием, случившимся в соседней с нами, четрырнадцатой роте. Там во время стрельб, командир роты, майор Сидорчук, лично сломал нос молодому замерзшему солдату прикладом атомата(или челюсть, я точно не помню), за то что тот "сильно тупил". Как развивались события после случившегося, мне неизвестно, знаю лишь, что у Сидорчука даже выражение морды на наглом лице не изменилось, из чего я сделал вывод: командиру четырнадцатой роты всё сошло с рук. Как с гуся вода. А жаль, я так думаю. Уговорил наверняка майор слона никому не рассказывать ничего, а тот и повёл себя "по пацански.
Вообще, командование моей роты сильно отличалось от командования четырнадцатой, как ни странно в лучшую сторону. Заступая дневальным, в наряд по роте, я частенько наблюдал ночами, как дневальные четырнадцатой роты сдвигали в закреплённом за ними учебном классе мебель и покрывали большой участок пола, сперва ватными матрасами в два слоя, а затем одеялами и простынями. Такое сооружение называлось "траходром". Траходром майор Сидорчук использовал, удовлетворяя определённые потребности, для чего приводил женщин лёгкого поведения, всегда в количестве нескольких штук, прямо в располагу, в учебный класс четырнадцатой роты.Случалось сие таинство довольно часто, сопровождалось алкогольным безумием, проявлением которого служила, например стрельба из пневматической винтовки по отрезанной заячьей голове(был однажды именно такой случай, с головой), яблоку, сигаретной пачке, или другой мишени, устанавливаемой прямо на столе дежурных по роте. Дневальному во время таких стрельб приходилось прятаться куда подальше.
Чтобы читателю было понятнее, стол дежурных устанавливался ночью посередине взлётки, то есть длинного коридора, по обеим сторонам которого находились кубрики пятнадцатой и четырнадцатой рот соответственно, так что стрельба велась непосредственно в сторону спящих солдат. Если бы какой-нибудь воин в это время встал и задумал сбегать в туалет, то запросто мог получить шарик от пневматички в какую-нибудь часть своего туловища. Не знаю даже, наверно таким снарядом никого убить нельзя, но лишить глаза пожалуй всё же можно.
Во время ночных развлечений Сидорчука, дежурные обеих рот не позволяли никому вставать, ни в туалет, ни куда бы то ни было ещё. Меня эта байда здорово огорчала, потому что каждую ночь, в два-три часа, я вставал, ходил в уборную, чистил зубы и мылся в умывальнике с головы до ног. В вентиляционных трубах у меня лежали для этого несколько кусков туалетного и хозяйственного мыла, зубная паста и щётка. Обходиться без таких омовений я не мог, ведь участь слона - всё время бегать, отжиматься и т.д., а следовательно постоянно потеть и вонять, протухать, как поросёнок. К тому же, одной только вонью дело не ограничивалось: буквально все слоны(кроме меня), равно как и пузыри в роте, постоянно страдали жутчайшей, какой-то совершенно Завидовской формой фурункулёза. Порой, у солдат появлялись настолько огромные фурункулы и карбункулы(разъясню для непосвящённых - карбункул, это скопление нескольких фурункулов в одном месте, от чего на теле порой появляются кошмарные дыры) что их отправляли в госпиталь. Слава богу, старьё не запрещало слонам мыться по ночам, тем более что кроме меня очень мало кто пользовался такой привилегией, поэтому вдвойне обидно было лишаться возможности всполоснуться из-за разжиревшего морального урода, не похожего на человека.
С Сидорчуком, у меня было связано одно интересное и приятное происшествие, а именно приезд матери. Мама приехала неожиданно для меня, когда я находился в карауле. По приходу с поста, начальник караула объявил:
- К тебе приехала мама, так что давай, дуй в роту, доложись майору Солдатову и иди на КПП к маме, - начкаром в тот раз заступил капитан Воронов и он, как и все остальные, с пониманием относился к моему желанию увидеться как можно скорее с мамой. Один только Зурабов всё пытался зачем-то прокачать меня перед свиданием.
В тот день, я заступал на посты ГК-1, который, как известно читателю, располагался в непосредственной близости от моего батальона. Командир роты и начальник караула, к великой моей радости, разрешили мне в тот день видеться с матерью в свободное от заступления на пост время. Командир роты, майор Палдин, сказал мне, чтобы я общался с мамой, забыл на время про армейские трудности. Он долго мялся, пытаясь объяснить мне, но не находя нужных слов, что на дедовщину жаловаться не стоит. Я быстро понял Палдина, заверив его в том, что меня устраивает всё и жаловаться я не собираюсь.
Мне было о чём рассказать маме, несмотря на то, что в мои планы не входил подробный отчёт об армейской жизни. Я приготовил много нужных слов для приукрашивания своего быта. В то же время надо было как-то объяснить, что мне нужны деньги, в том количестве, в котором моя семья может мне их давать. Приготовить то я слова приготовил, но как их произнести, не мог до конца понять. Было стыдно, вот и всё. Поэтому первые три часа я просто разговаривал с матерью о жизни, о делах, оставленных мной на гражданке. Мне было интересно всё: как поживает вся моя родня, как поживает мой старенький кот, как работает водопровод, как падает с неба на гражданке снег. Мама же в свою очередь кормила меня разными вкусняшками и расспрашивала об армейской жизни.
Как вскоре выяснилось, маму до встречи со мной успел проинструктировать замполит Солдатов. Он рассказал ей, как хорошо служить в нашей роте и т.д. Очень хвалил меня, говорил, что я хороший солдат. Не знаю, о чём ещё говорил Солдатов, но я старался особенно не разочаровывать свою маму.
Три часа свидания пролетели быстро. Два постовых часа пролетели ещё быстрее. Помнится, в тот день разводящим был ненавистный Якубов, заставивший меня всю дорогу до поста идти гусиным шагом:
- Давай, давай, Воробей! Быстрей двигай поршнями! А то расслабишься с мамой! – я подчинялся, как всегда и думал про себя: «давай, урод, попробуй только оскорбить маму, тогда я встану и заставлю тебя не то что идти гусиным шагом, а ползти ползком!» Но, как назло Якубов понимал, что можно говорить, а что нельзя.
Когда я отстоял положенное время и снова увиделся с мамой, мне не пришлось больше придумывать слова для объяснения сложившейся ситуации: за время моего отсутствия мама успела познакомиться с родителями одного из пузырей четырнадцатой роты и узнать все самые тайные подробности армейской жизни. Про рожание, про отжимания, избиения табуретом по голове, висение на грядушках, подшивание кителей по ночам. Про убогих и уверенных. Честно сказать, я очень пожалел о том, что моя мама оказалась слишком любознательной. Мне просто-напросто пришлось её успокаивать, сочинять какие-то сказки о том, что меня, по какой-то там причине, не бьют табуретом по голове. Что быть убогим – не значит жить плохо. Мама не поверила мне, но ведь никакого другого выхода из сложившейся ситуации, кроме как адаптироваться по мере сил, ни у неё, ни у меня, просто не было. Я убедил маму в том, что ничего особо страшного со мной в армии не происходит. Если честно, так и было на самом деле, я ведь служил не в Чечне, не в горячих точках, мне не ломали ноги и рёбра, как это частенько бывало с кем-то во время службы в других родах войск. Читателю может быть непонятна моя точка зрения, но я просто смотрю правде в глаза: служба в Президентском Полку была настоящим детским садом по сравнению с тем, что происходило в других частях.
В таких прекрасных местах, как армия, лучше всего понимаешь реальность. Это такое явление, когда становишься лоб в лоб перед проблемой и нет возможности свернуть куда-то в сторону. Так и в этот раз, мне пришлось объяснять маме, что убогость, это относительное понятие и что меня, хоть горшком назови, как говорится, только в печку не ставь. А что ещё следовало сказать ? Ведь я прекрасно знал об отсутствии денег у моих родителей. Денег было слишком мало для того, чтобы удовлетворить неуёмные потребности прожорливых стариков с брусками.
Встреча с мамой была конечно радостным событием. Меня на следующий день после караула отпустили в увольнение и это было очень круто. Правда, старьё потребовало, чтобы я приволок им кучу всякого барахла, причём реальную кучу. Когда Вася Борщенёв подошёл ко мне, будучи наверно десятым по счёту и попросил дорогой бритвенный станок, я ответил ему:
- Вась, мне уже человек десять заказали гору барахла. Хочешь - убей меня прямо тут, но у моей мамы нет денег даже на треть того барахла. Я не смогу принести тебе станок.
- Да?.. Ну а из брусков тебе кто что заказал?
- Лёха Шуманов - батарейки для плеера и наушники, Якубов - пену для бритья, Шамлинский - носков три пары..
- Ясно, ясно... Короче, всем им - х..й. Я сам им всё доведу. А если кто будет против, то я быстро ему убавлю уверенности. Ну а старьё что заказало? - список, запрошенный старьём, был куда солидней брусковского. Вася посоветовал мне, лучше побольше принести брускам, чем старью. У меня же был более дерзкий план: кинуть всех в их ожиданиях.
Первый день моего свидания с мамой я провёл в небольшом, убогом заведении, называвшемся почему-то гостиницей, но больше напоминавшем ночлежку для бездомных. Впрочем, убогая комнатка показалась мне раем. Думаю, нет особого смысла рассказывать читателю о том, как классно было в тот далёкий день валяться на кровати, пить чай, беседовать с матерью и просто проводить время за какими-то повседневно-приятными и привычными для всех делами. Очень неприятно было в какой-то момент понять, что я… проснулся. При этом я не мог понять, как же можно так незаметно для себя уснуть? Обидно было принять тот факт, что три часа драгоценного времени, отпущенного на свидание с мамой, потрачены на пускание пузырей.
- Мам, ну что же ты меня не разбудила? – задал я глупый вопрос.
- Да как же разбудить-то? Ясно же, что ты очень устал, раз спишь на ходу.
Находиться в увольнении разрешалось до шести часов вечера, так что посидев в гостинице некоторое время, пришлось возвращаться в роту. Ничто не могло сравниться с этим возвращением по силе тоскливости.
В роте все, кто назаказывал мне кучу разных разностей, обступили меня со всех сторон, ожидая подарков. Надо ли говорить, что кроме конфет и дешёвого печенья, никто ничего не получил. Вася тоже спросил:
- Ну что, Воробей, купил мне бритву?
- Нет, Вась, завтра пойдём с мамой в магазин и куплю тебе бритву. А больше никому ничего не куплю, потому что денег нет…
- Слыхал? Похоже тебе придётся обломиться! – со смехом обратился Борщенёв к Якубову. Тот в свою очередь жутко взбесился:
- Что, Воробей, решил на всех х..й забить? То, что я попросил, на это тебе насрать, да?
- Нет, Денис, на это мне не насрать, но денег у мамы нет.
- Да, а на бритву для Васи у тебя деньги нашлись?! – стало ясно, что Якубову очень обидно и мне совсем скоро придётся несладко. Так и вышло, уже через минуту разъярённый Денис долбил меня табуретом по черепу. Экзекуцию, как ни странно остановил Борщенёв, но не потому вовсе, что ему стало меня жалко не да Бог. Он сказал:
- Смотри, Денис, сейчас набьёшь ему шишку на башке, или ещё что, а ему завтра снова в увал с матерью идти… - этот аргумент быстро вернул Якубова с неба на землю.
Почему из всех брусков и стариков я выбрал именно Борщенёва тем счастливчиком, на кого решено было потратить-таки немного родительских денег? Всё просто: по злобе и свирепости с Васей не мог сравниться никто из уверенных брусков. Лично я боялся этого придурка больше, чем даже любого, самого уверенного старика. На моей памяти был уже один случай, когда Шевченко потерял сознание от удара по башке табуретом. В тот раз Вася чего-то не получил, или недополучил. Я же очень дорожил своими мозгами, поэтому предпочёл именно Борщенёва всем остальным.
Следующий день я снова провёл с мамой в увольнении, а распрощавшись сказал ей, чтобы она не частила с приездами ко мне, потому что, во-первых, в связи с выходом в увольнение, старьё слишком много требует, во-вторых же, посидеть в гостинице два дня, это всё равно что просто подразнить себя гражданской жизнью.
Когда мы с мамой вечером второго дня с её приезда, возвращались в батальон, произошла очень интересная для меня встреча. Именно она то и была связана напрямую с майором Сидорчуком.
Итак, мы с ней не торопясь шли в батальон, предаваясь унынию, когда вдруг нас окликнули двое незнакомых парней:
- Здравствуйте, извините, можно вас на секундочку потревожить? – спросил один из парней. Выглядел он нормальным, поэтому я ответил:
- Конечно можно. Давайте, тревожьте.
- Слушай, ты из какой роты? Мы с другом, видишь ли, дембельнулись по осени и сейчас вот приехали сюда. Надо было разобраться кое с чем и кое с кем. Мы с четырнадцатой роты. Меня звать Витькой, а мой друг – Андрей, - второй парень, как бы в подтверждение слов друга, улыбался и кивал головой. На секунду мне подумалось: «надо же, передо мной стоят два недавних старика и оказывается, они обычные люди, с ними можно просто так запросто разговаривать. Интересно, они были уверенными, или убогими?», - подумав так, я сказал:
- Я из пятнашки. Вы осенью уволились, а я призвался. Наверно прикольно приехать сюда свободным, гражданским человеком?
- Ещё бы не прикольно! Мы вот вчера встретились с Сидорчуком и капитаном Вотчиным(этот капитан был командиром какого-то из взводов четырнадцатой роты), так мило с ними побеседовали!.. – начал объяснять второй парень, тот который Андрей. Витька перебил его:
- Ну да, мы с ними встретились, с каждым по отдельности и теперь два этих, простите пожалуйста, - Витька виновато посмотрел на мою маму, - два этих урода долго будут на больничном. Я посмотрел на маму и понял, что от этих слов она в сильном смятении, видимо ей не слишком понравилось то, что Витька с Андреем отправили кого-то на больничный. Пришлось пояснять:
- Да всё нормально, мам. Это нормальные ребята, а те про кого они говорят, Сидорчук и Вотчин – моральные уроды, говнюки, которых мало просто отправить на больничный, - при этих словах мама сразу успокоилась, так как верила мне. Я снова спросил ребят:
- Что вы им, зубы вынесли?
- Как ты угадал? – спросил Витька с улыбкой, - Сидорчуку я лично, вот этой правой рукой, выбил четыре передних зуба, - при этих словах парень с гордостью показал мне правую руку, со стёсанными костяшками пальцев, которую я тотчас пожал от всей души.
- Да, да, - вмешался снова в разговор Андрей, - а я вынес Вотчину зубы, правда только два! Верхних. И ещё, мы их обоих как следует отпи…или, вы уж простите за грубость, - извинился Андрей перед мамой, - так что они месяцок на больничном побудут!
- Ну, мужики, да вы просто кремни! Таких как вы бы, да побольше! – мы ещё несколько минут разговаривали с этими парнями, после чего пожелали друг другу удачи и распрощались. Мне пришлось потом объяснять маме, о ком шла сейчас речь и почему я рад оттого, что кто-то лишился зубов и месяц пробудет на больничном. После непродолжительного разговора, мама поняла меня.
Что же до Сидорчука и Вотчина, эти редиски действительно месяц пробыли на больничном. Все офицеры батальона тщательно скрывали обстоятельства, при которых заболели одновременно два почтенных офицера. Что же касается меня, я рассказал про их «болезнь» всем, так что тайное в это раз стало явным очень быстро, сверх быстро.
С Вотчиным я был в то время мало знаком, но Сидорчука знал хорошо и могу с полной уверенностью сказать: вынесение зубов пошло этому майору во благо.
Зубы себе майор Сидорчук вскоре вставил фарфоровые, поэтому через месяц вышел, как ни в чём не бывало. Но поведение его изменилось после потери зубов просто разительно! Он стал настолько обходительным и вежливым с солдатами, насколько позволяло его гнилое нутро. Это была метаморфоза, во всей своей красе и это было круто!
Как выяснилось чуть позже, последствия приезда мамы были даже хуже, чем можно было ожидать, хотя само собой, я нисколько не сожалел о приятно проведённом времени. В конце-концов, какая разница, будет ли чуть хуже, или чуть лучше, если итак сидишь по уши в дерьме? Не так уж и принципиальны эти плюсы и минусы. Дело было в том, что обозлившиеся на меня старики и бруски, потребовали с остальных слонов всё то, чего я им не дал. И конечно же, несмотря на все договорённости, между мной и «роженицами», в мой адрес посыпались, мягко говоря, претензии.
Самыми недовольными из слонов оказались, конечно же Самохин и Савченков. Они прямо и в лоб высказали мне свои претензии:
- Что же ты, Воробей, решил всё похерить? – спросил меня как-то Самохин.
- Что же это я похерил, не расскажешь? – ответил я.
- Ну как что… К тебе приехала мать, ты два дня расслаблялся в увале, и ничего не принёс никому из того, что тебе заказали, а теперь мы за тебя всё это должны рожать. Ничего тебе это?
- Послушай, я всем рассказывал, что родители у меня не богатые, сто раз рассказывал. Не надоело вам всем ещё? Думаешь, за последние дни что-то сильно изменилось? У мамы с собой денег было – пятьсот рублей. Я купил Васе бритву за триста и всё на этом, - признаюсь, я тогда немного соврал относительно количества денег, которые были у мамы с собой, но только немного.
- А что же твоя мама… - начал было Савченков, но я его тут же оборвал:
- Я не советую тебе как-то касаться моей матери. Не стоит, ты знаешь…
- Да? И почему же это?
- Потому что скажешь сейчас пару слов, а зубы потом придётся с пола собирать.
Так мы довольно долго препирались с Савченковым и Самохиным, но дальше словесной перепалки дело не заходило. Маму мою они больше не упоминали.
Неожиданное осложнение возникло тогда, когда я, Шевченко, Бирюков, Самохин, Савченков и Носиков заступили на «Хижину». Начкаром был Заливкин, а помощника я не запомнил. Так вот, Заливкин придумал одну очень интересную вещь… В семи километрах от караула располагалась деревенька. Добрались туда, буде возникала такая необходимость, как правило пешком. Ходили в деревню чаще всего, само собой, за самогоном. Вот именно самогона-то Заливкину и захотелось.
В тот раз обстоятельства сложились крайне удачно, для Заливкина. Какой-то деревенский мужик проезжал через наш караул на мотороллере, ему была предложена огромная коробка сигарет «Вега»(такие сигареты выдавались солдатам, впрочем их никто не курил, потому что они были ужасными и вонючими, поэтому чаще всего сигареты просто отправлялись в помойку), пять буханок и батонов хлеба, а так же кусок мороженной говядины и полмешка картошки, в обмен на несколько литров самогона и пару-тройку шматов сала. Мужик на такой бартер с радостью согласился и вскоре после этого доставил самогон в караул. Само собой, один пузырёк волшебной жидкости слоны оставили себе, вместе с куском сала, остальное отдали старью.
Тот караул был отмечен грандиозной попойкой. Заливкин, вместе со своим помощником, нажравшись ханки, вскоре уснули. Уверенные слоны после этого тоже сильно расслабились, выпили пойла и почувствовали себя уверенными по настоящему. Так, отстояв положенные два часа на посту, вместе с Носиковым, я вдруг обнаружил, что менять нас никто не торопится. Подождав некоторое время, я просто напросто бросил пост и пришёл в караул. Там все бухали и несказанно удивились, увидев меня. На посту, после нас с Носиковым, должны были стоять Шевченко с Бирюковым, но вместо себя они тогда решили отправить Самохина с Савченковым, считая себя более уверенными. Самохин с Савченковым не слишком-то хотели заступать, но заступили-таки.
Когда мы с Носиковым вернулись с постов, нам даже предложили выпить самогона. Я отказался, так как спиртного не употреблял, за Носикова точно не скажу, потому что не помню.
Сперва проблем не было. Проблемы начались тогда, когда Шевченко и Бирюкову пришло время отправляться на пост.
- Слышь, Воробей, собирайтесь с Носиком и пиз…йте на посты, - сказал мне пьяным голосом Шевченко.
- Ну и с чего ты это взял? Вообще-то, сейчас вы с Михой должны заступать, - ответил я.
- Должны? Кому это мы должны? Мы значит и рожать будем, и всё остальное тоже делать, да? Пиз..уй на пост, по хорошему!
- Давай, давай, Воробей, Носик, собирайтесь! – присоединился к Шевченко Миша Бирюков.
- Не, мужики… Так не выйдет у вас ничего. На посту вы должны сейчас стоять и я за вас стоять не буду, - я старался говорить спокойно и уверенно, полагая, что наши супер-слоны побояться драться.
После длительной словесной перепалки, на пост решил пойти Носиков. Я ему сказал:
- Коля, я не пойду за них стоять и тебе не советую… - но Коля всё же ушёл на пост, в гордом одиночестве. Я остался в карауле. Вскоре с постов пришли Самохин с Савченковым и я решил, что сейчас дело дойдёт до рукопашной, так сильно начали наседать на меня сразу четыре уверенных слона.
Мы долго ругались, Самохин почти кинулся на меня с кулаками, но проблема разрешилась вдруг сама собой, потому что Шевченко с Бирюковым решили заступить-таки на пост, вместе с пузырём самогона и бутербродами с салом. Так что Носиков вскоре вернулся с поста, а я лёг спать.
Когда пришло время нам с Носиковым заступать на посты, я нарочно не торопился менять Сашу с Мишей, очень уж сильно они меня разозлили. Но на пост всё-таки пошёл, тем более что Носиков постоянно меня торопил, опасаясь нежелательных последствий. И последствия не заставили себя долго ждать, хотя Носикова они никак не коснулись. Как только я пришёл на пост, Бирюков сразу бросился на меня с кулаками. Он был покрупнее Шевченко и потому видимо, вёл себя посмелее. Однако я тоже был покрупнее Шевченко, да и покрупнее Бирюкова, который к тому же изрядно надрался, так что Миша с моей стороны получил вполне достойный отпор. Правда, он целился кулаками мне в лицо, а я напротив, старался не поставить ему фингал, так как в силу своей трезвости понимал, что за следы побоев на наших лицах, придётся отвечать.
Совладать со мной Бирюков не смог, но тут на помощь ему пришёл Шевченко, который подошёл сзади и засадил кулаком мне в нос, при этом сильно, хоть и вскользь, зацепив глаз. Я ответил ему точным ударом в скулу, после чего Саша упал в снег, а Миша, увидев кровь, сразу охладил свой пыл. Собственно, на этом драка была закончена, но синяки с моего лица и с лица Шевченко никуда не делись.
Никто из слонов не планировал рассказывать кому бы то ни было о том, что в «Хижине» почти весь караул жрал ханку, но теперь ситуация изменилась. Бирюков с Шевченко сочли за лучшее сразу рассказать Заливкину о случившемся происшествии. Они признались, что пили самогон, признались так же, что пытались заставить меня с Носиковым стоять за них на постах, а так же рассказали, чем это закончилось.
Когда мы с Носиковым отстояли на посту положенные часы и вернулись в караул, я прямо с порога услышал крик Заливкина:
- Воробьёв! Быстро ко мне! – пришлось очень быстро бежать на зов моего командира отделения. Его трезвеющему взору открылся мой изрядно заплывший глаз. Дима, долго и пристально осматривал моё подбитое лицо, в своей обычной, молчаливо-придурошной манере, после чего снова издал громкий крик:
- Шевченко, Бирюков! – Саша с Мишей немедленно прибежали на зов начкара и встали перед ним по стойке «смирно», вместе со мной.
- Итак, Шевченко и Бирюков, я вижу, что вы стали жутко уверенными. Вы бухаете, отправляете на посты вместо себя Самохина с Савченковым, а потом вдобавок, вообще не хотите никого менять, так? – начал проповедь Заливкин.
- Дим, да мы что-то… - начал было лепетать Шевченко, но начкар его оборвал:
- Даже я не позволяю себе так расслабляться, чтобы не заступать на посты! Потом, вы решаете, что Воробью надо разбить лицо и делаете это. А вы знаете, что это значит?
- Мы виноваты, Дим, мы ответим за всё… - попробовал оправдаться Бирюков, но Заливкин и его оборвал:
- Про проставу можете не сомневаться даже. Я обещаю вам такую проставу, какой ещё никогда не было. Потому что такого, как у вас, тоже никогда наверно ещё не было. Саморасслабившиеся слоны, которые подставляют старью такую жопу! Это б..я, совершенно уникальный случай! – Заливкин долго ещё читал нам всем лекции, потом долго нас качал, так что я очень-очень сильно захотел заступить на пост, хоть на всю оставшуюся часть суток.
Отжимались и приседали мы, кажется целую вечность. Всё было очень и очень плохо. И это «плохо», было только началом цепи крайне неприятных событий, которым предшествовала вышеописанная драка. Всё было довольно серьёзно, поэтому командирам роты сами старики доложили о драке и о синяках, только про самогон не говорилии. Рассказали про драку сразу, потому что скрывать не было смысла: синяки обязательно были бы замечены в ближайшее время. На совете роты было принято решение, рассказать офицерам о моей с Шевченко драке, которая якобы произошла из-за того, что мы не могли решить, кто из нас должен убираться. Этим рассказом мы должны были убедить командование в том, что старьё в этом деле не участвовало.
Хотя старьё и впрямь было не при делах, убедить офицеров в непричастности к драке Заливкина оказалось крайне непростым делом. Общался с нами прапорщик Нахимов, причём с каждым по отдельности. Немного спасало то, что мы с Шевченко заранее обсудили все детали излагаемой версии.
- Итак, Воробьёв, давай честно: тебя долбанул Заливкин?
- Нет, товарищ прапорщик, Заливкин тут не при чём. Мы с Шевченко сами подрались, с дуру…
- Сами подрались?
- Так точно, товарищ прапорщик, сами.
- И ты думаешь, я тебе поверю так запросто? Или может, ты думаешь, что кто-то ещё поверит тебе? Когда кто-то оставляет синяк на лице слона, это всегда старослужащий. Я думаю, что ты пытаешься меня обмануть, нет?
- Нет, товарищ прапорщик.
- Из-за чего вы подрались? Что послужило причиной?
- Мы поспорили из-за того, кто должен мыть полы. Мы вообще давно не очень ладим друг с другом… - я ещё долго залечивал мозги Нахимову. Основная сложность для меня была в том, что рассказывать приходилось половину правды. Вроде бы мы действительно подрались с Шевченко, но ведь по-другому подрались. И как убедить прапорщика в том, что мы схлестнулись из-за мытья полов, если это и впрямь неправдоподобный повод? Из-за этого не деруться.
- А где в это время был Заливкин? – спрашивал старшина.
- Заливкин пошёл на посты, с проверкой.
- А его помощник?
- Он занимался заполнением журналов…
Нахимов чувствовал нашу с Шевченко ложь и думал, что синяков нам наставил Заливкин, или как минимум мы что-то скрываем. Мы с Сашей продолжали настаивать на своём, причём показания наши в мелочах всё же разнились. В тот раз меня впервые прокачал не пузырь, не брусок и не старый, а целый прапорщик Нахимов. Так ничего и не добившись, он вынужден был согласиться с официальной версией: синяки на наших с Шевченко лицах, появились благодаря нашей же драке.
На этом история с дракой не закончилась. Слоны проставились перед старьём по полной программе. Пузыри тоже проставились за то, что слоны слишком расслаблены. Официальная версия вскоре стала известной для штабных офицеров и они внесли свою лепту в общее безумие, отчитав нас с Шевченко перед батальоном на утреннем разводе.
Плюс ко всему, большинство слонов считало именно меня зачинщиком драки и это обстоятельство сильно мне досаждало. Почему меня? А потому что я же не рожаю, а Шевченко рожает, значит мне надо было его слушаться. А что значит, слушаться? Стоять на посту вместо этого недоделка что-ли? Я был категорически против.
Не только слоны считали меня виновником происшедшего. Двое уверенных старых, Саша Колесников и Андрей Цукатин, с которыми мне ни разу ещё не довелось толком пообщаться, решили даже познакомиться со мной в честь того, что я такой козёл. Саша Колесников был невысоким, среднего телосложения парнем, родом откуда-то с севера. Он считался очень уверенным-самоуверенным, наглым, весёлым и денежным. При возрасте в 21 год, он выглядел почему-то лет на тридцать. Пожалуй, я даже и не знаю, что ещё можно добавить к описанию внешности этого парня, оно предельно точно. Ну разве что интеллект у него не отличался особой мощью. Цукатин был высок, среден телосложением, угрюм, злобен, чрезмерно заносчив. Он состоял на должности писаря роты и почти освободил себя от обязанностей, свалив всю работу на своего помощника, второго писаря – пузыря Храпова. Я всегда старался держаться подальше от этого мрачного и злобного типа.
Цукатин и Колесников оказались не гордыми, вдвоём подошли ко мне и заговорили:
- Что ты сказал старшине? – спросил Цукатин. Я пересказал историю про драку из-за мытья полов.
- Понятно, - сказал Колесников, - то есть ты фактически сдал шакалам Шевченко, так что-ли? – вообще, со старьём спорить не разрешалось, но я не выдержал:
- Саша, да как же я сдал его, если у нас у обоих рожи разбиты и мы с ним договорились рассказать шакалам про драку?.. Всей ротой это выдумывали, – я даже растерялся от странных обвинений и не знал, с чего начать этот разговор.
- Ну, у него там на лице почти ничего нет, а у тебя здоровый синяк. Вот и выходит, что ты его сдал. Вот вы слоны убогие, как будто не знаете, что говорить в таких случаях, мол, об дверь ударился, - наставительно объяснял Цукатин.
Я стоял, слушал стариков и старался без необходимости не говорить ничего. Понятно же, что стоят передо мной два тупаря, с мнимой уверенностью на лицах и лопочут невесть что. При этом абсолютно ясно, что они толком даже не разобрались во всей этой странной ситуации.
После драки в «Хижине», мои отношения с собственным призывом существенно ухудшились. По большому счёту, мне на это было плевать, так как по прошествии нескольких месяцев службы я убедился в том, что ни с кем из слонов невозможно договориться о чём-то дельном. Я присмотрелся ко всем, хотя мои критерии оценки были довольно примитивны, и сделал вывод: нормальных людей тут нет. Может быть кто-то сочтёт этот вывод слишком категоричным, но в те далёкие дни я пришёл именно к такому решению. А как ещё было думать? Ведь на фоне армейской жизни, заметны были три основных типа слоновского поведения. К первому относились уверенные, как я их называл, роженицы. Все они, за исключением Фурсова, были похожи на тупых болванов, считающих, что надо вести себя именно так, как ведут они и свято верящие в то, что за это им вскоре воздастся сторицей. Фурсов тоже верил во что-то непонятное, высокое и благородное, причём не рекомендовалось добиваться от него какой-то конкретики, так как в этом случае он пускался в столь туманные рассуждения, что голова начинала гудеть. Ко второму типу слонов относились сочувствующие рожающим, мечтающие к ним присоединиться, но не имеющие возможности. Слоны этого типа были самыми бестолковыми, ни о чём другом, кроме как о возможном превращении в уверенных, думать не могли. К третьему типу относились такие солдаты, как Носиков, хотя сам Коля был среди них бесспорным лидером. Это были робкие, бестолковые ребята, поведением напоминающие больше всего подушечки для булавок. Казалось, они настолько шокированы армейской жизнью, что впали в полный ступор. Договориться с ними о чём-то было совершенно невозможно. Причём, когда я говорю «договориться», то даже не подразумеваю что-то революционное, нет, я имею в виду вообще всё, что угодно. В будущем, когда многие из этих ребят пообжились в армии, общение кое с кем из них стало возможным. Даже с Носиковым иногда можно было поболтать со скуки на какие-то темы из гражданской жизни, ведь как я уже писал, он был в целом не таким уж безмозглым. Просто трусоватость и бесхребетность были главными его чертами.
Отдалившись от своего призыва, я как следует рассмотрел его "со стороны", хотя жили мы все в принципе одинаково. Мне стало ясно, что «договорённости» между рожающими и не рожающими, это полное фуфло, говоря простым языком. Очень уж хотелось «роженицам» быть особыми и уникальными. Я же не хотел быть уникальным, мне хотелось просто более-менее спокойно жить. Впрочем, моё желание, так же как и желание «рожениц», было невыполнимо. Спокойно жить в армии было невозможно, равно как и обрести уверенность раньше времени.
Выискивая сторонников, я осознавал всю глупость и бесперспективность этих поисков... Но нужны же мне были какие-то занятия. Я уже писал о том, что мои критерии выбора друзей были весьма примитивны: возможно ли найти единомышленников на основании, например музыкальных пристрастий? Для меня явилось большой неожиданностью, когда единомышленники нашлись сами. Вернее, единомышленник. Звали парня Максимом Филоновым. Он категорически не подходил мне в друзья, практически ни по одному из критериев: "умную" музыку не слушал, книги не читал и ещё много чего не делал из числа того, что мне нравилось в людях. Тем не менее Макс, как оказалось, давно присматривался к моему не прекращающемуся бунту, хорошо изучил мой характер и особенности поведения. Узнал я об этом случайно, когда как-то раз мне вместе с Максимом пришлось качаться до посинения в "Хижине". В этот караул я угодил случайно, не со своим, а с третьим взводом, в составе которого был Филонов.
Максим не рожал, вернее рожал, но очень мало, примерно как я. Отношение к нему было получше, чем ко мне, потому что в отличии от меня он не пытался бунтовать, или высказывать какие-то мысли вслух, хотя интересных мыслей у него хватало.
За что меня с Максом в тот раз качали, я не помню, но качали долго и мучительно, так что я как обычно пребывал в разъярённом состоянии. Вероятно, эта ярость читалась на лице, по крайней мере, в самый разгар кача, когда я уже готов был как следует, в очередной раз шизануть, внимание моё было привлечено громким фырканьем Максима. Посмотрев на Филонова, я увидел, что тот просто давится смехом, пробивающимся наружу и смотрит при этом на меня. Я сразу вспомнил Купавну: был там парнишка, которому очень нравилось смеяться надо мной и над собой, во время таких вот физических упражнений. Звали того парнишку Чубаковым Олегом и на момент знакомства с Максом, я почти забыл про Олега...
Кстати сказать, Чубаков был чем-то похож на Филонова, с той лишь разницей, что последний имел на голове чёрные кучерявые волосы и слегка смахивал на татарина. Меня тогда очень удивил Максим, своим неожиданным поведением. Конечно же, у нас с ним вскоре состоялся разговор:
- Ты что это так ржал, как лошадь, когда мы отжимались?
- А тебе какое дело? Мне может нравится ржать, когда я отжимаюсь! Причём именно как лошадь! - Макс говорил нагловато, с вызовом, но беззлобно и с улыбкой.
- Да ты знаешь, - продолжал он, - мне просто абсолютно плевать на всех этих пузырей-брусков. Нас..ать! Я всегда стараюсь не показать виду, что мне хе..во, когда приходиться качаться или получать по башке! - эту реплику Филонова случайно услышал Коняхин Руслан и тут же прокомментировал:
-Ну да, ты вечно вводишь всех в шизу, а мы все просасываем из-за тебя! - сказано это было без претензии, но я решил напомнить Руслану о том, что не так давно он высказывался в пользу моих революционных настроений:
- Ну, Руслан, я считаю, что уж хотя бы так, как Макс протестовать против беспредела, это уже хорошо!
- Ну! Вот ещё! - тут же сказал Филонов мне, - не думаешь же ты, что я собираюсь что-то там протестовать?! Не... Ищи дураков! Мне просто нравится вводить всех этих дибилов в шизу!
Я не понимал и не разделял точку зрения Максима. Ему, видишь ли, нравилось бесить пузырей и брусков, ради смеха. Он хорошо ко мне относился, но постоянно иронизировал над всем тем, что представлялось мне важным. И тем не менее, после описанного только что эпизода в «Хижине», мы с Филоновым значительно сблизились, стали общаться.
Знакомство с Максимом сыграло значительную роль в моей тогдашней жизни. Он был очень энергичным, оптимистично настроенным. Макс тоже протестовал, но по своему и не смотря на то, что наши взгляды во многом не совпадали, мыслили мы похоже. По крайней мере, он не воспринимал всерьёз байки об уверенности, которую по словам старших призывов, нам следовало обретать, с усмешкой относился к "уверенным" слонам, говорил, что ему нравится смотреть, как они "пыжатся" и с радостью перенял мой термин "роженицы", по отношению к ним.
Плюс ко всему, Макс, так же как и я, хотел по окончании первого полугодия уехать из Завидово в Купавну и по возможности не возвращаться обратно. Мы с ним прекрасно понимали, что от Купавны не стоит ждать чего-то хорошего, но очень уж хотелось поменять обстановку.
Тем временем, вместе со всеми тревогами, мыслями и делами, пролетела большая часть первого полугодия. Это было очень приятно, хотя прошедшее время принесло не те плоды, которых я хотел и ждал. Друзей у меня, можно сказать, что не было. Были правда, как уже понял читатель, доброжелатели и сочувствующие. Вся "элита" из моего призыва, относилась ко мне плохо, равно как и все уверенные пузыри, бруски и старые. Мне было на всё это плевать, хотя конфронтация порождала множество не нужных проблем. Самым главным было то, что время идёт и впереди не два целых года, а почти полтора.
Глава 5. Последние волны.
По прошествии четырёх-пяти месяцев службы, я узнал много нового о командовании роты. Первым новым и интересным фактом был негласный наряд, под названием "негры". Само существование негласных нарядов уже озадачивало. Когда же я узнал о том, что подразумевалось под "неграми", удивлению моему не было предела. Это были солдаты, проводящие практически всё служебное время на даче у замполита роты, майора Солдатова. Там они жили, работали, занимались хозяйственными делами, начиная от посадки картошки, заканчивая рытьём колодца и т.д. Всё это весьма впечатляло, но не слишком ужасало: в конце-концов, не так уж плохо на даче солдатам жилось, точно лучше, чем в роте. Тем более, что набирали в «негры», как правило, убогих ребят, происходящих родом из сельской местности, умеющих обрабатывать землю и обращаться со строительными инструментами. «Неграми» их окрестили в первую очередь из-за того, что они всегда были жутко загорелыми и только во вторую очередь из-за специфики существования. Можно смело назвать Солдатова рабовладельцем. Круто, да? Не у каждого сегодня есть рабы, которые фактически вкалывают за похлёбку и при этом счастливы.
Вся эта рассовость делала мифы о честности офицеров совершенно несостоятельными. Не могу сказать, что я когда-либо верил сказкам, но всё же, так как увидеть дорогу и пройти её не одно и то же, прямое столкновение с непорядочностью начальства, было весьма эффектным. Неясно было, является ли «негроидность» вершиной айсберга, или серединой? А может это самый низ?
Сомнения мои разрешались, как это всегда и бывает, со временем. Время открыло мне глаза. Так однажды я заступил дневальным по роте и стоял спокойно у священно-дневальной тумбочки. Тумбочка располагалась рядом со входом в расположение роты, так что каждый дневальный мог слышать, когда кто-то поднимается по лестнице, или кричит, разговаривает и вообще издаёт какие-то звуки этажом ниже. Вот и в тот раз, я стоял, скучал, от нечего делать улавливая шум, доносящийся с лестницы. До ушей моих донёсся голос майора Солдатова, поднимающегося наверх с кем-то и громко рассказывающего:
- Он говорит, что хочет быть таким же уверенным, как Саша Колесников! Придурок! Для того, чтобы быть таким же уверенным, надо деньги рожать! У Саши-то денег полно, вот он и уверенный! – речь шла об одном из уверенных старых и каком-то мечтателе. Через несколько секунд Солдатов, в компании командира четырнадцатой роты, майора Сидорчука, зашёл на этаж и я конечно же подал нужную команду, а шакалы прошли в свои канцелярии.
Я тогда был изрядно ошарашен. Опять-таки, я никогда не верил в честность отцов-командиров, но всё же, услышать своими ушами о том, что рожание для них не секрет – это был своего рода шок. Конечно, начальству по долгу службы положено знать всё, но чтобы прямо так, с конкретными фамилиями и использованием армейского жаргона… «…Для того, чтобы быть таким же уверенным, надо деньги рожать…», - эта фраза из уст замполита звучала как откровение.
Вероятно, тот суточный наряд был каким-то роковым. Он начался для меня с неприятного открытия, им же и закончился. Вечером описываемого дня, Солдатов с Сидорчуком остались в располаге побухать. Я давно уже знал, как классно умеет проводить время руководство роты, но выяснилось, что знал я не всё.
Солдатов с Сидорчуком, уединившись в канцелярии пятнадцатой роты, долго сидели там. Я занимался обычными делами из числа положенных дневальному. Но вот из канцелярии вывалился пьяный Солдатов, посмотрел на меня мутными глазами и прохрипел:
- Дневальный! Ко мне, бегом марш! – я подбежал к замполиту и собирался отрапортовать привычным образом, но командир перебил меня:
- Найди Храпова(напомню, что Храпов был пузырём, одним из двух писарей роты), скажи ему, чтобы он супов мне родил! Давай живее! – я побежал искать Храпова и когда нашёл, понял до конца, что собственно сейчас происходит: на замполита солдаты оказывается тоже рожают! Вот так-то! Сколько красивых слов говорила эта толстая мразь, как пела соловьём на разводах и построениях, про то, что жить надо по уставу, завоёвывая честь и славу, а сама – по сути дела разводила солдат на бабло.
Меня просто поразила открывшаяся суть происходящего: капитан Президентского Полка, имеющий зарплату около сорока тысяч рублей(это в начале 2000-х годов!), не гнушается требовать с солдат какие-то жалкие супы быстрого приготовления и, как выяснилось позже, супами дело не ограничивалось! Я специально постарался побольше узнать про рожание на офицеров и вот что выяснил: шакалы требовали с солдат сигареты, жратву, деньги на счёт сотового телефона и многое, многое другое! Короче говоря, да простит меня читатель за излишнюю эмоциональность, эти подонки заставляли солдат рожать на себя по полной программе.
С этого момента и до конца службы, я старался свести общение с отцами-командирами к минимуму. Уж слишком противными они мне показались. Конечно, общаться с ними мне всё же приходилось. Тут уж старайся, не старайся, от меня мало что зависело.
Замечу, что в начале первого полугодия моей службы, офицеры тщательно скрывали факты, говорящие об их прямой связи с рожанием. К концу же полугодия они значительно осмелели. Нередко шакалы за какую-то провинность заставляли солдат отжиматься или приседать, а иногда даже били кого-то, особенно не таясь. Именно за эти особенности, отцов-командиров и называли шакалами.
Отжиматься, приседать, получать по жбану, это всё была проза армейской жизни. Поэтому, пожелав помучить роту, офицеры порой проявляли изобретательность. Например, одним из занятий, придуманных для нас командиром роты, была так называемая «тайна серого экрана». Она хорошо характеризовала шакалов и представляла собой просмотр телепередач по сломанному телевизору. Чем-то мы все тогда сильно досадили командованию и оно решило, ни много, ни мало, вымотать нас уставной жизнью. То есть, раз положено по распорядку дня заниматься просмотром телепередач, значит надо смотреть. А если телик сломан, значит надо всё равно смотреть. Не один и не два, и даже не десять раз мы всей ротой изучали «тайну серого экрана», до тех пор, пока в самый разгар мероприятия в располагу не зашёл командир батальона. Ну, зашёл он и зашёл, дежурный по роте его встретил, как полагается.
- Это кто там сидит на взлётке, - спросил комбат у дежурного, указав в сторону нашей роты, рассевшейся на табуретах перед сломанным теликом.
- Личный состав пятнадцатой роты, товарищ полковник! У них по плану распорядка дня – просмотр телепередач.
Комбат подошёл к сидящим солдатам. Пестун скомандовал:
- Рота, встать! Смирно!
- Вольно, вольно! Сидите! Пестун, чем это вы заняты?
- Просмотром телепередач, товарищ полковник, по плану распорядка дня! - ответил Пестун. Несколько секунд комбат молча смотрел в глаза нашему старшему сержанту, после чего вкрадчиво и иронично спросил:
- Ну а почему телевизор-то выключен?
- Потому что он сломан, товарищ полковник! – бодро рапортовал Пестун. Комбат порассматривал его ещё несколько секунд, после чего так же молча развернулся и пошёл в канцелярию роты. Скоро оттуда вышел майор Палдин, подошёл к роте и швырнул Пестуну стопку газет.
- Один читает, все внимательно слушают! Я потом буду спрашивать, зачёт проведу о прослушанной лекции! – проговорил Палдин злобным голосом и ушёл. А через несколько дней после описанных событий, в жизни пятнашки появилось ещё одно приятное событие – мы начали бегать марш-броски по 10 километров. Всё это было неприятно, непонятно для чего придумано, но на фоне дедовщины и беспредела фактически незаметно. Никакими «серыми экранами» нас нельзя было запугать.
Экранов и марш-бросков мы не боялись, но у шакалов были свои тузы в рукавах. Одним из таких тузов был злобный, наглый и скорый на расправу прапорщик Нахимов. Вообще, чем больше я узнавал этого страдающего ожирением человека, тем больше убеждался в том, что более гнусную, скользкую и лживую гадину сложно найти. Наш старшина вроде как старался показать солдатам, что он свой в доску. В то же время прапорщик каждую минуту думал о том, как бы кого-нибудь подсидеть, подставить, найти какой-нибудь косяк за кем-то. Нахимов требовал, как я выяснил, чтобы на него рожали так же, как рожали на любого из уверенных стариков, а то и побольше. Как правило, занимались этим бруски и старьё, но они-то как раз требовали всё со слонов и пузырей. Короче говоря, прапорщик Нахимов валил на солдатские головы столько дерьма, что всем майорам и капитанам с лейтенантами, вместе с их марш-бросками, «тайнами серых экранов» и даже с их рожательными амбициями, было до него, как до Китая.
Всеми названными мной методами, офицеры пытались добиться от нас чего-то, но получали только злобу и презрение. Мне лично это непонятно на чём основанное противостояние с командирами даже пошло на пользу. Рота немного сплотилась в «битве» и о прошлых распрях, в том числе связанных со мной, все как-то позабыли.
Так, с постоянными перебранками, грошовыми интригами и копеечным беспределом, первое полугодие моей службы подходило к концу. Я считался убогим, но начисто игнорировал это, поэтому «опустить» меня не получалось. Общение с Максом Филоновым набирало обороты. Этот парень даже слышать не хотел такого термина, как «убогость», тем более по отношению ко мне или к нему(он ведь тоже не рожал). Его оптимизм и здоровая агрессия мне очень нравились и помогали морально.
Хорошие отношения с Фурсовым, считавшимся очень авторитетным слоном, тоже не прекратились. Этот парень никогда не проявлял ко мне враждебности. Пришлось даже посоветовать ему, при всех со мной не общаться. Ведь то, что уверенный общается с убогим, могло кого-нибудь очень сильно разозлить, навлечь на Андрея беду. И это не было шуткой. Поэтому, общались мы с Фурсовым чаще всего только там, где нас никто не видел, например в «Хижине».
Помимо Филонова, Фурсова, Носикова и кое-кого ещё, моим постоянным товарищем стал Глухов Антон. Очень долго я не замечал этого солдата. В течении нескольких первых месяцев службы, Антон вёл себя как глушенный омуль. Он просто молча получал от всех по башке, не рожал, летал из угла в угол, как мячик от пинг-понга, но к концу первого полугодия нашёл себя, освоился с обстановкой и начал проявлять разумную активность. Например, искать способы ухода от казавшихся ранее неминуемыми наказаний. Может быть, мы скорешились с ним именно из-за этого, а может из-за того, что он привык к армейской жизни и стал более-менее разговорчивым. В любом случае, мы с Глуховым стали частенько общаться, разговаривать на разные темы. Правда, как раз общих тем-то у нас с Антоном практически не было. Он на гражданке занимался привычными для всех, но совершенно чуждыми для меня делами: попивал пивко, танцевал на дискотеках и т.д. Ну да ничего, как-то мы всё же общались.
Общение с Носиковым, как это ни удивительно, вышло на новый уровень. Просто из-за того, что мы с ним слишком долго находились в непосредственной близости, на соседних шконках, и очень много друг о друге узнали. Носиков, помимо всего прочего, был очень добр, хотя истинной добротой такое состояние назвать нельзя. Правильнее сказать, он был мягкотелым и добреньким. Но что кривить душой, все мы падки до чужой мягкости и подхалимства, как в известной басне: «уж сколько раз твердили миру, что лесть гнусна, вредна…» Нам нравится, когда кто-то во всём с нами согласен, слушается, старается угодить. К тому же, Коля был представителем рода людского, а когда два таких представителя общаются, на протяжении долгого времени, да ещё во враждебном коллективе, к этому сложно не привязаться.
Подружиться по-настоящему с Носиковым я не мог. Слишком уж легко и просто тот принимал унижение со стороны окружающих. Обычно говорят, если кто-то решил над тобой подшутить, то тебе следует смеяться громче всех. Оно конечно, может так и есть, но я злилися, когда Коля, проползав под кроватями всего кубрика пару кругов и вылезая грязным и всколоченным, как чёрт, начинал вдруг улыбаться в ответ на общий хохот. Зато какому-нибудь Борщенёву или Якубову очень нравилась такая покорность. Они хвалили Носикова за самоунижение и говорили, что такая вот хрень будет Коле наукой и поможет в будущем стать мужчиной.
В те годы, когда я сближался с кем-то, то сам того не замечая, часто пытался внедрить в мозг этого кого-то своё мировоззрение и систему ценностей. На самом деле, это довольно глупо, бесполезно и не характеризует меня с лучшей стороны. В случае с Носиковым, я конечно же лечил ему мозги разными своими мыслями и россказнями. Помнится, когда в книге Редъярда Киплинга, Багира заступилась за Маугли, она в придачу к своим словам даровала стае волков мёртвого буйвола. Когда же я пытался наставить Носикова «на путь истинный», то зачем-то решил накормить его шашлыком на «Хижине». Стояли сильные морозы, дни были солнечными и красивыми. Едва заступив на пост, ещё утром, я самовольно отлучился в лес, пробравшись через дыру в заборе, и приготовил всё для костра, а чуть позже стянул из кухни кусок мяса. Когда же ночью мы с Носиковым заступили на посты, то устроили в лесу небольшой пир, запекли мясо на углях, использовав вместо шампуров заострённые веточки. Носиков ничего не знал о моих шашлычных замутах, для него это было сюрпризом, поэтому, когда мы с ним ночью пошли в лес, развели костёр и приготовили мясо (хотя это была говядина и получилась она довольно жёсткой), он был в диком восторге.
Признаться, мне тоже понравился этот шашлык. Не столько из-за жареного мяса, сколько из-за атмосферы: мы с Носиковым сидели в дремучем лесу, глухой зимней ночью, мороз был нам не страшен, потому что костёр хорошо согревал. Я вообще обожал ночами побродить по территории «Хижины», наедине с самим собой, без всяких Носиковых. Не раз я гулял вот так, глядя на яркое звёздное небо. Когда мороз зашкаливает за тридцать градусов, небо становится совершенно прозрачным, млечный путь огненной, алмазной дорогой тянется через всё небо. Иногда эту и без того прекрасную картину дополнял волчий вой, древняя песнь серых хищников. Замечу, что от древней песни серых хищников далеко не все были в восторге. Например, однажды, когда я пришёл на пост ночью, то обнаружил, что Шевченко Саша и Артёмин Никита забрались на крышу постовой будки и сидят там, прижавшись друг другу. Так они рассчитывали, ни много, ни мало – спастись от волков. Выглядело это очень забавно. Кстати, крыша будки была тесной и маленькой.
Не только на «Хижине» я отдыхал душой. Ближе к концу первого полугодия, с визитами в Завидово зачастили разные высокие гости. Приезжали они, чтобы поохотиться и хоть я всегда терпеть не мог спортивную охоту, заступать в наряд во время таких визитов мне нравилось. Как правило, нас расставляли по лесным дорогам, с простой целью: никого не допускать туда, где могут проехать автомобили сильных мира сего, попытаться обеспечить безопасность чего-то там, могущего быть опасным, ну и изобразить воинское приветствие в том случае, если машина высоких гостей проедет мимо. Несмотря на столь богатое изобилие обязанностей, по факту надо было просто гулять по лесной дороге туда-сюда, любоваться природой и особо не напрягаться, так как большинство проезжавших мимо водителей, едва завидев солдата с резиновой дубинкой, сразу останавливались, вежливо спрашивали:
-Здорово, служивый! Что, «Сам» приехал?– и, получив утвердительный ответ, ехали по объездным путям. Мало того, очень многие местные жители интересовались, не привезти ли мне (ну или кому угодно ещё), что-нибудь? Я просил всякую жизненно необходимую дрянь, как то жвачки, сигареты "Золотая Ява" и прочие любимые стариками ништяки, но все всегда привозили целые мешки с продуктами. Бывало, из такого наряда я привозил в роту гору жратвы, сигарет и прочей «бакалеи». Конечно же, стоя на таком посту, я и сам наедался от пуза, переходил на колбасную диету.
Во время приезда высоких гостей мы как всегда заступали в караулы, но дежурили не на привычных постах, а просто стояли около забора охраняемого объекта. Это было ни хорошо, ни плохо: какая разница, где стоять… Но кое-что интересное, во время одного из таких приездов случилось-таки: один из слонов тринадцатой роты был застукан спящим на посту. Да не просто на посту, а в вертолёте президента. Я не помню подробностей этого происшествия, но крика и шума было много. Как ни крути, солдаты очень забавные существа: это же надо, залезть в вертолёт президента и уснуть там… Хотя, с другой стороны, почему бы и не поспать в вертолёте, тем более там тепло, ветер не дует, мухи не кусают? Странно кстати, неужели этот вертолёт на замок не закрывали? Наверно всё же закрывали, а солдат вероятно спал рядом с ним, или под ним. Но официальная версия была неумолима: спал в нём.
Самым неприятным во время визита первых лиц было оказаться в так называемой«охотничьей команде», члены которой собирали по лесам туши подстреленных зверей. Нянчить приходилось мёртвых оленей, лосей, кабанов, косуль, причём частенько извлекать их надо было из болот, непроходимых дебрей, пробираясь по пояс в снегу. Поэтому, помимо испытываемой мной жалости к несчастным зверям, я испытал на себе чувства, описанные неплохо Корнеем Чуковским: «…Ох, нелёгкая это работа, из болота тащить бегемота!..» И впрямь, очень непросто извлечь из заснеженного, но не замёрзшего болота, труп лося, дотащить его до грузовика и потом ещё закинуть в кузов. Уставали во время таких нарядов все ужасно. По приезду в батальон, из трупов зверей сотрудники охраняемого нами объекта делали колбасу, довольно вкусную кстати. Пару раз меня угощали этой колбасой.
Побывать в лесах мне приходилось так же в составе «рабочих команд», основной обязанностью которых был сбор валежника, лежащего рядом с дорогами. Валежник этот мы пилили на брёвна одинаковой длины и укладывали в аккуратные и прекрасные кучки. Наверно кто-то получал от созерцания этих кучек эстетическое удовольствие.
Вообще, плюсов от приезда первых лиц было много. Старьё с брусками вечно пропадали на разных мероприятиях: их ставили на самые «ответственные» посты. Многие слоны с пузырями попадали в так называемые «добавки». Добавками назывались солдаты, заступающие в караул вместе с другой ротой. Такое как раз и случалось во время спецмероприятий: старьё с брусками со всех рот отправлялось на «ответственные» посты, а слоны с пузырями замыкали по двое суток, или через сутки в караулах.
Мне очень нравилось в добавках: слонов из чужих рот, как правило, не прессовали, поэтому всегда получалось выспаться, а сон в первый год службы был очень важен. Порядок я конечно наводил и в добавках, но после наведения порядка всегда можно было прикорнуть, прямо нагло за столом в комнате бодрствующей смены, или в комнате для просушки обмундирования(проще сказать - в сушилке пощемать).
Первое полугодие потихоньку шло к завершению, а служба шла своим чередом. Но происходили в жизни роты существенные перемены. Так однажды, после дождичка в четверг, старьё снова поссорилось с брусками. Это если мягко выразиться. История ссоры была запутанной и началась со странных событий. Средне уверенный брусок, Саша Ручников, имеющий прозвище Рядовой Сруч, решил сблизиться со старьём. Сближение происходило по примитивной схеме: вечерами Саша подходил к старью, имея при себе всякие ништяки в виде бисквитных рулетов, копчёных кур и прочих вкуснях. Благодаря подношениям, Ручникова не прогоняли: старьё относилось к Сашиным попыткам сближения холодно, иногда даже откровенно высмеивало его, но вкусняшки делали своё дело. Зачем Ручникову нужно было это сближение? Ну, наверно таким образом он рассчитывал обрести полную уверенность, которой ему так не хватало(напомню, что у Саши был статус частично расслабленного бруска). Вообще Сруч был довольно глуп: несложно догадаться, что вместо роли уверенного бруска, ему пришлось примерить на себя странную роль старьёвской шестёрки. Старьё-то стало относиться к нему довольно терпимо, а собратья-бруски начали Сашу почти презирать.
По прошествии некоторого времени Ручников осознал, что всё пошло не так: вместо обретения уверенности, получилась козья морда. Эта ситуация его сильно разозлила, он начал ссориться с брусками, объясняя им что-то невнятное. Бруски в ответ огрызались, называя его «подлизой». Ситуация разрешилась сама собой, неожиданно для всех. К тому времени бедный Саша стал жутко раздражённым, продолжал с хмурой настойчивостью сидеть со старьём, но всё его откровенно бесило: и старьё, и бруски, и вся эта ни к чему не приводящая суета. И надо же было в эту пору Заливкину повздорить с другим средне-уверенным бруском, Домниным Андреем. Ссора была основана на том, что вышеупомянутый брусок ближе к концу полугодия обрёл некую уверенность среди своих собратьев и стал вести себя соответственно. Старьё Домнина не расслабляло, поэтому обратилось сразу ко всем брускам с претензией. Предъявителем претензии выступил Дима Заливкин и произошло всё во время очередной посиделки с участием Сруча.
Конфликт начался с болтовни, в ходе которой старики высказывали полушутливые претензии за расслабленных брусков, в том числе, за Домнина. В принципе, никому не хотелось обострять ситуацию, учитывая близость неизбежного дембеля. Никому, кроме Заливкина, не отличавшегося остротой ума. Дима незаметно распалил себя и многих остальных, разнервничался, раскричался и докричался до того, что решено было провести общий сбор старья и брусков, с обсуждением назревших проблем. Ручников что-то бормотал, пытаясь как-то оправдать Домнина, но у него ничего не выходило. К тому же, представлять брусков Саша не был уполномочен, уверенности не хватало.
Так незаметно, полушутливая перепалка переросла в серьёзную разборку, требующую собрания всех брусков и стариков. Происходило сие действо прямо в кубрике роты. Молодняк и убогие, как раз сидели на взлётке и подшивались. Пестун обратился к Борщенёву, считавшемуся основным из брусков:
- Вася, на каком основании расслабили Домнина?- на это Вася вежливо ответил:
-Ну как… На Андрюху не рожают, но это пока. Мы относимся к вам с уважением, но в будущем мы его расслабим, потому что он нормальный чувак…
- Да? Это ваше право, в будущем. Но он уже и сейчас вон, расслабленный весь, - заявил Заливкин,- я вот думаю, что вы все просто охренели! – распалялся Дима. Слово за слово, старьё изрядно разозлилось на брусков, хотя те и были предельно вежливы. Повторюсь, большая часть старья не хотела этого конфликта: Атронюк, Ерасов, Колесников и Цукатин так и вовсе ушли с «собрания», усевшись неподалёку на шконках и изредка со смехом комментируя происходящее. Заливкин распалялся всё сильнее, Пестун с Барановым почему-то решили его поддержать. Секрет Диминой злобы был прост: он сам непонятно как стал уверенным, за счёт врождённой агрессии и командирско-собачьих навыков, поэтому завидовал Домнину.
Короче говоря, конфликт созрел, словно чирей и неожиданно для всех прорвался. Безмозглый Заливкин вдруг обратил взор на Ручникова:
- Саша, вот ты нормальный малый, ты как скажешь – Домнин не при..уел ли?
- Да ладно, Дима, Андрюха нормальный, что тут говорить… Ну мож мы и расслабились, ну мы теперь всё поняли и будем жить попроще…
- Да? – недовольно сказал Дима, - а мне кажется всё не совсем так, - Заливкин выдержал паузу и выдал то, что от него никто не ожидал:
- Давай, Саша, тащи сюда гриф от штанги и как следует нае…ашь Домнину по ногам, - почему-то Заливкину надо было долбануть именно по Домниновским ногам. Неясно, как именно эта идея зародилась в Диминой голове, учитывая то, что бить кого-то грифом от штанги по ногам, пожалуй было слишком круто. Даже Пестун, державшийся до того гоголем, вдруг растерялся и хотел что-то сказать, но не успел. Вместо него снова высказался Заливкин:
- Давай, Саша! Бегом за грифом! А ты, - он грубо указал на Домнина, - жди здесь, ща будем тебе ноги ломать…
Наверное, Пестун с Барановым не позволили бы Диме ломать чьи-то ноги, да он и сам наверное не стал бы. В любом случае, Ручников не пошёл никуда, ни за грифом, ни за гантелей. Вместо этого он издал крик, глядя на Заливкина бешеными глазами:
- Что, бля, старьё, в шизу решили ввести, да?! Вам шиза нужна?! -уверенный Дима уже осознал свою ошибку и готов был, имея на своём лице гордо-покровительственное выражение, простить всех, пока не поздно. Но к этому моменту время для «пока не поздно» уже вышло и вместо привычной вычурной мимики, главное место на лице Заливкина занял прилетевший невесть откуда кулак Сруча.
Удар у Саши Ручникова был очень силён, по скромным солдатским меркам, поэтому Дима улетел, словно воробышек куда-то вглубь кубрика, скрылся из виду и долго после этого не показывался.
В назревший конфликт тем временем вмешался Андрей Баранов. Напомню, что этот тупой старший сержант был громилой, двух метров ростом, с широченными плечами и красной круглой мордой. Визуально он казался намного крупнее Саши. Поэтому, получив причитающийся ему удар по роже, Андрей не улетел никуда подобно Заливкину, а просто повалился на грядушки шконок и аккуратно сполз на пол.
Сидевшие в стороне и не вмешивавшиеся в конфликт старики, активизировались, поняв, что дело приняло серьёзный оборот, ведь политика невмешательства могла стать причиной подрыва авторитета. Сделав выбор в пользу сохранения уверенности, первым в драку вмешался Сергей Атронюк. Собственно, боевого рвения у него заметно не было, скорее он пытался мирно разрулить конфликт. Сергей подошёл к Ручникову с серьёзным выражением лица и хотел сказать что-то, наверняка очень важное и нужное. Но Саша не был настроен на диалог, поэтому, едва заприметив движение со стороны Атронюка, сразу же сделал боксёрский выпад в его сторону. Сергей, как ни странно, увернулся и всё закончилось бы хорошо, не нанеси Сруч второй удар. Не могу сказать, куда именно целился Ручинский, но попал он Атронюку в затылок, правда чуть сбоку, вскользь. Не знаю уж, что за талантище такой был у Ручинского, но каждый его удар, достигший цели, оставлял после себя впечатляющие последствия. Так несчастный Сергей, получив по затылку, крутанулся на месте и плашмя упал на пол. Ноги его затряслись мелкой дрожью, изо рта повалила пена. Со стороны казалось, что Атронюк вот-вот отдаст Богу душу.
Мне так понравилась эта битва, что я сидел(напомню, что во время описываемых событий я подшивался вместе со всеми слонами, пузырями и всякими убогими) молча, широко раскрыв рот. Кроме меня болельщиков хватало: многим понравилось избиение опостылевших стариков. Правда, пузыри скоро опомнились, запретили слонам смотреть на дерущихся, ну и сами отвернулись.
Почему-то никто больше из «нейтральной» компании в драку не полез. Зато к Ручинскому рискнул сунуться Пестун. Ему повезло больше других: Саша ударил не по роже, а всего лишь в грудь. После этого, остальные бруски подбежали и кое-как утихомирили Ручинского. Инцидент сошёл на нет.
Как ни странно, тупой Саша Ручинский добился поставленной цели: ему удалось завоевать долгожданный авторитет. Собратья простили Саше все грехи, полюбили его. Старьё тоже простило Сруча, но в посиделках он больше не участвовал. Состоялся очередной, ставший уже привычным, сбор старья с брусками, на котором что-то было решено, был достигнут какой-то нейтралитет.
После побоища старьё присмирело, зализывая раны. Баранов постоянно заступал на “Хижину”, где отлёживался целыми днями. Он был похож на того Терминатора, который был в конце второй части знаменитого одноимённого фильма: одна половина лица нормальная, человеческая, а вторая – похожая на чёрт знает что. Правда, если у Терминатора чёрт знает что, торчащее из-под лица, было металлическим скелетом, то у Андрея оно было просто распухшим, посиневшим мясом. Глаз скрылся в глубине ужасных синюшно-красных складок, нос заплыл, верхняя губа уродливым козырьком нависала над нижней. Заступать с Барановым в караул стало хорошо. Он лежал и думал всё время, забыл даже о всех своих привилегиях уверенного старого. Такова сила волшебных люлей.
Атронюк отделался кратковременной потерей памяти и обычными для сотрясения мозга проблемами. Непосредственно после побоища, очнувшийся Сергей долго не мог понять, где он, кто он и зачем он, а потом ещё в течении нескольких дней не мог вспомнить самой драки со Сручем, если это избиение можно назвать дракой.
Заливкину и Пестуну удалось обойтись синяками и униженным достоинством. Они так же как и Баранов стали молчаливыми, задумчивыми, как бы говоря всем своим видом: « мы для вас – жизни положили, себя не жалели, жили по понятиям, а вы – вон как с нами…» Тут стоит сказать, что среди младших призывов мнения по поводу драки разделились: кто-то сочувствовал старью, кто-то брускам. Лично я никому не сочувствовал. Мне нравилось, что старьёвские рожи были разбиты, это грело мне душу, но и брускам я не симпатизировал. Вот если бы Ручинский так же настучал по лицам брусков, это было бы и впрямь замечательно. А если бы Сруч вообще поубивал всех вышеупомянутых, а потом покончил с собой… Конечно, такое пожелание было чрезмерно жестоким, не говорящим в мою пользу, но этот расклад мне подходил больше всего.
Я был жесток всего лишь в своих мыслях. Старьё же, зализав свои раны, вспомнило, что служить осталось считанные дни и решило напоследок отвести душу. Решено было провести обряд, популярный среди военнослужащих Президентского Полка, именуемый «Катанием На Жопе». Главными участниками катания предстояло стать убогим старикам, суть же происходящего сводилась к следующему: в больших сорокалитровых ведрах, называемых, как помнит читатель, «ракетами», набивалась пена, которой заливалась вся взлётка. После этого убогого старика брали за ноги и за руки и с разбегу бросали на пену, дабы он скользил в каком-нибудь направлении.
Выбрав подходящий день, уверенные старики прокатили на мыльной пене нескольких убоганов. Смотреть на унизительную процедуру было неприятно, но не отворачиваться же? Особенно обидно было смотреть на то, как прокатили Сашу Курчевского. Тот перенёс экзекуцию стоически и как только его оставили в покое, отошёл в кубрик, снял мокрую одежду, переоделся, после чего начал с невозмутимым видом ковыряться в тумбочке. Я выбрал момент, подошёл к Саше и как мог выразил сочувствие:
- Ну как ты, Саш? Достали тебя эти козлы? Не парься. Все нормальные люди понимают, что ты человек, а они – ушлепаны. Мерещится им, что они что-то из себя представляют.
- Спасибо тебе… Да я не парюсь. Мне одна забота – домой побыстрее уехать. У меня там жизнь, друзья, родные. Мнение этих ублюдков меня не интересует. Странно конечно: что я им сделал? Бабок не занимал, не стучал, не подставлял. Служил спокойно, ни на что не претендовал. То, что я из другой роты?.. Странно – взяли, прокатили.
-Ну так мозгов то нет ни у кого. Для того чтобы что-то понимать, это же мозги нужны. А их то как раз и нет.
Я видел, что Саша Курчевский и впрямь не слишком парился. Но кое-кто из стариков был очень обескуражен. Заодно с убогими стариками по мыльной пене проехался убогий брусок Берников Денис. Он тоже не стушевался из-за этого, даже выражение лица не поменял. Наверно у Дениса выработался иммунитет на разнообразные унижения, ему постоянно перепадало по шее, на заднице он катался не в первый раз. Так же его неоднократно «заливали», была и такая процедура для опускания убогих: ночью в сапоги солдата заливалось по ведру воды. Так же водой поливалась лежащая на табурете одежда, иногда могли до кучи вылить ведро воды прямо на голову. В особо тяжких случаях вода заменялась мочой, для чего всем слонам роты приходилось мочиться в ведро. Правда, до такой жести доходило редко.
После катания, убогие почти каждый день заливались. Старьё принялось усиленно бухать, где-то доставали травку, курили её и потом бегали по располаге с дикими воплями. Андрей Баранов любил затянуться косячком и заорать в полный голос:
- Дурка!!!
Казалось бы, уверенным пора успокоиться, но не тут то было. Тем более, что в самом разгаре была так называемая «стодневка»: когда служить старью оставалось ровно сто дней, в силу входили некоторые правила, порождаемые, как это водится дибильными традициями Президентского Полка. Так например, если повседневно старики требовали от молодых для себя сигареты «Золотая Ява», иногда «Уинстон» или «Честерфилд», то с началом стодневки каждому уверенному старику полагалась одна дорогая сигарета: «Собрани», «Кофе крем», ну или какая-нибудь подобная дрянь. Такую сигарету полагалось подписать особым образом, ручкой с золотыми чернилами. Не помню, что именно следовало писать на сигарете, но там точно было количество оставшихся дней. Один-два старика так полюбили дорогие сигареты, что потребовали их для себя на каждый раз, вместо «Золотой Явы». И было это очень накладно.
Помимо дорогих сигарет, уверенные требовали для себя энное количество банок сгущёнки, подшивать их требовалось особого рода подшивой, представляющей собой кусок подшивочной ткани, размером с приличное полотенце. Ткань эта сворачивалась много раз, в верхний край как обычно вставлялась проволока, именуемая жилкой. Я уже описывал этот нелепый процесс, поэтому скажу только, что на вышиваемую обычно по углам подшивы паутинку, требовалось сажать теперь, ни много, ни мало, а паучков. Паучки вышивались красными нитками, особой реалистичности при их изображении не требовалось, но сам ткацкий процесс с появлением этих членистоногих усложнился очень сильно. Количество паучков должно было быть равным количеству оставшихся дней службы. Вот сидишь бывало, вышиваешь 80, 90 или 100 паучков и диву даёшься сам на себя и на окружающий сумасшедший детский сад.
На стодневку заметно возросло количество разных мероприятий и традиционных безумий. В обычной армии старьё, насколько я знаю, отбирает сливочное масло у молодых, в столовой. В Президентском Полку масло никому нужно не было, а на стодневку и того пуще: все старики собирали положенные им масляные кружочки, нанизывали их на столовый нож, как на шампур и заставляли всё это сожрать одного из уверенных пузырей. Вот хочу я спросить читателя: доводилось ли вам блевать сливочным маслом? Вряд ли. А вот уверенным пузырям из нашего полка доводилось прямо-таки прекрасно блевать сливочным маслом. Тут уж, как сказал бы лесничий Хагрид из знаменитого фильма «Гарри Поттер»: "…хорошо, что не застревает…"
Весьма примечательным событием стал «День Пузыря», являвшийся частью стодневки. Обычный был день, приходился он то ли на стодневное начало, то ли на какое-то другое время. Суть заключалась в следующем: старьё и пузыри менялись местами на один день. Старики готовились к этому дню изо всех сил: заранее заготавливали блоки «Золотой Явы», много жвачек, сгущёнки и всякого такого. Во время Дня Пузыря было на что поглядеть: старьё и отжималось, и рожало, и порядок наводило… Правда, по настоящему унижать кого-то пузыри побаивались: День Пузыря, это всего лишь один день… Спешу заметить, что полноценного Дня Пузыря у нас в роте не получилось: старьё потерпело до обеда, поражало и поржало чуть, затем старики шизанули и всё собственно на этом. Пузыри очень обиделись из-за такого сокращённого Дня Пузыря, говорили, что это убого, недостойно и т.д. Должен был быть ещё «День Слона», но его тоже отменили. Пузыри после всех этих отмен перешёптывались, говорили, что старьё-то – убогое.
Оставалось чуть меньше месяца службы старикам, когда в роту приехали младшие сержанты из Купавны. Дело было в том, что те немногие, отправленные полгода назад на Полковую Школу, учиться на сержантов, возвращались в родной батальон тогда, когда в Купавну прибывали молодые солдаты.
Так совпало, что младшие - это были ни много, ни мало, а пузыри. И пузырями им предстояло оставаться около трёх недель. Разумеется, старьё сразу же вспомнило об этом и решило отыграться на сержантах по полной программе. Младшим надлежало проставиться, попытавшись за три недели как-то возместить весь недостаток внимания к старикам, возникший за полгода. Ещё младшие должны были особенно люто следить за порядком в роте, гораздо лютее, чем остальные пузыри. Последний пункт обязанностей, очень отразился на нас, слонах. За полгода мы попривыкли к пузырям, порядок наводили быстро и, как говорится, эффективно. Били нас конечно, качали и всё такое, но новые сержанты обрушились на наши головы, как гром среди ясного неба. Мы забегали в пять раз быстрее обычного.
В моём, первом взводе, был младшой, приехавший в роту с травмой. Не помню, что именно с ним случилось, но батальонная врачиха настояла на постельном режиме. Звали парня Сергеем Кротковым. Так вот, этот Сергей, прямо лёжа на шконке, ухитрялся рулить порядком в своём взводе. Спрятаться от него было невозможно, он крутился на своей кровати волчком, видел всё и везде. Правда, ударить табуретом как все остальные уважающие себя пузыри он мог только с известной оговоркой: к нему надо было подойти, подать табурет, потом подставить башку и отхватить как следует по черепу.
От старья младшие получали по полной программе. Стоило старику увидеть соринку под какой-нибудь шконкой, младших тут же заставляли ползать под кроватями кругами, начищая пол собственной одеждой. Что после такого ползания случалось с нами, слонами, думаю ясно. Наши черепа трещали так, что мозги готовы были вытечь через уши. За всё, что только можно придумать, младшие вечно проставлялись. Копчёные куры, рулеты и газировка с прочей глутаматовой дрянью, заменили старью привычную человеческую пищу.
Апофеозом старьёвской ненависти к младшим стало избиение Колесниковым Сашей, мегауверенным старым, несчастного убогого младшого, Солкина Сергея. Чем последний прогневил Сашу, я забыл, помню только, что Сергей в тот день был дежурным по роте. Может Колесников остался недоволен тем, как сержант следит за порядком в роте?.. Саша зажал Солкина в угол и как следует избил, орудуя кулаками изо всех сил. Ну избил и избил, казалось бы ничего особенного в этом нет. Любого слона возьми, так его обязательно кто-то только что избил. Да и пузырям избиения не были в диковинку. Но в случае с Сергеем всё пошло не по плану: он после экзекуции почему-то побледнел, потом даже посинел, а затем и вовсе начал терять сознание. Отволокли страдальца в санчасть, откуда он отправился на "скорой" в госпиталь. Там ему поставили диагноз "разрыв селезёнки". Селезёнку вырезали, Серёжу комиссовали.
Уверенный Саша Колесников после случая с Солкиным сперва ходил гоголем, смеялся всё время. Через пару - тройку дней он помрачнел, а ещё через несколько дней уехал в Дисциплинарный Батальон. Есть такое жуткое место, дисбат, о котором очень дурная слава идёт. Там Колесникову надлежало отбыть, в качестве наказания пару лет. Напомню, что на тот момент Саше и всему прочему старью оставалось служить две недели. В принципе, с точки зрения вечности, что две недели, что два года - всё одно. Но меня факт отъезда в дисбат, фактически за несколько дней до дембеля, поверг в состояние шока. Честно сказать, даже рваная селезёнка несчастного Солкина померкла в моих глазах на фоне такого наказания, хотя, это конечно от малодушия.
После случившегося с Солкиным и Колесниковым, младших, равно как и всех остальных, старьё больше не трогало. Ну разве что прокатили на попе по взлётке того самого Сергея Кроткова, которому прописан был постельный режим. В чём-то там Серёжа провинился перед старичками, чем-то насолил. Напомню, что целью катания по взлётке было унижение, а прокатившийся считался опущенным. В случае с Кротковым всё было запутанно: старьё его вроде как и опустило, но собратья по призыву, т.е. бруски, опущенцем его после катания решили не считать. Был он взвешен и найден достаточно тяжёлым. Почему-то мне запомнилось это зрелище: Серёгу прокатили на мыльной пене, запустив за руки и за ноги, он проехался, потом встал с пола, весь в мыльной пене, и что-то довольно бормоча себе под нос, с улыбкой побрёл в умывальник. Честно сказать, такое катание, да ещё с не засчитанным результатом, было далеко не самым ярким происшествием армейских будней. Но мне врезался в память мыльный Кротков, встающий с пола и довольно улыбающийся. Что-то он собой в этот момент олицетворял, а вот что именно, непонятно. Квинтэссенция неизвестно чего.
Последние две недели первого полугодия, для меня прошли в постоянных сборах к отъезду. Купавна ждала будущих сержантов, как говорится, изо всех сил. Все вокруг пугали меня этой самой Купавной, рассказывали, что там мне предстоит стать опущенным опущенцем. Но я ничего не боялся. В конце-концов, я и в Завидово был не самым большим авторитетом, мягко говоря: очень многим насолил, нажил себе кучу врагов с недоброжелателями. На полковой же школе никто меня не знал, я за первое полугодие набрался кое-какого опыта, представлял в общих чертах, как выживать без денег в агрессивной рожательной среде. К тому же, мне просто хотелось сменить обстановку, пусть дрянь на дрянь, но всё же, хоть что-то, хоть как-то.
В Купавну отправляли восьмерых слонов, из них семь убогих, не рожающих: меня, Глухова Антона, Филонова Макса, Носикова Колю, Коняхина Руслана, Орлова Лёху, Дьякова Лёху и одного, претендовавшего на уверенность, а именно Савченкова Олега. Последнему Вася Борщенёв предрекал в будущем стать крутым, уверенным сержантом, которому предстояло рулить ротой. Этот список объединил меня с Филоновым, Коняхиным и Глуховым. Мы сдружись, стали много общаться, пытались как-то договориться о будущем. К нашему союзу жаждал примкнуть Носиков, его не гнали, но и всерьёз не воспринимали. Все, кроме меня, относились к Коле с презрительным снисхождением. Я считал такую предвзятость несправедливой, но изменить ситуацию не пытался, хотя бы потому, что никто к Носикову жестокость не проявлял, никто его не трогал. К тому же, его самого не смущала роль неудачника и, что говорить, силой духа или какими-то положительными качествами, он не отличался.
Первое полугодие стремительно подходило к концу, хоть в это и не верилось. Старью оставалось служить считанные дни. Уверенные продолжали требовать свои, подписанные особым образом сигареты и всякие вкусняшки, но после отъезда Колесникова в дисбат, заметно сбавили прыть. Каждый старик предпочитал последние дни проводить лёжа на шконке и мечтая о счастливом будущем.
В это время чем-то особо отличился ненавистный мне брусок, Якубов Денис. Он в то ли был уличён в неуставняке, то ли найден спящим на посту, то ли наделал каких-то других нехороших дел. Незадолго до описываемых событий он уже ухитрился изрядно нагрешить, так что теперь чаша терпения отцов-командиров переполнилась и для Дениса избрали наказанием перевод в какую-то из кремлёвских рот. Надо полагать, его уверенность, вместе с амбициозностью, тоже должны были уехать в неизвестном направлении и он это прекрасно понимал. Радостную наглость с лица Дениски, как корова языком слизала. Он ходил унылый, грустный, слушал утешения собратьев, обещавших не бросать в трудной ситуации. Борщенёв говорил, что лично свяжется с кем-то там в другой роте, расскажет, какой классный пацан наш Якубов. Ну и после этого Дениса, может быть сильно не опустят. Все обещания с заверениями были очень туманны, так что лично я злорадствовал втихаря, надеясь, что Якубова в другой роте зачмырят, как зачмырили в нашей роте старика-переведенца Курчевского.
Собратья Якубову сочувствовали, но уверенность его заранее таяла на глазах, как снеговик в апреле. На него вроде как рожали, но нехотя, старались проигнорировать. Вася Борщенёв, друг Дениса, просто не разлей вода, на словах сопереживал ему, но как-то раз я краем уха услышал фразу, сказанную им во время разговора с Шумановым Лёхой, уверенным бруском:
- Да, Дениска всё ноет, а ведь сам виноват. Не хрена было тупить, всё было бы тогда отсосно, - в ответ на это Лёха поддакнул:
- Да, блин, конечно... Не надо так сильно расслабляться.
"Вот так-то, вот тебе и раз, а где же дружба, уверенность, пацанские понятия? Всё одна трепотня, пустословье", - так думал я тогда, созерцая унижение Якубова. Но я ошибался. Передо мной был лишь суррогат дружбы, но описываемые люди на что-то настоящее были не способны, только на подделку. Так что наблюдал я самые настоящие пацанские понятия, во всей красе. А кто говорил, что они должны проистекать из нормальной, людской модели поведения? Отношения, в стиле "назвался груздём, полезай в кузов". А чем помимо тебя самого наполнен этот кузов? Кто знает, может и дерьмом... Ты лезь и не болтай лишнего.
Все слоны были рады избавиться от опостылевшего Якубова, ведь через несколько дней он должен был стать уверенным стариком. Конечно, свято место пусто не бывает и на Денискино, наверняка уже готовилась замена, но так как второго похожего идиота надо было ещё поискать, то все возликовали. Я терпеть не мог Якубова, поэтому тоже радовался. Мне очень нравилось, что ненавистному бруску предстоит лишиться своей уверенности. От осознания Денискиной неприятности, у меня даже настроение улучшилось, такой я гнусный в душе. А ещё меня радовал предстоящий отъезд в Купавну, смена обстановки и одних, сильно опостылевших собратьев по призыву, на других. Хотелось начать всё заново. Была небольшая вероятность того, что на полковой школе я встречу кого-то более интересного, чем завидовские роженицы, а если повезёт - может даже Чубакова с Никишиным. Этих двоих я особенно полюбил в первые две недели службы и почти не испытывал сомнений по поводу их нормальности. Так что, в пятнадцатой роте все слоны радовались. Слоновья радость пришла в нашу роту.
Оставшиеся до второго полугодия дни тянулись долго и нудно. Так всегда и бывает, когда чего-то ждёшь. Бруски, особенно уверенные, затаили дыхание в ожидании прихода старости. Старики развлекались всё больше травкой, водкой и вкусняшками. Пестун лично запретил в роте чрезмерные неуставные взаимоотношения: ему хотелось уволиться без происшествий. Поэтому никто никого сильно не избивал, ни над кем сильно не издевались. Ну разве что убогого пузыря Чекалина прокатили по взлётке на мыльной пене, за не отданные долги. Он задолжал кому-то из старья, а ещё как выяснилось, слону Саше Шевченко. Из-за этого Саша ни много, ни мало, а подошёл к Чекалину после катания и врезал ему по балде. Разумеется, слон не должен был позволять себе пренебрежительного отношения к любому из старших призывов, потому слоны попали на солидную проставу. Кроме этого, ничего экстраординарного за последние дни в роте не случилось.
Старьё уезжало домой на день раньше меня и остальных, избранных для Купавны. Были по этому поводу проводы, патриотические речи и даже слёзы с соплями, как ни странно. Я отказывался понимать некоторых уверенных пузырей, льющих слёзы, хлопающих по спинам старших собратьев. Тех самых, на которых совсем недавно приходилось рожать, которые отбивали всем жбаны табуретами. Именно этих стариков все называли убоганами, злобными избалованными придурками. А сейчас вот почему-то пузыри плакали. Можно конечно наговорить по этому поводу красивых слов, мол жизнь, штука сложная, не всё поддаётся пониманию. Мол, глупый ты ничего, Воробьёв, потому что убогий, а они – уверенные. Вообще, возвышенными речами очень удобно затыкать нелицеприятные дыры и прикрывать собственную глупость. Я относился к уверенным старикам, в основной их массе, очень плохо, ни о каком сожалении в связи с их отъездом не могло быть и речи.
Нарядившись петухами, понавешав на себя бантов с аксельбантами, деды залезли в автобусы с грузовиками и больше мы их не видели. Доносились правда потом слухи, что уже где-то в Москве, на вокзалах, старики побили друг другу рожи. То ли убогие отдубасили уверенных, то ли наоборот, но уехали-то они с концами. Теперь очередь отъезжать настала для нас, будущих купавновских курсантов. В этот день рота разбрелась по караулам, а мы до обеда слонялись по располаге. Вместе с нами собирал манатки и Якубов. Он всё время ныл, говорил о несправедливости жизни и пытался заставить нас родить ему сигарет, жвачек и чего-то ещё. Разумеется, на Дениску был забит хрен. Он давил на жалость, на пацанские понятия, пытался запугивать и качать кого-то, но никто ему ничего так и не родил. В порыве отчаяния Якубов пошёл в караул, ГК-1, где нажаловался на жизнь Васе Борщенёву и прочим брускам. Те почему-то нас трогать не стали, а его приласкали, приголубили, накормили вкусняхами и выделили много сигарет со жвачками. К нам Денис больше не подходил. Я очень надеялся на то, что халява для этого противного бруска закончилась насовсем.
Мне не жаль было прощаться с товарищами, не жаль было любимых всеми больших завидовских порций в столовой и вкусных батонов. Ни о чём тут я не жалел, разве что о любимом карауле "Хижина", бывшим для меня настоящей отрадой. Но так как "Хижина" была слоновским караулом, то и переживать было не о чем, всё равно во втором полугодии я не попал бы туда.
Наконец, настал час отъезда. С набитыми вещмешками в руках, будущие сержанты четырёх рот, погрузились в один автоус-Пазик. Как всегда бывает в армии, сидячих мест на всех не хватило, так что езда получилась колоритной: кто-то примостился на полу, кто-то на вещмешке, кто-то на ступеньках (я например), кое-кто даже на коленях товарищей. У меня на коленях покоился Носиков. Время от времени мы с ним менялись позициями: он на ступеньки, я на колени. Ехать стоя сопровождающий нас офицер запретил, впрочем это и так было невозможно, потому что дорога растянулась часов на пять. За столь долгое время у меня, от проклятой автобусной ступеньки, затекло всё, что только могло затечь. К тому же, я чуть ли не наизусть выучил альбом невероятной, совершенно дибильной женской музыкальной группы "Воровайки". Радио в автобусе не работало и у водителя была всего одна кассета... Меня от этих песен реально тошнило, просто выворачивало. "...Наколочки, наколочки, гоп, татуировочки, вместо цацек носят, девочки-воровочки..." - примерно такими были слова песен и в них не верилось. Как это вообще могло быть извергнуто человеческими устами?
Группа "Воровайки" помогла мне справиться с волнением от предвкушения скорого свидания с Купавной: от песен так тошнило, что ни о чём не думалось. Кто знает, может водитель автобуса был опытным психологом и просто заботился о нашем душевном здоровье? Вряд ли конечно.
В дороге никто из солдат особо ни о чём не разговаривал, было душно, тесно и не ясно, что хуже, то ли сама езда, то ли прибытие в Купавну. Но вот наконец автобус подъехал к знакомым воротам. Местный дежурный поста отдал нам честь и запустил внутрь. Новая веха службы началась.
Раздавленные кремлёвской стеной 2
© Copyright: Александр Кучеренко, 2018
Свидетельство о публикации №218090600955
Свидетельство о публикации №218090600955
Рецензии