Апокалипсис, белый танец

   «… Несказанное садистское поведение проявляется в том, чтобы найти беспомощное и беззащитное существо (человека или животное) и доставить ему физические страдания вплоть до лишения его жизни. Военнопленные, рабы, побеждённые враги, дети, больные (особенно умалишённые), те, кто сидит в тюрьмах… – все они были предметом физического садизма, часто включая жесточайшие пытки».

Эрих Фромм.
   «Анатомия человеческой деструктивности».


АПОКАЛИПСИС, БЕЛЫЙ ТАНЕЦ


   В месяц цветения ландышей и дальних перелетов черных стрижей, способных преодолеть тысячи километров, за что они заплатили природе своей беспомощностью на земле, хорошо в этот теплый месяц лежать сорокалетнему старику у крыльца посудо-хозяйственного магазина. Лежать расслабленным солнышком, посаcывая пузырёк голубенькой импортной смывки. Хорошо ему говорить непонятный набор слов, выказывая превосходство над теми, кто перешагивает его. В неухоженной бороде труха, нехорошо штаны испачканы, ботинок у его головы рваный. Кто-то из шутников пару монеток в него бросил.
Да, цвели ландыши, на голубом небе светило ласковое солнышко, но сотни покинутых стрижами нор в стенах недальнего оврага смотрели в небо пустыми глазницами. Нет, не вернутся птицы, прошло время красивых, почти неземных созданий. Не вернутся стрижи к тем, кто и раза не поднялся над землей.

…………….* …………………* …………….. * ……………….

   В один из таких славных дней начала лета ноги лежащего у магазина бывшего советского гегемона перешагнула женщина. Был на ней грязного цвета длинный сарафан со многими значками на нём. На ногах зимние ботинки без шнурков, гребень едва держится в волосах – поседевших и, кажется, давно не мытых. В руках – термос.

   Расскажем о ней, главном герое нашего повествования.
Ещё и трех лет не прошло, как двое её близняшек-грудничков заживо сгорели в их только что построенном доме. Нет и ничего не может быть, что могло бы её утешить, потому что никогда у неё не будет пахнущего пеленками и сосной дома. Никто ей не улыбнется, спрашивая о здоровье её детей. Не услышать ей их тихого посапывания во сне, откушавших ее молочка. А какие же были у нее счастливые глаза от слов мужа, что она лучше всех. А в это время вокруг их рабочего посёлка море хвойного леса, уходящего за горизонт. И эта гладь огромной реки, величественно огибающей посёлок!

   Три года скоро уже тому, как уютно посапывали носики, был муж, которому хорошо было положить голову на плечо. Казалось, нет силы, что способна разрушить их мир, раньше времени её волосы сделать белыми. А походку – человека, несущего груз. Не забыть ей белое шелковое покрывало, скрывавшее обгоревшие трупики. И еще: не забываются, как перст это свыше, черные крашеные усы почти незнакомого мужчины с тонкой полоской ее грудного молока. Между его сжатых губ – молока данного природой для продолжения жизни на земле.

   Спрятаться, забыть бы лицо мужа – почерневшее, перекошенное от злобы: «Ты, ты оставила детей одних в доме»... Прямо с кладбища он и ушел к другой, их поселковой, о которой Варе говорили давно. – «Зачем, ну зачем ты поперлась к ним, этим соседям, которым ты и нужна, чтобы денег перехватить без отдачи до получки, – почти на крик он срывался. – Тебе что, в своём доме делать нечего?» – уходя, обернулся он к Варе, стоящей в ступоре у свежих захоронений. Ночью, когда все уснут, когда становится совсем тихо, страшится она вспомнить этот голос.

   В те дни прошла борозда в жизни Вареньки, поселковой звездочки. В прошлом – родные ей запахи, нежные слова, взгляды мужчин, провожающих молодую маму с коляской для двойняшек. И как же весело поблескивали на солнце спицы у той коляски! Теперь же наступило время, что и в страшном сне ей не могло присниться, время стонов. «За что это мне, Господи?» – терзала она себя, оставшаяся некрещеной. – За той бороздой, где ей было так хорошо, а будущее казалось заманчивым, остались цветы, кедры до самого неба и стрижи, чертящие клювами водную гладь реки. Вечерний воздух, насыщенный запахами хвои, трав и реки. И она, такая желанная заезжему молодцу из области, что трясущимися руками расстегивал на её груди кофточку. Странным, болезненным теперь ей кажется её желание бросать навстречу летящим птицам горсти мелкого гравия. Успеют ли увернуться быстрые стрижи? Их смех остановил только вид стрижа, беспомощно бьющего крылом по воде.

   Но они молоды и они возвращаются в подрастающий кедрач. Густой, и в пяти шагах не видно того места, откуда слышатся их шепот, сдавленный смех. Их понять можно, потому что кровь в их жилах бежит быстро. Да и будущее обещает быть славным. Их дорога так длинна. Какой запрет на мясо, молоко (через два дня уже Пасха), если всё так хорошо?

   Но, случилось, нынешние ночи у Вари длинными, с отрывочными воспоминаниями. Откуда и взялось, вспомнила как-то она о давнем-давнем разговоре родителей, подслушанном в их уютном сельском доме. Об арестованном старике и его мучительной смерти в их районной милиции. В груди, где бьётся сердце, нехорошо ей стало в ту ночь.

   С полгода как умерла, сразу за отцом, её мать. Тихо, почти и не слышно. Попросила обнять, сама крепче прижалась к Варе, всем телом вздрогнула несколько раз. Руки – кожа да кости – тихо опустила как после тяжёлой работы. Как исполнившая всё, что смогла она в этой жизни.

   В большой городской квартире теперь ходит Варя, виски сжимает ладонями, как быть ей – не знает. В окна посмотрит и там ей неинтересно. На кровати взгляд остановит, тревожно ей от приближающейся ночи.
   После смерти матери соседи стряпней ее угощают. Утешают, советуют – еще такой молодой, приятной во всех отношениях. Вспоминала одна,  дверь напротив, как Варенька, девчонкой еще, бегала быстро. По ступенькам стучала каблучками – не угнаться! Улыбалась своим словам.

   – Тебе же еще и тридцати нет, – говорила, а в глазах неподдельное страдание. – Мне бы твои годы, – хмыкала ободряюще.
   Давние, еще по институту, подружки как-то пришли. С собой конфетки к чаю у них,
   – Хорошие конфеты. Московские, – говорила одна. И, между прочим, добавляла, что недалеко от ее дома живет один мужчина-вдовец. – Из обеспеченных. Дача. Машина… Большая такая, вся блестящая, – глаза щурит, к Варе присматривается. Другая, тоже из студенческих лет, пальчиками в бок ей игриво тычет. Мол, не сидеть же тебе вечной вдовой.
   – Есть вариант, – это из школьных подружек, зашедшая по пути, на огонек. – Вдовец, правда, в годах. Но бодр, дача из красного кирпича. В два этажа, а на трубе петушок крутится от ветра. Туда-сюда, туда-сюда, – изобразила она смешок, зовущий к жизни.
   А как-то был еще вариант.

   – Разведен. Двое детей, платит алименты. Ну и что? Немного, в меру, выпивает. Но, если правду сказать, это же много зависит и от нас – женщин. От недостаточного внимания к ним, – вздохнула подружка, у которой тоже была проблема «от невнимания к мужу».

   Не забывали подругу и те, с кем она когда-то работала в поселке. Одна из них как-то заглянула. Мимо проходила, вот и зашла. Бутылка вина у нее в пакете, а у молодого человека букет красивых цветов. Между прочим, молодой человек – лет к сорока, холостой, в хорошем костюме, галстук… какой-то заграничный, красивый. Красивая обувь и как раз к его костюму. Все при нем.
Чай подруга заварила, глазами раз-другой Варе на букет цветов показывает, пытаясь разговор завязать. И чтоб посвободней он был. О разном. Но все более и более оптимизм у подруги какой-то квелый. Мрачнеет и случайно встреченный на улице мужчина с букетом красивых цветов. Вокруг себя он стал осматриваться. Под кроватью какие-то сумки, чемодан. Кровать неприбранной видит. В соседней комнате огромный стеллаж с книгами. Фарфоровые статуэтки, хрусталь чешский. А напротив его хозяйка – возраста неопределенного, неряшливо одетая. Гости попрощались, повинилась подруга, как бы совершившая что-то непристойное.

   А как-то заявился дальний родственник. Помнит его Варя еще маленьким, как он косил одним глазом. Странное он имел прозвище среди своих – Копченый. Посочувствовал он Варе, поинтересовался, чем занимается, спросил о муже. Долго молчали. Оказывается, родители Вареньки должны ему крупную сумму. Смотрел вопросительно, цифру называя. Деньги у нее тогда были, оставшиеся от матери. Посмотрев косым взглядом на купюры в руке дальней родственницы, кивнул согласно.

   Еще одна явилась. С порога, видимо для острастки, судом стала грозить. Если ей не выплатят компенсацию. Стала показывать свою покалеченную ногу. «Прошлой осенью повезла я родителям твоим три ведра картошки. Хорошая у меня картошка – Адретта называется. А когда стали сгружать, то отец твой – он же старенький,  – посочувствовала, – не удержал да прямо мешок-то и на мою ноженьку, – еще показывает, морщится от боли, ступая. Если теперь денег нет, могу и ваш садово-огородный участок взять. В порядке компенсации. У меня же двое маленьких детей. Мальчик и девочка», – еще показывает кривую ногу. От боли морщится. Всхлипывает от горя, двое у нее – мальчик и девочка. Маленькие.

   В другой мир стала погружаться Варя, понятный тем немногим, что почувствовали пустоту вокруг. Насколько хватает глаз – пустота, без всякой надежды. Во дворе на скамейках старушки-старички, в магазинах они продукты выбирают, о ценах на них сетуют. Некоторые парами на улицах гуляют. Что-то говорят, могут и улыбаться. А у Вари слез нет, запах горелого мяса она чувствует, ожесточенное лицо бывшего мужа может вспомнить, ушедшего прямо с кладбища к другой. И эти черные усы начальника, приехавшего с проверкой в их комбинат. Кажется, эти капельки молока на его усах скоро сведут ее с ума…
Утром надо вставать, что-то же делать ей надо, денег на хлеб уже нет. И ей снова надо идти в клуб букинистов и нумизматов, где её уже хорошо знают. Улыбаются, каждый старается заполучить ее первым. Варя понимает: ее обманывают, но сопротивляться нет сил.

   С полгода прошло после смерти матери; в один из дней – тусклых, не обещающих ничего, кроме тоски, унылого вида из окна и все более непонятных ей людей, в незапертую по забывчивости дверь настойчиво позвонили. Не спрашивая разрешения, вошли незнакомые мужчины. Впереди горбатый. Не сказать, совсем горбатый, а как-то неровно сложен. Под левой лопаткой неровно наросло, потянуло в левую сторону. Но взгляд его был цепким, какой бывает у понимающих наперед, где та дорога, по которой всем идти надо. Чтоб, значит, не заблудиться. Он кивнул другим, предлагая пройти в комнаты. Хозяйским широким жестом пригласил зашедших за ним располагаться в креслах, на диване. В его руке калькулятор, в другой –   папка со многими гнездами для цветных ручек. Таких удобных для формирования товаров по группам и транспортировки по схемам назначения. Едва кивнув Варе, он стал обходить квартиру, как бы уже знакомую ему. Другой, его партнер, в безупречном европейском костюме, едва перешагнув порог, стал заносить в свою папочку данные о находящихся в комнате предметах. Иногда, довольный, он улыбался себе.

   Вошли еще двое. Первым – высокий, лицо нервное. Почти с порога он стал присматриваться к Варе. Другой, в белом халате, выбрав на столе место для сумки, расположился в мягком кресле, на каком Варина мама любила смотреть передачи о садово-огородных делах. И про бандитов.
   Присматриваясь к Варе, высокий шагнул к ней.
   – Варенька, – головой скорбно покачал, платочком глаза промокнул. – Я давний друг вашего папеньки, – всхлипнул, обнял по-отечески. Еще в глаза заглянул, а на его лице – боль от понимания, какое великое горе пришло в этот дом. – Как мы дружили, – тихо сказал, подняв над собою руку. Платочком слезу утер.

   – Еще с революционных времен, – поддержал разговор в белом халате, а сам все вглядывался в лицо Вари. От него попахивало лекарством. Держал он себя уверенно, даже властно, как это бывает у человека, уверовавшего, что государство оскудеет, как только потеряет его. Даже если он в оппозиции к нему. Его интеллект так высок! Вот почему он поглаживал блестящую бронзовую пряжечку на сумке с медикаментами с подобающей ему величайшей задумчивостью. Изредка посматривал на Варю, как на исследуемый им объект. Как-то особенно красиво, устало он мог откинуться на спинку кресла. А когда вопрос к нему, он мог в ответ также хорошо ладошку впереди себя выставить, подтверждая несомненность диагноза заболевания.

   Послышался звонок, хлопнула входная дверь, в коридоре кто-то засмеялся. Охранник, открыв дверь в комнату, сказал учтиво: «Проходите». Вошла беременная, следом молодой губастый, кудрявый мужчина, поддерживающий ее за локоть. Он извинился за опоздание, усадил даму на диван, сел рядом и стал нежно поглаживать ее руку.
   – Я так взволнован, что забыл представиться, – продолжил высокий, – Я начальник Департамента адресной социальной помощи нуждающимся Зиновий Филиппович Правдин.
   «Что они говорят? Что им нужно?» – подумала Варя, покорно подставляя руку для укола.

   – Такой же достойной была и ваша матушка, – говорил начальник Департамента. Он взглянул на беременную, отчего у нее хитринка обозначилась в глазах. Отвлекся от своих серьезных размышлений и человек в белом халате, на нее стал смотреть, ожидая, что она скажет.
   Беременная, не менее как по девятому месяцу, всхлипнула, платочек к глазам приложила. Нет, это не показалось: по обеим щекам одна за другой стали катиться слезы. Наблюдая это, Варя почувствовала себя виновной, сидела как школьница, не выучившая урок. Правда, еще могла удивиться словам высокого, что ее мама умела ездить на лошади и тому, как ее мамочка в Гражданскую носилась по полям сражений на арабском скакуне. И что шашка в ее руке, и что «Бей беляков» кричала.
   – Бывало, как загнет трехэтажным матом, – рассказывал, открыв пошире глаза, начальник Департамента, – и нам становилось страшно.
В комнате запах лекарств, а из другой комнаты:
   – Какая славная книжечка. В Лондоне букинисты с руками оторвут, – восхищается горбатый. – Где-то, у кого-то хорошо хапнул. Как теперь стали говорить, используя служебное положение.

   – О, да! – не скрывает своего восхищения партнер, – хороших ден;г стоит этот антиквариат. (Странным был этот человек, как оказалось, родившийся и проживший жизнь в России и выучившийся делать акценты в родном ему языке).
– Не будет ли проблем с реализацией? – послышался натужный голос горбатого, передвигающего что-то из мебели. Доносились звуки падения на пол тяжелых книг. (Рукописных, на старославянском. Видимо, из реквизированных).
   – Я Коваль-Авелев, Ираклий Никодимович, – сделав укол, называет себя пахнущий больницей. Наклоняется к Варе, прищуренным глазом наблюдает за ней.                – Для вас – просто Ираклий, ведь я вам конфетки приносил, когда вы были малюсенькой, вот такусенькой, – собрал он вокруг глаз морщинки, и, делая жест рукой, показал тогдашний рост от пола маленькой Вареньки.

   – Да какие церемонии? – удивился муж беременной. – Мы в этой стране почти что одна семья, – и, откинувшись на диване, он устроился поудобнее, как это бывает в театре. Кивнув супруге, он стал наблюдать за тем, что происходит.
Странное имя имел этот человек, пожелавший обменять свою комнату в коммуналке на роскошную «сталинку». Необычной была и его биография.

   Его папа, Стенли, во  времена сталинского интернационала изъявил желание переехать из США на постоянное место жительства в СССР. Захотелось ему поучаствовать в грандиозном проекте построения социализма в отдельной стране. Некоторое время он ходил по Красной площади с портретом отца народов, сидел в президиумах на фабрично-заводских собраниях. Ему стали доверять, нет-нет да  к микрофону пригласят сказать об угнетенных в Америке неграх. Но что-то не состоялось у него с построением коммунизма в отдельно взятой стране и после смерти Сталина он запросился снова в Америку вместе с русской женой, уже там родившей мальчика, названного в честь пра-прародины отца Нямбой. Подрастая, мальчик был замечен в желании бузить, за что оказался на учете в полиции. Юношей был крайне недоволен положением негров в США. Одновременно возмущался нищетой трудящихся в СССР. Как-то даже его рисунок Хрущёва в рубище, но с атомной бомбой на телеге, поместили в университетской газете. Ему заплатили, но показалось мало, за это Нямба назвал редактора скотиной. Только без рог.
Всё проходит, прошли и увлечения молодости. Захотелось Нямбе поработать по-крупному в стране, где стали всё-всё ломать. Запросился он во время перестройки в Россию, где оклады для иностранных специалистов по особому параграфу. Не проработав и двух лет в качестве консультанта в одной из гуманитарных организаций, он получил престижное назначение в Зеленоярскую область в фирму «Транснациональная компания по мониторингу при производстве канцелярских принадлежностей». Вот почему, одобрительно кивнув сидящей рядом заплаканной даме, он стал зорко наблюдать за тем, что происходит в комнате, где идет мониторинг обмена его жилой комнатушки на квартиру в центре города.
Сцепив за спиной руки, в задумчивости по квартире прохаживался еще совсем недавно такой слезливый начальник Департамента Правдин, присматриваясь к аккуратности выполняемой работы теми, кто при деле. Прошел в коридор, где имел серьезную беседу с охранником. Посмотрел у горбатого некоторые адреса отправлений багажа. Пальцем щелкнул по адресам в папке, хмыкнул удовлетворенно. Перекинулся парой слов с его помощником, что шебаршил в темном чулане. Вернувшись к своему креслу, он в задумчивости качнулся несколько раз с пяток на носки. Смотрел выше тех, кто рядом. Видно, в ожидании он, в размышлениях о судьбоносном.

   Трудился и гуманист в белом халате, давший клятву, а теперь аккуратно выполняющий работу по контракту:
   – Вчера, уже поздно вечером, мы узнали о вашем великом горе, – наклонившись к Варе, стал говорить Ираклий Никодимович, наблюдая боковым зрением за высоким начальником. – Мы всегда рядом с такими, как вы.         Прислушайтесь к нашим советам, – на что семейная пара, покачивая головами, подтвердила и свое согласие помогать адресно.
   – Всю ночь мы думали, как реально помочь вам, – вступил в разговор муж беременной. – И решили предложить помощь в обмене этой большой квартиры недостаточно ухоженной при её размерах, на другую, – он замолчал, смотря на Правдина З.Ф., недавно слезливого, а теперь сидящего в кресле, нога на ногу, с видимым удовольствием раскуривая сигаретку. – Ну скажите, зачем вам такая большая, вызывающая зависть, наконец, – повернулся он корпусом к двери комнаты, откуда наблюдали горбатый и его компаньон. – Да, у нас есть поменьше, уютная, в индустриальном районе, с хорошо развитой инфраструктурой. К сожалению, и сегодня достаточно семей, живущих в стесненных условиях, – говорит Нямба Станиславович, муж беременной. Cкорбно головой кудрявой кивает.    – Как уже говорили, мы живем в одной комнате, стеснены. Первенца, мальчика, ожидаем… – На что его супруга тяжело вздохнула, платочек к глазам приложила. От переживаний руками его мнет. В это трудно поверить, но из-под платочка тут же слёзка за слёзкой стала течь. Муж к себе её прижимает и сам почти плачет.
   «Что всё это значит, – смотрит на них Варя. Ей так хорошо теперь, как давно не было. И ей жалко живущих в таких стесненных условиях. Ожидающих ребеночка, которому надо побольше воздуха, места для игр.

   – За маленькой легче ухаживать, – говорит горбатый своему компаньону. Погромче говорит, чтоб и другие слышали.
   – Поможем, – выглянул из комнаты его компаньон.
   – И со значительной доплатой, – Нямба Станиславович, ладошки вперед ещё выставил, тарелочку из них сделал. Покачал ими перед собой, показывая Варе, как много она получит денег в качестве доплаты.
   – И в любой валюте, – уточнил тот, что с акцентом, похлопывая ладонью по горбатой спине. – Комната, дай бог всякому, европейского образца. Маг;зины разные. Много их – маг;зинов. Покупай, что пожелаешь. А продуктов видимо-невидимо, со всего мира, – говорил убедительно тот, кто в темном чулане шебаршил, который с акцентом выучился говорить. И улыбку умел хорошо сделать.
   – Мы должны помогать друг другу, – поддержал разговор прислонившийся к косяку двери горбатый.
   Внимательно слушал каждого начальник Департамента адресной помощи нуждающимся, согласно кивал каждому, иногда для убедительности своего согласия он делал жест правой рукой, как отсекал возможные сомнения.
   – Мы должны помогать друг другу. Наконец, мы – европейцы, – посмотрела на него беременная. Платочек мнёт, видимо, от значительности скорого события – обмена своей невидной хрущёвки на б;льшую. С потолками высокими, коридорами просторными.
   – Все заботы по оформлению обмена, – из-за плеча горбатого выглянул тот, у которого акцент, – и переезд мы берем на себя, – смотрел прямо, как не верить?
   – Не пожалеете, – Нямба из Америки прозрачный пакет с колен берет, поднимает повыше. Пакет под завязку набит пачками десятирублевок в банковской упаковке. Глаза щурит, улыбается широкими, как бы вывернутыми губами. Пакет Варе и потом остальным показывает. Надолго их вам, Варенька, хватит. Надолго, – и улыбается обаятельный мужчина, и исчезает с его лица постоянная ухмылка человека, который знает наперед, о чем вы подумаете завтра. Лицо широкое, кудрявые волосы с проседью.

   Его жена ближе подсаживается к Варе, начинает по плечу гладить. Варя носом хлюпает от большого сострадания к ней. Беременная к себе ее клонит, к тому месту, где зарождается новая жизнь. Присутствующие молча наблюдают сцену. Беременная взгляд переводит на высокого начальника Департамента, покуривающего ароматную сигаретку, тот кивает ей.
   – Как же тебе, милая, тяжело было без добрых-то людей, – глаза закатывает, одной рукой Варю к себе тянет, другой свой большой живот поддерживает, где новая жизнь пульсирует, в новый мир она собирается. Вот от великого сострадания к ближнему и преждевременные роды начались. Схватки у нее! Стоны все громче, протяжнее. «Скорую» умоляет вызвать. И поскорее!..

   Ее муж почти в безумном состоянии, за Варины руки хватается, о большой доплате при обмене уверяет. Роженица стонет тяжко, стон переходит в крик. Под окнами начинает реветь «скорая». И все громче, кажется, она уже в квартиру въезжает.
   Неожиданно на лестничной площадке послышались голоса, сдавленные крики и в комнату, минуя охранника, ворвалась соседка. Та, что приносила Варе домашнего приготовления пирожки. Она, наконец, хотела бы сказать… Но руководитель Департамента адресной помощи остронуждающимся, а в прошлом и лихой кавалерист, подскочил к ворвавшейся в квартиру бабе, хорошо толкнул ее в грудь. Крикнул: «Охранник!». После небольшой схватки в коридоре, на лестничной площадке послышался звук падающего тела. «Пардон, мадам», – сопроводил падение охранник. Причем сказал он это с настоящим английским акцентом: «Падэн, мадам». Чувствовалось, чувствовалась среда, в какой он воспитывался.

   – Случай заболевания тяжелый, – сказал Ираклий Никодимович, кивнув в сторону входной двери. – А вам, Варенька, не стоит так близко принимать к сердцу эту неразумную женщину. Она же зашла на наше поле, – с укоризной в глазах он посмотрел на дверь. – А как вы-то, как чувствуете после использования нами проверенных заграничных лекарств? – спросил озабоченно Коваль-Авелев Ираклий Никодимович. – Если головка и болит, то это проходит быстро, – еще гладит у Вари плечо. На нее посмотрел – лучиками морщинки вокруг глаз.

   Варя находилась в приятной полудреме, когда к ней подсел ближе обменщик афро-американской наружности и стал говорить о необходимости срочно подписать бумагу по обмену квартиры. Тыкал пальцем, где подписать, улыбался, радуясь за Варю. Еще сильнее стонала роженица, умоляя быстрее подписать; под окном ревела «скорая». В белом халате Коваль-Авелев по головке гладил Варю нежно. А ей так хотелось прижаться к этим милым людям и чтоб побыстрее разрешилась бременем роженица. Как же она страдает…
   – Варенька, не подписывай никаких ихних бумаг, – донесся с площадки голос соседки. (Из каких-то северных народов. Последний год она с матерью дружила. Любили обе вспоминать.  Со слезой). – Тебя дурят, – послышалось с площадки прежде, чем захлопнулась дверь. На это специалист по оказанию срочной помощи остронуждающимся, находясь в одном из мягких кресел, изобразил из своего маленького кулачка пистолетик и, направив его в сторону представителя малочисленного народа, сказал: «Пиф–паф».

   Довольный шуткой, он рассмеялся и, сделав серьезное лицо, предупредил охранника, чтоб, значит, тот не пускал местных дебилов. «Тебе за что деньги платят?!» – и это уже с угрозой. Незамедлительно послышался глухой удар, а потом и звук падающего тела на железячку «радиатор М–140», расположенного на площадке ниже. Там послышались возня, стоны, хлюпанье носом. А пусть знают представители малочисленного народа, что бывает с теми, кто мешает инвестировать транснациональные компании. Пусть помнят, есть у власти сила, достаточно у нее радиаторов марки «Москва-140». На всех этих малочисленных эвенков хватит. Да и другим не покажется мало!
   На этом борьба с хулиганами, имеющими низкую социальную ответственность перед обществом, закончилась. Правда, уже под занавес, еще кое-кто захотел свое благородство выказать.
   – Это, матушки мои, что же вы делаете?! – послышался дребезжащий голос соседа-скрипача. Видите ли, из областной филармонии он. Как не заявить о себе?

   – Тебя дурят, – еще одна, этажом ниже живет. Слышно плохо через закрытую дверь. Да и говорить она стала тихо последний год. Внук у нее повесился в армии. Но, скажем честно, как оно было: привезли его в хорошем гробу, похоронили по-человечески. Одет, обут – всё по-людски.
   – Милицию надо вызвать, – встревает скрипач, бородка седенькая, клинышком. Взгляд задумчивый. Зря, конечно, он встрял – люди работают, у них процесс пошел, а он?..
   – А зачем вызывать? – открыл дверь охранник. Спокойно спрашивает. Из своего пошитого заграничного костюма несколько разноцветных удостоверений достает. Пальцами перебирает, как из колоды, нужное ему достает.
   – Пусти-ка на минутку, – вставая с кресла, охраннику говорит Коваль-Авелев, свой халат белый без единого пятнышка, поправляет. – Того, у кого голос старческий, хочу посмотреть: как он до такого возраста дожил, а умом – ребенок. Строитель коммунизма хренов.

   – Милицию надо вызвать, – входит в комнату знаток всяких Сибелиусов и Сен–Сансов, к обстановке присматривается. На белом халате взгляд останавливает.
– О, да мы уже и не понаслышке знакомы со старческим маразмом-то, – совсем к лицу наклоняется поклявшийся Гиппократу. – Бес-со-вестный, – тянет слово он.
– Но, как же, – что-то пытается возразить ему старик. Да, видно, сробел интеллигент, глаза свои бесстыжие не знает куда деть. У порога комнаты стоит, с ноги на ногу переминается, как ему быть, не знает.
   – Идите! Идите и по капле выдавливайте из себя раба, – выказал Коваль-Авелев признаки интеллигента. – Потолерантнее надо быть. О традиционном гостеприимстве русского народа не надо забывать. О бескорыстной его помощи другим, – говорит вслед уходящему «Сибелиусу и Сен-Сансу». Улыбку делает кривую, символически плюет на то место, где стоял старик, возвращается к своему креслу. Много ли проживет музыкант после такого-то стыдобища? Обласканный прежде дипломами, престижными поездками по стране.

   В квартире устанавливается рабочая обстановка. Слышится тихий убаюкивающий голос Коваль-Авелева Ираклия Никодимовича – специалиста по капелькам. Постанывает беременная. Положив ногу на ногу, колечки дыма сигареты пускает в потолок главный начальник по состраданию Зиновий Филиппович. Как бы в ожидании он. Из соседней комнаты слышится передвижение мебели. Называются цифры, адреса складов. На непрозрачных мешках – бирки, пломбы. Там старинные книги на старославянском. Начальник Департамента в креслах, усталые глаза его прикрыты набрякшими веками. Сигарета дымок пускает из откинутой в сторону руки. На столе покоится «гиппократов» портфель, очень даже заграничный. Холеными пальцами его хозяин по столешнице перебирает. Начальник Департамента кому-то звонит, иногда ему звонят. Он им, как это бывает в военных кинофильмах, себя «третьим» называет.

   – Звонили, – говорит он в другую комнату. – Минут через сорок обещали вернуться. Главное, подписали. Какие-то еще дополнительные бумаги надо составить, – пожевал губы. Из Вариной чашки, расписанной гжелью, глоточек кофе сделал.
   – Одиночество среди людей – тяжкое бремя цивилизации, – говорит по телефону кому-то, скорбно покачивая головой. Глаза прикрывает от тяжести того, что он видит. – Не мешайте нам работать, – отчитывает кого-то. – Не нарушайте право человека распоряжаться своим имуществом. Да, всякий раз, когда нам становится известно о нарушении прав человека – мы рядом, – на Варю посмотрел. Как она глазки в заторможенном-то состоянии открывает; умилился этим. Плеча ее коснулся, как это бывает, когда человеку доверяют.
В дверь позвонили. Вошли двое: незаметно исчезнувший муж беременной – обменщик и… какие бывают среди особенно чистых. Ни единой складочки, ни пятнышка на его одежде; свеже выбрит, хорошо причесан. Явно, он с претензией на право требовать аккуратности в работе и чистоты помыслов у подчиненных ему людей. Безусловно, со знанием дела подобранных.

   Пока вновь прибывший, а судя по осанистости, важный гость, изволил пользоваться туалетом, сопровождавший его губастый обменщик спешил сообщить Правдину об успехах и мелких-мелких помехах, легко устранимых.
   – Все хорошо, – докладывал, – только бумажку одну надо поправить, – на стол бланк с цифрами кладет. – Много времени ушло на то, чтобы убедить уважаемых людей, что клиент подготовлен достаточно. И что специалист у нас самый-самый, – на доктора посмотрел, а потом на Варю. – Я говорил о нашем полном понимании, как много нынче крикунов-радетелей России. Из-за куска земли порвать готовы, о возможном резонансе в прессе.

   После продолжительного пребывания в туалете к ним неспешно подошел, потирая руки, как это бывает с мороза, по-особенному чистый. Оказалось, человек он весьма известный, из крупных юристов – Сирин. Поговаривают некоторые о возможном его скором отъезде в Москву. И вопрос уже почти решен о его высоком назначении. Вот почему еще в коридоре сам Зиновий Филиппович помог снять с дорогого гостя длинное пальто и долго тряс обеими руками его мягкую ладошку. Услужливо предложил располагаться в роскошном кресле из натуральной кожи, с которого он совсем недавно пускал колечки дыма от сигареты известной фирмы. Тот же в ответ только кивнул на это. И попросил на хорошем английском Нямбу Станиславовича приготовить ему кофе мелкого помола. А такому учтивому Правдину он начал говорить уже по-русски. Жестко, иногда и по слогам как недопонимающему многого.

   – По дороге сюда Нямба Станиславович мне говорил, – он кивнул в сторону кухни, – что обкатка нашей новой системы прошла хорошо. Но вы включили старый, уже давно используемый вариант с комиссарами, их кожаными куртками и маузерами, – непродолжительно задумался. – Нет, не надо. Не надо повторяться.
   – Мы, Роберт Робертович, только еще собирались, – стал оправдываться Зиновий Филиппович.
   – Не надо собираться, – властно оборвал юрист-законодатель. – А вот, как говорил мне Станиславович, – он кивнул на вернувшегося с подносом, – вы придумали нечто новое, весьма свойственное русскому, – награждения. Если у вас все готово, извольте показать.
   Из соседней  комнаты наблюдали двое, в коридоре тихо поскрипывали половицы под тяжестью упитанного охранника. Варя голову поворачивает к тому, кто говорит. Ей казалось, что она смотрит спектакль, в котором ей иногда приходится играть роль. Голова ее была тяжелая, большая, боль виски стала сдавливать.

   Далее случилось то, что не всякому фантасту под силу. Правдин поворачивается к большой сумке у стены и кивает Ираклию Никодимовичу помочь ему в переодевании Вари. Из сумки он вынимает большой сарафан неопределенного цвета, а из портфеля – одну за другой разноцветные коробочки. Лицо его все более торжественнее, подбородок повыше. Варю, едва поднявшуюся с дивана, просит слушать внимательно-внимательно. Запомнить об этом на всю-всю жизнь. Рядом с ней становится супруга Нямбы. Она, только что благополучно разродившаяся подушкой, не стесняется этого.  Как не стесняется актер своих накладных усов после спектакля. Ухоженными пальчиками она крепко держит своего партнера, вставшего рядом, за брючный ремень. К себе его притягивает. На это Станиславович скромно улыбается, смущаясь присутствия областного законодателя. Из соседней комнаты вышли горбатый со своим компаньоном. Найдя место, где сесть, они стали молча наблюдать за происходящим, временами переглядываясь между собою. Их лица выражали удовлетворение происходящим процессом. Трудно сказать, кто в этой квартире был главным, но одно несомненно – союзники они все, компаньоны, занятые одним делом. Как принято говорить на воровской малине: карта их в масть пошла.

   От этой «масти» у Вари в голове и самой трудно понять – что. Мешанина какая-то. От: кто эти люди и что им здесь надо до полного удовлетворения тем, что происходит. Вот, стоит она в ожидании, пока Ираклий Никодимович с Правдиным переодевают ее в чей-то сарафан. И ее это не раздражает, не удивляют и крепко привинченные к нему какие-то значки.
   – Родина-мать награждает вас, – торжественно объявил начальник Департамента, – награждает Вас за проявленную крепость духа орденами. – И, повертев перед лицом Вари изначально пустыми коробочками, он положил их обратно в сумку у двери.

   – И все первой степени! – радостно вскричал Никодимыч. Старенький уже, а как задорно он сверкнул глазами.
   – Слава! – крикнули супруги.
   – Слава, – поддержали их другие. Стали хлопать. Варя улыбалась.
   – Думаю, достаточно, чтобы осталось в памяти ее, – повернулся областной чиновник к Ираклию Никодимовичу – человеку в белом халате. – Надеюсь, до этого не дойдет, не потребуется какому-либо придурку дополнительная экспертиза в институте Сербского. При вашей-то богатой практике, – кривя губы, сказал он врачу. И продолжительно посмотрел на «третьего», но главного здесь по адресной помощи и правовой защите объектов приватизации и обмена.
– Да хоть в Страсбургском суде докажем, – ответил темпераментный психиатр. – Шизофрения у нее! Шизофрения малопрогредиентная с галлюцинаторно-бредовыми приступами.

   На этом и закончили уважаемые люди своё совещание. Собирались не спеша, как это бывает после трудной работы, окончившейся на о,кей. 
– Да смотрите, – напомнил Правдин, чтобы из ее старой одежды не уехало что-нибудь вместе с ней, юродивой, – добавил с удовольствием. – Ничего из ее вещей, кроме самого-самого необходимого, – предупредил.– Пожалуй, это все. Поехали? – спросил у чиновника. С этим вопросом и в соседнюю комнату заглянул к горбатому, вернувшемуся закончить «шмон» по антиквариату. Из темного чуланчика для всякого старья выглянул его помощник, шебаршивший старыми бумагами с грифом «секретно».
   – Угу. Заканчиваем, – и постучал тонкими пальцами по книге учета с бумагой кремового цвета.

   – Ну, вот и ладненько, – улыбнулся заготовленной шутке специалист по адресной помощи. С этого и начнем новую жизнь наших варвар, – и, кивнув в сторону двери, – пусть заходят. Зови, – распорядился.
Зашли трое рабочих, на голубых комбинезонах: «Адресная помощь нуждающимся». Они брали накладные у горбатого, а его помощник делал пометки в журнале.
«Процесс пошел», – говорил горбатый, потирая руки и подмигивая, выносившим мешки с имуществом из дома Вари. Родительскую одежду, приличную одежду Вари, они заталкивали в мешки с надписью «Мусор». Рукописные книги на старославянском, архивные документы из спецотдела милиции, отрывочные пояснения отца о его работе в органах укладывались в специальный ящик с латинскими буквами по бокам. Чувствовалась квалификация прибывших из Департамента адресной помощи. Едва ли прошло более четырех-пяти часов как они зашли в квартиру, и вот они уже заканчивают адресную помощь.
   Смотря перед собой, в сопровождении своего телохранителя и такого услужливого Зиновия Филипповича, не смотря по сторонам, прошел уже известный в московских кругах крупный законодатель. «Сирин», – шепот восхищения послышался из толпы. Какие-то, из узнавших о его приезде, подскочили к машине, чтобы открыть ему дверцу. На это законодатель, сверкнув очками, кивнул благосклонно.

   Двое из тех, кто пришли посмотреть большого начальника, подошли к его машине о чем-то просить. Мужчина держал за руку мальчика лет трех и, видимо, его жена с двумя совсем маленькими на руках. Женщина стала говорить, на что Сирин сделал выражение лица: «Как мне работать с ними? – выше голов собравшихся стал смотреть по сторонам, – ну, проходу же не дают», – отвернулся. Женщина стала плакать, захлюпали носиками маленькие на ее руках, а глядя на них, и мальчик лет трех. Из толпы вышел мужчина – невидный такой, как все, он, и стал разъяснять, куда надо обращаться с просьбой. «Есть же порядок, – говорил, подталкивая ее уйти с дороги. – Есть же регламент, – объяснил. Да, помощник у известного законодателя был хорошо осведомлён о регламенте. Школу он прошел, руководимый настоящим до мозга костей юристом. Не побоимся сказать, международного уровня. Закончившего в порядке обмена студентами, в советское еще время, один из лучших университетов мира – в Оксфорде. И теперь, прощаясь, он имел право, со знанием дела, наставлять Правдина.

   – И потом… – в хорошей задумчивости он протирал очки специальной тряпочкой, – и потом, по информации Нямбы Станиславовича, а он, как вы понимаете, мониторит не по пустякам, нет органики в переходе одной сцены в другую, – совсем негромко говорил он, куратор проекта, облокотившись на открытую дверцу автомобиля. Одевая очки и устремляя свой взгляд на подрагивающее веко на нервном лице Правдина. – В этой непростой для него обстановке не пренебрегайте игрой актеров второго плана. Работайте по системе Немировича-Данченко. Владимир Иванович понимал в полной мере как создать образ героя-чудотворца. Плавно, незаметно для зрителя, – поучал он голосом тихим. Как бы, размышляя о непростом времени на дворе. – Отпустите с богом на покой горбатенького и его помощника, – продолжал он в той же задумчивости. – Они имеют право на достойный их отдых.
   С осторожностью погрузив своё негрузное тело в недра автомобиля, он начинает думать о концентрации финансовых ресурсов области на реализацию крупного проекта. Очень крупного, как это любит народ. Хорошо, если бы одобренного Самим…

   Из маленькой упаковки Сирин вынимает влажную салфеточку с ароматом какого-то фрукта. Долго вытирает ею правую руку. С брезгливостью на лице он нюхает смятую бумажку и выбрасывает комочек в окно автомобиля. Не меняя выражения лица.  И в этом чувствовалась его порода. Его закваска…

   Да, Роберт Робертович был сыном крупного советского ученого, почетного доктора философии одного из европейских университетов. Он был один из известнейших поборников гуманистического психоанализа, он мечтал с помощью средств массовой информации о создании в СССР нового человека! Не такого, каким он был все время… Помешала Перестройка. Но одно из учреждений этого профиля теперь заслуженно носит его светлое имя. А совсем недавно в газете «Наша область» была статья о значительности вклада Роберта Робертовича Сирина-отца в сокровищницу мировой науки о психоанализе. Там какой-то ученый профессор предлагает наградить доктора философии посмертно второй звездой героя соцтруда. И увековечить имя монументально.

   …Быстро мчится машина Роберта Сирина-сына мимо площадей и скверов. Нет-нет да мелькнет там памятник какому-нибудь из местных человеку-легенде. «Сегодня стране нужны герои на белом коне… А на рутинной работе, как на кривой кобыле, далеко не уедешь… Остальное  спишется», – отворачивается стратег от вида неопрятного мужика, с трудом удерживающего пьяное тело. Одной рукой слезы умиления по щекам размазывает, другой за ногу «легенды» он ухватился – не упасть бы ему.

  Зиновий Правдин долго смотрел вслед машине фактически незнакомой ему марки. И все явственнее проступали на его лице черты человека, уставшего притворяться. «Народ должен созреть», – вспомнил он ключевое выражение, услышанное им от того, что только что отъехал в автомобиле, изготовленному далеко. И не может он понять, радоваться ли ему от своей причастности к «созреванию народа». Стало грустно еще не утратившему ностальгии по прошлому.
Подошедшим к нему горбатому и тому, кто любил шебаршить по темным чуланчикам, Правдин крепко пожал руки и совсем по-братски обнял. Прощаясь с недавно беременной, сердечное спасибо сказал. Очень даже продолжительно посмотрев в глаза Нямбе Станиславовичу, он долго тряс ему руку. Последним обнял пахнущего лекарствами. Кажется, не совсем искренне. Быстро отвернулся. Но сделав несколько шагов, обернулся к Ираклию: «А вы, любезный, надолго не отлучайтесь. Народ нуждается в царе, – и, подумав, добавил, – как и в плохих боярах. Вам придется работать и работать в средствах информации, – еще подумал, сардоническую улыбку сделал на нервном лице, – при вашей-то квалификации». – И от этих слов улыбка сходит с лица, к Ираклию он присматривается, если не сказать – взглядом впивается. И всё более брезгливости на лице. Казалось бы, ему ли брезговать-то?   
 
   В сопровождении охранника последней вышла Варя. Соседка, что умеет печь очень даже славные пирожки, плакала. Старичок, отмеченный значком с изображением золотой скрипки, покачивал головой скорбно. Морщился, поглаживая что-то под пиджачком, видимо, гематомку, какую получают распустившиеся деклассированные элементы, позволившие себе поднять руку на представителей государственных социально-ориентированных структур.

   Езда заняла часа полтора, впереди на «вольво» расположились Правдин, охранник. Еще какой-то, видимо, из спецотдела по обмену. Лица у всех усталые, несмотря на непродолжительность их рабочего дня. Дважды на «красный» проехали, подав сигнал и включая маячки. Варю с каким-то охранником разместили в кабине «воровайки». На ее коленях сумка с пачками десятирублевок вперемешку с двумя-тремя пачками пяти десятирублевок. Из нагрудного кармана сарафана явно слишком на виду торчала сторублевка. Ехали молча. Думала ли эта еще не старая женщина о том, куда ее везут и что ей приготовили эти люди, утром ворвавшиеся в ее дом, наговорившие ей много и разного, так что она, не успев опомниться, оказалась в положении пассивного наблюдателя. И потом, она еще не отвыкла, что кто-то беспокоится о ней. Теперь в ее воспоминаниях только отрывки сегодняшнего дня, которые она, если бы и захотела соединить в единую картину, то уже не смогла бы. И не было никакого на это желания у нее – двадцативосьмилетней. К тому же у нее снова разболелась голова, стало подташнивать.

   Часа через полтора машина остановилась на окраине поселка с типовыми панельными домами. Рядом сквер с серыми полузасохшими кустарниками. Из машины вышли рабочие, чтобы убрать с дороги перевернутый мусорный бак. Небольшая грязная собачонка огрызнулась, отбежав, затявкала.
   Стали выходить из машины; впереди Правдин. Грузчики, не мешкая, сняли с «воровайки» немногие вещи. Подъезд Варе показался знакомым, как она уже видела эти отвалившиеся от стен куски штукатурки и рыжую грязную кошку у двери. Странно, но не иначе кошка эта тихо, чуть слышно, мяукнула Варе. Да, казалось, такое уже было у нее, только очень давно.

   Соседи коммуналки (на четыре хозяина) сгрудились в коридоре. Стали присматриваться к новой соседке. Между собой переглядываться.
   – Что же это будет? Она, что, у вас с приветом? – спросил один, не в меру осмелевший. Тревожно ему за сына-несмышлёныша. К себе его прижимает.
   – Не твое собачье дело, – спокойно ответил крепкого телосложения мужчина, одетый в голубой комбинезон грузчика. Он крепким кулаком правой руки звучно шлепнул в ладонь левой: «Смотри, ты у нас тут не балуй», – пригрозил.
   – Держись, сестренка, – проходя к выходу, наклонился к Варе другой грузчик. Пахнуло духами, из недешевых. Как бы, из бывших военных, в запасе он. А на что собственно намекал? Если для Вари большой пакет с деньжищами в прикроватную тумбочку едва-едва вошел. Тяжелый такой, чего ей тревожиться?
В пыльной комнате с одним немытым окном в сторону умершего завода, оказалась женщина. Совсем одинокая, на вид – за сорок. Вокруг ее на полу сумки с посудой, узел из оставшегося ей имущества. За окном через запущенный сквер видны заводские трубы, взметнувшиеся высоко, а и малого дымка из них не видно. Из больших ворот, с изображением мускулистого рабочего, улыбающегося счастливо, большущие грузовики, крытые брезентом, выезжают. Из окна просматривается сквер. Слабый ветерок шевелит обрывки газет, пакетов, а на бетонной стенке скамейки, недалеко от ее окна, трое мужиков сидят. Что-то эмоционально обсуждают. На сиденье с редкими брусочками на нем – газета, на ней остатки огурца, булки и селедки. Под сиденьем – опрокинутые бутылки, в определенных кругах называемые «огнетушителями». Унылый вид из окна, что Варе этих мужиков стало жалко. Время к вечеру, пасмурно, обрывки газет, яркие упаковки рекламы в сторону Вариного окна машут. Как же ей грустно… Так бывает у человека на душе, когда он живой, а будущего нет. Комнату она взглядом обвела. Кажется, сам воздух вокруг пропитан безысходностью. Не на чем ей глаз остановить, на каком предмете его задержать.

   «Он – гений, – убеждала кого-то на кухне женщина. – Когда он пришел в мой творческий кружок, я сразу поняла: он гоним толпою! Да, выпивает, но он обещал мне «завязать» с этим. Я вам гарантирую, он никогда больше не станет приставать к вашему мальчику». Другая грозит в ответ: «Еще раз – и под фанфары загремит».

   По коридору пацаненок пробежал, лопоча о своем детском. И от его смеха ей не легче. Предчувствует она дурное, что непременно случится скоро. Невыносимо тяжело ей услышать детский смех, как напоминание о своем нынешнем одиночестве, которому нет и не может быть конца.
   Но вот Варя, опустившись на колени, смотрит на голубенькую, в цветочках, кастрюльку. Остановила взгляд, посмотрела выше и на лице все больше беспокойства от воспоминаний. Ее подбородок… На нем обозначились маленькие бугорки, ямочки. Мелко подрагивали они, перемещаясь выше, становились морщинками. Легкое подергивание кожи пришло с подбородка, задрожало под нижним веком, оно увлажнилось, обозначилась капля. Вначале робко, а потом все увереннее она стала спускаться к дрожащему подбородку. И все это оттого, что очень давно, кажется, еще в начальных классах, в кастрюльке этой мама делала настой трав для лечения горлышка у Вареньки. Нет, никогда уже никто не будет настаивать кому-то травку для лечения детского горлышка! Дрожащими руками она стала размазывать по щекам слезы.

   Два дня прошло в отрывочных воспоминаниях на диване, прежде чем она стала разбирать свои вещи. Сходила в магазин – самый близкий, в трех кварталах от ее нынешнего жилья. Какой-то хлеб купила, еще что-то. На общей кухне с соседкой-старухой поздоровалась, в цветастой кастрюльке чай заварила. В своей пыльной комнате стала бутерброд кушать. Как бы, с сыром он. Кто-то в коридоре сказал что-то. Как на другом конце земли сказал. Обреченно смотрела Варя на вещи, сумку с надписью на иностранном, пока не стала различать среди них давнишнюю шаль, модную в те давние годы, когда мужчины провожали ее взглядами. На стол бутерброд отложила, рот открылся, показывая неразжёванное. Припомнились отец, мать, так радовавшиеся ее первенцам. Еще полчаса назад ей казалось: тяжелее на душе уже быть не может.

   С соседями отношения сразу не заладились. Сторонятся в коридоре, молча провожают взглядом. Хотя Варя при встрече первой старается поздороваться, на кухне всякому место уступит. Крышкой не стукнет. А ей через неделю: «И откуда она взялась на нашу голову?» или «Как же нехорошо после нее в туалете».
«Густой такой запах», – поддерживает разговор, услышанным от своих родителей, мальчик шести-семи лет. Не прошло и месяца, как он стал показывать язычок в спину Варе. А ведь ему галстук «бабочку» родители повязывали на белую рубашку, провожая в танцевальный кружок. Те родители, после которых в туалете устойчивый запах фиалок. Рубашечка с рюшечками, а обувь у мальчика чистая, блестит, как могла его бабушка удержаться, не высказать своего негодования по поводу неаккуратно поставленной на общий стол кастрюли.

   – Ты, ты – ду-ра! – рука у бабушки стала трястись сильнее. Лицо покраснело от праведных негодований. Как было не прикрикнуть, если ее семья как семья, а тут… Да что там говорить, много, много имеет их семья. Компьютер уже сын приобрел. Последней модели. Об айфоне ее невестка Гульнар подумывает.
И ничего нет в этом особенного, если ее внучек шалит: шваброй, что в туалете, дверь «этой» подопрет. Язычок показывает, фигу (пока еще в спину).
   Все меньше Варвара обращает внимания во что одета, зашнурованы ли ботинки. К наградам, намертво привинченным, почти привыкла. Но еще понимает: денег у нее мало и скоро совсем не станет. Куда-то подевались из тумбочки те, что с собой привезла. Великое горе сжимало сердце бывшей звездочки рабочего поселка, способной блеском спиц детской коляски гипнотизировать некоторых. Об одном таком, загипнотизированном, мы рассказывали. Сладострастнике, совершившим глумление над сакральным символом бесконечности мира – молоком матери.
               
  …………….* …………………* …………….. * ……………….

   Вернемся к тексту нашего повествования.
Напомним, Варя пришла в посудо-хозяйственный магазин с термосом, купленным вчера. Он оказался негодным. А ей нужно вечером залить кипяток. Потому что соседский пацаненок, были случаи, подпирал ее дверь шваброй. А главное, чем реже она появляется на общей кухне, тем ей лучше.
   Вот почему Варя потряхивает термосом с булькающей в нём водой. «Мне бы спросить, – робко приближается она к кассирше. – Термос неисправный, сосуд Дюара, – говорит, делая два шага в сторону кассирши. Да не вовремя она сделала эти шажки, не вовремя. Не в настроении была Натали, раздраженная воспоминаниями о неуспехе, но в особенности – как их немало было, этих неуспехов. А тут перед ней, какая-то баба термосом трясет. Там у нее какой-то сосуд Дюара лопнул.

   «Чтоб ты сама лопнула», – думает Натали в расстроенных чувствах от недавно пережитого. А еще немножечко волнуется от того, что через два человека в очереди один покупатель стоит. «Лет сорока-сорока пяти. Интересный, – находит она. – С большим шрамом на лице, возможно, – военный. Они рано уходят на пенсию. И хорошо получают, – присматривается Натали. – Бывает же, ни жены, ни детей, – профессионально, быстро ее пальцы бегают по клавишам калькулятора.– Взгляд должен быть твердым. Определенно, военный. Возможно, участник локальных войн. Они много получают. – Что сказать ему, – прикидывает Натали. – Если в случае чего».

   – Вы же видите, я обслуживаю покупателя, – резко в сторону Вари. А боковым зрением еще в сторону «ветерана, возможно, неженатого», по очереди взглядом прошлась, зная по опыту, как много среди них, кто всегда встанет на ее сторону. «Сама-то она хоть знает, что нацепила на сарафан?» – радуется кассирша своему превосходству.

   Загар дальних стран привлекал внимание к Натали, два месяца как вернувшейся из знойных мест. Где шум морского прибоя успокаивает, а прилично одетая беззаботная публика призывает надеяться на большие перемены. «Есть еще время. Известны случаи», – хотелось мечтать, наблюдая красивую жизнь.
В мечтах на далеком пляже Натали виделась устроенная жизнь в хорошей квартире. Нет, лучше – в небольшом особняке на окраине города, в сосновом бору. За высоким забором тот особнячок в два-три этажа. С прислугой, какую принимают в приличные дома только по рекомендации специализирующихся на этом фирм. В одной из комнат ее уютного особнячка дорогой дорожный чемодан – большой, серого цвета, какой был у известной американской актрисы, когда она посетила свою историческую родину Австралию.

   Непонятно и самой Натали, размечтавшейся не в меру, но всегда рядом – Он! Готовый пойти на крайность, чтобы она поверила: до последнего своего дыхания он ее и только ее! О их связи, кажется, все более догадывался муж. А что из себя этот «Он»? Натали допускает, что у него усы. Лучше – узкие, какие бывают у запоминающихся героев американских фильмов. «Очаровашка, – представляет его себе Натали под шум волны, набегающей на пляж. – Костюм у него деловой, из тонкой шерстяной ткани в крупную голубую клетку. И непременно с хорошей дикцией, – как же ей надоел один из ее нынешних приходящих – гундосый. (Из вахтовиков. Очень застуженный). – Слушать противно», – вспоминает, носик морщинит.

   Но вернемся к мечтам, в особнячок в сосновом бору, к беседке, окруженной цветущим жасмином, с цветами белыми, как невинные мечты Натали. Итак, она, утомленная вчерашним приемом у очень важного человека, прислушивается, как в саду по дорожке, выложенной мрамором телесного цвета – говорят, он безумно дорог! – слышит его шаги. Она в пеньюаре, каких мало кто видел в их захудалом городишке. Он, одетый в ее фантазиях еще минуту назад в серый деловой костюм, теперь в клубном, дорогом, какие продаются в известных столицах. А ее рука покоится на мраморном столике кремового цвета. С золотыми прожилками. Маникюр, ну самый-самый, что ни есть. Он поочередно целует ее пальчики, почтительно склонившись. Она милостиво кивает на дачное кресло рядом. Он мило выражает радость от встречи с ней – утомленной, в пеньюаре, с приличным бриллиантом на пальчике, свисающим с мраморного столика.
Он богат. Он только что вернулся с какой-то важной встречи. В верхах. Он друг семьи, подозреваемый мужем в связи с ней.

   – Еще подождем, совсем капельку, – воркует он ей на ушко, – а в ней – сережка с бриллиантом каратов… В общем, много каратов в нем! – Срублю еще бабла и сразу же и слиняем за «бугор», – воркует, трепетной ладошкой к ее тянется коленке. И вовсе не костлявой. – К ядреной фене козлов этих вонючих. Бакланов-отморозков, – глазами в ее грудь нацелился. И она согласна, согласна подождать немного: он «срубит» и они «слиняют». В общем, все супер у них будет «за бугром».
   Хорошо ей помечтать. На работу завтра идти не надо, рядом ее подруга, тоже Натали. Рукой песочек чистый-пречистый гладит. Скорее тоже мечтает. Сколько уже лет работают вместе в одном магазине, комнату снимают в коммуналке на двоих. Наверняка, мечтает. Как не знать об этом подружке, если пережито столько от козлов этих… У которых в кармане водка, а в голове одна куцая мыслишка: как бы в постель побыстрее. Не то, что здешняя публика…

   В один из таких дней, когда в мечтах создавались сладкие сюжеты, Натали увидела на уровне глаз сандалии американца. Настоящего! Высокого, обеспеченного. И он не скрывал этого, подойдя к ним с большущей бутылкой кока-колы. «Хеллоу», – им сказал, а в руке стопочка розовых стаканчиков. Девушки и раньше его видели. Видимо, со служанкой, из негритянок. Они, конечно же, были рады познакомиться, но проявили сдержанность, как это показывают в фильмах про богатых. «Он из тех, кого теперь называют хозяином жизни», – поняли девочки по стоптанным сандалиям, которые может позволить себе тот, которому наплевать, что о нем подумают другие. А чего стоит его обед из овощей, как это они однажды видели в уличном кафе. Ведь он – совладелец макаронной фабрики в Риме, о чем он сообщил, назвав себя при знакомстве. Да, в самом Риме, в двух шагах от резиденции Папы Римского Леопольда двенадцатого. А как он говорит по-русски… И раза не запнулся в падежах. Кока-колу разливает не жалея, знаком с Папой Римским. Тело как у гимнаста. Улыбается приятно. Зубы ровненькие, загар приятен. На плавках что-то такое изображено. Из непонятного. Рассказывает интересно.

   – В окно его вижу, – признается молодой американец. – Моя конторка на третьем этаже фабрики и мне хорошо видны его апартаменты, – рассказывает он о Леопольде. Как о старшем товарище. – Не бедно живет старикашка. Не бедно, – на другой бок поворачивается. Голову на руку кладет, лицо грустное от последних слов. – Макароны нашей фабрики любит. А по мне, лучше русской лапши ничего нет, – улыбаться начинает, взглядом по обеим Натали скользит. «Кобыла, – думает о товароведе. – Другая – кожа да кости. Есть, есть и в этом прелесть групповухи». А на девических лицах восхищение, слово «круто» написано. Какие у них бывали в детстве, когда к ним приходил Дед Мороз.
 
   – Мы с Леопольдом как-то даже поспорили: что вкуснее, – лицо грустное, как бы уже в который раз он об этом говорит. – Как-то спрашивает: не знаком ли я с вашим патриархом Иваном Седьмым?
   Помолчал, раскуривая сигарету, и стал рассказывать о своем происхождении. Оказывается, его предки из России. Мать – камчадалка, из знатного рода чукчей. Шаманов в четвертом поколении, – палец к небу поднял. Как небо он призвал в свидетели о своем знатном происхождении.

   – Не будем нарушать давние традиции – иметь ужин без четверти восемнадцать, – показал он на часы «командирские», пальцем по ним постучал, приглашая на ужин новых знакомых. Извинился перед ними о скромном кафе, куда он вынужден их пригласить. – Так отвратительно работает местная почта, – пожаловался на трудность перевода крупной суммы из Италии.– Опять же, разгильдяйство, – объяснял он ситуацию, заходя в весьма скромное питейное заведение. Сев за еще неубранный стол, он стал рассказывать о младшем брате, крупном магнате-мафиози в штате Северная Каролина.

   – У него этих акций – немерено. В карман при каждой встрече их толкает. Вперемешку с долларами, – это уже после красного вина. Глазами шарит по фигурам девочек – как раздевает их взглядом. К себе в гости зовет, за дружбу между народами выпить вина предлагает. По дороге в свои апартаменты настойчиво предлагает их родителям деньги на свою старость хранить в долларах. «Если, конечно, их много», – вопросительно посмотрел.     Поинтересовался размерами их квартир, какие учебные заведения закончили. Около недорогой гостиницы несколько местных девушек предлагали себя откровенно. На Натали они смотрели зло. «Заграница нам поможет», – бормотал американец пьяно, раздевая девочек. – «Чичас-чичас», – говорил, располагаясь между ними. Натали удивлены скромностью обстановки. И простым циновкам, на которых их расположил джентльмен. На полу у их голов лежали носки, они дурно пахли.

   А кавалер стал требовать разное. Самым безобидным было называть его Фудзияма-сан.
   – Камчатка и Япония рядом, а моя мамочка – особа княжеского рода, – не стесняясь дам, он икал, рукой шарил, где хотел, – часто бывала в Японии, вращалась в высшем обществе императорского двора. Еще известно, что один из влиятельнейших сановников, – опять палец к небу, – был весьма неравнодушен, настойчив в ухаживании за моей дорогой мамочкой, – голос свибрировал, на месте привстал, как это бывает в кино. – Я особа, приближенная к императору Японии! Я – отец русской демократии, – бормотал он после, уставший. Откинулся лицом в подушку, а потом и захрапел, как это бывает у простых мужиков. И это происходило под отвратительный запах от носков. А выше их на покосившейся тумбочке с незакрывающейся дверцей лежали очки на длинной ручке. Известный им по фильмам предмет аристократии прошлого, показался им здесь странным.
Утром, пораньше, пока уставший кавалер еще не проснулся, они вышли из гостиницы и стали радоваться шуму недальнего прибоя и свежему ветерку. Он был такой ласковый.

   Как-то, уже перед отъездом, Натали видели Фудзияму-сана в компании другой, черной, как сажа, негритянки. На шее у нее беленькая цепочка с черепом неведомой им зверушки. Фудзияма-сан показывал что-то на пальцах непонимающей европейских языков. На что дама отвечала согласием, кивая и улыбаясь. Кавалер же, как и не было у него той поэтической ночи, посмотрел на девочек через лорнет холодно. А потом еще и резко откинул руку в сторону с очками. На лице изобразил крайнюю степень усталости, какая бывает у крупной творческой личности при кризисе жанра и поиске новых форм. «Может быть, богачка», – подумала одна из Натали-товаровед. «Если они из золота», – другая, провожая взглядом массивные браслеты на ногах у новой подружки Фудзиямы-сана.
Разочарованными вернулись Натали в свой примитивный Зеленоярск. В небольшую комнату, что снимали на двоих. Усталые, а в голове молотком у них стучит вопрос: почему им не везет? Сколько примеров у них: кому-то повезло, а она не стоит того. Вот, например, Машка, из продуктового… Дура же законченная, а какой муж попался! Простой каменщик, а какую деньгу домой приносит. «Если, конечно, она не хвастает», – с неприязнью думают Натали о своей бывшей подружке.

   Правду говорят в народе: не ходит беда одна. Дня за три, как им почувствовать недомогание от нехорошей болезни, их навестили мальчики. Двое знакомых, уже отработавших на Севере вахтовым методом. Который помоложе, Ванечка, лет уже к пятидесяти – лысый совершенно; челюстями вставными постукивает. А в общем вполне приличный. Другой, который постарше, так бы ничего, но, видно, шибко застужен. Гундосил, что и понять его трудно. Говорил, мол, на Севере это бывает от сильных морозов. Да кто его знает, от чего это у него? А еще запах от него – в соседней комнате слышно. Наволочку приходилось менять после его визита. И жаловалась Натали своей подружке: подташнивает ее временами.
   Хорошо их встретили девочки в своей комнате. Радовались встрече – ели, пили, веселились за полночь. Но через несколько дней девочки у себя почувствовали нехорошую болезнь и стали вспоминать «ту гадину Фудзиямку-сана». Придумывали казни, какие бы ему учинили. Их стали лечить «узкие специалисты»; ничего не скажешь про них плохого. И вот, в один из славных денечков – солнечных, когда хочется жить и любить – к ним нагрянули их кавалеры. Они пришли к дамам отомстить.

   Ванечка, совсем к пятидесяти ему, какой-то весь убогенький, стал уже с порога выражаться, что не делало ему чести. А потом стал хватать за руки Натали-кассиршу, стараясь пнуть вниз живота.
   «У тебя же ноги тоньше спичек, – пыхтел лысый, с глазами красными от злобы. На это дама старалась плюнуть  в бесстыжие глаза. Молча. Хорошо смотрелась она в этой схватке: глаза сверкают от негодования, волосы всклокочены. На пинки хама ее рука тянется к лицу Ванечки, ногти ее уже почти у самого глаза, который без бельма. Неровен час, он ослепнет! Ситуация чревата: острые ногти у самого-самого еще зрячего глаза! Но уже невидящего от обильной слюны на нем. Она стекает, попадая в рот Ванечки, пенится на губах от резких вдохов-выдохов.

   Другой кавалер использовал, видимо, домашнюю заготовку:
   – Это какой же педераст соблазнился тобой?! – пыхтел гундосый, стараясь удерживать свою Натали-товароведа. – У тебя же задница – на двоих баб хватит, – за плечи крепко держит, пинает. На все эти безобразия Натали старается покрепче ударить коленкой в его пах, да побольше сплюнуть в противную ей морду. Известно, природа дает некоторым такое средство защиты, как обильное поступление слюны в момент самообороны.
   –Триппертонички, – гундосил один, запах все заметнее в комнате.
   – От сифилитика слышу, – был ему ответ.
   – Ах вы, сучки, – Ванечка, от которого пахнет.
   – Козлы вонючие, – кассирша, с натугой в голосе.
   Еще чуть-чуть и один из кавалеров лишится зрения. Другой – все усиливающуюся, уже нестерпимую боль в паху.
Но, слава богу, дамы стали просить о помощи у соседей, что давало надежду на прекращение схватки внутри народившейся цивилизации.
Первой пришла на помощь уже пожилая кондукторша автобуса. Она стала отталкивать Ванечку, подошли и другие квартирующие. Подошел старик в майке и штанах трико, из-за него выглядывала старуха в немарком халате и весьма послуживших стоптанных шлепанцах. Старик стал демонстративно набирать номер телефона. Подошел на крики о помощи еще какой-то с палкой. Он неодобрительно стал смотреть на Ванечку, который воевал фактически на два фронта: пинал девочку, а между пинками успевал еще лягнуть наседавшую на него сзади даму. Между прочим, глубоко пенсионного возраста, безупречно отработавшую пятьдесят два года в автопарке.

   – Она же – сифилитичка, – тяжело дышал гундосый, оглядываясь в надежде на понимание уважаемой им публики.
   – Врешь, вонючка. Это у тебя он был, – с напряжением в голосе, парировала Натали. И, изловчившись, хорошо, сплюнула ему в глаз. – Так что как-нибудь заходи вечерком, поразвлекаешься, – мстительно бросила ему, злючке, в лицо.
«Все, заканчиваем!» – скомандовал другой «ванечка». И, тяжело дыша, они молча прошли в общую ванну. Освежили лица водичкой, вытерли их уже знакомыми им махровыми полотенцами. Вернулись и, расстегнув ширинки, стали мочиться на кровати. Каждый на «свою». В безмолвном стоянии пребывала публика. Только журчание жидкости да тяжелое дыхание четырех нарушало тишину. Впрочем, скажем: как оно есть, у одного из нападавших струя была прерывиста, с натугой. Но это ничуть не помешало ему пройти с поднятой повыше головой мимо находящихся в ступоре соседей, не обращая на них ни малейшего внимания.
Ветеран пассажирских перевозок только теперь почувствовала боль в колене, по которому хорошо лягнул один из кавалеров. Прохромав к окну, она долго наблюдала за неспешным его удалением от дома. «Надо чем-нибудь помазать ногу», – решила ветеран труда и многих наград за добросовестный труд. Она закрыла дверь в свою комнату и дважды повернула ключ. Дверь подергала, проверив, надежно ли закрыла.

   Дело было к вечеру, от пережитого обе Натали находились, как говорят доктора, в пограничном состоянии. Мысли их прерывисты. Боль от ушибов все сильнее. У одной кофточка порвана, у обеих – волосы в разные стороны. И ничего хорошего им не обещает будущее. Не хотелось жить.
   Сумерки за окном, когда они стали прибирать в комнате. Постирали постельное белье, вымыли пол. Чаю попили. Только в своих постелях они расплакались, как это бывает у слабых женщин – дружно, с всхлипываниями. Молчали, думая об одном и том же: почему им в жизни не везет. Не думают они о прошлом. Что приехали из рабочего поселка, построенного для переселенцев из зоны затопления – что в самой глухомани. И что из того может быть, если над могилами их предков мчатся быстрые, как ветер, «метеоры-ракеты». Нет, не думают. Не спали они на сырой земле, слаще морковки не ели.
Утром следующего дня они на своих рабочих местах в хозяйственном магазине. Окружены людьми, чувствуя интересного им человека раньше, чем подойдет его очередь.

   Итак, напомним. «Вы же видите, я обслуживаю покупателей», – тихо, не поворачивая головы, сказала кассирша Варваре. Сказала, явно сдерживая свое негодование к покупательнице с термосом, в котором булькало… Негодуя на невоспитанность, она не теряла из вида подходившего к ней человека в хорошем костюме и обуви – явно, не ширпотреб. Что отметила еще, когда он входил в магазин. Подстрижен, побрит, очки – импорт! «Сразу видно, себе цену знает, – подумала Натали. – Не из козлов он похотливых, – подобралась девушка. – За очками наверняка усталые глаза. От всей этой суеты земной». Вот такой оценки в нашей хронике удостоился спешившийся с облаков мужчина со шрамом.
   И, правда, импозантен этот мужчина был. Костюм – легчайшей желтизны, цвета аравийского песка на восходе солнца. Непременно где-то далеко это, где бывают немногие. Белая с едва заметной голубизной рубашка, хорошо подходила к дымчатым очкам. А если из-под них выходил на щеку глубокий шрам? Роскошный, он шел к подбородку не прямо, а зигзагами. Как, видимо, и сама его судьба – удивительно поучительная, что дает пищу для серьезных размышлений. А налет невысказанной печали на его мужественном лице? Непременно от пережитого, прочувствованного глубоко. Возможно, вдали от любимой им Родины. К примеру, в занесенных снегом ущельях Афганистана. Или в песчаных, раскаленных солнцем, барханах Ближнего Востока, где глоток воды дороже самого золота. Как немногие из нас, такой способен встать в проломе стены, чтобы защитить Россию!
   Да, это было лицо героя, каких любят, о ком мечтают женщины. С таким лицом сидят в президиумах, он один из тех, кого просят выступить. Молодежь наставить. Корреспонденты радио, телевидения к нему со всех сторон со своими вопросиками-мелкотемьем. А ему в это сложное для страны время не до них. И о себе он не может, не имеет права, рассказывать всего – только снисходительной улыбкой об этом им намекнёт. Да, он не носит наград, но не потому, что их у него нет. И опять эта легкая улыбка заскользит по его лицу. Снисходительная, какая бывает от вопросов школяра-двоечника. Не станет же он говорить об «особом секретном задании». Может быть, от Самого! Может быть, хлюпавшего носом, говоря, прощаясь: «Придется ли свидеться? С сегодняшнего дня, лейтенант, вы – полковник!» – слезы скрывая, отворачивался.

   Но должны признаться, ошиблась уважаемая нами Натали, ошиблась в оценке уважаемая общественность. И, наконец, женщины, у которых, казалось бы, не бывает и не может быть ошибок при оценке мужчины. Нет, не тот это шрам, что украшает воина. Не от осколка, не от сабельного удара на поле лютой брани был получен он. А в теплой, уютной комнатке падчерицы был нанесен он. Да, да… при попытке лишить ее чести папенькой. (Славненькой выросла девочка к шестнадцати-то годам. И потому его нетрудно понять). С полгода уже будет, как девушка стала подозревать родителя – он удочерил ее еще маленькой девочкой. При прикосновении у него, глаза становятся как бы масляные. Противные такие глаза… В ее комнату зачастил, когда мамы нет. Про ее подруг, знакомых мальчиков стал расспрашивать разное. По спине гладит, лифчик нащупывает. Ладошка на коленке – как бы помассировать он её желает.
   Катя о своих подозрениях рассказала маме, та отнеслась к этому спокойно. Как-то по–особенному ей улыбнулась, что только прибавило беспокойства.
На это девушка подсвечник купила. И вовсе не для украшения своей комнаты девической. Купила с цоколем массивным, ручкой удобной. А чтобы сон ее был поспокойнее, на прикроватной тумбочке его поставила.

   Как-то в один из предновогодних праздников, когда мать на работе, посменно, в диспетчерской, в квартире достаток, тихая музыка в комнате у отца, девушка дремать начинает. Незапертая ею дверь тихонько скрипнула, девушка вздрогнула, потому что папенька входит тихо, в цветастых трусах его что-то топорщится. На девическую кровать садится, глаза масляные, подрагивающей рукой под ее одеялом шарит – видите ли, животик ему захотелось погладить. Свое лицо к ней все ближе, вином от него пахнет. Последних сомнений лишилась девушка отчего это колом встали у папеньки трусики цветные. Тут и взяла она с тумбочки прикроватной подсвечник массивный, с ручкой удобной. Изловчилась… И сделался папа ее «героем войн многих, наград высоких». О которых он не имеет права и слова сказать. Весь засекреченным он стал в одночасье. Неожиданно, как это бывает у матерей, предчувствующих беду, вернулась супруга сладострастника. С криками, «Что случилось, что случилось», бросилась она на помощь мужу – с лицом окровавленным,  руками трясущимися.    Услышав объяснение дочери, мать с пару минут походила по комнатам молча из одной в другую. Сообразить она сразу не может: как ей теперь поступать? И, вздохнув поглубже, она стала кричать с надрывом: «Посажу! – громко, что и соседи могли услышать. – Сгною гадину ползучую!» – и это от бабы, которую он вытащил из грязи. Вместе с ее дочерью ненаглядной. Которая перед ним вертела тут попенкой. «Соблазнила меня, стерва, – кричит он маменьке в свое оправдание. Глаза благородного негодования полны. – Ходит тут, грудяшками трясет», – а у самого пострадавшего невинно, лицо в крови, во все стороны капли ее летят. Белая маечка, тапочки с пампушками – все в крови. Трусики в цветочках, с белыми ромашками по голубому полю, колом не стоят. Пришлось супруге «скорую» вызывать, ему, как бы, упавшему по неосторожности.

   После наложения швов вернулся Иван Сигизмундович с забинтованной головой. Весь такой печальный. Нехорошие предчувствия у него. Тяжело вздыхая, прошел по коридору своей «сталинки». Соседи его – люди уважаемые, известные в городе своими успехами на ниве партийного строительства. Как же будет плохо, если станет известно… Он один из тех, кто всегда в президиуме. «Сколько наград, грамот, вырезок из газет. Известный человек в регионе. В прошлом лично знакомый с людьми-легендами области, – печально думал он о себе. – Что бы сказал мне на все это мой отец? Человек известный в освоении Севера. Золото, металлы платиновой группы – все там, – лицо его скорбно, как кто-то помер у него только вчера… Своего папеньку, орденоносного, припомнил. – И вот…». Удрученный тяжелыми предчувствиями походкой старого износившегося человека он открыл дверь в комнату, откуда слышались приглушенные голоса. Там сидели чужие теперь для него люди. И он не ошибся в своих предчувствиях: ему пришлось выслушать немало гадостей, оскорблений, но главное, это угроз. От облагодетельствованных им, а теперь обещающих завтра, нет, сегодня, в этот поздний час! – отнести заявление в милицию о попытке, нет, об изнасиловании несовершеннолетней. В извращенной форме! И после небольшой паузы: «Если ты, козел, не загладишь своей вины».

   И сообщили ему, как они это себе представляют.
   1. Подарить Катерине ни много ни мало – дачу. Да, двухэтажную, в два кирпича, на бетонном фундаменте. Это в престижном месте, что в районе совхоза «Привольный». Да там сотка земли стоит столько, сколько однокомнатная квартира на окраине города!
   2. Двухуровневый гараж. На две автомашины, в двух шагах от их дома.
   3. Как они считают, еще хорошо бы ему немножко денег дать за моральный ущерб. В валюте. Они знают, она у него есть. От отца. Самородок продал. «Без двадцати тысяч долларов не обеднеешь!» – как колотушкой по лбу слова супружницы. И падчерица тут же, к своей маменьке прижимается, ручонками обхватила, не оторвать.
   Уважаемому соседями, обласканному прежней властью было отчего положить валидол под язык. Что совсем не произвело впечатления на семью, на что он надеялся.
   «Подарить?! Шестнадцатилетней тварюшке… у которой и капли его крови нет, подарить нажитое с первой женой? От которой у них общий сын. Жениться который собрался, с надеждой на помощь звонил из Москвы?» – от такой мысли, «строитель» из-под бинта зло посмотрел одним глазом на «семью».
   – Она сама виновата, – на лице ухмылку старается сделать, – ходит, жопенкой вертит, – лицо его еще от крови до конца неотмыто. – Грудяшками потряхивает, – и сразу двумя фигами он подтвердил свой отказ «загладить вину».

   Ночью он мучился в поисках оптимального варианта. Как-то мелькнул кусочек сна: прятался в незнакомой стайке; вызывали в райком партии, «первый» грозился отобрать партбилет. Было отчего проснуться потным, сердцу стучать, как будто выпрыгнуть из груди оно хочет. И снова думы о потере нажитого, накопленного за годы беспорочной службы на благо народа. Ближе к утру слеза вытекла, вспомнил, как он изворачивался и ловчил, чтобы построить «домик для хранения садового инвентаря». Со стенами в два кирпича, на бетонном фундаменте, облицованном декоративной плиткой!
   И решил он пожертвовать дачей со многими надворными постройками. Роскошной беседкой, весной укрытой зеленью девичьего винограда. О долларах подумал: «Черт с ними – пусть они подавятся». От такого решения как не разболеться голове, походке быть нетвердой? А что может почувствовать уважаемый человек от вида насмешливых взглядов «этих девок»? С этим он и остался в семье.
Но правду говорит народ: «Нет худа без добра». Хорошо смотрелся он, бывший кабинетный работник, где-нибудь, когда заходила речь о силовых структурах. О ветеранах локальных конфликтов. Особенно, если это далеко, в местах, о которых мало кто слышал. Хорошо ему чувствовать на себе взгляды восхищения. На это он откидывался на спинку стула (кресла, дивана и пр.), глаза закрывал. Рука привычно тянется к шраму как бы от воспоминаний о пережитом. Совсем-совсем не простом.

   В глазах общественности, но особенно экзальтированной части женщин, он стал личностью, ни один раз смотревшей в глаза смерти, возможно, потому и не познавший женской ласки. До того ли ему было? Скоро Иван Сигизмундович был замечен в президиумах, на пленарных заседаниях, симпозиумах, проходивших под патронажем людей с умными лицами, наезжавшими из столицы и говорившими слова разные. С экранов телевизоров народ мог видеть в это время тяжелый осуждающий взгляд ветерана, направленный на представителей несистемной оппозиции. По глубине шрама, его извилистости интеллигентный телезритель понимал: перед ним ветеран особых секретных служб. Успешно выполнивший задание. Да, такой человек имеет право дать оценку, имеет право сказать кассирше: «Совсем оборзела Кикимора!» – показывая глазами на Варю.

   Словами этими, сказанными погромче, он подогрел желание покупателей посмотреть на «Кикимору с термосом». У четырех из пяти в очереди снова появился интерес к Варе, ее одежде, обуви, к прическе, значкам. Гребень едва держится, один значок удивительно крупен, а на лице ее явные признаки смятения. Естественно, что дама с лицом аристократки начала двадцатого века поморщилась, отвернувшись, смотря выше стеллажей с запорно-регулирующей арматурой, кистями, скобянкой.

   Согласился с «ветераном» и тот, что в коротких цветастых штанишках: «Ты, тетка, не борзей, не борзей. Встань-ка в общую очередь», – погромче, властно. Челюсть чуть вперед сделал, как это бывает у сильных.
   В слове этом «борзеть», скажем прямо, – ключевом для нынешнего времени – мысли много. Им хорошо пошутить над теми, кто знает где, в каком магазине хлеб продают подешевле. Расходы за коммунальные услуги он помнит. Хорошо пошутить человеку, если он покручивает на пальце ключи от заграничной иномарки. Его квартира хороша и отдых он проводит в теплых краях. Да почему бы ему не сказать: «Ты, тетка, не борзей», – если у него счет в заграничном  банке?

   Вот, к примеру, сегодня.
   Берет он на автостоянке «мерс», дедушка-охранник к нему спешит. Уважение к нему выказывает. Его старуха из будки выглядывает, головой кивает. Владельца «мерседеса», его Виталика, значит приветствует. Не какого-то там лоха приветствует, а за хозяина жизни она его почитает.
   Старик к нему подходит, от старости покачивается, руки, чтоб меньше дрожали, в карманах держит. Меховая безрукавка на нем, на ногах большие калоши. Это чтоб не нагибаться старому, обуваясь. А у Виталика сегодня настроение хорошее, почему не пошутить?
   – Ты, дед, открой дверь машины, – просит Виталик, – в салоне жарко. С утра печет.– Мол, побазарим. Старик взял ключ, а вот в замочную скважину вставить не получается у него. Руки трясутся от болезни, от волнения – не уволили бы. Восемьдесят все-таки…

   Его старуха ближе подходит, глаза от напряжения таращит на Виталика в импортных штанишках с золотой этикеткой на коленке. Что-то про старика она сказать имеет, руку с ключом хочет поймать, помочь старому.
   – Ты, видно, дедуся, ночь провел бурно, – наклоняется, веселыми глазами Виталик на старуху указывает. – А? Вытворяла что-нибудь? Из особенного?
   Старик пытается рассмотреть большого начальника, щурится близоруко. Слезка по щеке тихонько катится.  (Это от близорукости бывает).
   – Ды–к… я, – оправдывается дед, приходящий на работу со старухой-женой. (У нее ноги получше. Руки не трясутся. Почти.).
   Но хватит об автостоянке, о хорошем настроении Виталика. Поговорим о нем как о личности, человеке известном в структурах, обеспечивающих правопорядок в строительной отрасли сибирского города.

   Детство, юность и период возмужания у Виталия прошли без отца. Под патронажем его тетки – старой девы, народного судьи, прозванной в Москве отщепенцами-антисоветчиками Семидесятой – по номеру статьи в Уголовном кодексе.
   Приехав в Зеленоярск, уже на пенсии, она могла часами наблюдать за племянником и ее каменное сердце становилось мягче воска, как это бывает у матерей. Глаза увлажнялись от умиления. Она искала и находила у него черты будущего известного юриста.

   Подрастая, Виталий все больше выказывал признаки поведения, не вписывающегося в рамки общепризнанной морали. У нее, бывшего советского судьи, крестной матери – что она как могла скрывала в советское время, – случилось, как ей казалось, случайно случилось: ее крестный сын пассивный гомосексуалист. Манька! В одиночестве она ходила по своей роскошной квартире. Ладонями виски сжимала: «Он же негодяй, он содержит мужиков за счет городского бюджета!» Последнее особенно удручало ее – правоведа крепкой советской закалки. Уже тяжело, неизлечимо больная, она говорила, чтобы на ее похороны не приглашали Виталика, а передать ему ее совет: купить веревку и кусок мыла. Очевидно, это было у нее под впечатлением когда-то прочитанного романа «Бесы». И Виталик, правда, стал человеком известным, но, как обладающим значительным административным ресурсом. В полемическом запале он становился красивым, блистая ссылками на Римское право и недавний УК РСФСР. Некоторым, не в меру любопытным журналистам, он мог указать и на серьезное недопонимание ими Международного права! На правомочность владения им двух квартир в Европе. А на их намеки о возможных неприятностях, он как-то по-особенному улыбался, делая характерный успокаивающий жест ладошкой. Слишком очевидно, он уже крепко стоял на фундаменте системы других ценностей, нежели его крестная мать.

   С экрана телевизора он не сходит. Сожмет кулак, показывая, где те, которые дороги плохо строят. Или, скажем, цены на жилищно-коммунальные услуги повысили. Хорошо смотрится он с экрана. Ему только-только сорок, а за его плечами уже два высших образования. Может он себя показать, может. Если понадобится, осадит так, что мало не покажется. Не любит он, если кто в его рабочем кабинете выступать начинает… борзеть, как он говорит.

   Как-то случай был.
   Старик с медалями-орденами на груди стал угрожать, что он под бульдозер ляжет, если станут сносить его гараж без компенсации. Видите ли, он уже шестьдесят лет как его построил, в яме овощи хранит для двух семей. Осерчал тогда Виталий: «Ну и что, если ветеран? У нас все равны. Закон для всех един!» – объяснил старику чиновник. А старик и правда ветеран, не уступает, о своем талдычит, а потом и за грудь стал хвататься. Глаза свои бесстыжие на Виталика, имеющего уже два высших, таращит. Охранника пришлось вызывать. Да и Виталию тогда пришлось несладко. Секретарша капельками его успокаивала, а для полного снятия стресса она позвонила по телефону. Скоро через приемную прошел молодой человек с мужественным лицом римского гладиатора, числящего в их ведомстве главным специалистом. На что хорошенькая секретарша, намекавшая некоторым о интимной связи с шефом, улыбнулась с пониманием. И, как только в двери начальника щелкал ключ, она говорила входящим: «На совещании, – показывая пальцем в потолок. – Часа через полтора-два будет». И правда, часа через полтора-два из кабинета выходил «гладиатор». Довольный, он  заговорщески подмигивал секретарше. На что хорошенькая женщина ему вслед улыбалась, видимо, радуясь успешному окончанию встречи. А Виталий уже в своей деловой манере, подняв телефонную трубку, говорил первым: «Здравствуйте. Спасибо, что позвонили». Кто может упрекнуть его в недостаточной учтивости?
Но вернемся в магазин, к Варваре, сказавшей очереди: «Мне бы только спросить.    А потом я встану в очередь, встану», – ладошкой движение к сердцу сделала.
   – Я крайняя, за мной будешь, – едва переступив порог, вскричала в лицо Вари вошедшая дама. Явно ей было достаточно бросить взгляд на зимние ботинки – стоптанные, с меховыми раструбами, вывернутыми наружу, чтобы понять все.    Да, такой человек имеет право пройти мимо, с достоинством неся массивное тело. Пройти походкой человека, например, обильно поработавшего на ниве просвещения и уже сделавшего там свою борозду. Совершившего поступок! А, может, и не один.

   – Будете за мной, – приятным, певучим голосом сказала Варе молодая – все при ней! – вошедшая сразу за «совершившей поступок». Утонченный запах туалетной воды, настоянный на заморских фруктах, исходил от нее. Молодой, голубоглазой, а какая, не нашего захолустья, стрижка украшала ее головку. И еще… Говорят, дамская сумочка есть знаковая деталь настоящей леди. Она способна отметить координаты дамы, указать на ее достоинство. И это о ней.
Нам вдвойне повезло, потому что ее имя было таким же красивым, как и она сама, – Катрин. Созвучное с западными ценностями, печатным шагом марширующими по замшелой России. Явно отличалась она даже от известных дам мыслью на лице. Склонности к творческому подходу при решении неординарной задачи. О чем говорили ее длинные изящные пальчики, данные ей природой отнюдь не для того, чтобы копать, пилить или, к примеру, варить кислые щи в рабочей столовке. Если пришлось ей встать за прилавок, то, конечно же, это случилось не в посудной лавке. Нет, невозможно не рассказать о столь яркой личности, оказавшейся – и это нам повезло! – с теми, кого справедливо называют современной элитой.

   Но не всё так просто. Не всё просто в этой жизни: и начало, и ее конец.
Она была дочерью юриста. Ее отец, она это помнит, вне дома всегда ходил с тросточкой. Участвуя в судебных разбирательствах, он тяжело опирался на нее. Говорил тихо, делая паузы. Еще он любил красиво одеваться, красиво говорить, выказывая глубокие познания жизни.
   Когда Катеньке было шесть лет, отец ушел к студентке-практикантке моложе его почти на двадцать лет. А они с мамой уехали в областной город Зеленоярск, где маме пообещали комнату в общежитии. Детство и юность у девочки были безрадостными. Овощи с хлебом их основная еда. Но более ее огорчали платья, явно не по моде.

   Случилось так, что уже студенткой техникума оказалась она в селе, где прошли первые ее годы. Захотелось ей увидеть папу, посмотреть ему в глаза – есть ли там совесть. Вот она и постучала в дверь еще не забытого ею дома. Вышла молодая женщина, и, поняв, кто к ним пришел, молчала долго. А потом, решившись, стала громко, что и на улице слышно, выкрикивать: «Да забирай ты своего папеньку, – вздохнула раз-другой. – Заходи, посмотри, – на ширму в комнате указала. – Никому он здесь не нужен, – резким движением руки ширму откинула, – еще раз-другой вздохнула: – Можешь сейчас же и забрать», – пальцем на парализованного отца, обросшего совершенно, показала.
   Отец еще мог слышать и видеть, это было понятно по его глазам, из которых одна за другой стали катиться слезы. Еще он мог издавать звук, схожий с мычанием. Катя перестала воспринимать вонь в доме, а только чувствовала жалость к тому, с кем когда-то так весело играла в прятки. Молча она смотрела на отца, все более узнавая уже забытые черты его лица. И от этого ком в горле все заметнее. Еще минуту и из ее глаз польются такие же слезы.
 С комом в горле и со слезами по щекам она ушла. Только к утру уснула. Катя всхлипывала и во сне. Забыв о своих унижениях, в тот вечер она забыла и о годах нужды, и упрощенных ухаживаний молодых людей, уверенных по ее простой одежде, в доступности девушки. Унижающее небрежение ее подруг, выказывающих свое превосходство. А вспомнила она только бесконечность слез, скрывающихся в заросшем подбородке отца. И эта память о игре в прятки… Она вспомнила свой радостный, заливистый смех – ее папочка так долго не мог ее найти. Ей становится нехорошо, потому что, наклонившееся влево сердце, начинало больно бить ее в грудь.

   Закончив торговый техникум, Катя поработала недолго менеджером-консультантом в ларьке на отшибе, где торговала дешевым китайским ширпотребом. Торговля в бутике, где вкусно пахнет известной в мире французской косметикой, показалась ей перспективной.
   Зарплата поменьше, но покупатели получше. Иногда заходят и солидные дядечки посмотреть что-нибудь для себя из парфюма. Нет-нет да и на ней взгляд кто-нибудь остановит. А у Катеньки время бурного расцвета. Хочется ей места под солнцем потеплее. Потому юбочка у нее покороче, голубенькими глазками она может стрельнуть. Ротик откроет, а там ровненький ряд зубов. Как говорится, пусть бросит в нее камень, кто не искал места под солнцем в ее возрасте. И она стала называть себя Катрин.

   Как-то на исходе зимы, утром, когда покупатели редки, в бутик зашел невидный такой Пантелей Анофриевич, семидесяти пяти лет. Он попросил одеколон «После бритья». И подешевле. Был на нем полушубок желтоватого цвета, на локтях и животе с грязнотцей. Сибирские пимы подшиты, возможно, не первый раз. Шапка, какие носили во время Гражданской войны «несправные мужики» в дальней деревне. Похож он был на одного из тех, что любит летом посидеть на завалинке, порассуждать о видах на урожай. Ценах на хлеб, капусту, редьку. Таким, с шаркающей походкой, представляла себе Катрин вошедшего. Оставившего на мраморном полу следы от сибирских пим.

   Но «заковыка», о чем пойдет речь, случилась оттого, что зашел, шаркая подошвами, коллекционер-нумизмат. Среди них, собирателей редких монет, есть люди небогатые, но по самому определению коллекционеры, бедными быть не могут. Это мы о вошедшем, с цепляющимся взглядом старике Анофриевиче. Был он, кстати, любителем-экспериментатором на своем садово-огородном участке. Но это так, к слову, чтобы показать его любовь к земле, оставшейся от давней жизни в деревне.

   Итак, в модный бутик на одной из центральных улиц города Зеленоярска, имеющего значительный рост… да всего, о чем пожелает спросить у власти, зашел собиратель монет из колывановской меди. Полюбились ему сибирские монеты с двумя собольками на аверсе. Он понимал цену этой меди. Был гонорок у дедушки и оттого, что его, самодеятельного поэта, издавали в коллективных поэтических сборниках. Платно, по двести пятьдесят рублей за страницу, называя восходящей звездой поэзии. Составители и редактор всякий раз выказывали радость, видя входящего к ним Пантелея Анофриевича. Крепко пожимали его руку, просили приносить еще и еще. Но шибко серчали на него родственники из-за трат старика, но что они могли? Посмеивались между собою над почетной грамотой, с указанием о «внесении Пантелеем Анофриевичем достойного вклада в культуру области». «Совсем охренел дед», – как-то сказал его старший внук, пожелавший сменить своего старенького «жигулёнка» на новенькую иномарку. Но процесс обмена нехорошо затягивался из-за «этого скаредного деда», у которого уже была своя жизнь – человека, выполнившего все, что было положено по законам природы.

   «Я вырастил вас, образование получили, внуков понянчил, – пальцем на старшего показывает, – с квартирой помог. Что еще от меня надо?»
Да, ему уже к восьмидесяти и он имеет право жить, как ему нравится. И он, уже имеющий достаточно почетных грамот от издателей, поменял пальто, костюм и обувь на нынешний «прикид». Как это принято у богемствующих. Правда, до толстовки дело не дошло, не был он и замечен босым в редакции коллективного сборника, но, кажется, дело уже к этому шло.
   Продолжим о встрече красавицы Катрин с неприглядным стариком Анофриевичем в полушубке времен Отечественной войны и подшитых сибирских пимах, заметно стоптанных набочок.
   – А что, милая, скажи-ка, попадаются нынче биметаллические десятирублевые монеты? – спросил он, засовывая в карман флакон огуречного лосьона «После бритья».

   Катрин взглядом поскользила по полушубку, на сибирских пимах цвета подгнившей соломы, взгляд остановила. С брезгливостью на кукольном личике себе морщинку на носике сделала.
   – Наверное, все уже у коллекционеров, – натягивает старый нитяные перчатки на неухоженные руки. – А как обстоят дела с монетами, посвященными Великой Отечественной войне восемьсот двенадцатого года? – пытается разговорить девушку на интересную ему тему. Хотя уже наблюдает изменение красивого лица. Беспросветная скука теперь на нем.

   Катрин встала. Вздохнула. Маникюр стала рассматривать. Молча. А во вздохе этом, молчаливом рассматривании выражена мысль: как же мне надоел ты! Купил за копейки какую-то нашу мерзость, ну и иди, иди… Грудь у Катрин высокая, от вздоха еще поднимается, опускается. Еще поднимается, и:
   – Я бы себе их взяла, – и пожестче: – себе! – В глаза старческие, невыразительные посмотрела, прямо, не мигая. Волосы у нее густые, подкрашенные местами, она резким движением головки с глаз их откинула. Видно, и вправду старик ее «достал». Губки она сжала, этим мысль свою выразила конкретно: купил и иди! Еще надумаешь здесь опохмеляться гадостью этой – лосьоном. «После бритья».

   Давайте их встречу рассмотрим спокойно, почему разговор обратился куда-то в другое русло? С чего началось, кто начал?
   Да, девушка бочком повернулась. Губками мысль старому человеку выразила: купил русскую гадость и отвали. Да, его полушубок ей не понравился. А кому из приличных людей он понравится, если он, может быть, еще со времен наполеоновских войн? Мог бы Пантелей Анофриевич и не принимать все близко к сердцу? Мог! Он же, вы только послушайте его, как он быстро сориентировался, чтобы мстить бедной девочке. За вызывающую непочтительность к нему – поэту, нумизмату, специализирующемуся на монетах из колывановской меди. Довольно известному специалисту в своем садово-огородном объединении по бахчевым культурам. И это в зоне рискованного земледелия!

   – Я вижу, вы начинающий коллекционер. Я бы вам не советовал пренебрегать монетами платиновой группы, – паузу сделал, к невинной девушке присматривается, левый глаз прикрыл. – Палладий на прошлой неделе перешел психологический рубеж – восемьсот долларов за тройскую унцию, – наблюдает за лицом, еще минуту назад надменным. Не спеша пуговицы застегивает, застегивает на стареньком полушубке. – На Лондонской бирже драгоценных металлов, – поясняет, откуда источники информации он имеет. Говорит спокойно, как бы, на бирже той его всякий знает. – А иридий? – решает он развить успех. – Две тысячи зеленых за один грамм! – как бы, ему ли не знать о металлах платиновой группы?

   Девушка из-за стола еще не вышла, она лобик морщит, она информацию перерабатывает. Смотрит мимо миллионщика, но уже мысленно приближается к его еще недавно невидной фигуре. И она, обладая способностью к быстрой обработки подобной информации, выходит из-за своего стола. На котором в  вазе из чешского хрусталя цветы кустарного изготовления. Шаг, другой делает, не прямо к старику, а мимо его смотрит и идет. Она под впечатлением, она почувствовала, что перед ней нечто огромное, и она не знает как ей быть. Руки сцепила, начинает пальцы мять.

   – А у Вас, – девушка еще минуту-другую назад, проявившая высокомерие к старому покупателю, спрашивает вкрадчиво – а у Вас есть этот самый иридий? Золотые монеты? – ножки красивые у Катрин, ротик приоткрыт. С талией все в порядке, грудки высокие, на магната они прямо направлены. В глаза посмотреть прямо стесняется, выказывая признаки девической скромности. На глухом вороте свитера взгляд держит. Свитера, купленного Анофриевичем по сниженной цене, на распродаже. Но кажется он Катрин цвета теплого; пожилому человеку хорошо в таком свитере в сырой-то день. На валенки, что оставили следы на полу, она теперь и не посмотрит. Уверена, удобные они ему. Пусть хоть… в лаптях ходит.
   – Естественно, – пожал плечами Анофриевич. – Странный даже вы задаете вопрос, – перчатку тянет на руку. Что золото-платина? Есть немало другого, что дороже их, – разглядывает перчатку тряпичную. Кажется, довольно уже послужившую. – К примеру, пятикопеечная сибирская монета из меди, с собольками, семьсот шестьдесят седьмого года… Пожалуй, раз в десять будет дороже золота.

   Что правда, то правда – раз в десять. Но нет же этой монеты у него. У старого, мстительного хвастуна, ныне довольного собой. А ведь с чего началось? Видите ли, ему показалось отношение девушки к нему недостаточно почтительным. Боком встала – хорош ли у нее маникюрчик рассматривала. Перед ним, знатоком монет колывановской меди. Поэтом!

   Наблюдая изменения на лице менеджера-консультанта, играл Анофриевич с видимым удовольствием, выказывая признаки старческого маразма. И застарелой тоски по зрителю: ладонь его вниз, ею перед собою водит, рассеивая последние сомнения у Катрин: олигарх он законченный! А у нее глаза пошире, в головке – мысли-скакуны. При такой быстрой перемене ситуации она не может найти слов, а только кивает. Волосы совсем на глаза съехали, руки не знает куда деть. И было отчего: наблюдать как в течение пары минут какой-то грязнулька-старик, решивший с утра опохмелиться лосьоном «после бритья», превратился в богатого человека! Возможно, сверхбогатого, миллионщика, долларового! Отчего и сама Катрин стала вдруг ниже, грудки высокие не прямо направлены на знатока монет платиновой группы. И какой-то меди. Очень даже дорогой меди.
Она напрягает свой мыслительный аппарат, но ничего, ничегошеньки не может придумать. «Сказать что-то надо, – казнит она себя, – а не кивать как китайский болванчик».

   Дверь тихо закрылась за стариком. На полированном мраморе следы от валенок. «Теплых для его стареньких ног», – думала Катрин, глядя на пол и начиная чувствовать слабость в коленях.
   «Все были бы такими старенькими, хорошо было бы ему это сказать, если бы заговорил он о своем возрасте, – сожалела девушка о скором уходе старого человека, – на лице грустинка. – Дети если есть, должны быть совсем взрослыми, – как карты при пасьянсе она раскладывает. Может, это и лучше. Бояться будет, чтоб кто не узнал…».

   – Сейчас-сейчас, – это уже отвечает она вошедшему покупателю, а сама еще все «там, с ним». – Если когда-нибудь зайдет, костьми лягу, – думает, пытаясь понять, о чем это он, новый покупатель. И тоска все более у нее от этих покупателей, противных таких.

   Надежду на встречу с богатеньким «папиком» Катрин не теряла. Надеялась на случай, на нужный ей разговор, для чего купила в нумизматическом павильончике десять биметаллических монет, с каких и начался ее разговор с тайным богачом.
   «Присматриваться надо, поэнергичнее мне надо быть в другой-то раз, – твердо решила девица, – время нынче такое».
   К сожалению, мы отвлеклись от главного в сюжете, от дырявого термоса, от Варвары, к которой из недр магазина уже подходит знакомая нам Натали-товаровед, вызванная на помощь кассиршей.

   Товаровед шла грузно, как человек, имеющий право сказать себе: «Как же вы все опротивели мне». И это правда – надоели. Но была у нее от этих вызовов и маленькая земная радость, воспоминания о которой утверждало право на походку.
– Что у вас? – на лице уже знакомая нам по другим персонажам брезгливость от зимней обуви, сарафану почти до земли. Грудь плоская. Натали этого достаточно, чтобы предполагать удобное для нее: «Да был ли когда-нибудь у нее мужчина приличный? – товаровед отворачивается, на лице усталость. – У них это как у скотов бывает… Чтоб побыстрее», – как бы никогда она не знала джентльмена гундосого, с душком. Сильно застуженного при обслуживании больших труб. Как бы она не знала мужчину, пинающего вниз живота. Да так пинающего, что синяки только-только сошли на теле. Нет, не признается Натали в этом, потому что ей хорошо сделать лицо человека, озабоченного тем, что «эта баба» говорит. И самой ей непонятно, о чем. На это товаровед делает вдох-выдох. Легко, но знает, это заметно, за ней наблюдают из очереди.

   – Что у вас? – чуть отворачивается.
   – Я хотела бы поменять термос. Или верните деньги. Вчера купила. Кажется, вчера, – полшага Варя сделала навстречу.
   – Какой термос? – утомление на лице Натали, какое бывает у человека, не понимающего, что нужно от него. Как сказал бы понимающий в законах жанра, это непонимание есть ничто иное, как завязка в сюжете.
   – Вот термос. Он неисправен, – Варя.
   – Что?! – Натали – громко, как имеющая на это право.

   Что-то еще она спросила, что-то ответила Варя, но не было это главным в выходе Натали на публику. Главным была развязка, но перед ней еще, непременно, – апогей. Да, наступило время энергично положить на стол какую-нибудь книгу, журнал. И, прижав его к столу, чуть наклонившись вперед, посмотреть в глаза покупателю. (Идя по вызову в торговый зал, она брала подходящее для подобного действия. Что-нибудь из объемного.).
   – Я купила у вас в магазине термос, – объясняла значкистка, гребень едва держится на поседевших волосах.

   – Ну и что, милая? – мягко так теперь спрашивает, имеющая опыт общения. Как бы снизу она в лицо Варино смотрит. А на обращение «милая» в очереди хихикнули. Деликатно. А для лицедея на сцене это как хлопки одобрения из зала, крик «браво».
   – Поменять бы мне, – руку с термосом тянет Варя. Значок «Готов к труду и обороне» на ее груди. – Или верните деньги, – о своем талдычит в несвежем сарафане с чужого плеча.
   – Что купила, славная ты наша? – вступила в разговор кассирша, боковым зрением зорко следя за человеком из очереди.
   – Термос. Внутри течет. Сосуд Дюара сломан, – вспомнила Варя слова из учебника. А на лице страдание – ее не понимают.

   – Не мешай нам обслуживать покупателей, – как бы, осерчала товаровед и посмотрела на товарку за кассой, этим приглашая ее к последней, активной фазе лицедейства – развязке.
   – Вы же обязаны по закону… Я имею право пожаловаться, – купившая брак. Присутствующими эти слова были восприняты неодобрительно, брови некоторые на это приподняли.

   Катрин, полюбившая монеты из колывановской меди, отворачивается. Глаза к небу, в стороны головкой покачала, по боку сумочки пальцами погладила.
– Выйди из магазина, – приняла окончательное решение кассирша. – Там кричи, – и энергично указала на дверь. (И хотя, по утверждению врача-венеролога курс лечения прошел успешно, Натали и сегодня вспоминает о Фудзияме-сан нелестно. Оказавшимся, фактически, негодяем при очках с ручкой. Соблазнителем негритянок, возможно, богатых. Последнее вызывало у нее раздражение. С признаками развивающегося психоза).

   – Выйди по-хорошему, – пригрозила товаровед Натали. И, при весе более ста килограммов, она сделала шаг к Варе. А судя по недавней схватке с одним джентльменом, это предвещало выталкивание из магазина «опустившейся бабы-алкашки». Да и охранник у нее где-то недалеко.

   На этом можно было бы и закончить «сцену в магазине», но будет она более завершенной, если, расскажем, еще об одном человеке, появившемся перед тем, как Варе выйти. Это мы о Елизавете Саввишне, пятидесяти семи лет, согласно штатному расписанию – оператор уборки помещений.

   Была замужем, но роковые обстоятельства – иначе не скажешь – сложились так, что ее муж был зарезан в пьяной драке, а сын от пришедшей откуда-то эпидемии умер в возрасте одиннадцати лет. От великого одиночества стала Елизавета Саввишна церковь посещать. Могла и всенощную выстоять. На исповеди вспоминала грехи молодости, но более о детоубийстве девочки во время своей нежелательной беременности. По месту нынешней работы тетю Лизу все считали глубоко верующей, потому что часто от нее можно было услышать: «На все воля Божья». Иногда и рядом никого – себе скажет. Конечно же, уровень ее нравственности безупречен. Тетя Лиза пользовалась любовью трудового коллектива. Бывает, кто-нибудь из магазинных подойдет к ней и, лукаво улыбаясь, положит в халат рабочего халата небольшую сумму. По-домашнему, без всяких там ведомостей.

   И всякий раз она выходила из недр магазина в торговый зал навстречу возбужденных голосов покупателей, доведенного до соответствующей кондиции. Лицо ее скорбно, как это должно быть у человека, неправедно пострадавшего за правду. «Пора», – тихо говорила она себе, как это бывает у уставших от дурного вокруг. В одной руке у нее ведро с водой и тряпкой, в другой – швабра. На нее опирается она тяжело. Подходя ближе к покупателю, она ничего не говорит, никаких действий, а только скорбно смотрит на него, нанёсшего тяжелую обиду молодой, еще такой ранимой Натали. Одной или двум сразу. В глазах же тети Лизы мольба опомниться покупателю, вспомнить о Боге, о Суде Небесном, который неподкупен. И вот-вот грядёт. Были у нее и срывы, если кому-то не понравится ее явно осуждающий взгляд.

   «Бог-то все видит», – только и скажет на это тетя Лиза.
   – Куда ты так рано, Саввишна? – кто из соседей спросит, выглядывая из калитки.
   – В церковь, помолиться. Праздник же сегодня. Могу и тебя упомянуть в святой молитве, – перекрестится добрая душа. Да, ее любовь к народу слишком очевидна по ее тяжелой походке, по тому, как она тяжело опирается на швабру. И как она смотрит на человека, у которого сомнения в Божьем Промысле. Глубоко верующей была она, тетя Лиза.

   И еще один мазок к портрету человеколюба – о ее любви к животным. Собачкам бездомным. Кому, как не ей любить бессловесных?
   Быт ее прост, как это бывает у истинных, еще живыми причисленных к лику преподобных. В своей комнатке маленького домика-засыпушки она что-нибудь готовила покушать для любимых ею собачек. Из того, что удалось выпросить у поваров столовой, которая недалеко. Добавляла из своих отходов, грела в кастрюльке, выносила к месту кормления. Выливая в тазик, она всякий раз ласково уговаривала животных вести себя поспокойнее. Улыбаясь ласково, упоминала неизвестных ей прежних хозяев, называя их бессердечными.
   Надо сказать, место было выбрано ею удачно. У тротуара, видного ею из окна, в шагах в пяти перед поворотом в переулок. Со скорбным лицом тетя Лиза наблюдала, как собачки кушают ее варево. А когда они кушают из тазика, то лучше чтоб никто к ним не подходил близко. У них инстинкт такой: бросаться на любого, если кто неожиданно появляется рядом, из-за поворота. Сердятся собачки на таких неаккуратных граждан.

   Елизавета Саввишна (незаконченное высшее) любила понаблюдать, как кушают животные, умиляясь этим. Бывает, сидит у окна после всех домашних хлопот и наблюдает, как некоторые из граждан за камни хватаются, руками машут, пинают бессловесных. А укушенные могли и выражаться нецензурно. Скорбно качала Саввишна головой, осуждая жестокость в этом мире.
   Странное, болезненное чувство вызывала она: поклониться ей – жертве роковых случайностей, но не было сил сделать это – перед возомнившей себя богоносицей. С неадекватным желанием мстить.

   Но вернемся в посудо-хозяйственный магазин, где мы оставили Варю, которая руку с термосом безнадёжно опустила. А что она еще может, если самому товароведу непонятно, о чем она говорит. На очередь с надеждой оглянулась. Надо же было все рассказать о мальчишке-негоднике, подпиравшего дверь ее комнаты. Ей очень даже нужен термос, чтобы утром пораньше пить чай у себя. А теперь она вынуждена ждать, пока не освободит дверь дядя Алексей. (Из бывших политзаключенных, Ст. 64 УК РСФСР, одиноко проживающий в своей комнате с окном на умирающий сквер. «Недобиток», – называла его Анжелика Викентьевна, работник культуры. Прописанная в комнатушке, иногда с кем-нибудь из мужчин бывших интеллигентов). Вспомнила Варя о старике Алексее, потому что он ныне единственный, кто говорит на понятном доброжелательном языке. С этим и стала она спускаться по ступенькам.

   Надо сказать еще о двух вошедших. Это упомянутая нами дама, понявшая ситуацию с порога. Скажем о ней так: с известными связями она. В общине гонимых по национальному признаку, потому не будем о ней. Потом не отмоешься.
Тихо прошла в очередь еще одна особа, из темненьких, нетитульной нации. И о ней не надо, не будем судьбу испытывать. Как бы в их среде нет и не может быть негодяев. Потому требуют они бережного отношения к своим обычаям. И всяческого участия, если им что-то покажется мало.

   Что же касается титульных, о чем наша хроника, то говорить о них поощряется теми, кто любит демонстрировать свою ухмылку. Отворачиваясь, как бы, скрывая ее, по причине своей образованности супротив квасных патриотов.
Но продолжим о Варваре.
   Когда она выходила из магазина, всё успокаиваясь, вспомнила, как гасли улыбки у покупателей в очереди: «Зрелище из меня сделали, – вздохнула. – Изгалялись», – объяснила себе недавнее словом, которое, казалось ей, она нигде не прочла и не слышала. Как откуда-то само, из неведомого далека, оно пришло.

   Спустилась с крыльца, перешагнула стриженного давно старика с одним ботинком на ноге и пеной в уголке беззубого рта. Одетого в грязную спецовку, без пуговиц и неизвестно кому выражающего своё негодование: «Ты что – между глаз захотела?». С упоминанием подстилки и своего желания кому-то порвать пасть. Несколько человек вокруг, из уже заметно спившихся, кивали на это одобрительно. Умиляясь, они имели лица светлые. «Так их, так их…» – один из них подбадривал совершенно ослабленного импортной смывкой для красок.
Варя прошла несколько типовых пятиэтажек, не зная, куда ей идти. Не домой же, где она «горюшко, ты наше»? А в глазах их – желание зла. И этот пацанёнок, показывающий ей непристойные жесты. Припомнился опять ее сосед, отсидевший за «шпионаж в пользу многих стран». Говоривший: «Надо перетерпеть, Варенька». Как-то она увидела в углу его комнаты почерневшую от времени икону. «От родителей отца, – объяснил, – помогает, – помолчал и, кажется, самое сокровенное выдал, – начинаешь понимать, почему и после многих-многих лет клеветы от властей тебя ненавидит народ. Да потому это, что мы с тобой, Варенька, как говорится, не от мира сего. Не потому, что мы хуже, не потому, что лучше. А потому, что – другие. Грустную улыбку, едва появившуюся, погасил. – Страна у нас такая – ватажная. Чья ватага оказалась сильнее, та и гнобит оказавшуюся внизу. Да… А таким, как мы с тобой, еще хуже тех, которых гнобят». Странным был этот дядя Алексей – добрым. Запомнившийся ей сидящим под почерневшей иконой в углу комнаты.

   Кстати, странным он показался и Анжелике Викентьевне. А ее не заподозришь в необразованности, закончившую институт культуры, три года проучившуюся вместе, на одном факультете, с известным ныне профессором, самим Иваницки.
«Блажененький, – говорила на кухне Анжелика Викентьевна о бывшем политзаключённом. Из пророчествующих, – говорила. На что Гульнар и ее свекровь кивали согласно. – Таких на Руси всегда много было», – напомнила приезжим.

   Тогда, на общей кухне, услышанное прошло мимо Вари. А теперь, вспомнив, ей стало жалко износившегося человека. Нехорошо в груди, от вида стареньких деревянных домов на окраине города. С надворными постройками, напомнившими ей, что всё проходит. Она вышла к умирающему березняку с еще неокрепшим подлеском, пытающимся расти между кучками мусора из жестяных банок, бутылок, картонных коробок. В трёх шагах от Вари большая крыса перестала есть, смотря умными глазами. Матёрая, пережившая тысячелетия с их катаклизмами, способная чувствовать опасность и передавать ее другим. Она смотрела вслед одинокому человеку, окружённая кучками почерневших красочных реклам с предложением покупать; недалеко подгорали листы с портретами победившего в честных выборах губернатора Сирина Р.Р. И его команды единомышленников, сильно любящих  зеленоярцев за трудолюбие и гостеприимство. Мужество в лихолетье и оптимизм, с каким они встретили очередную крупную программу развития. «Присаянская Сибирь» называется.

   Хорошо смотрится с плакатов новый губернатор, известный нам чиновник, курировавший программу по законности, приватизации и обмене. Его честный открытый взгляд говорил о непременном успехе будущих международных экономических форумов в Зеленоярске и реализации этого самого проекта «Присаянская Сибирь». Варя оглянулась, крыса, сидя на пачках рекламы, все так же смотрела ей, одинокой, вслед.

   И снова вспомнила своего соседа по коммунальной квартире. «Крыса – это вор, ворующий на зоне», – уже и припомнить не может Варя, почему тогда он заговорил об этом. Теряя мысль, переходя с одного на другое. Говорят, бывает такое от дум многих, когда высказаться не перед кем.
   «Каждый из нас, рано или поздно, но всегда своевременно, – говорил он, – понимает пагубность, греховность своего пути. Иначе, как его, не ведающего, судить? – в сторону иконы кивал старый зэк. – Не ведают, что творят? От Лукавого это. Ведают. Все», – говорил он, сутулый, худой, с опущенными с колен кистями рук. И уже заметно страдающий от нездоровья. Отсидевший положенное за «шпионаж в пользу многих-многих стран».

   Вспомнила Варя его и пожалела, заходя в еще незагубленный лес. Трава стала повыше, зеленее. Всё больше красных кровохлёбок, окруживших высокие лиственницы с корой грубой, без промежутков светло-желтого. Щекой прижалась женщина, уставшая от жизни в двадцать восемь лет. Ствол обняла, кору стала гладить. Тепло от дерева и через её наряд она чувствует. Замерла, вспомнив себя молодой, среди цветов и как далеко-далеко, насколько хватает глаз, были видны скалы и окруживший их хвойный лес. Кажется ей теперь, что это из тех мест она слышит шум ветра, запутавшегося в кроне высокой лиственницы.
Но вот, всё более примешивается к шуму ветра звук детских голосов. Они приближаются со стороны едва видимого одноэтажного кирпичного здания. Всё явственнее голоса, пришедшие, кажется, свыше. Кровохлебки закивали шишечками веселее, солнечные блики по стволам забегали. Птичка рядом, потряхивая хвостиком, с ветки на ветку перепрыгивает. И детские голоса, как музыка чистого ручья, всё ближе.

   Их было двенадцать, взявшихся попарно за руки, говорящих одновременно. Это было начало их лета, когда вокруг много красок. Таких, что остаются в памяти на всю жизнь. А над ними это бездонное небо – голубое, по которому бегут и бегут барашки облаков, чистых, как желания и мысли этих двенадцати. Говорящих одновременно, восхищенных тем, что вокруг. И слава Богу, что они видят красоту бабочки, балансирующей на ветке и ещё не знают, что голубое небо в считанные минуты может покрыться тучами. Черными, как непроглядная ночь без луны и звезд. И дальнего огонька надежды.

   Впереди детей, запрограммированных по воле божьей на своё «время и место», шла молодая воспитательница. Волосы её беленькие, а глазки зелененьким чуточку, хищным, отсвечивают. Туфельки у нее бронзовыми пряжечками поблескивают. Девушка оборачивалась, чтобы сделать замечания, уверенная в чрезвычайном значении воспитания. Да, она влюблена в этот мир, у неё будет всё хорошо. И пройдет она по этому миру, не испачкав обуви.
   Последней шла женщина в годах, прихрамывающая, с лицом человека, отработавшего смену на руднике. В тех местах, где, сжатая камнем, мчится быстрая Индигирка. Не исключено, в её халате валидол.

   А для Вари в радость дети, они как отряд прибывших из прошлого, далёкого и родного. Рядом бабочки крылышками шевелят, равновесие держат. Дятел стучит. И этот хвойный запах, такой знакомый, о прошлом ей напоминает.
   Стала она в лица детей всматриваться, уже не слыша, как совсем рядом с ней бурундучок посвистывает, в кронах ветер запутался. В лица детей она всматривается, ищет кого среди них.

   Дыхание у Вари участилось, в глазах влага задрожала, руку, свободную от термоса тянет к мальчикам в одинаковых курточках. И между собой они похожи! Шагает рядом с ними, ещё зорче вглядывается. До курточки одного из них хочет дотронуться. Погладить бы ей по головкам их.
   «Вы, кажется, не в себе, – прутиком отгораживает старая детей. – Не надо к ним, – в грудь Варину упирает гибкий прутик. – Не надо», – громко, молодую, обернувшуюся, взглядом, кивком головы зовет. А сама на хромую ногу ступает, приволакивает её и снова ступает.
   У молодой, идущей впереди, светло-русая головка, украшенная гребнем с камешками. Сверкают они синим, а потом какой-то из них зелёным блеснет. Привлекая внимание к её молодости и к тому, что ей чертовски интересно жить в этом мире.
   Варя останавливается, вслед детям смотрит, как надеется на что-то. Пожилая воспитательница оглянулась, не изменяя ритма движения. Впереди отряда разноцветные камешки на гребне у девушки на солнце поблескивают.  Нет-нет да блеснёт один поярче. Детские голоса потихоньку стихают, Варя успокаивается, слышит: шмель пролетел, дятел где-то рядом. В кронах ветер, пятна солнца по стволам он перемещает. Смолой пахнет  вкусно… И почувствовала она странность грязного сарафана на себе, с крепко-накрепко закреплёнными значками. После только что пережитого стала искать она место, где расположиться, подумать. Вокруг посмотрела, успокаиваясь, ища место под сосной, где бы термос, в траве погуще спрятать. Как давно не было, надежда на лучшее в её плоской груди шевельнулась.

   Девчонкой себя вспомнила, беззаботной, смеющейся. Мать, отца… Они где-то в лесу, у костра, вокруг сосны в два обхвата. И мягкий желтый ковер из хвои между ними. Отец одет в модный тогда полувоенный френч с накладными карманами. В нагрудном большие часы. Варя знает – это ему награда за хорошую работу. Полученная к какому-то празднику. Мать её, с лицом утомленным, глазами выплаканными, к нынешней Варе из-за ствола лиственницы выходит. На ней знакомая вязаная кофта, в левой руке сумка хозяйственная, а пальцем правой руки на термос ей указывает.

   «Не удержать ему тепла, – глаза строгие, какие были, когда она на дочь сердилась. И кажется теперь Варе естественным присутствие матери в этом пригородном лесу. – Теплым, слишком светлым был наш дом, – в глаза своей дочери заглядывает. – Который мы не строили! – жёстко. Пальцем ей грозит, смотрит сердито. – Не залечить тебе кровоточащих ран», – букетик из кровохлёбки в её руке, в сторону его отбрасывает.

   В разбитом состоянии, и пошевелить рукой не хочется, очнулась от дрёмы Варя. Стала думать она, так и не принявшая обряд крещения, к чему бы этот сон? Отца вспомнила уже в городской большой квартире. Подолгу он мог смотреть в одну точку. Самому себе он мог сказать: «Время тогда было такое. Меня воспитывала партия».
   И припомнился Варе – как кто плёнку из прошлого, фильм ей стал показывать – эпизод из её далёкого детства.
   – Никогда! – резко отвечал отец на просьбу матери сходить в церковь в другом городе, где его никто не знает!
   – Сходи, повинись. Мне сны стали сниться шибко плохие, – плакала мать.
   – Мой род пресечётся! – с издёвкой отвечал ей отец – пророк хренов, – лицо перекошено в гневе. Губы трясутся, в глазах ненависть к тем, кто нарушает законы советской власти.

   – Варьку пожалей, – мать всхлипывала. Рукам места не может найти. – Если мальчик родится – не жилец. Вчера, как совсем проснуться, голос слышала.
   – Я всё по закону! – лицо у отца строгое, пальцы правой руки в кулак сжаты. – Всех их, гадов, повыковыриваем из тайги.
   И вспомнилось нынче Варе та осенняя непогода, когда к нему пришла смерть.   Умирал отец долго, со стонами, что будили по ночам соседей. Перед своей женой каялся, считая себя виновным в двух ее выкидышах. У дочери прошения просил. Плакал, что было совсем не похожим на него.

   Годы прошли, род пресёкся и в часы просветления разума, вспоминается Варе этот давний разговор родителей. А ещё в эти минуты ей вспоминается – как перст судьбы это! – капли её грудного молока в крашеных черных усах  почти незнакомого мужчины.

   В теплый солнечный день начала сентября Варя пошла в рощу. Похудевшая за те два месяца, в том же старом сарафане со многими значками отличия.    Пораньше, чтобы в кустах спрятаться от детсадовских, которые ей уже дважды грозились. Кто-то из них и вызвал «скорую» для неадекватной в грязном сарафане. Скорее бездомной. Увидев троих в белых халатах, решительно направлявшихся к ней, Варя поняла всё.
   – Здравствуйте, – сказал врач, санитары в нескольких шагах от Вари. – Ну что: поедем? – мирно, буднично спросил он. Как-то даже устало он спросил. Как уже не первая у него в этот день Варя. А еще будут.

   Один из санитаров взял из рук Вари термос и, повертев его в руках, в траву, подальше от тропинки, положил. Другой легко до локтя вариного дотронулся, приглашая пройти к виднеющейся среди стволов машине с красным крестом. Ни на кого не глядя, Варя попросила проститься с тропинкой, по которой ходят её мальчики. Врач кивнул согласно.
   Подбородок у Вари затрясся, ямочки, бугорки по нему заходили. Рот приоткрылся, а в глазах слезинки обозначились. Кажется, с отсветом они, как это бывает у радуги – завета Господа, не насылать потопа на созданных по Его подобию.

   Варя тяжело, как это бывает у уставших, опустилась на колени, сгребла побольше листьев. Лицо опустила в них. Спина подрагивает. С минуту так… Вот, ладони она раздвинула, листья тихо-тихо на землю положила. Желтые все – и это в самом начале сентября! Двое санитаров помогли Варе сесть в машину с красным крестом. Бережно поддерживали во время движения. А когда больничные доктора стали спрашивать о её прошлом, значках, она отвечала, что награды получила от доброго дяденьки, бывшего однополчанина её мамы. Вместе беляков они рубили в Гражданскую войну. Что подтверждало правомочность её принудительного лечения. С тех пор Варю никто не видел. О ней никто не спросил. Как и не было её, ни рода их.

…………….* …………………* …………….. * ……………….

   Где-то месяца через три после описанных нами событий, связанных с адресной помощью, в Зеленоярске объявилась транснациональная компания по производству канцелярских принадлежностей. Она ведёт горные работы по добыче графита.    Говорят, не только графита. Работает она и в Африке, и тамошние мужики-негры по ихним меркам получают неплохо. Но скоро случается какая-то болезнь. Долго не живут.

   Администрация «Присаянского отделения транснациональной компании» уютно занимает весь подъезд, где ещё недавно жила Варина семья.
   Было бы справедливым, если бы там увидели мы и Зиновия Правдина, ещё в застойное время много потрудившегося в создании своего образа как сильного хозяйственника, предлагавшего важные, научнообоснованные наработки структурных преобразований. Ему чрезвычайно понравилось в те годы роль озабоченного неуспехами страны. Выказывая эту озабоченность на публике, он, имея в своем запаснике с десяток заграничных слов, раскрывал одну из принесённых с собою книг и показывал уважаемой публике какие-то графики. Чем и доказывал необходимость радикальной перестройки методов хозяйствования в стране.

   А в последнее время, уже будучи «третьим», и для самого это неожиданно, он стал ностальгировать по прошлому.

   «Я оглянулся окрест себя и душа моя уязвлена стала», – говорил о себе писатель-помещик Радищев в известном романе. А Новозаветные Закхей? Савл? Кажется, что такая переоценка – неожиданная, болезненная – для психологов не является новостью. Вот и вспомнил Зиновий большую реку и как же много на ней островов! Вспомнил первую любовь, какая случается только ранней весной. И стал он часто слышать голос из прошлого – вернись. Как-то случайно в его руках оказалась Библия, уже и не помнит кем-то подаренная в Перестройку.   Случайно раскрыл на Нагорной Проповеди и удивился простоте ее. Нет-нет да вспомнит о ней и во время «адресной помощи остронуждающимся». О своей игре… О Первом Завете. И что, это уже другая история? Нет, это продолжение её.
Смотрящие из либералов не могли не видеть, что за каких-то пару-тройку месяцев он превратился в брюзгу. Перерожденца. Кому понравится, если, например, он говорит о дураках, что выглядывают из телевизора.
   Его место занял другой, не менее эффективный менеджер, Елузай Нямбович, сын известного нам умельца-русофила. Закончив один из престижнейших московских институтов, поселился Елузай в уютном особнячке, законченном строительством за неделю до выборов губернатора. Там, на усадьбе, маленькое озерко с уже завезёнными карасями и успокаивающий шум искусственного водопада. И звукозаписи бубна «там-там», и душераздирающие крики из неиствующей толпы. Неизвестно что требующей в экологически чистом районе, в сосновом бору на берегу той самой реки, что с болью вспоминает Правдин. Как говорится, в нескольких шагах от нового губернатора поселился Елузай. И, кажется, они дружны. Давая интервью Московскому телевидению, Елузай Нямбович весьма лестно отозвался о нём. «Один из лучших губернаторов России, – и, немного подумав, закончил: – если не лучший, – такой вот оценки удостоился только что избранный руководитель области. Подтверждая это, Елузай Нямбович приподнял подбородок, а голову – чуть в сторону. Где-то, наверное, научили его этому. – Ваше превосходительство, – обратился он с экрана телевизора, – ваше предложение о создании федерального фонда помощи транснациональным компаниям, не сокращающих рабочих мест во время кризиса, мы расцениваем как признак вашего стратегического мышления. Успехов вам». И опять поворот головы. Явно, хорошие у него учителя.

   Уже «вставшему на крыло» Елузаю Нямбовичу не откажет в совете и его папа, признанный в обществе за человека высокой социальной ответственности. Ныне уже озабоченного стагнацией экономик бывших советских республик. Он считает: стагнация их экономик есть ничто иное, как следствие  колониальной политики России. Воспитанный на либеральных ценностях, Нямба Станиславович говорил, что было справедливо этим республикам заявить о своих претензиях к Российской Федерации. «За свои имперские амбиции, пусть и в прошлом это, платить надо», –  итожит Нямба Станиславович. «Как быстро он вырос!» – вскричал бы тот, кто знает, с чего когда-то начинал Нямба Станиславович… Что ж, большому кораблю – большое плавание.

   Любит он и отдохнуть. По-русски, с водочкой и шашлычком. На уикенд он собирает друзей. Где-нибудь на берегу большой реки. Они разжигают большой костер, который в тех местах категорически запрещён. По причине возможного пожара. Большого. Но из того места слышатся заразительный смех и возгласы: «А ты помнишь, а ты помнишь?». На это Нямба Станиславович кивает утвердительно. Радуется он успехам друзей. Беспокоится о близких.

   Болезненно он принял информацию о наступивших переменах у Зиновия Филипповича. Свою озабоченность, его отказ от базовых ценностей, Станислав Нямбович выразил и новоизбранному губернатору. На что получил ответ: «Будет вякать… борзеть, – пояснил он афро-американцу, – сам окажется в коммуналке на четыре хозяина. Вместе с семьёй, – задумался поглубже. – А то и устроим ему… как его, встречу со специалистом по болезням головки. Небо с овчинку покажется». Тем и успокоил Нямбу Станиславовича. Его понять нетрудно: сын у него недалеко, на должности он.

   Завидная судьба у других участников событий, свидетелями которых мы стали.
Горбатенький с компаньоном охотно вспоминают о своей работе по приобщению медвежьих углов России к западным ценностям. Их усилия оценены: памятники культуры на старославянском, написанные рукою каллиграфа с заглавными буквами в цвете, что само собою уже искусство, изумляют западных ценителей культуры. Тамошние телевизионщики приглашают горбатого к себе, чтобы послушать о его озабоченности ненадлежащей сохранностью в России памятников. И он получает за свою озабоченность достойное вознаграждение.

   Ираклий Никодимович, при чрезвычайной белизне его халата, как бронежилетом защищённый, всегда готов к выполнению интеллигентной работы. Какие-то награды за это уже имеет. На телевидении его можно увидеть разъясняющим обществу. Истинно, без него не обойтись.
   Не бедствует и профессиональная драматическая актриса – «Беременная». Работает она, как и прежде, по утверждённому сценарию. Как у всякого творческого человека, и у нее бывают срывы. «Перестань придуриваться», – крикнул ей в лицо один. Другой раз, работая с людьми из гиганта машиностроения «Саянтяжмаш», была вынуждена имитировать «кондрашку», стать глухонемой. От простого вопроса о форме строгой бухгалтерской отчётности, о которой она в то время ещё не могла знать. А еще, как-то одному местному театралу она напомнила актрису, сыгравшую Зою Космодемьянскую в театре «Сила есть» в Норильграде. «Едва-едва удалось обратить его сомнения в шутку», – жаловалась она в надежде на понимание трудности в создании образа.
   От любимой ею роли «преждевременные роды» пришлось, к сожалению, отказаться. После обильного кровотечения из-за внематочной беременности, случившегося сразу после очередного «выкидыша». Исполосованная хирургом, находясь в реанимации при смерти, она пообещала Вседержателю навсегда отказаться от этой сцены. Теперь она усиленно штудирует сердечные приступы и параграфы бухгалтерской отчётности.

   Пожелаем же современной мельпомене успеха на тернистом пути к процветанию страны.
   Анжелика Викентьевна ко Дню знаний составила список рекомендованной литературы для старого зэка Алексея. Имея в виду его развитие. Это может показаться очень даже странным, сказавшего в ответ и в самой циничной форме, чтоб она список вместе с её книжками затолкала себе… Не станем выражаться.
К сожалению, не всё хорошо и у самой Анжелики Викентьевны. С трудом ей удалось устроить своего талантливого друга завхозом в школу. А там он стал говорить об отсутствии толерантности в стране. О гонениях на представителей однополой любви. Был замечен в откровенно-нехорошем поглаживании ученика пятого класса. И несмотря на «звонок с верху», директор школы уволила её друга. Чем и выказала себя закостенелым консерватором.

   «Как же трудно быть образованным человеком в этой стране», – узнав о случившемся, тяжело вздохнула Анжелика Викентьевна.
   Натали и подобные им – «Маньки», ведомые Лукавым, танцуют по жизни сообразно возрасту и своих незатейливых желаний. Не сбавляя ритма, не обращая внимания на заветы, которые они не могут не знать.
   Елизавета Саввишна на предложение отдохнуть на пенсии, потупя взгляд, ответила просто: «Поработаю ещё». И чувствуется мысль во взгляде этом: «Не хлебом единым жив человек».

   И последнее.
   Варину комнату в коммуналке забрал себе сосед. Отец того мальчика, что дверь подпирал и умел показывать язычок, покручивал палец у виска. Радовались его родители удачному, почти бесплатному, приобретению. И поглаживал отец головку сына, говоря: «Кто смел, тот два съел». Нашёптывал ему, несмышлёнышу, в этом непростом, но, отнюдь, не хаотичном мире.


   В. Селянинов.
   Красноярск. Осень, 2018.