День Святого Георгия. роман. Глава 32

И мы знаем, что так было всегда,
Что судьбою больше любим,
Кто живет по законам другим
И кому умирать молодым.

Он не помнит слово "да" и слово "нет",
Он не помнит ни чинов, ни имен.
Он способен дотянуться до звезд,
Не считая, что это сон.

И упасть, опаленным Звездой
По имени Солнце.
                В. Цой


*

-  Потому что все святые русской церкви, ну, кроме женщин - или монахи, или князья,  а князья в старину все были военные. Или монах, или воин – парень с бородкой, наконец, разговорился.

- Я не знаю про монахов, но я знаю одно: боевой дух  каждого солдата зависит от того, верит он в правое дело или нет. В то, что его дело правое!  И что в это верит его семья, народ, которому он служит. Что это дело, которым занимались самые лучшие, первейшие люди, вожди и герои.  Что это дело прославлялось в молве, и по телевизору. И тогда он может спокойно идти под пули, бить врагов и самому быть убитым. Но он должен знать, что его дело, его война – святая война – голос у капитана вибрировал от напряжения.

- Да кто же спорит, Сережа! – дядька с культей  как Марина, тоже всех звал по именам и даже немного фамильярнее – я просто о другом говорю. Я говорю о том, что мы живем во времена дипломатических войн. Холодная война – это дипломатическая война. И солдаты в этой войне – только разменная монета! А дипломатия – это война вежливостей.

- Переведи? – попросил капитан.

- Ну, как вам сказать… Я могу не любить Витю, - и дядька показал на вьедливого соседа, который явно скучал в этой компании, - но поскольку я вежливый человек, я - не стану же я бить ему морду! Только потому, что он мне не нравится.

- И это твои вежливые собеседники тебе так руку изувечили, что ее пришлось  отрезать ко всем хренам? – спросил капитан Сережа.

У дядьки действительно были разможжены все… все, разможжено все, что можно было разможжить, а до этого…Дядька был журналист. И довольно известный, как он говорил. Юра, конечно, не знал, никто не знал, все как-то мало интересовались новостями. У всех были другие дела.

- Ты, Дима, не врубаешься, с этими – вежливыми быть нельзя! Эти понимают только силу.

- Вы тоже согласны? – спросил Дима-журналист у парня с аккуратной бородкой?

- Да. Я согласен. Сергий Радонежский был монах. И он благословил воинство Дмитрия Донского на войну! И я согласен. Я вообще не понимаю, почему «непротивление злу насилием» подается, как религиозный догмат?

- А разве нет?

- Разумеется, нет! Это придумал категорически неверующий человек.
 
- Пардон - пардон, граф Толстой был неверующим?! – заволновался журналист.

- С точки зрения православия – нет!

- А можно поподробнее?

- Дмитрий, можно. Но это будет скучно остальным.

- А вы кратенько.

Парень с бородкой призадумался.
 
- А вас все-таки как величать? – спросил журналист.

- Отец Авель – парень не заметил, как все немножечко впали в ступор:" Отец!" "Авель!" – ну, в двух словах: Толстой проповедовал Христианство без Христа. Ну, то есть, он говорил: нужно быть добрым, нужно быть воздержанным, нужно быть то, нужно быть се.

-  Угу. А в реале дело обстоит…- и журналист затаился в предвкушение провала.

- А в реале не нужно быть добрым… Не нужно быть воздержанным… Не нужно силком любить родителей… Не нужно душить вожделение… ничего этого – не нужно!...

Пока не поймешь, что тебе хорошо быть добрым… воздержанным...любить родителей... Вот это чувство счастья, от того что ты сделал доброе дело - это дыхание Христа… Такое ликование изнутри, которое больше тебя… понимаете?

Неожиданно для себя журналист закивал.

- Счастье… Знаете, такое бывает, что вот ты изнутри весь прорастаешь счастьем… Так бывает, когда человек влюблен. Понимаете?

- Если вы этого никогда не переживали, то бесполезно говорить, что вам НУЖНО, ДОЛЖНО И ОБЯЗАТЕЛЬНО.
 
- А как же тогда…

- Ну, да,  как-то же надо себя заставить, да? вы об этом?

Журналист покивал. И отец Авель продолжил:

- Но чтобы это понять… Чтобы это понять, нужно пережить и другое еще… Нужно погрузиться в разврат. Отвергнуть родителей. Убить. Ограбить. Все потерять. Всех.  Как в нашем случае, потерять руки, ноги, мобильность,  самостоятельность, профессионализм. Упасть в отчаяние, в самую бездну отчаяния… И тогда у тебя останется только Бог. Никого больше. И тогда все станет по-другому! Все пустое станет очевидно пустым. Окажется, что все ценное – так просто.

- Ага, - вдруг вставил Витя-въедливый – «На войне как на войне: патроны, водка, махорка в цене,  А на войне – не ровен час, а то ли мы, а то ли нас…»

Отец Авель повернулся к нему и закивал, отбивая указательным пальцем ритм.

Дима-журналист, жестом показал, мол, песни потом. И Витя послушно замолчал.

- Вот  тогда остается только попросить милости…И если  попросить… Обязательно будет ответ… у всех по разному… Вот, это такой момент обращения, у каждого верующего свой, но у всех он есть. Своя встреча с Богом. И тогда понимаешь, что приют есть. И он в твоем собственном сердце, понимаете? Но тогда твое сердце – священный сосуд, не твой, а божий.  Твое сердце – оно не твое, а божье. И это такое счастье! Понимаете?

Все закивали.

- Ну, вот. Если слушать этим сердцем, то вопрос, почему НУЖНО, ДОЛЖНО и ОБЯЗАТЕЛЬНО не встает. Сердце сочувствует, и ты идешь, и делаешь то, что велит тебе твое Божье Сердце. Вот и все.

Ошеломленный журналист вернулся все-таки к своим вопросам:

- Ну, хорошо, сердце говорит то-то, а если это неуместно, невыгодно, там, я не знаю, обременительно.

- Вы сейчас лукавите, Дмитрий… Вы же все уже поняли… Вас никто не заставляет!... Не делайте!

- А вы?

- Я - другое дело. Я - монах. У меня опыт, закалка и дисциплина.  Но даже мне не всегда удается преодолеть то, о чем вы говорите. Это искушение. Я и на войну уехал, потому что разочаровался.

- В вере?

- В верующих... Может, и правильно сделал. Может, нет… Но я привык слушать свое сердце. Его Сердце. Мне с ним лучше, чем с вами. Простите, как есть. Просто он любит,  вас любит. Меня любит. А я его слуга, и всего лишь ношу его сердце. Даже если оно болит. Я же слышу, как оно болит. Разве я могу его оставить одного? Я его чувствую. Как оно страдает за всех, и молится за всех, и любит всех. И примет всех. Кто постучится. Стучитесь, и обретете…

В палате повисло молчание. Наверное, минут на пять. Потом его прервал мальчик со своей койки от окна:

-  Отец Авель, можно вас – сказал он тихим баском.


*


За обедом  к Юрику подсел въедливый Витя:

- Майор, мы тут решились скинуться по морфинчику, ты будешь участвовать?

- В смысле? – спросил Юра  и заправил в рот больничную алюминиевую ложку.

- Ну, в смысле потерпишь, поди, полдня, без дозы, - подсел с другой стороны капитан.

Юра на какое-то время прекратил жевать, и повернулся к капитану:

- Вы хотите мальчика поправить? – спросил он напрямую.

Капитан кивнул. Юра повернулся к Вите противному. Тот тоже кивнул. Тогда Юра кивнул:

- Журналисту не говорите.

- Это его идея – ответил капитан.

Юра ошеломленно поглядел на капитана и поискал глазами. Дима сидел за одним столом с отцом Авелем,  и что-то ему рассказывал, увидев, что на него пялятся, нахмурился и махнул им рукой.


*


Отец Авель развил бурную деятельность. Долго говорил с пареньком. Научил его иисусовой молитве. Подключил мать. Вместе они что-то бубнили возле кровати ребенка. Мать просветлела, мальчик начал разговаривать, улыбался. Позволил себя вымыть.  Назавтра батюшке принесли всякие причиндалы, и черное платье, он все это одел и  в таком виде чего-то там колдовал, намазал парню лоб  маслом, протянул руку для поцелуя. Мальчик послушно приложился. Монах еще раз всего его обмазал. И снова забубнил, что-то тихое. Особенно удивило Юрика то, что он сам как будто бы не удивлялся. Он поймал себя на каком-то непонятном благоговение, перед всеми этими ритуалами. И еще он пробовал прислушиваться к своему сердцу. Сердце плакало. Да. И при этом дышало каким-то невозможным счастьем. Счастьем утешения, что ли.

 
Следующее утро  началось с суеты: сестры носились туда-сюда. Пришел доктор. Зафиксировал перемены на бумажках. Привезли каталку. Мужчины сгрудились вокруг кровати у окна. Мальчик лежал бледный и вытянувшийся. Черты расправились и стали красивы. На губах застыла светлая  улыбка. Батюшка спросился, ему разрешили, и он помолился. Однорукие мужчины сами переложили тело на каталку, для этого пришлось поучаствовать всем. Это был такой прощальный привет: «Спи спокойно, дорогой товарищ!»

Юрик весь день потом дышал этим горьким счастьем, о котором говорил Отец Авель в самом начале - счастьем доброго дела - дыхание Христа… Такая печаль что ли, которая больше тебя… понимаете?