Спасение в смерти

               
               
 
 
               
                Владимир Зорин

               
                Посвящаю маме
               
                Марии Михайловне Зориной




                Спасение в смерти
                (киноповесть)

 
                Глава 1         
                Партизаны         

  По заснеженному лесу, проваливаясь в сугробе, пробирались два человека в шинелях солдат Красной армии. Уставшие, измотанные в тяжёлых условиях неблизкой дорогой, они решились на привал, когда возникла на то очередная необходимость. Ветвистая сосна успешно укрыла солдат от чужих глаз, хотя вряд ли в вечернем зимнем лесу  такие могли отыскаться, и воины, словно по команде, тесно прижавшись, друг к другу, оказались в плену дремоты. Она уже стала переходить в губительный при таком морозе сон, как вдруг один из солдат, выглядевший старше, открыл глаза и через несколько секунд он уже расталкивал уснувшего молодого товарища:
  – Федотов, Федотов, не раскисай. Не время пока. Смерть это сейчас, понимаешь?
  Не сразу, но Федотов последовал примеру, желавшему ему добра. Открыл глаза и сделал это так, словно ничто только что не угрожало ему:
  – А, Лукин. Обожди немного, я сейчас.
  – Нечего ждать. Отдохнули малость, а теперь и двигаться время.
  – Ещё немного, Лукин. Сил нет больше.
  – Разве ж у тебя одного. Всем трудно. Я как представлю детишек под бомбёжкой, сердце замирает. Всё война проклятая. Что делает, зараза.… Слышь, Федотов, я вот всё думаю. Может, ещё кто из нашего полка ушёл. Не может же так, чтобы мы двое. Хотя немец так пёр, что лично я только сейчас очухиваться начинаю. Ну, ничего, придёт время, за всё посчитаемся.
  – А что если не дождаться нам…
Сомнений у Федотова оказалось больше уверенности Лукина.
  – Знамо дело, сложа руки, будешь сидеть – ничего не высидишь. Не ждать нам надо, а воевать с оружием в руках. А пока вот, до своих добраться… Интересно, как здесь насчёт партизан.
Лукин, словно отыскивая таковых, огляделся, но внезапно замер, к чему-то прислушиваясь. Скоро и Федотов слышал недалёкое шумное движение военной техники.
  – Танки… немецкие. Видать дорога близко,  – уверенно определил обстановку Лукин, забывая о прежнем намерении торопиться в дальнейший путь.
  Федотов, после задумчивости, весьма недружелюбно взглянул на широкий затылок однополчанина и, расставаясь с усталостью, с уже каким-то твёрдым намерением встал и зашагал дальше в лес.
  – Далёко ли? – обернулся Лукин.
  – Да надо мне, - намекнул Федотов, но едва оказавшись один на один с природой, стало ясно: ни о чём подобном он не помышлял. Усилия солдата закончились, когда в его руках появился небольшой, но увесистый ствол молодой сосны.
  Различая возвращающегося Федотова по хрустящим на снегу шагам, Лукин, не оборачиваясь, спросил:
  – Случаем никого там не приметил?
  Ответ однополчанина был неожиданным. С сильным замахом он обрушил ствол на голову ничего не подозревающего Лукина, и тот сразу повалился в начинающий становиться окровавленным, снег.
  Ещё несколько сильных ударов по голове, и  Лукина больше ничего не волновало на этом свете.
  Снимая с убитого варежки и пихая их в карман своей шинели, Федотов попутно, ногой, торопливо засыпал покойника снегом, пока не услышал за спиной приказ:
  –  Подними руки!
  Выполнив приказ, Федотов медленно обернулся и опустил глаза, когда понял: сейчас надо будет оправдываться.

  В землянке командира партизанского отряда Савельева шла подготовка к скорой диверсионной операции в тылу врага. В акцию, как явствовало из разговора, намечалось включить весь численный состав небольшого отряда.
  – Согласно сведениям, какими мы располагаем, эшелон пройдёт завтра. Ещё раз напоминаю, товарищи: надо быть готовыми к любым неожиданностям.
  Для немцев этот эшелон на вес золота. По некоторым сведениям, они собираются вооружить с его помощью пятнадцать танковых дивизий. Сомневаться не приходится: охрана, проверка пути со стороны врага будет тщательная,-  объяснил всю сложность предстоящей задачи командир отряда, интересуясь у замполита: – Как подрывники? У них всё готово? – Да, Фёдор Андреевич, ребята в полной готовности.
  – Значит, завтра поутру начнёт завариваться вся эта каша. Для полной уверенности, взрывчатку будем закладывать на четырёх участках, интервалом в пятьдесят метров. Взрывчатку надо усилить двумя-тремя противотанковыми минами. На это прошу обратить особое внимание.
  – Не лишнее ли, Фёдор Андреевич,- у кого-то из присутствующих возник повод слегка засомневаться.
  – Да нет, не думаю. Состав огромный. Одной взрывчаткой может только сбить рельсы. А это лишь полдела. Наша задача – уничтожить всю боевую технику и прилегающую к ней живую силу противника.
  Савельев склонился над  лежавшей на столе картой, в который раз мысленно прорабатывая каждую деталь завтрашней акции, но тут в землянку быстро, от мороза, вошёл часовой:
  – Разрешите, товарищ командир! Там разведчики вернулись. В лесу задержали одного. С виду, вроде бы свой. Вот его документы.
  Савельев принял из рук вестника красноармейскую книжку, затем комсомольский билет, и, ознакомившись с содержанием важных кожаных доказательств, остался уверен:
  – По документам, вроде бы свой. В чём же загвоздка?
  – Вёл он себя странно. Труп в снегу закапывал. Прятал вроде.
  – Час от часу не легче. Дел невпроворот, а тут ещё… Ладно, по-быстрому всех сюда, - желая без задержки покончить со всеми неясностями, приказал командир.
  Часовой, распахнув дверь, громко выполнил приказ.
  Вошёл Федотов, за ним разведчики.
  – Разрешите доложить, товарищ командир! Задержан нами в лесу,- отрапортовал один из разведчиков, и Савельев всё своё внимание отдал задержанному солдату:
  – Фамилия?
  – Федотов.
  – Так… К рядовым, значит, себя уже не причисляешь, - упрекнул Савельев, и обратился к разведчикам:
  – Что стряслось? Только без предисловий.
  Дополняя друг друга свежими воспоминаниями, разведчики выстроили короткий рассказ:
  – Значит так, идём мы по лесу. Кругом всё тихо. Это сначала. А потом, вроде как крики, стоны. Ну, мы туда. Смотрим, этот… Федотов, чего-то в снегу возится. Подошли ближе. Снег распорошили, а там солдат. Мёртвый. Голова вся в свежей крови, а рядом лежит тяжеленная оглоблина, и тоже в крови. Ею, видно и…
  – Понятно.
  – Ничего не понятно, Фёдор Андреевич,- не согласился с командиром один из разведчиков. – У убитого были документы.
  Ознакомившись ещё с одной красноармейской книжкой, Савельев обратился к Федотову:
  – Вы что же, в одном полку служили?
  – Однополчане,- согласился Федотов.
  – И как же вы двое оказались вне полка?
  – Наш полк удерживал станцию Покровка. В сорока километрах отсюда. Попал под сильный обстрел. Должен был отступить, и оказался в окружении. Долго отбивались, потом хаос, паника… Кто сдался в плен. У кого хватило мужества – давай стреляться. Не знаю как, наверное чудом, нам двоим удалось избежать и того и другого. Может быть ещё кому-то, не знаю. Целые сутки блуждали по лесу. Потом поняли: недалеко немцы. Тут Лукин и предложил переметнуться к ним. Всё равно, говорит, подыхать. Так уж лучше от пули, чем от холода и голода. Ну, тут я не стерпел и его…
  – Это правда, товарищ командир! Поблизости продвигалась колонна немецких танков, -  поделился информацией один из разведчиков, считая её важной.
  –  Оружие при вас было? – суровые глаза Савельева пронзительно смотрели на Федотова, как бы призывая его начать говорить правду.
  – В таком аду не оружие стараешься уберечь, а жизнь, – виновато попробовал оправдаться Федотов.
  –  На войне жизнь без оружия не спасти, – резонно заметил Савельев и обратился к разведчикам:
  –  Стало быть так… Этого пока под арест. Еды и воды не давать. Поголодает, как следует, сразу всю правду выложит.
  Разведчики, выполняя приказ, вывели задержанного на улицу.
  – Не чересчур ли, Фёдор Андреевич, – сомнение выразил политрук отряда, и Савельев просто не имел права публично не отреагировать на это:
  – Этот Федотов чего-то боится. А зачем ему, спрашивается, своих бояться, если не виноват. Выходит так, что совесть не чиста. Вот уж тут и допытайся: вроде бы свой, русский и документы в порядке, а вот что там, на душе у него делается – это ещё посмотреть надо. Душа – это ведь не красноармейская книжка. Посмотрел – и сразу понятно, что к чему. Тут случай и время нужно. Такой случай, от которого у человека душа наизнанку вывернется. И вот война, как раз и есть такой редкий случай.

  Деревянная дверь, скрипнув, шумно отворилась, и Федотова грубо втолкнули в тёмное затхлое помещение.
  Оставшись один, он огляделся, отыскивая место куда бы, наконец, присесть.
  Но в следующий момент отшатнулся от внезапной неожиданности.      Федотов почувствовал себя не в одиночестве. Это не одиночество придало ему ещё больше мрачности создавшемуся положению, в котором пребывал ещё совсем недавно полноправный боец Красной Армии.
  Первое, что увидел Федотов – болтающиеся в воздухе ноги, облачённые в кирзовые сапоги. Поверх них можно было различить солдатскую юбку.
  Задрав выше голову, арестант разглядел девушку в фуфайке, шея которой была затянута петлёй.
  Страшная догадка мелькнула в голове Федотова. Он шарахнулся к двери, отчаянно застучав в неё.
  – Ну, чего ещё? Проголодался уже. Так не велено кормить. Сам, небось, слыхал, – раздался сердитый голос часового.
  – Надо мне…
  – Ну, а раз надо, валяй там. Не обеднеем, – часовой спокойно принимал и такой довод.
  – Я только сказать.
  – А с пленниками вообще не положено разговаривать.
  – Открой, сука! – на другом языке отчаяния заговорил пленный, и у часового тоже кончилось терпение:
  – Ну, гад, за суку ты сейчас крепко поимеешь!
  С воинственным намерением наказать сквернослова, часовой снял с двери замок и тут же распахнул её.
  – Посмотри-ка туда, – Федотов кивнул в темноту.
  Часовой, не мешкая, достал из кармана потёртого ватника фонарик, и осветил мрак.
   Когда перед ним предстала та же картина, что совсем недавно и перед глазами Федотова, партизан, словно чего-то подобного ожидая, виновато опустил глаза и медленно вышел из сарая. Федотов смотрел ему вслед, ничего не понимая и одновременно догадываясь: произошло нечто серьёзное, может быть из ряда вон выходящее.
   Часовой вернулся в сопровождении двух партизан. Все трое аккуратно высвободили девушку из смертельного объятия петли, вынесли её из сарая, положили на снег, в скорбном молчании сняли шапки.
    К месту происшествия уже торопливо сходился народ. Тесным кольцом обступая совершившую суицид девушку, люди молча смотрели на неё и кто-то, подобая недавно часовому, виновато прятал глаза.
  – Эх, дочка, дочка! Зачем же так-то! – с горечью произнёс, видимо за всех присутствующих, Савельев.
  – Неужели из-за Степана? – недоумевал рядом политрук.
  – Боюсь, что да. Степан был для Танюши слишком дорог. И я теперь начинаю думать: не слишком ли круто мы с ним обошлись.
  – Круто с предателем Родины? Степан служил немцам, причём сознательно. За приговор проголосовали все, – напомнил политрук.
  – Но ведь мы даже и не выслушали его. Может быть, он хотел искупить вину. А мы не дали ему последнего шанса. А она… она не перенесла этого. Если бы знать, что всё так кончится… Савельев, ещё раз взглянув на лежащую на снегу девушку, отвёл глаза и позвал:
  – Сухарев!
  От людской толпы отделился человек с винтовкой через плечо, и поторопился подойти к Савельеву.
  – Слушаю, товарищ командир!
  – Похоронить со всеми почестями. В общем, как полагается, и рядом со Степаном. Место, надеюсь, помнишь?
  – Рядом с этим гадом?! – так и вскипел от негодования партизан.
  – Отставить, Сухарев! Настоящая любовь про меж ними была. Понятно? – спокойно остудил пыл Сухарева командир, под заключение строго добавив:
  – Выполнять приказание!
  Командир собрался уйти, но увидел Федотова. Приткнувшись плечом к косяку двери сарая, он равнодушно наблюдал за происходящим. Савельев подался к пленнику, упрямо заглянул в его глаза, с намёком спросил:
  – Ну, солдат, вспомнил, как было на самом деле?
  – Нечего мне вспоминать более того, что вам сказано было.
  – Дерзок ты, однако, солдат, – упрекающе покачал головой Савельев и тут же приказал часовому:
  – Глаз с него не спускать. Хотя, если и он – как Танюша… большой беды не будет.
  – Усёк, служивый? – усмехнулся часовой и ехидно взглянул на пленного.
   А Федотов с лютой ненавистью смотрел вслед уходящему Савельеву и думал: окажись сейчас в его руках какое ни на есть оружие, не задумываясь, выстрелил бы в эту маленькую фигурку большого значения.


                Глава 2
                Предательство

  В глухую холодную ночь, в расположении партизанского отряда появилась группа солдат.
  – Стой! Кто такие будете? – без тревоги окликнул часовой, разглядывая на военных шинели бойцов Красной Армии.
  – Свои, браток, свои! Доложи командиру!.. Ну, вот, кажется и добрались, –
тихо, не без удовольствия, произнёс последние слова стоявший впереди всех, хоть и молодой, но представительный капитан, провожая взглядом убегающего радовать начальство, часового.
  – Когда начнём? – спросил капитана находившийся рядом, совсем юный, старший лейтенант. Тот взглянул на свои наручные часы, и, разглядев на них циферблат, негромко приказал:
  – Ровно в четыре. Предупредить всех. Сверим часы.

  Савельев возвратил капитану его красноармейскую книжку, когда не осталось никаких сомнений относительно подлинности важного документа.
  – Ну что, капитан, очень рад, – командир партизан крепко пожал неожиданному гостю в звании, руку.
  – Вы, как нельзя кстати. Завтра… впрочем, теперь уже сегодня, мы задумали осуществить одну сложную операцию в тылу врага, и, скажу честно, одолевали сомнения: удастся ли без особых потерь. А теперь, когда с нами ещё почти пятьдесят человек, тут уж возникает уверенность. Покажем гадам… и дело с концом.
    В землянку, сбивая с полушубка налипшие хлопья снега, вошёл политрук.
  – Всё в порядке, Фёдор Андреевич. Люди разместились.
  – Накормлены?
  – Хоть и не без труда, но накормлены все. Сейчас готовятся ко сну.
  – Добро. Будем и мы отдыхать. Располагайтесь здесь, капитан, – Савельев указал на пол, толстым слоем устланный еловыми ветками, и, прежде чем пройти к месту, где и его ждала подобная постель, спросил:
  – Всё же, капитан, не могу не уточнить. Как всё-таки набрели на нас, в такой час? Неужели везение?
  – Везением можно назвать то, что в пол версте отсюда мы набрели на вашего дозорного. Он и указал к вам дорогу.
  – Ну, это, пожалуй, ещё не везение. Удача скорее в том, что вы оказались именно в этом лесу, а не в другом… Однако, спокойной ночи, капитан. Сегодня денёк будет не из лёгких. Подъём в пять. Три часа, конечно, не роскошный отдых, но всё же. Как ваши люди, не будут нервничать?
  – Не такой народ мои ребята. Всё будет в порядке, командир.
  Сомнения пропали, и Савельев, заканчивая разговор, погасил керосиновую лампу.
  Между тем, где-то в лесу, сильный холодный ветер заносил снегом закоченевший труп дозорного партизанского отряда.
  В эту первую ночь, проведённую в мрачных стенах арестантской, Федотов не думал о сне. Как призрак бродил он из угла в угол, словно торопил дальнейшие события. А они были следующими: Савельев проснулся от тяжёлого предчувствия, открыл глаза, и увидел нацеленный на него парабеллум. Пистолет находился в руке его гостя, капитана, который сейчас на полных правах человека, завладевшего исподтишка преимуществом, приказывал:
  –  Тихо. Поднять руки. Встать.
  Получив возможность оглядеться, командир партизанского отряда убедился: политрук, а с ним ещё два командира групп, находившихся здесь, арестованы. Обезоруженных людей держали под прицелами автоматов два человека в форме бойцов Советской Армии.
  –   В чём дело, капитан? – сурово спросил Савельев.
  –   Всё дело в пустячке, командир. Ты и весь твой вшивый отряд арестованы. Ещё вопросы будут?– улыбнулся капитан, будто только сейчас слова были произнесены не им.
  –   Кто вы?
  – Это уже ближе к делу. Слышал что-нибудь о Русской освободительной армии? Ну вот, любуйся. Перед тобой небольшая её часть. Теперь, когда тебе всё известно, может быть, всё-таки поднимешь руки.
  Понимая, что сопротивление бесполезно, Савельев был вынужден выполнить приказ.
  В то же время, застигнутые врасплох партизаны, безжалостным образом (кто босиком, кто без верхней одежды) выгонялись из землянок на мороз. Привилегию в этом отношении получил лишь командир, появившийся в своём обычном полушубке, подпоясанном солдатским ремнём.
  Перед построившимися в неровные ряды, замерзающими на холоде партизанами, вышел капитан и призывно заговорил, покуривая при этом немецкую сигару, огонёк от которой хорошо просматривался в темноте зимнего раннего утра.
  – Сёстры и братья! Мы – ваши соотечественники! Так же как и вы воевали в Красной Армии. Хотели спасти Россию, но мы были обмануты, как обмануты и вы сейчас…
  Савельев не слушал душевных излияний предателя Родины. Всё что он захотел и смог сейчас сделать, это снять с себя полушубок и накинуть его на озябшие плечи немолодой женщины, с которой оказался рядом.
  – Поэтому призываю всех вас последовать нашему примеру, и в истинных интересах нашей общей Родины, вступить к нам в освободительную бригаду. У нас все равны. Все свободны. Только такой мы видим будущую Россию. Свободной! После письменной присяги, любой из вас будет зачислен в нашу бригаду. Великая Германия приглашает всех к сотрудничеству, и не сомневайтесь, она по достоинству оценит заслуги каждого из вас. Капитан закончил. К нему подошёл подручный, толкая вперёд Федотова.
  –  Это ещё откуда?
  –  Содержался под арестом, – пояснил солдат.
  –  За какие же это грехи?
  – К вам хотел перейти, – ответил Федотов, и его искренность легко передалась капитану.
  –  К кому это к нам?
  – К вам. Я всё слышал. Надоело под смертью ходить. У немцев, думаю, спокойней будет.
  – Верно думаешь. Ты, я вижу, не из партизан. По всей форме обмундирован. Какого полка?
  –  Двести двенадцатого мото-стрелкового.
  –  Считай, повезло тебе, парень. О подробностях потом. Как ты здесь оказался и всё прочее. Сейчас главное ответь. Будешь верой и правдой служить великой Германии? Деньги, водка, паёк, бабы – это всё без проблем, – пообещал капитан, а Федотов и без того не раздумывал:
  –  Согласен.
  –  Я же говорил, сволочь это, – со злостью сплюнул Савельев, удостоверившись, что ряды изменников Родины пополнились ещё одним отпетым негодяем.
  – Итак, сёстры и братья! Кто не хочет защищать истинные интересы своей Родины, выйдите из строя! – заключил итог уговоров капитан.
  С невесёлой миной, убедившись, что партизаны все как один сделали шаг вперёд, сопровождая свою непреклонность проклятиями и бранью в адрес предателей, капитан, теряя терпение, вырвал из рук стоявшего рядом солдата автомат, и протянув его Федотову, пояснил коварную задачу:
  – Ну, парень, докажи свою преданность великой Германии.
  Понимая, что назад пути нет, Федотов дал длинную очередь по людям, действительно защищающим " истинные интересы своей Родины". И место, где недавно стояли эти люди, стало усыпано их трупами, их кровью, их стонами.
  Федотов закрыл глаза, выронил тёплый от работы автомат, и вдруг побежал, приткнулся наскоро к ближайшей сосне – его стало тошнить.      Когда с ним немного прошло, он поднял голову, но едва увидев, как солдаты добивают стонущих раненых, тут же всё повторилось.
  Подошёл капитан. По-своему посочувствовал:
  – Сам готов блевать. Нажрался тут у них всякого дерьма, и это с моим-то желудком. Ты всё сделал правильно. По сути, они были обречены. Человек всегда обречён, если не шевелит мозгами. Теперь верю, что ты с нами. Пойдём. Больше здесь делать нечего. Капитан одобрительно похлопал способного ученика по плечу. Федотов пошёл за "учителем", но не выдержал, оглянулся и увидел: партизанские строения пожирает безжалостный огонь, как бы ещё больше усугубляя совершённое злодеяние. В темноте металось красное зарево огня. Слышалась автоматная стрельба и последствия: доведённые до отчаяния и страха крики и стоны людей.


                Глава 3
                Староста

  Такие сны уже не первую ночь посещали старосту своей родной деревни Холмогорово, Михаила Зинченко. В который раз он просыпался в холодно-бредовом поту. И было отчего. Не одна карательная акция, по уничтожению мирных советских граждан, была на совести душегуба (душегубом окрестили Зинченко сами земляки). Сколько человеческих жизней, с благословения его лёгкого предательства, были, не задумываясь, загублены: повешены или заживо сожжены. Слухи о зверствах иуды в русском обличии прокатились по соседним деревням и сёлам. Зинченко прекрасно знал отношение к себе большинства своих земляков. Ему не раз доводилось, проходя по деревне, видеть их пристально-зловещие взгляды, однозначно предрекающие ему скорую смерть. Может быть поэтому, сначала как-то задними мыслями, потом всё отчётливей и отчётливей, Зинченко начал беспокоиться за свою жизнь. На улице теперь его можно было редко встретить в одиночестве. Только в сопровождении немецкого солдата. Приняв близко к сердцу ненапрасные опасения старосты – так распорядился сам бригаденфюрер Штейнглиц, в подчинении которого связующим звеном держались особые воинские подразделения…
Дома же Зинченко чувствовал себя посвободней, нежели на деревенской дороге, и тому в большей степени способствовал браунинг (личный подарок бригаденфюрера), который он всегда держал при себе.
  Вот и сейчас, едва только в сенях послышались чьи-то шаги, староста тотчас вспомнил про браунинг, сунул руку под подушку, где после ночи всегда держал оружие. Когда же увидел на пороге немецкого солдата, бросил ту затею.
  – Здорово, Зинченко! Узнаёшь того, с кем когда-то знался? – странно, но заговорил немец на чисто русском языке.
  Всё очень быстро прояснилось, когда Зинченко назвал фамилию гостя.
  – Грех забывать таких орлов как ты, Рубахин. Ну что, выписали тебя. Пошло, стало быть, дело на поправку.
  – В этом ты прав. Ошибочка в другом. Ну кто ж сейчас выписыват. Это не в мирное время, где тут тебе история болезни и укольчики по расписанию. Война, а это значит – привели мало-мальски в порядок и выметайся на все четыре. Иначе кто же за тебя воевать будет. Вот такие лапти, Зинченко. А ты "выписали". Эх ты, а ещё староста, да которого вся округа боится.
  Рубахин усмехнулся, довольный от того, что поддел старосту, и, показывая последствия своего ранения, прихрамывая, подошёл к табурету, устало опускаясь на него.
  – Ну, ты не очень-то распыляйся. А то ведь не посмотрю, что общее дело делаем, – быстро обиделся Зинченко, не забывая, по традиции, и постращать, одновременно обтирая своё потное тело, заранее приготовленным для этого, полотенцем.
  Рубахин уже входил в другое состояние:
  – Ребята наши, как слышал, на дело пошли. Когда быть обещались?
  – Какие уж тут обещания. Али не знаешь, какая добыча их в лес поманила. Как ушли третьего дня, так никаких известий.
  – Может, разгадали их? – неуверенно, сам испугавшись своей мысли, предположил Рубахин.
  Зинченко же проявил железную убеждённость: – Ну чего несёшь, контуженый. Как их разгадать-то. На всех же форма красноармейская. Документы в исправности. Всё как полагается. Тут не гадать, ждать надо, дурья твоя башка.

  Федотов держал перед собой документ на немецком языке, с чёрной свастикой в верху текста и в какой-то момент растерянно посмотрел на бригаденфюрера Штейнглица.
  – О, не напрягайтесь так, господин Федотов. Ничего страшного для вас здесь не содержится, уверяю вас, – с неплохим русским произношением успокоил бригаденфюрер, и обратился к человеку, который ещё несколько часов назад, в обречённом партизанском отряде, предъявил свою красноармейскую книжку на чин капитана Красной Армии.
  – Господин Швец, введите новичка в несложный курс дела.
  – В документе говорится, что ты, Федотов, добровольно изъявил желание вступить в состав РОА, так называемой "Русской освободительной армии", и готов отныне выполнять любые задания её командования. Измена и предательство караются немедленной смертью. Если принимаешь такие условия, поставь свою подпись. Ну, а если нет…
Швец посмотрел на Федотова так, словно предлагал ему единственный шанс, воспользовавшись которым, он смог выжить в этой кровопролитной войне.
  Загнанный в угол добровольным предательством, Федотов подписал документ.
  Швец подытожил сделанное:
  – И всех делов-то! Теперь ты полноправный боец РОА. На тебя будет заведено досье. Личное дело, по-нашему. Главное, кое-какие заслуги у тебя уже есть.
  – Мне кажется, господин Швец, сейчас для вас самое разумное – это присоединиться к вашим товарищам. Смойте с себя всю партизанскую заразу. А посему в баню! После чего отдых. Трое суток. Заслужили. И вы, голубчик, в первую очередь. Уж я то знаю вашу мёртвую хватку.
  Подчёркивая свои слова, бригаденфюрер уважительно посмотрел на Швеца и тот, прежде чем покинуть временный кабинет-избу хозяина, верноподданнически прокричал:
  – Хайль Гитлер!
  Федотов хотел удалиться молча, но Штейнглиц помешал ему:
  – А вы, господин Федотов, разве не хотите присоединиться к вашему доблестному соотечественнику, и я надеюсь в скором ближайшем будущем другу?
  Федотов расценил это как приказ и произнёс чужие, непривычные, ещё совсем недавно враждебные слова, явно уступая Швецу в темпераменте:
  – Хайль Гитлер!

  Стол в доме старосты Зинченко буквально ломился от яств. Здесь можно было увидеть свежую курятину, колбасы, копчёное сало и прочее… Наконец, достойное место по праву отводилось немецкому шнапсу.
  Такой размах бойцы РОА сооружили по поводу одержанной ими большой победы, уничтожив небольшой партизанский отряд. Каждый из изменников Родины, уже достаточно принявший спиртного, в разговоре друг с другом старался себе отвести особую роль в той карательной акции.
  Бабка Матрёна, по воле Зинченко готовившая угощение для гостей, должна была выслушивать кощунственное хвастовство, и мысль, что у соотечественников в это тяжкое время сумела подняться рука на своих же соотечественников, не укладывалась в её голове, и она то и дело крестилась.
  – Да, долго они нам житья не давали, сволочи. То эшелон под откос, а то ещё намедни старосту соседней деревни порешили, – зло вспоминал Зинченко.
  – Так глядишь скоро и до тебя добрались, – сказал кто-то, а старосте и не было резона отрицать:
  – Может и так. Только теперь про то  пустой разговор.
  За столом молчал разве что Федотов. Совсем было не узнать его. В пору облегала его худые плечи эсесовская форма, чёрная по цвету и по предназначению – для свершения тёмных дел. Сам, поступивший на новую службу, был гладко выбрит, коротко пострижен.
  – С боевым крещением тебя, хлопец, – поздравил новичка Зинченко, радующийся каждому новому пополнению.
  – Только чего ж не весел то, а? Ведь большое дело сделали. Сам то из каких мест будешь?
  – Вологодский я.
  – Хороший город, красивый. Бывал в мирное время. Отец, мать живы?
  – Мама.
  – А с отцом что же?
  – Похоронка пришла. На третий месяц войны.
Ответил Федотов и задумался. Кое кто из сидящих за столом, перестали жевать, и тоже нашли повод для раздумий. Внезапно зашедший в тупик разговор, вероятно, заставил вспомнить каждого из них что-то своё, личное, может быть так до конца и не пережитое.
  Понимая всю ненужность такой обстановки, Швец, на правах старшего, дал иную тему для разговора с новичком:
  – Ну и сколько же тебе стукнуло на сегодняшний день?
  – Двадцать три.
  – Похвастаться есть чем. Ну и как, обзавёлся женой?
  – Не успел.
  – Ничего, Федотов, ты главное не тушуйся, – мрачно подбадривал Швец. – Вот староста сегодня будет распределять нашего брата на постой, так мы его попросим отквартировать тебя к кому помоложе, да посговорчивей. А… как, Зинченко, сделаешь для молодого человека?
  – Чего ж не сделать. Это мы завсегда, – староста расплылся в услужливой пьяной улыбке, подмигнул Федотову, пообещал, заодно советуя:
  – Девка мёд, только ешь. Да смотри не перенаедайся. Вред это для первого раза…
  – Бабка!..  –  позвал Зинченко старушку от плиты. – Проводи молодца к Зыковым. Да скажи, я велел.
  Когда Федотов в прихожей надевал шинель, Зинченко подошёл к нему, обнял, еле устояв на ногах.
  – Нравишься ты мне, парень. Я в твои годы тоже больше молчал. Это сейчас рот не закрываю… Ты вот что. Если она того, девка то, будет чего кочевряжиться, наганом припугни. А то пристрели кого-нибудь для остраски. Мамашу её, или вот хоть бабку.
Староста кивнул на бабку Матрёну, сейчас собиравшуюся в дорогу для провожания, но услышав такой наказ, от которого, возможно, жить ей оставалось всего ничего, она со всей старушечьей прытью выскочила в холодные сени. Федотов последовал за ней, успевая услышать слова старосты:
  – Да в кладовку зайди! Из продуктов возьми кой-чего. С пустыми руками не ходи. Примут плохо. Такие шельмы. Ухо востро держать надо.

 
                Глава 4
                Клавдия

   В тёмный вечерний час, по деревенской улице, широкой из-за немецкой военной техники, шли двое. Староста Зинченко узнавался сразу. Рядом шагал ещё один изменник Родины, по фамилии Губа. С надеждой заглядывая в опухшую от попойки физиономию старосты, он вопрошал:
  – Слышь, Зинченко, а она того… детьми обзаведённая?
  – Где там. Свадьбу справила за неделю до войны. Ну, муженька её, понятно, в срочном воинском порядке… а через полгода похоронка: пропал без вести. А уж как любили друг друга. Даже я грешным делом раззавидовался. А было отчего. Я Клавдию приметил, когда ещё в девчонках была. Ладная, работящая, на разговор не брезгливая. Сиськи её потрогать ни тогда, ни сейчас бы не отказался. Да только не сговориться нам пока, видно. А силком я не хочу. Другую бы взял, а её не буду. Хочу, чтобы сама. Да ещё в ножки поклонилась. Тебе её отдаю не за просто так…
  Зинченко остановился, обеими руками схватил дружка за лепестки воротника шинели, притянул к себе, изъявляя своё громадное желание:
  – Возьми её, Губа. Как хошь, хоть силой. Только возьми. Может тогда вся эта спесь с неё и сгинет.
  Зинченко отпустил Губу, и они стали продолжать путь, а староста заговорил так, словно не было только что, по его милости, никакой доверительной мизансцены:
  – Клавдия – женщина серьёзная, а после гибели муженька и вовсе душой очерствела, но ядрёная шибко. Сам убедишься. Да ведь и ты – парень не промах. Сразу видно. Потому и приметил тебя.
  – А она нас не  от ворот поворот?
  – Пусть только попробует. Такое сотворю, вмиг подобреет. Ну, вот и изба ейная.

  Клавдия, как уже предупреждал Зинченко, молодая интересная женщина, встретила непрошеных гостей со спокойным хмурым настроением, мало обращая на них внимание, неторопливо управляясь со своими домашними делами.
  – Здорово, хозяюшка! Чего невесело смотришь? – приветливо улыбался Зинченко, не рассчитывая даже получить ответ, а едва он прозвучал, как сразу отнял у старосты всякую охоту к лицедейству.
  – Потому что тебя, гада ползучего, вижу.
  – Ну, ты не очень-то. Не один ведь я.
  – А мне, хоть целую избу фашистов своих наведи. И при них молчать не стану. Всем же давно известно, какая ты шкура продажная.
Но Зинченко не обижался. Казалось, ему даже нравилось, что женщина так решительна, без утайки.
  Без утайки поступил и он, когда подошёл к Клавдии – оказавшись сзади, стараясь её унять – положил грубые ласковые руки на её истосковавшиеся по таким движениям, плечи. Но женщина, не оборачиваясь, рывком услала эти ненавистные ей руки, их ужасному в своей безнаказанности, хозяину.
  – Не на тот конец ты палку гнёшь, Клавдия, – предостерёг Зинченко и, почувствовав женщину едва смирившейся, приступил к изложению приятных для него событий: – Вот квартиранта тебе привёл. Дней на несколько. Не волнуйся. Тебя не объест. Харчи у него свои. И вот посмотри какие… Староста оглянулся, и Губа, не задумываясь, выставил на стол муку, крупу в пакетах, сало, шнапс, всё, что уже устали держать, его начинавшие отогреваться понемногу, руки.
  – Вот. Всё, что имеем.
  Услышав родную речь от человека в немецкой шинели, Клавдия, хоть и всё поняла, но вопросительно посмотрела на Зинченко. А тот, конечно, делал вид, что ничего особенного не произошло.
  – Отдай должное. Ихнего солдатика к тебе привёл. Разве ж я не понимаю. А Губа – украинец. Помни, помни о дружбе народов… – и прежде чем уйти, Зинченко подбадривающе взглянул на украинца и оставил обоим своё пожелание: – Ну, держитесь!
  Метнув изголодавшийся взгляд на продукты принесённые Губой, Клавдия подошла к вешалке, одела полушубок, накинула на голову платок, и, взяв коромысло с пустыми вёдрами, собралась выйти из избы.
  – Я помогу, – подался следом квартирант.
  – Ещё чего доброго люди увидят. Стыда потом не оберёшься.
  Женщина открыла дверь, но здесь задержалась, и, не оборачиваясь, дала ясно понять:
  – И вообще… Не нужны мне такие квартиранты. У меня муж за Родину жизнь отдал, а ты эту Родину продал. Променял на тот самый паёк. Забирай свои кульки и уходи.
  Клавдия вышла в сени, намереваясь очутиться на улице, но не тут то было. Взбешенный Губа догнал её, отбросил из её рук коромысло, грубо привлёк женщину к себе, выказывая на то своё право.
  – Я здесь хозяин, я! Понимаешь? Это я могу вышвырнуть тебя на улицу. Всё могу с тобой сделать. Вот возьму сейчас…
Губа расстегнул кобуру, достал оттуда браунинг и наставил на Клавдию, а ей ничего не стоило остаться в прежнем расположении духа. Тогда Губе пришла в голову мысль, поражающая своей коварностью:
  – Нет, такого удовольствия ты пока от меня не получишь. Удовольствие получу я, когда выйду сейчас на улицу, встречу первого попавшегося твоего земляка и на твоих глазах шлёпну его за милую душу. Ну, так как, идти искать первого встречного?
  – Сходи лучше за водой, а я пока на стол соберу, – смирившимся тоном ответила Клавдия (а что было делать) и успокоившийся Губа, вернув браунинг в кобуру, взял вёдра и выскочил на улицу. Клавдия же быстро вернулась в комнату, сняв походя платок и полушубок, определив их у надлежащего на то места, оказалась у стола, и, выдвинув из него ящичек, взяла оттуда кухонный нож. Долго смотрела на холодное оружие, будто раздумывала, как ей стоит сейчас поступить, но вдруг отбросила нож, от внезапного решения резко вскинула голову и кинулась к старенькому комоду, где в одном из отсеков нашла пузырёк с бесцветной жидкостью. Всё это тут же вылила в бутылку со шнапсом, которую принёс Губа.
  – Нет, так просто ты не сдохнешь. Вот теперь лопай. Только много не налопаешь, – зло приговаривала Клавдия, как следуя смешивая спиртное с ядом, при этом активно раскачивая бутылку.
  Пришёл квартирант. Освободился от заполненных колодезной водой вёдер, разделся, снимая шинель и головной убор и, самое главное – не без удовольствия увидел накрытый стол, при непосредственном участии его продуктов.
  Губа тут же подсел к угощению. Клавдия уже ждала его там и со скрываемым одобрением восприняла первое действие квартиранта, когда его рука потянулась к бутылке со шнапсом, а теперь и не только со шнапсом.
  Губа налил сначала хозяйке, потом себе, но женщина отказалась от этой затеи попросту, но не грубо:
  – Да я редко. А это ваше немецкое вино, как и всех вас, на дух не переношу. А ты давай. На меня не смотри.
  – Будь по твоему. Только помни о нашем уговоре, – скорее пригрозил, чем напомнил Губа.
Выпив, он потянулся за куском сала, его покачнуло, вилка выпала из руки, и когда Губа поднялся в свой полный рост, его ослабленное тело более отчётливо повело по сторонам.
  – Чем ты напоила меня, ведьма? – осевшим голосом догадался, почти небожитель.
  Он успел подойти к окну и кулаком разбить стекло, как бы призывая на помощь. Его расчёт оказался правильным. Неподалёку проходили два немецких солдата. Услышав звон разбитого стекла, они ринулись на тревожные звуки, и скоро, очень скоро, солдаты переводили взгляды с лежащего на полу Губы, на Клавдию, понимая, что в его смерти повинна эта женщина.
  – Ненавижу, ненавижу всех вас! Рано или поздно лежать вам всем так! Ну, стреляйте, стреляйте, паразиты! Всё равно не быть вам хозяевами на нашей земле! – красивая, яростная, обречённая Клавдия, в полный голос, со всей открытой ненавистью, бросала в лицо врагам вызов.
  Один из фашистов что-то крикнул на своём языке, занёс автомат над головой женщины с тем, чтобы ударить её, но странное великодушие неожиданно проявил второй из врагов. Он быстро схватил со стола полотенце, и, перехватив им горло саратника, стал с силой стягивать его, терпеливо, до тех пор, пока фашист бездыханно не повалился на пол, разделив участь первого трупа. Во все глаза Клавдия следила за более чем непонятными действиями немца и когда тот сделал движение к ней, женщина, впервые так испуганно проявив себя, кинулась в глубь комнаты, не желая приближения непонятного врага. А враг, как выяснилось, неплохо владел русским языком, когда попытался объяснить своё поведение перепуганной женщине:
  – Фрау, не надо бояться меня. Я не сделать вам ничего плохого.
Немец подходил всё ближе и ближе, и, в конце концов присел на край кровати, куда поджав под себя стройные ноги, забралась Клавдия.     Добрым, заинтересованным взглядом засматривая в глаза женщины, немец продолжал: – А вы… как это говорится… отчаянная. А я вас видел раньше… И не один случай. В больнице. Вы там медфрау. Правда же?
  Клавдия соглашающе кивнула. Немец искал дальнейшие слова:
  – Я бы хотел помогать вам. Не удивляйтесь, я говорю по-русски. Несколько лет я жил в вашей столице. Учился в университете. И поверьте, фрау, я ничего не хочу делать плохо ни вам, ни вашему миролюбивому народу. Давайте может быть знакомиться. Моё имя Клаус. А ваше?
  – Клавдия, – едва слышно, пересохшими от волнения губами, прошептала женщина.
  – Клава – это хорошо. Клава – это прекрасно. Очень русское имя, – остался доволен немец, и, оглядев на полу трупы, рассудил верно: – Я не спрашивают, что здесь  произошло. Только оставаться так невозможно. Это надо убрать в лес и закопать в снегу. Только где разузнать лошадь?
Клавдия отрицательно качнула головой.
  – Ну, ничего. Что-нибудь придумаем. О, шнапс! – Клаус обратил внимание на спиртное, стоявшее на столе, и скоро его рука уже держала заполненную стопку.
  Клавдия подбежала к немцу, вышибла из его рук рюмку. Клаус взглянул на труп Губы. Всё понял.


                Глава 5
                Гость

  Жарко натопленная изба, где по воле Зинченко гостил сейчас Федотов, уже располагала к себе своим домашним уютом. Незаменимой здесь оказалась и женщина, по всему, чувствовалось, обиженная на судьбу. Она-то и потчевала молодого гостя чаем из самовара.
  За дверью в сенях послышались шаги, принадлежавшие не одному человеку, и женщина стала торопливо умолять Федотова:
  – Послушай, родимый, сейчас сюда войдёт немецкий солдат. Светланка моя, как на грех, ему глянулась. Так ты бы сказал ему. Ну что она твоя невеста, что, мол, давно это у вас.  А главное, чтобы он сюда больше не приходил. Настырный такой чёрт, не отвадишь.
  Всё именно так и произошло. Дверь распахнулась, и в избу вошли двое: немецкий солдат, говоривший что-то на своём родном наречии и девушка, совсем ещё молодая, лет семнадцати.
  – А вот и дочка пришла. Заждались мы тебя, – как можно бодрее начала мать, но голос выдал её волнение.
  Федотов вышел из-за стола, и, не давая солдату снять шинель, отозвал его за дверь.
  – Мама, кто это? – спросила дочь.
  – Свой это, свой, доченька, – успокоила мать, с нетерпением поглядывая на дверь, от исхода мужского разговора за которой, зависело – уснёт ли она спокойно сегодня ночью.
  – Какой же это свой, если форма немецкая.
  – Форма немецкая, а сам он русский.
  Федотов вернулся один, с радостной для матери вестью:
  – Всё в порядке. Он к вам больше не придёт. Неплохой парень оказался. Сразу всё понял. Лишних вопросов не задавал.
  – Вот уважил, голуба. Светланка, благодари гостя.
  – Какой же это гость. Они здесь хозяйничают, – спокойно не согласилась девушка, но мать сделала вид, будто не расслышала этих слов, призывая и Федотова поступить тем же образом:
  – Самое время употребить что-нибудь покрепче. Все за стол. Доченька, поближе к гостю. Да что это я, всё гость да гость. Имя то чай у солдатика имеется?
  – Сергей, – ответил Федотов и посмотрел на юную дочь молодой матери.

  Клаус примчался на санях, запряжённых в худенькую лошадёнку, когда на дворе стояла глухая ночь.
  Не находившая себе места Клавдия, едва заслышав скрип от полозьев, накинула на плечи полушубок и, перешагивая через трупы, теперь находившиеся в сенях, торопливо вышла из дома.
  – Всё в порядке. Теперь помогать мне…
Клаус двинулся в дом, но Клавдия уставшим голосом остановила его:
  – Напрасно всё это. Я совсем забыла. Того, ну первого… привёл Зинченко. Ну, закопаешь ты его, а скоро всё равно хватятся. Спрашивать с меня будут. Это Зинченко умеет. Да и твоего, поди, будут искать…
  – Долго придётся искать. Вы називаль фамилия Зинченко. Это ваш староста? Опасность надо ждать от него? Я правильно понимай?
  – Вот уж кого могила дожидается, – Клавдия помянула очередным проклятием неприкосновенную особу, а солдата теперь интересовало только одно: – А где живёт староста?
  Понимая, что вопрос вызван не праздным любопытством, Клавдия заговорила с немцем предостерегающе:
  – Ты что это удумал. Не справиться тебе с ним. Он всегда при нагане ходит. Охрана у него. Не лезь на рожон. Только себя зря погубишь.
  Солдат понимал всё и в то же время ничего не хотел понимать.    Клавдия ощутила вдруг в этом человеке ответственность за чужую судьбу, за её судьбу. Сейчас она видела великодушного, сильного, решительного человека и пока не укладывалось в голове:  во вражеской немецкой шинели.
  Клаус симпатично улыбнулся и ещё раз спросил:
  – Не надо таких предчувствий, фрау Клава. Так, где же всё-таки он живьёт?

  Перед Зинченко, по обыкновению, являлись страшные – из моря людской крови и слёз, сны… Староста пробудился, едва кто-то громко постучал в дверь избы. Приподняв голову, он напряжённо прислушался, уже доставая из-под подушки неразлучный браунинг.
  – Рубахин… Рубахин, – тихо позвал староста, обратившись в другую половину избы, где на тёплой печи, крепким беспробудным от попойки сном, спал ещё один изменник Родины.
  Ответа не последовало. А в дверь ещё раз, более настойчиво постучали. Держа в одной руке пистолет, в другой только что зажжённую керосиновую лампу, Зинченко покинул своё лежбище и, осторожный, готовый ко всему, подошёл к двери, с тревогой интересуясь:
  – Кого надо?
  В ответ послышалась немецкая речь, после чего поведение старосты стало куда увереннее. Поставив лампу на стол, он отодвинул крепкий засов, и, подавая от себя дверь, раскрыл её перед саратником. Им, разумеется, оказался Клаус.
  – Чего тебе? – хмуро спросил Зинченко, зевая, его снова тянуло в сон.
  – Ежели за самогоном – весь вышел. А погреться хочешь – заходи. Неча стужу в избу запускать.
  – Немец не ответил, и в следующий момент всё произошло стремительно. Его рука, а в ней едва различимый нож, сильно ударила Зинченко в грудь и только успев вскрикнуть от боли, он повалился на пол. Клаус взял из руки старосты браунинг, погасил керосиновую лампу и с ощущением законченного дела, покинул дом.

  Несмотря на позднюю ночь, Клавдия не думала о сне. Сидя на табурете возле маленького стола, она больше отдавалась своим мыслям, чем владела ниткой с иглой, когда приводила в порядок какую-то матерчатую необходимость, под скудный свет керосиновой лампы. Она не заметила, как заглянул в окно, а потом и вошёл в избу Клаус. Он тоже не давал о себе знать, оставаясь у порога, с участливым вниманием разглядывая женщину, покуда та сама, оставляя задумчивость, не заметила солдата. Тот сразу сделал шаг вперёд, начиная оправдываться:
  – Я вот шёл… рядом. Увидел у вас свет. Извинить меня, фрау Клава. Морозы ваши… надо привыкать.
  Клавдия взглянула на худую фигуру немца, переминающегося с ноги на ногу, и сейчас ей стало жаль его.
  – Ну ступай, погрейся. К печке иди.
  Клавдия вернулась к своему занятию, теперь больше отдаваясь нитке с иголкой, нежели своим раздумьям. Клаус, грея у печки свои окоченевшие руки, время от времени оборачивался, а когда Клавдия, чувствуя на себе его непростой взгляд, поднимала глаза – немцу становилось неловко, и он возвращал голову на исходную позицию. Скрывая своё смущение, Клаус, как бы спохватившись, должен был вспомнить:
  – Да, я совсем забывал. Всё получилось. Их я отвёз в лес. Никто не видел, не бойтесь. Ваш староста тоже никому ничего не будет говорить.
Солдат достал из кармана шинели браунинг и на вытянутой руке показал Клавдии. Она встала, подошла к Клаусу и, не сводя глаз с пистолета, догадливо спросила:
  – Его?
  – Был его, – ответил Клаус и когда уже было собрался вернуть оружие на дно кармана, Клавдия высказала необычную просьбу:
  – Отдай мне.
  – Зачем?
  – Сама не знаю. Может сгодится когда.
  – Осторожно, заряжен, – предупредил солдат, протягивая пистолет женщине. Та с волнением приняла его, а когда первая нерешительность прошла, Клавдия назвала ещё одну просьбу:
  – А теперь ступай…
Клаус кивнул и зашагал.
  – Обожди-ка, – остановила его Клавдия, когда ненароком обратила внимание на сапоги солдата.
  Она тут же вышла из избы, а по возвращении поставила перед ногами Клауса совсем новые тёплые хромовые сапоги.
  – Одевай.
  – Но зачем это, фрау? – не понимал Клаус, ещё несколько секунд назад имея для себя основание: эта женщина, возможно, хочет выстрелить ему в спину.
  – Не рассуждай. Хуже не будет. В твоих сапогах и без ног остаться недолго. Морозы, сам говоришь, какие. А эти тёплые, надёжные. Главное, чтобы впору… Мужу перед самой войной купила. Только так ни разу и не довелось надеть. А теперь чего уж…
  При последних словах, Клавдия тяжело вздохнула, наблюдая, как немец присев на табурет, надевает на ноги новые сапоги. Размер совпал по всем необходимым параметрам, и Клаус, понимая, что во второй раз влезает в интимное, как можно осторожнее спросил:
  – А где ваш муж, фрау Клава?
  – Не увидеть мне его больше… никогда, – ещё печальнее проговорила Клавдия и снова напомнила: – Ну, ты иди, иди.
  – Я вам сердечно благодарю. Можно я ещё как-нибудь… буду навещать вас? Клавдия кивнула.
  Клаус уходил, покорённый её сердцем.

  Позднее время и забота гостеприимных хозяек, уложили Федотова на широкую кровать, до того широкую, что ему одному не спалось на ней. Светлана, надеясь провести эту ночь с матерью в одной комнате, заканчивала вместе с ней последние приготовления ко сну. Мать остановила непонятливую дочь, когда та собиралась занять своё привычное место на диване.
  – Не будь маленькой, Света. Неужели не понимаешь, сейчас тебе надо быть там, с ним. Сама бы пошла, да ему не моя молодость, а твоя юность нужна. По глазам его видела…
  – А в мои глаза посмотреть не хочешь? – попросила Светлана, и мать, выполнив её просьбу, гнала от себя прочь, угаданные родительским инстинктом, мысли дочери.
  – Смирись. Всё равно немец от тебя не отстал бы, а этот хоть свой, русский.
  – Я не могу так, мама.
  – Сможешь, если жить хочешь. И благодари бога, что у тебя есть выбор. У Нюрки, как помнишь, его не было, и то себя не изводит.
  – Я же не Нюрка, – почти в отчаянии сказала девушка.
  – Ты – Светланка, а в этом должна быть как Нюрка… Ну, всё. Ступай. Он ждёт…
Мать поправила волосы на голове дочери, расправила её ночную рубашку, поцеловала её в бледную, нежную щёчку и хладнокровно выставила дочь за дверь.

  Зинченко лежал на своей кровати, подобая смертельно раненому зверю. Около него суетился немецкий фельдшер, делая необходимые инъекции. Рядом на стуле располагался бригаденфюрер Штейнглиц, терпеливо ожидая окончания действий фельдшера. Закончив свои обязанности, фельдшер сделал Штейнглицу знак: здесь он беспомощен что-либо сделать. Бригаденфюрер придвинулся ближе, и расслышал тихий хриплый голос старосты:
  – Я знаю… недолго мне осталось… Но перед смертью хочу эту суку на чистую воду вывести.
  – Кто он? – быстро спросил Штейнглиц, понимая, что всё может решиться в любую секунду.
  – Из ваших он… немцев. Своих- то я всех наперечёт…
  – Могли бы его узнать?
  – Да, – выдохнул староста, и устало закрыл глаза.
  В дом быстро вошёл Швец. В сенях он увидел нервничающего Рубахина, который, силясь избавиться от волнения, курил, хаживая взад перёд. Увидев товарища, он остановился. Швец сам подошёл к нему.
  – Ну… Что здесь произошло?
  – Не знаю. Я спал. Я ничего не видел, – у Рубахина тряслись руки, да и самого его бил озноб… сдали нервы.
  – Проспал, гад! – зло прошипел Швец, грубо сплюнув, открыл дверь и шагнул в дом.

  Идущая по дороге Клавдия, остановилась. Увидела у избы Зинченко толпящихся немецких солдат, которые небольшими группами быстро заходили в избу и также быстро выходили из неё. Тяжёлое предчувствие овладело Клавдией. Именно это обстоятельство побудило её обратиться к проходившей мимо землячке:
  – Здравствуй, Валюша! Не знаешь, что там такое?
  – Да вроде старосту ранили сегодня ночью. Слух прошёл, кто-то из немцев. Вот сейчас и дознаются.
  – Значит, Зинченко сможет узнать этого немца, – твёрдо для себя решила Клавдия, и землячка оказалась сходного с ней мнения:
  – Да уж, наверное, раз этот зверюга каждого обнюхивает.
  Ноги Клавдии словно бы сами зашагали к избе старосты… Когда среди прочих мёрзнущих немецких солдат Клавдия увидела Клауса – поняла: он ожидает свою участь, и она, проклятая, настигнет его, как только он переступит порог этого страшного дома.
  К Клавдии подбежал маленький шустрый солдат, назойливо стараясь обратить на себя внимание, но женщина не смотрела на него и отгородилась, чувствовалось привычными в оккупационной обстановке словами, что были поняты без перевода:
  – Да отвяжись ты…
  Немец не унимался, под подбадривающий хохот своих сотоварищей.                Только одному из них было не до веселья. Клавдия видела виноватый взгляд Клауса, убеждающий её в том, что несмотря ни на какие решительные меры, со стороны ищущих правду, случившуюся этой дерзкой ночью, он будет молчать. Женщина поверила в это бессловесное обещание, и, может быть, поэтому сочла нужным действовать, опережая ход событий. Она сняла с рук тёплые рукавицы, осторожно сунула правую руку в карман своего полушубка и, не обращая внимания на прыгающего возле неё солдата, стала подниматься на крыльцо. У входа Клавдию остановил часовой.
  – Сообщи там кому надо. Я хочу сообщить. Это очень важно.
  Часовой ничего не понял, но на всякий случай о женщине с печальными глазами, решил доложить начальству. Вернувшись, указал жестом – путь свободен. Клавдия оглянулась, посмотрела на своего вчерашнего спасителя. Её взгляд был прощальным.

  Зинченко даже приподнялся на кровати, когда увидел Клавдию. Она подходила всё ближе и ближе, и прикованного к постели старосту начал пугать её обжигающе решительный взгляд.
  – Мы вас слушаем, – спокойно напомнил женщине, зачем она здесь, Штейнглиц, так как наступила продолжительная пауза.
  Клавдия, как бы удовлетворяя просьбу бригаденфюрера, быстро вынула руку из кармана полушубка. Так у неё в руке оказался пистолет, который с сегодняшнего дня она решила укромно носить с собой, готовая преодолеть с его помощью любую неожиданность. Эту неожиданность Клавдия устранила моментально. Сделала несколько выстрелов по Зинченко, вконец приблизив смерть душегуба. Штейнглиц, всё также располагающийся у постели умирающего, не исключая выстрелов по своей персоне, испуганно бросился на пол. К Клавдии подскочил Швец, и выхватил у неё оружие. Ему хватило даже беглого взгляда, чтобы прийти к твёрдому мнению:
  – А ведь браунинг Зинченко. Ну вот, теперь кое-что начинает проясняться…
  Скоро Клаус долгим потрясённым взглядом от случившегося, провожал Клавдию, уводимую конвоем.

 Страшная, по заслугам, смерть Зинченко, вылилась в его пышные похороны. Все присутствующие – как многочисленная чета покойника, бойцы так называемой " Русской освободительной армии", так и несколько немецких солдат, близко знавших палача – преследовали одну только цель: как следует напиться. Панихида продолжалась в спокойном разгаре, когда Швец присоединился к поминальному столу. Сразу же опустошив стопку со шнапсом, он стал основательно закусывать, ни на кого не обращая внимания, в том числе и на сидевшего рядом Старостина – еще одного русского, тоже уютно чувствовавшего себя в иностранном обмундировании. На его вопросы Швец отвечал скупо, с неохотой:
  – Ты бы хоть шинельку в прихожей оставил… Молчит конечно?
  – Молчит стерва.
  – Что делать собираешься?
  – За мной дело не станет.
  – Не сомневаюсь… А я бы отпустил её.
  – В своём уме! – разозлился Швец, но тут же закрыл глаза, как бы успокаивая себя.
  Старостин многообещающе продолжал, пьяно похихикивая при этом:
  – А что… Отпустить её. Установить наблюдение. Немец тот рано или поздно к ней заявится. Я бы без такой бабы дня не вытерпел. Вот тут его и возьмём. Со всеми потрохами, тёпленького.
  – Дело говоришь. Завтра так и сделаем.
  – Почему не сегодня?
  – Хочу напиться, а не резон в таком ракурсе на глаза Штейнглицу лезть. И потом, сегодня эту бабу я так просто от себя не отпущу. Всласть натешусь. Вот тогда она заговорит. Стихами, а не прозой. Приходи послушать, – Швец, уверенный в этом, в очередной раз опустошил стопку.
  – Я бы пришёл, если… Слышь, Швец, уступи мне её после себя. Уж больно хороша баба то, – раскрасневшаяся от спиртного физиономия Старостина выжидающе смотрела на командира, уже, видать, завидуя ему.
  – Там посмотрим, – кое-как ответил Швец, и снова впустил в себя необходимую порцию спиртного.


                Глава 6
                Бегство

  Клавдия, чувствуя холод, без труда проникающий в ветхий сарай, отдаваясь своей безнадёжной участи, запрятав руки в карманы полушубка, сидя на вязанке дров, окутанная лёгкой дремотцей, слегка покачивалась в такт завывающему ветру. Из-за задней дощатой стены послышался негромкий знакомый голос, сейчас из-за волнения, ещё больше путающий слова:
  – Фрау Клава, фрау…
  – Здесь я… – тихо откликнулась Клавдия.
  – Фрау Клава, ваш поступок… Я не знать, как назвать. Вы достойны восхищения. Если бы не вы…
  – Долг платежом красен. Есть у нас такая пословица. Да ты не бойся. Как ни худо придётся – буду молчать. Ты смотри не выдай себя ненароком. А от меня они слова не дождутся. Пусть делают что хотят.
  – Я что-нибудь придумать, – торопливо и убеждающе заговорил Клаус.
  – Вы должны жить. Вы будете свободны. Я сделать всё для этого…
  С шумом отворившаяся дверь заставила Клауса замолчать. Часовой пропустил в арестантскую Швеца. Он смотрел на упрямую женщину нетрезвыми глазами, уже зная, как следует поступить с её несговорчивостью. Отсюда на его лице заиграла ехидная улыбка, сквозь которую он спросил:
  – Ну, красавица, так и не вспомнила, откуда у тебя пистолет старосты?
  – На дороге нашла.
  – На какой?
  – На деревенской.
  – Может, кому и поверил бы, да только не тебе, красавица. Смотришь-то на меня так, что окажись у тебя сейчас тот пистолет, и меня бы, не задумываясь, к Зинченко отправила.
  – Так и так не долго тебе осталось, – зло выпалила Клавдия, но Швец, как-то некстати оставался спокоен:
  – Ну, положим, тебе-то ещё меньше. И ты сейчас в этом убедишься. Ступай за мной…

  Смеркалось, когда Клавдия и Швец шли по деревне. Попадавшиеся навстречу земляки женщины, понимая недоброе, с сочувствием провожали взглядом, в принудительных условиях, пару.
   Клаус, держась немного позади, удачно скрываемый всё наступающей темнотой, напряжённо следовал за Клавдией и её жестоким сопроводителем… Так они дошли до одной избы и скрылись за дверью. Клаус недолго оставался возле дома, разлучившем их. Ещё немного и солдат куда-то отчётливо заторопился. Во всяком случае, его уверенный шаг обнадёживающе давал понять: у него появилась идея, требующая немедленного осуществления.
  ¬– Ну, красавица, так и будем молчать? – заранее зная это, без какой-либо надежды на откровенный разговор, спросил Швец, в упор разглядывая Клавдию и делясь своими ощущениями: – И откуда ты только взялась такая, бездетная, ухоженная. И это сейчас, когда кругом всё горит и стонет… Слышал я, будто свадьбу перед самой войной сыграла. Муж на фронте погиб, да?
  – Да уж всё лучше так, чем как ты и тебе подобные жить… а что толку. Кому от вас пользы-то. Своих же предаёте, вешаете на радость всякой фашистской сволочи. Видели бы вас сейчас ваши матери, женщины, дети. Да что я говорю. Их бы вы тоже не пощадили. Нет в вас ничего человеческого. Хуже фашистов вы. Те хоть враги, а вы…
  – Ну, довольно. Всему есть предел и красноречию тоже, – пока спокойно остудил запал накипевших чувств женщины, каратель. И в свою очередь преподнёс такую нехитрую философию: – Ты никак убедить меня в чём-то хочешь. Так вот не старайся, сделай милость. Я баб отродясь не принимал всерьёз. Особливо малообъезженных, как ты. С такими, только одно делать и хочется… Нет, не будешь ты видно по-хорошему. Не спуская со спокойной Клавдии глаз, Швец начал неторопливо расстёгивать китель. Оставшись в чистой, на совесть отглаженной сорочке, завернул по локоть рукава, давая тем самым понять: сейчас будут пускаться в ход его привычные методы, в разговорах с упрямцами. Далее он расстегнул ремень, опоясывающий его плотную фигуру, высвободил его из брюк, сложил вдвое, и, высмотрев наконец-то на лице Клавдии тени беспокойства, небрежно предупредил: – Да ты особо не опасайся. Я – так, для профилактики. У нас ведь с тобой сегодня ещё целая ночь впереди. Ну, какое место первым подставишь?
  Клавдия вздрогнула, пожалуй, только сейчас по-настоящему почувствовав реальную опасность, уже вплотную подобравшуюся к ней, но произнесла одно лишь слово. Были в этом слове просьба и угроза, боль и надежда:
  – Не посмеешь.
  В ответ Швец нагло ухмыльнулся, шагнул к женщине и поступил жёстко и просто. Клавдия сидела на стуле. Швец положил ногу в кирзовом сапоге на живот женщины, сильно толкнул её, и Клавдия вместе со стулом оказалась на полу. Того и добивающийся Швец, склонился над своей очередной жертвой, со сноровкой рванул её кофту так, что пуговицы как горох рассеялись по полу, следом лишился права на существование и лифчик.
  Клаус, стараясь раньше времени не сделаться объектом для внимания, вошёл в дом, но убрал всякую осторожность, едва заслышав шум, стоны, чем так характерны признаки насилия.
  Солдат вбежал в комнату, увидел всю сцену жестокости и понял, что опоздал.
  Клавдия лежала на полу, со слабым стоном снося побои. Швец держал в руке тот, вдвое им сложенный кожаный ремень и с силой соприкасал его с полуобнажённым телом женщины.
  Клаус поторопился оказаться рядом с творившим чудовищную несправедливость и перехватить его руку, не давая сделать очередной беспощадный удар.
  – Не сметь её трогать! Не сметь! – вне себя закричал Клаус.
  Швец быстро оглянулся (одышка заядлого курильщика давала о себе знать), и сначала злость сменилась непониманием:
  – Постой, постой… А я то думал бредил Зинченко. Грех взял на душу. Кой кого из своих ребят подозревал. Ну а теперь…
  Швец не договорил. Клаус, выполняя намерения, ради которых появился здесь, от души ударил его.
  Швец не замедлил рухнуть на пол, но ненадолго…
  Скоро он ответил Клаусу, выбрав для этого подходящий момент, когда тот склонился над Клавдией. Завязалась отчаянная борьба.
  Клавдия, превозмогая слабость, старалась подняться на ноги, одной рукой опираясь о стену, другой придерживая без пуговиц кофту, и видела: сила находится на стороне того, кого она так страшно ненавидела.
  Но Клаусу нельзя было отказать в упорстве. В его пользу работало ещё одно обстоятельство: противник, находясь под достаточно расслабляющем действием спиртного, не совсем стойко держался на ногах.
  Из дома Клаус вынес Клавдию на руках. На улице их ждали запряжённые сани. Бережно расположив на них Клавдию, солдат, пренебрегая холодом, снял с себя шинель, чтобы дать измученной женщине поверх её полушубка хоть ещё немного тепла.
  Было у Клауса ещё одно желание – погонять кнутом лошадь – и она, будто чуя нависшую над своими пассажирами опасность, торопилась по тёмному лесу.
  – Сначала до соседней деревни. Может быть там уже ваши, – объяснил предназначение быстрой езды Клаус, при этом оглядываясь на женщину.
  Клавдия только убеждающе прошептала, поправляя солдата:
  – Наши… наши… наши…

  Ярким, жадным пламенем огонь пожирал низенькие деревянные домики, стирая с лица земли деревню Холмогорово.
Крики и стоны её мирных жителей сливались и навсегда замолкали под страшной монотонной автоматной стрельбой…
  Федотова сильно мотнуло, и тут же открыв глаза, он не без облегчения понял – весь этот ужас ему всего лишь напомнила дремота, которую он разделял со своими новыми однополчанами, в одном из вагонов, куда-то мчащегося военного эшелона. Оглядевшись, Федотов увидел Швеца и Тараканова, без азарта перекидывающихся в карты.
Федотов подсел к ним, прислушиваясь к их задушевному разговору.
  – Не сразу, но всё-таки добился я её. Ночью с ней бывало таких кренделей наделаем, утром на ферму, чуть живая идёт. Да и я за "баранкой", когда ещё раскачаюсь… – довольный от эпизодов довоенного прошлого, Швец улыбнулся, и, увидев рядом Федотова, понял его настроение:
  – Чего хмурый такой? Всё никак привыкнуть не можешь, а давно бы пора. Тут тебе, птенчик, не Красная Армия, не полк ихний.
  – Слушай, Швец, давно у тебя спросить хотел, ты за какие грехи в "штрафники" прописался? – спросил Тараканов, за долгожданным вопросом забывая про карты.
  – А у тебя до войны что за грех был? – не торопился отвечать Швец.
  Тараканов махнул рукой с досадой, но, не жалеючи о содеянном, поясняя:
  – Да растрата, будь она неладна. Думал, может, обойдётся, ан нет, не проскочило. Ревизор, зараза, такой идейный оказался. Чего ему только не сулил. В общем, заложил он меня. Не побрезговал. Попадись он мне сейчас – нашёл бы что сделать с гадом.
  – Тебе ещё повезло, Тараканов. Ты хоть знал за что погорел. А я как сейчас помню… В сороковом подкатил к избёнке "чёрный ворон". Подняли с постельки среди ночи двое в штатском, да так знаешь вмиг…
На бабе как раз был. Даже толком ничего не успел… А под утро уже был в лагере для пересыльных, – зло вспоминал Швец.
  – И за что же такая участь?
  – Поначалу сам не мог понять. А потом постепенно дошло. За язык свой длинный пострадал. Захотел как-то на собрании правду сказать, ну вот и наградили бесплатной путёвкой на лесоповал. Если бы не война, ещё одиннадцать лет ту лямку тянуть… Вот так, Федотов, почитай все кого ты здесь видишь, с такой же довоенной биографией… А к таким биографиям как у тебя, у нас особый почёт. Заметил наверное?
Федотов кивнул, и снова в полудрёме закрыл глаза.
  А в другом конце вагона происходил ещё один "задушевный" разговор. Рубахин каялся, никак того не ожидавшему соратнику, Третьякову:
  – Не могу так больше, не могу. Надоело быть иудой. Страшно. Ты вспомни, куда тогда Губа делся. Как в воду канул. Наверняка кто-нибудь из деревенских шлёпнул. Вот и до нас так очередь дойдёт. Если не разом, так всех поодиночке.
  – Сдурел. Что говоришь-то, – Третьяков испуганно смотрел на Рубахина, возможно при себе имея мысль: а не сошёл ли тот с ума.
  – Правду говорю, правду. Наши там кровь проливают, на смерть идут, изгоняя немца с земли нашей, а мы этому немцу ноги лижем. Ведь русские же мы, русские. Вспомню, как тогда был ранен своим же земляком – кровь в жилах стынет. Раньше всё как-то мимо проходило, а теперь не могу больше…
  Третьяков больше не слушал запоздало кающегося товарища. Он уже подошёл к Швецу, прошептал ему на ухо нужные слова и скоро уже вместе возвращались к Рубахину, который, едва углядев командирскую походку Швеца, обрушил на него своё прозрение:
  – Ненавижу, ненавижу всех вас, а себя ещё больше!
За этим Рубахин упал на колени, и, ещё на что-то надеясь, стал, ещё бы мгновение, слёзно вопрошать:
  – Швец, ну ты же всегда понимал меня! Отпусти, за ради Христа! Душой изболелся. Не быть мне с вами больше! Не смогу!
  – К сталинцам решил податься, погань! Прощение надеешься выслужить. Наивно, но трогательно. Ты пока лучше вспомни, стервятник, сколько партийных-беспартийных на тот свет отправил, а с каким удовольствием. А помнишь ту девчонку, которую ты от себя неделю не отпускал. А потом она на глазах у всего села облилась бензином и подожгла себя. А девчонка-то, между прочим, в дочери тебе годилась. Мог бы и пожалеть малую. Не пожалел. О своей шкуре заботился. Жил для утехи и, доложу я тебе, нажил…
Спокойным судейским тоном уводил к прошлому Швец, а Рубахин, не желая того, оставаясь на коленях, закрыл ладонями уши, и, низко опустив голову, медленно, не соглашающё качал ею, словно отрекался от своего кровавого прошлого.
  – А ну встать, сволочь! – заорал, вконец потерявший терпение, Швец.
Рубахин повиновался не как раньше – из-за страха и обязательств – нет, чтобы выговориться до конца:
  – Я тебя не боюсь, Швец. Чтобы ты сейчас со мной не сделал. Не жить мне больше, я понимаю. Но и ты пойми – тебе и всем вам тоже долго не задержаться на этом свете.
  – Насчёт тебя, полностью согласен. Насчёт остального – тут ты не торопись, – ответил Швец напряжённо, не сводя с Рубахина глаз, и он, через их ненависть, как отражённую в зеркале, разглядел всю незавидную участь, уготовленную ему.
  Но из последующих событий стало очевидно: такого рода участь могла быть уготовлена не только Рубахину, но и всем его, теперь уже бывшим, соратникам, находившемся в эшелоне.
  Неожиданно раздались разрывы бомб, пулемётные очереди, и поезд остановился…
  Русская авиация вела массированный огонь с воздуха.
  – Быстро все из вагона! – скомандовал Швец, и вагон вмиг опустел.
  По пояс проваливаясь в сугробах, пытались укрыться от священного гнева своих соотечественников, по-другому жаждущих спасения своей, в кровь израненной, Родины. Федотов видел – как многие из его теперешних знакомых замертво падали с пулей в сердце или в затылке. Страшно было смотреть на тех, кто, корчась от боли, стонал и кричал, харкаясь кровью, доживая в муках свои последние минуты.
Постепенно те немногие, кто уцелели, уходили всё дальше от преследователей, в дремучую заснеженность леса. Когда появилась уверенность не встретиться со смертью в этой кутерьме, Швец приостановился, чтобы отдышаться. Но едва он огляделся, как следует оценивая непростую обстановку, связанную с численностью вверенного ему личного состава, как снова напрягся, и на лице его отобразилась ненависть.
  Наравне с другими спасался от преследования Рубахин. Его-то и увидел сейчас Швец, со всей очевидностью уже похоронив несговорчивого соратника. Парабеллум был наготове, и когда фигура Рубахина замаячила впереди, Швец, сводя счёты, выстрелил ему в спину. Пуля не застала Рубахина врасплох. Он обернулся и со спокойным выражением лица принял ещё одну, падая в рыхлый, глубокий, красный от крови, снег.


                Глава 7
                Минуло полтора года

  К бутафорскому, сооружённому из фанеры, железнодорожному вокзалу, подошёл эшелон. Встречающие его, проявляли профессиональный интерес. Да и не могло быть иначе. Концентрационный лагерь, к которому примыкал вокзал, существовал благодаря подобным эшелонам, до отказа набитым живым товаром, в качестве женщин, стариков и детей. Именно они и высыпали сейчас из вагонов, подгоняемые, исправно выполняющими свои прямые обязанности, немецкими солдатами. У всех в руках были "орудия труда":  палки, плётки, однообразно препровождающие людские толпы,  для начала – в баню, для санобработки.
  На вокзале, среди всевозможных вахманов и обервахманов в чёрной эсэсовской форме, можно было увидеть Федотова. Не просто увидеть, но и обратить внимание, ибо явное повышение по службе: обмундирование и чин обервахмана. В руке устрашающая плётка, безжалостно, когда пришла пора, пущенная в дело. Чем больше делал Федотов резких движений, обращенных к этим бедным, замученным людям, тем меньше оставалось в нём человеческого. Но теперь он не был похож на просто рефлексирующее животное, какое мы видели раньше. Сейчас явно усматривалось: животному стало ясно – оно попало в капкан, из которого, однако, не стоит спешить выбираться, так как куда больше велика возможность, а отсюда и страх животного, угодить в новую западню, а та может оказаться роковой и всё ставящей на свои места. Не весел был и Швец. Он состоял на службе в чине роттенвахмана СС и наблюдал сейчас через окно своего, нельзя сказать уютного, но основательно прибранного, пристанища – за тем, что происходит за стенами мрачного здания.
А происходило следующее…
  После санобработки люди снова подвергались насилию: грубым образом загонялись в бараки. С расчётливой жестокостью двери бараков наглухо герметически закрывались, и туда пускался газ.
Уже скоро "рабочая команда" складывала из трупов огромный костёр. Он теперь не будет затухать ни днём, ни ночью.
  Швец любил прохаживаться по баракам. Ему доставляло удовольствие заглядывать каждому смертнику в лицо, и видеть этот рабский страх, перед нелепой и чудовищной неизбежностью. Каждый из них хотел жить и кто-то, несмотря ни на что, всё же надеялся выжить, в этих неимоверно кошмарных условиях.
  Роттенвахмана это здорово занимало. Наслаждением было, когда ловил на себе завистливые взгляды. Эти были готовы на всё, чтобы сохранить себе жизнь. Нередко кто-то из них падал перед роттенвахманом на колени, неизвестно за что вымаливая прощение.
Увиденное оказало большую услугу настроению Швеца настолько, что он захотел продления подобных ощущений, и отправился в следующий барак.
  Там было то же самое. Череда смертников по-разному встречала свою участь. Среди тех, кто спокойно, даже отрешённо, готовился к завершению своей жизни, была… Клавдия. Измученная, уставшая сопротивляться насилию, она ждала смерти, как спасения от мук. Ещё усугубляло положение память, назойливо, день ото дня, возвращая женщину в ту страшную роковую для неё зимнюю морозную ночь… Для неё и ещё для одного человека… Клавдия закрыла глаза, чувствуя, что и сейчас придётся пережить всё с начала…
  Было около полуночи, когда Клаус остановил сани у ближайшей деревни и подошёл к крайней избе, осторожно постучав в окно. Хозяева обошлись без огня. Только раздвинулась занавеска и тревожный голос спросил:
  – Кого надо?
  ¬¬– Пожалуйста, только переночевать…
  – Ещё чего. Хороший люд в эту пору дома сидит, а не по двору шатается. Я тя впущу, а ты мне кишки наружу, – ворчливо усматривал подобное хозяин.
  – Я не остаться в долгу. Будут деньги.
  – Будут или есть?
  – Есть, есть…
  – Ну, годи, коли так…
  Видимо содержимое карманов ночного просителя крепко заинтересовало обладателя тёплых покоев.
  Скоро дверь избы отворилась, оттуда показал голову коренастый мужик с керосиновой лампой в руке и сурово спросил:
  – Кто таков?
  – Нас двое. Я буду платить, – Клаус, подтверждая свои слова, показал на ассигнации.
  Вернулся он к Клавдии, когда со всей уверенностью можно было успокоить её.
  – Немцы есть в деревне? – постоянно думала об этом Клавдия.
  – Не узнавать, – виновато ответил Клаус, только сейчас понимая, какую допустил неосторожность.
  – Ну как же ты так, – досадуя, женщина хотела ещё что-то сказать, но Клаус уже устремил лошадь в распахнутые хозяином ворота.
  В сенях, при помощи керосиновой лампы, разглядев Клавдию, хозяин не то что бы удивился, несколько замешкался:
  – Никак баба.
  – В деревне немецкий зольдат? – спросил Клаус.
  – А вы немцем спуганные? Сам то вроде из них будешь, – мужик недоверчиво посмотрел на Клауса, на его амуницию и терпеливо ждал ответа.
  – Есть или нет? Тебя по-русски спрашивают, – утомлённая неведением обстановки, потеряла остатки терпения Клавдия.
  – Так нет, нет. Откуда им тут взяться, – неожиданно подобрел, засуетился хозяин и указал глазами наверх. – Полезайте на чердак. Рад бы в избу, да племянник с женой и детишками вчера из города объявились. А так, нам места не жалко.
  Клавдия первой ступила на лестницу. Клаус последовал было за ней, но приютивший на ночлег, остановил его:
  – Однако, служивый, деньги того… наперёд. Вот так оно верней, – довольный сговорчивостью солдата, сказал мужик, и сделал всему благостный итог: – Ну, давай, давай. Ухаживай за барышней. А завтрак поспеет, упрежу вас.
  На дворе в этот час не на шутку разыгралась метель. Мороз усилился. Попрятавшись, утихли деревенские дворняги. Стало совсем тихо.
  – Эй, как тебя… возьми шинель. Закоченеешь ведь, – упрашивала Клавдия посиневшего, не привыкшего к здешним морозам, немца. Но тот только упрямо отказывался, качая головой.
Клаус понимал, насколько сейчас жалок его вид, поэтому не решался смотреть в сторону своей спутницы, но у неё были совсем другие мысли и намерения. Она настаивала потому, что дальше так продолжаться не могло:
  – Иди сюда. Ну, иди же, не бойся.
  Клаус нерешительно, но всё же приблизился к Клавдии. Все его героические усилия держаться молодцом в борьбе с холодом, были обречены на неудачу. Клавдия поняла это раньше, чем он.
  – Садись рядом. Ближе, – последняя настойчивость женщины, и в довершение она сама, тесно прижалась к немцу. Они спали вплотную укрытые шинелью. Постепенно согрелись, нашли долгожданный покой и разом уснули.

  Клавдия открыла глаза, когда рядом что-то громко стукнуло, и голос хозяина принялся настойчиво увещевать:
  – Слышь, служивый, барышня. Шли бы в избу. Потеснились мы. Чего вам, в самом деле, мёрзнуть. Заодно и перекусите.
  Добрый голос хозяина вселял надежду на то, что всё так и будет, как он пообещал.
  Первой сошла со ступенек Клавдия, и обретение былой надежды, сменилось потерей свободы. Она хотела крикнуть, предупредить, но не успела: цепкие руки зажали ей рот, и выволокли её на улицу. Немецкие солдаты, в большинстве своём, хорошо умели это делать.
  Клаус едва схватился за оружие, как тут же его лишился. Был схвачен и выброшен на снег.
  Клавдия, как и следовало ожидать, оказалась предметом для назойливых приставаний. Особенно упорствовал молодой солдат, которого до этого женщина саданула по симпатичной физиономии, хотя были виноваты руки, потянувшиеся к такому месту на её теле, к какому руки мало-мальски порядочного мужчины, просто так, без особого на то дозволения, никогда не посмеют прикоснуться. Считаясь за оскорбление, солдат, под всеобщие возгласы одобрения своего поступка со стороны товарищей, несмотря на сопротивление Клавдии, возымел намерение покуражиться.
  Торопливые, на родном языке увещевания Клауса, оставить женщину в покое, не дали положительных результатов. Соотечественники только смеялись, выкрикивая разного рода похабности да призывы к главному исполнителю насилия, действовать более решительно. Тогда Клаус призвал на помощь ярость: вырвался из рук недругов и ударом ноги откинул наглеца от Клавдии. Но это всё, что он смог сейчас сделать.
  Клавдия помнила всю мучительную смерть этого простого добродушного парня. Его били настойчиво и долго. Сапогами. Иногда поднимали, брали за руки и с размаха, всем телом, бросали на стену избы. Последнее, что она видела: обагрённый кровью снег, гибкое во все стороны безжизненное тело Клауса, волоком за ноги тянут за ворота.
  Из горестных минут недавнего прошлого, Клавдия вернулась в не менее горестное настоящее, и почувствовала на себе взгляд, от которого мороз пробегал по телу, и начинала кружиться голова. Так мог смотреть на свои жертвы только Швец. Вот и сейчас он, мерзко улыбнувшись, состроил довольную гримасу, и не сводил с женщины глаз.
  – Ба, никак старая знакомая. До боли приятная встреча. А я думал, навсегда выпустил жар-птицу. Узнаёшь хоть?
  – Как не узнать. Ты сволочь особенная, – хмуро ответила Клавдия, надеясь только на одно: получить смерть вне очереди.
  – А ты всё такая же смелая. Помнишь, не договорили когда-то. Пришла пора…
  Следуя за роттенвахманом, Клавдия понимала: наступили последние мгновения в её, в общем-то, короткой жизни. Не могла понять только одно: за какие прегрешения уготовила ей судьба такую унизительную смерть. Легкой смерти от этого оборотня в эсесовской форме ожидать было невозможно.
  Недалеко от барака полыхал костёр из трупов.
  Внезапная мысль обожгла Клавдию, как если бы от этого костра, и уже не давала ей покоя.
  Швец же пропустил основной момент. Он оглянулся, когда Клавдия, исполняя своё намерение, пробежала несколько шагов и оказалась у пламени.
  Швец приближался медленно, как бы давая пленнице возможность окончательно смириться с мыслью, что всякое сопротивление бесполезно, что всё будет так, как хочет он, но Клавдия упрямо пятилась к огню. Швец между тем был совсем рядом.
  – Ну, что же ты! – улыбался, не веря в такой исход событий, роттенвахман, но он просчитался.
  – Будьте вы все прокляты! – обличительно крикнула Клавдия и бесстрашно шагнула в огонь.


                Глава 8
                Побег               

  Федотов смотрел на новые толпы людей, выгоняемые из эшелона, и с трудом верил: неужели он имеет к их смерти прямое отношение. Он повернулся, чтобы уйти от этих обречённых женщин, стариков, детей, но остановил проницательный Швец:
  – Не психуй. Думаешь, мне это не осточертело. Зайди вечером. Разговор будет. А теперь топай…
Нервно сжимая плётку, Федотов зашагал к очагу насилия.

  На столе красовалась икра, сало, консервы, но внимание обращали только на шнапс. Швец пил больше Федотова, но по результату можно было судить, будто всё происходит наоборот. Спиртное не влияло пагубно на ход рассуждений Швеца, только делало добрую услугу: придавало всем его умозаключениям краткость и завершённость:
  – Глупо отворачиваться от правды. Тем более нам с тобой. Если дело так и дальше пойдёт – сталинцы скоро до Берлина доползут и выходит так, Федотов, что нам с тобой остаётся только одно: плюнуть на всё и вместе с нашими благодетелями за кордон податься. А я своих баб щупать хочу… Короче, я уже готовил себя к путешествию в дальние страны, но тут как раз такой случай подвернулся, какой, может быть, раз в сто лет выпадает.
  Федотов придвинулся ближе, понимая, предстоит доверительный разговор и не ошибся. Швец, несмотря на отсутствующее у него это качество, откровенничал:
  – В третьем бараке дожидается смерти одна девчонка. С виду самая обыкновенная, но для нас с тобой – она сама судьба. Девчонка эта дочь какого-то там у них важного полковника. Смекнул теперь, в чём дело?
  – Нет, – как ни напрягался, признался Федотов.
  – Мы напяливаем на себя шмотки смертников, берём в охапку эту сопливую дуру и со всех ног кидаемся к сталинцам, – продолжал Швец, более отчётливо намечая контуры, им задуманного. – Приди мы одни, нас ждала бы тщательная проверка, а там, я уверен, и колючая проволока… Но мы притащим девчонку, а этот факт спишет многое. Папаша полковник наверняка места себе не находит, ожидаючи известий о своём любимом чаде. Мы будем как подарок, понимаешь? Полковник по гроб жизни с нами не рассчитается. Проверка, конечно, будет, но уже так, поверхностная. Вот увидишь: выдадут новые документы и пинком на волю.
  Федотов не торопился разделить с товарищем уверенности, и он объяснил почему:
  – Эту девчонку, как я погляжу, ты совсем за дуру держишь. Она же могла видеть нас на плацу.
  – В том то и дело, что не могла. И в этом ещё раз наше спасение… Она не видит.
  – Как не видит? – от неожиданности Федотов забыл про рюмку со шнапсом, к которой начала тянуться его рука.
  – Да вот так. Не видит ни чёрта. Слепая совсем. По-моему, игра стоит свеч. Ты как думаешь?
  – А как же остальные: Печников, Лопатин, Сизов?..
  Этот вопрос не понравился роттенвахману, но, по всему чувствавалось, ожидал он его. Потому и ответил сурово и с неохотой:
  – До других мне дела нет. И тебе не должно быть. Свою шкуру спасать надо. Ещё благодари бога, что ты, а не кто-то из этого дерьма, у меня на доверии… Так как, со мной, или?..
  Не успел Швец договорить, как Федотов уже приготовил согласие. Да и без всяких слов было видно: Федотов пойдёт за роттенвахманом до конца, в какую бы сторону тот его не повёл.
  – Тогда самое главное… – Швец, аккуратно оторвав подкладку у мундира, достал из образовавшейся прорехи несколько красноармейских книжек и продолжал: – Не гоже нам соваться туда под своей фамилией. А посему привыкай к новой, – роттенвахман развернул один из документов и прочитал: – Ольшевец Николай Игнатьевич. Уроженец города Могилёв. Родился, вступил, записался и так далее. Держи. Заучи, как попугай. После сожги. Чтоб и следов не осталось. Не мочи зря штаны. Этого Ольшевца давно и в помине нет. Родственников тоже никого не осталось. А полк, где воевал, сгинул и подавно. Однополчан, как не ищи, не встретишь. Не зря же я с Шгуттгофа берегу эти книжечки. Как чаял – понадобятся. Значит, завтра вечером будь начеку. Возьмём девку и… под проволоку. И да сопутствуй нам удача, – очень на то рассчитывал Швец, и, как бы перекрестившись, залпом доделал стопку с остатком шнапса.

  В сентябрьских сумерках непросто различить даже приятеля. А ели учесть, что часовому на вышке далеко до мысли о возможном предательстве сослуживцев, задумавших побег из лагеря, тогда ему было совсем невозможно увидеть как Федотов, орудуя ножницами, разрезает колючую проволоку.
  Убрав первое препятствие, исполнитель чужой воли огляделся, но того, чью волю он так исправно выполнял, всё ещё не было.
  Швец нервничал, когда стоял за стеной барака и, посматривая по сторонам, так же находился в ожидании, чего стало ясно, когда рядом прошагал вахман, и Швец, выйдя из-за укрытия, нагнал его, чтобы положить руку на плечо. От неожиданности, охранник вздрогнул и резко обернулся. Что Швец с тайными намерениями, Сизов понял сразу, поэтому и напряжённо спросил:
  – Ты?.. Чего не на койке?
  – Потом расскажу.
  – Ну, тогда я пойду, – пробовал остаться спокойным Сизов, хотя прекрасно понимал – Швец, теперь, просто так не отпустит.
  – Погоди. Помнишь ту девчонку из третьего барака?
  – Понятно. Покоя девка не даёт. Только кто ж такая?
  – Ну, та, слепая… Короче, давай в барак и волоки её сюда.
  – А сам что, обезножил. Вроде не похоже, – отпустил шуточку Сизов, заглушая свой страх, но Швец ждал угождения:
  – Похоже, Витюня, похоже… хоронить тебя завтра будем за такие речи, а может даже сегодня.
  – Да я так просто… Я и не думал… – Сизов пятился в нужную Швецу сторону, жалея, что не сделал этого раньше.
  – Живее. Обход скоро. Жду здесь…
Но Швец, как зачастую, лукавил. Сизову было невдомёк: обервахман, скрывая свои намерения за полосой бараков, незаметно двинулся за ним следом.
  Сизов, выполняя ночную волю соплеменника, вывел девушку из деревянного карцера. Здесь его поджидала ещё неожиданность. И эта неожиданность, оказалась последней в жизни Сизова.
  Швец, с повадками хищного зверя, стремительно набросился на него и задушил на месте. Сизов не успел издать громкого звука, на который бы могли сбежаться часовые.
  Во время осуществления столь жуткого акта насилия, производитель его, почти ласково, уведомлял ничего не видевшую, но, судя по всему, отлично всё чувствующую, девушку:
  – Тихо, сестрёнка. Все вопросы потом, если хочешь на волю.
Покончив с сослуживцем, Швец взял пленницу за руку и увлёк за собой.
Всё шло по заранее намеченному плану, но, как это часто бывает, в последний момент произошло то, чего больше всего опасались беглецы.
  Яркий луч прожектора вонзился в них. Заподозрил неладное часовой на вышке. Раздалась автоматная очередь. Швец проползал под колючей проволокой последним. Когда Федотов оглянулся, – увидел истекающего кровью соратника. Вернулся – убедиться: выстрелы попали Швецу в голову. Никогда больше не показать ему свою злобу. Минутная заминка дорого обошлась и Федотову.
Автоматная очередь зацепила его левую руку. Торопливо сбросив с себя, неприятельское теперь, обмундирование вахмана, Федотов, привыкая к новой роли, остался в заранее напяленной форме узника концлагеря.

  Тоня (так звали девушку) оказалась на удивление выносливой и непугливой. Способная терпеливо превозмогать свой тяжёлый недуг, она нередко отказывалась от помощи своего "спасителя" и самостоятельно брела по лесам и болотам, рискуя потерять верный ориентир в трудном пути… Когда же случалась какая-нибудь заминка: девушка не успевала за проводником, последний брал её за руку и тут Тоня молча, обретая уверенную мысль, что нет сейчас другого выхода, покорно шла за Федотовым.
  Иногда, когда маршрут для девушки оказывался особенно сложным, Федотов брал её на руки, но прострелянная рука, плюс голодное изнеможение, давали возможность лишь ненадолго быть уверенным в своих на исходе силах.
  Боль в руке Федотов заглушал памятью, то и дело мысленно возвращаясь в лагерь, к тому последнему разговору со Швецем. Долгим эхом преследовало Федотова строгое напутствие обервахмана:
  – Запомни, Федотов!.. Ты теперь Ольшевец Николай Игнатьевич! Уроженец города Могилёв. Воевал в шестьдесят девятом артиллерийском полку! В плен взят под Брестом!..
  Немало прошло времени. Вёрст позади осталось столько, что ни Федотов, ни Тоня уже не надеялись даже на чудо.
  Но никакое чудо не могло избавить Федотова от тревоги и тогда, когда он увидел звёзды на погонах военных. Долгожданная встреча со своими состоялась, как и положено: со слезами избавленья, скупыми, более чем мужественными повествованиями о жестоком существовании за колючей проволокой и, наконец, с не очень бросающейся в глаза надеждой на неплохое будущее.


                Глава 9
                Тоня

  Однако на самом деле было всё по-другому.
И даже когда концлагерная, не по праву надетая форма Федотова сменилась на также незаслуженную им больничную пижаму в военном госпитале (куда поместили его и Тоню) – Федотова била дрожь, при мысли о возможном разоблачении. Кое-какое спокойствие поселилось у него несколько позже, когда войдя в отдельную палату к Тоне, Федотов увидел человека в генеральской форме, по-отечески разговаривающего с девушкой.
  – А вот и Коля пришёл, – прерывая тихую беседу, заулыбалась Тоня, устремляя беспомощно белые зрачки глаз именно на то место, где терзался нерешительностью Федотов.
  Генерал, стараясь скрыть удивление, посмотрел на вошедшего, перевёл взгляд на Тоню, и только тогда должным образом использовал заминку.
  – Ах ты, маленькая обманщица. А я то поверил в твою беспомощность. Ну ладно я – немолодой, и сам уже почти беспомощный. Но как ты доктора вокруг пальца обвела. Уму непостижимо.
  – Ну вот, не вышел из меня конспиратор. Только вы теперь не выдавайте меня, дядя Серёжа, – улыбаясь пуще прежнего, поддержала уместную шутку Тоня.
  – Можешь на меня положиться… – пообещал генерал, и, покинув табурет, подошёл к Федотову.
  – Рад тебя видеть, солдат. Что с рукой? – он пытливо посмотрел на забинтованное плечо.
  – Готов хоть сейчас в строй, товарищ генерал! – вспоминая прежнюю полковую выправку, выпалил Федотов.
  – Я ж тебя не об этом… Однако мне пора, Тонечка. Завтра обязательно увидимся… – уверенно пообещал генерал, и дружески положил руку Федотову на свободное от бинта плечо: – Проводи меня, солдат.
  Шагая по коридору, генерал был под впечатлением от редкой интуиции Тони настолько, что не заметил, как при этом волновался.
  – Поразительно. Как она тебя увидала. По шагам разве… А, чего молчишь-то?
  – Не знаю что сказать, товарищ генерал, – признался Федотов.
  – Для тебя просто Сергей Фёдорович Пыжов. Ты это учти на будущее, Николай. Низкий поклон тебе за нашу Тоню. Николай Гаврилович сумел бы тебя отблагодарить. Редкой души был человек… Да… – генерал увидел обеспокоенный взгляд Федотова, и кивнул, подтверждая его правильную догадку: – Николай Гаврилович геройски погиб два месяца назад и тут уж ничего не поделаешь… Перед самой войной тяжёлая болезнь заставила Николая Гавриловича навсегда расстаться с супругой. Так Тоня осталась без матери. В сорок втором, едва исполнилось восемнадцать, подала заявление на фронт. Специально окончила курсы медсестёр. Глупенькая, думала без неё на фронте не обойдутся. Легко рассталась с институтом, где ей, между прочим, пророчили несомненную карьеру педагога. Предмет истории она осваивала блестяще и настолько, что это становилось её призванием. Николай Гаврилович потерял всякий покой, когда узнал, что единственная дочь добровольцем попала на передовую… Они виделись иногда. Крайне редко. В разговорах с Тоней, Николай Гаврилович, чего греха таить, не раз пытался использовать свои служебные возможности и порывался перевести её к себе в штаб. Но Тоня, как всякий порядочный человек, всегда отвергала мысль отсидеться в укромном месте. Да, бедная девочка. Сколько же ей довелось пережить и ещё придётся… Она ведь ещё не знает, что Николай Гаврилович… Рассказать ей о гибели отца я не смог, и, наверное, никогда не смогу. Слушай, Николай, может тебе попробовать… Не сразу. Постепенно. Внезапность усугубит боль утраты. Ты стал для Тони самым близким человеком. Я это понял, когда слушал её восхищённый рассказ о твоей заботе и бесстрашии, там, на пути из лагеря.
Возлагая большие надежды на Федотова, Пыжов в конце концов понял, что нашёл единственно верное решение, в этой непростой ситуации.

  По коридору госпиталя, уверенной поступью, шагала молодая круглолицая медсестра Наташа. Её крупный стан, лёгкая походка и гордый, независимый взгляд поднимали температуру даже у тех больных, которым оставалось два дня до выписки. Любой представитель сильного пола, не жалующийся на проблемы со здоровьем, не мог не рассмотреть в молодой женщине ту искру божью, какая дана отнюдь не каждой, даже излишне миловидной женщине и отсюда разделяла представительниц прекрасного пола на несколько типов и категорий.
  Серьёзность, порой холодность и даже изучающая проницательность –
в большинстве своём мужские качества. Но с красотой, вышеупомянутой Наташи, все эти атрибуты ужились настолько естественно и непосредственно, что невольно превратились в женские проявления натуры, причём, не исключалось (и в этом вся суть и загадка), свойственные лишь только ей одной.
  Наташа остановилась около больного с перебинтованной ногой, прекрасно демонстрируя свои прямые обязанности:
  – Яблочкин, на перевязку.
  Яблочкин – небольшого роста молодой человек, ступая при помощи костыля за медсестрой, не в первый раз старался произвести на неё хоть какое-нибудь впечатление:
  – С вами, уважаемая Наташенька, куда угодно. Хоть в тундру, оленей пасти.
  – А с оленями как, костылём управляться будете, предостерегла дама сердца.
  – По прогнозам нашего дорогого доктора – ещё неделька-другая и ваш покорный слуга будет, как и не было ничего. Не возбраняется даже под венец…
  Яблочкин взял медсестру под руку, как бы демонстрируя каким образом всё это будет выглядеть, через обещание две недельки, но Наташе не понравилась его буйная, ничем не обоснованная фантазия:
  – Ведите себя, как подобает больному. Здесь вам не танцплощадка. И уберите руки, надоело вам говорить.
  Яблочкин должен был подчиниться разумным требованиям медсестры, но, шагая за ней, по всему было видно, уже упорно обдумывал новый план наступлений.

   Тоня стояла у окна, и не будь известного печального обстоятельства, видела бы, как за стеклом вступает в свои холодные права осень.
  Едва открылась дверь, и кто-то вошёл в палату. Девушка не оборачиваясь спросила, хотя и была уверена:
  – Это ты, Коля?
 Ответив, Федотов подошёл к Тоне, чтобы показать беспокойство:
  – Зачем ты встала…
  –Мне лучше сегодня, – опасаясь выглядеть неубедительно, Тоня тут же искренне заверила: Правда… Что там за окном?
  – Ветер, тучи… Всё-таки тебе лучше лечь. Не дай бог увидит доктор.
  – Ещё немного… – попросила Тоня, и голос её погрустнел. – Скорее бы приехал папа. Дядя Серёжа сказал, папу перебросили на другой участок фронта. Он сейчас очень занят. К тому же ему пока не сообщили, что я здесь.
  – Сергей Фёдорович и твой отец… Они были большими друзьями? – отлично знал, но лишний раз захотел убедиться в этом Федотов.
  – Да. Очень большими. Только… почему были. Они и остались друзьями.
  Понимая всю меру оплошности, допущенную им, Федотову стало нелегко продолжать разговор.
  Пусть Тоня, на его счастье, ничего этого не могла заметить, Федотов решил найти предлог выйти из палаты.
  – Совсем забыл. Мне же на перевязку. Будет мне от сестрички. А тебе от доктора, если будешь вот так, у окна…

   Яблочкин толкнул соседа по кровати в бок, после завтрака удумавшего вздремнуть, и, уверенный в вопросе по существу, спросил:
  – Что снилось, Петрович?
  Средних лет Петрович, ещё один из многих, кого непоправимо страшно коснулась война, отобрав на этот раз часть ноги, открыл глаза, и когда понял, как нахально обошёлся с ним Яблочкин, посоветовал:
  – Вот чертяка. Вечно ты встрянешь. Ведь взаправду сон видел.
  – Рассказал бы, – приготовился слушать Яблочкин.
  – Да чего рассказывать. Напекла хозяйка ватрушек да пирогов. Сели за стол. Потянулся я к тарелке, а тут ты… Я даже запах почуял. Ароматный, тёплый. Эх, угораздило же тебя. Такой сон прогнал. Хоть бы там поесть, как следует.
  – Ничего. Вот скоро война закончится – всё наше будет: и пироги, и пряники, и что твоей душе угодно, – успокоил, а заодно и твёрдо пообещал, Яблочкин, тут же пускаясь в приятные рассуждения на излюбленную тему:
  – А я, знаешь, что во всех снах вижу?
  – Ну, это не загадка. Небось Наталью свою, – нисколько не сомневался Петрович. А Яблочкин захотел уточнить, при этом уверенно заглядывая в будущее:
  – Ну, положим, не мою. Но это пока.
  – Не зарекайся. У Наталии муж на фронте. Точно знаю. От фельдшера слышал. И про любовь, какая меж ними, и про письма каждую неделю…
  – Напугал. Я может тоже не одну бабу поменял, пока женой сделал. Всё равно моей будет. Я в этом деле настырный, – пуще прежнего хорохорился Яблочкин, может быть потому, что всё в рассказе Петровича оказалось для него полной неожиданностью.
  – Ну-ну. Поживём – увидим.
Петрович недоверчиво улыбнулся, и обернулся в другую сторону, чтобы прочувствовать настроение ещё одного соседа. Соседом слева оказался Федотов. Он лежал на кровати, мрачно смотрел в потолок, никого и ничего не замечая вокруг.
  – Николай, ты то чего всё молчишь?.. – попробовал подступиться к нему Петрович.
  – Вроде и ранение у тебя не шибко серьёзное, а, вижу, – места себе не находишь. Будто гложет тебя чего то. Меня не обманешь.
  – Я и не собираюсь никого обманывать. Просто не имею привычку ухмыляться, если для этого нет причины.
  Услышать голос соседа, было делом нечастым, и Петрович настойчиво продолжал разговор:
  – Чудак человек. Тебе ли горевать. С таким ранением, как у тебя – глядишь скоро на выписку, а там, зачем прибедняться, и комиссуют. Помяни моё слово.
   В палату вошла медсестра Наташа: кому сделать укол, кому дать таблетки.
  – Сестрёнка, ну, а я почему же без внимания?– с иронической обидой обратился к ней Яблочкин.
  Та словно того ждала, отвечая воздыхателю в его же манере:
  – У вас, Яблочкин, всё ещё впереди. Завтра процедуры и перевязка.
  – Подождём до завтра. И вы, Наташенька, тоже ждите, – Яблочкин подмигнул Петровичу.
  Медсестра не обратила внимания на последние слова Яблочкина, подошла к кровати Федотова, сообщила:
  – Ольшевец, там вас спрашивают…

  – Похоже, Коля, совсем плохи дела у нашей Тонечки, – Пыжов тяжело вздохнул, когда с ним в вестибюле находился Федотов. – Я только что разговаривал с профессором. Он не оставляет никакой надежды.   Посуди сам, она тебе, наверное, не рассказывала. Полк, где служила Тоня, попал в окружение. Почти никто не уцелел. Кто не погиб, тех угнали в плен. В живых осталось двое. Один из них и примет страшную весть. Не сдаваясь врагу, Тоня подорвала себя гранатой. Николай Гаврилович как узнал про такое, слова вымолвить не мог, почернел от горя. Однако, на что рассчитывала Тоня, того не произошло, как сам понимаешь. И вот теперь не знаю, к счастью это, или наоборот. Тяжёлая контузия. Потеря зрения полная. Прибавь сюда почти год лагерей. Здоровому человеку такое вряд ли будет под силу. А Тоня… она ведь в сущности ещё ребёнок, а уже такое довелось испытать…
  Генерал замолчал, и его забота добралась до Федотова:
  – Ты-то как себя чувствуешь?
  – Всё в порядке. Скоро, как будто, на выписку.
  Пыжов тут же успокоил:
  – Насчёт новых документов я распорядился. Будут готовы к сроку. Только один совет… – генерал оглянулся, видимо убеждаясь, нет ли кого поблизости, и с ощутимой долей горечи от несправедливости, продолжал, – Куда бы потом не забросила судьба, поменьше разглашай о своих скитаниях. Отношение к бывшим военнопленным, мягко говоря, недоверчивое. Многие из них снова в лагерях, только на этот раз на своей территории…
  Забывая о всякой осторожности, генерал повысил голос, и это, как выяснилось дальше, оказалось актом отчаяния:
  – Будь проклята эта чрезмерная подозрительность!  Скольким хорошим ребятам она исковеркала жизнь!  Да разве только ребятам!.. –              Пыжов немного успокоился, – Ну ладно… не к месту пока этот разговор. Сейчас самое лучшее, пожалуй, не говорить Тоне об отце, Хорошо? У неё есть ещё время жить надеждой.

  Тоня лежала на кровати. Федотов стоял у окна и изучал проливной дождь.
  – Я давно хотела спросить, Коля. В ту ночь, когда мы бежали из лагеря, мне показалось… с нами был ещё один человек.
  Федотов обернулся и замер. Сейчас к нему пришла уверенность – Тоня обрела зрение. Глаза её в этот момент напряглись больше обычного, приоткрылись и смотрели прямо в глаза Федотова, словно через них заглядывали в душу, отыскивая верное толкование его тогдашних, с тайным уклоном, поступков. И если бы глаза Тони хоть немного видели, она сей час непременно поняла, кого представляет собой её спаситель, когда преодолевая испуг и смятение, он ответил:
  – Да… Ещё один…
  – Он погиб?
  – Да. Застрелил часовой.
  – Значит, нас могло быть трое. А как его звали?
  – Не помню. Знакомы были мимолётом.
  – Не удивляйся только, хорошо? Почему-то вспомнился голос того человека, и знаешь, я кажется уверена, что слышала раньше этот голос.
  – Исключено. Вы были в разных бараках, – говорил и хранил молчание Федотов, и помогающий утаить ему одно – страх, одновременно вытеснил наружу другие, покрытые завесой долгого молчания факты, напрямую касающиеся дальнейшей Тониной судьбы.
  – Тоже давно хочу спросить. Сколько лет было твоему отцу? – неожиданно для самого себя спросил Федотов.
  – Сорок девять. Только почему опять было, Коля? Второй раз ты говоришь о папе в прошедшем времени. Тебе что-нибудь известно, да? – настала и для Тони очередь волноваться.

  Из палаты Федотов разве что не выбежал. Ноги сами зашагали в процедурную комнату. В такой вечерний час здесь обычно оказывалось безлюдно. Так вышло и на этот раз. В комнате имелась ещё одна дверь – она вела в душевую. Там и обосновался Федотов. Присел на корточки, закурил. Но дальнейшие события показали: в сегодняшний вечер искал уединения не он один. Тому доказательство – шаги, негромкий разговор, наконец, со скрипом открываемая дверь, и комната стала прибежищем ещё для двух человек. Кто же это мог быть? Федотов заглянул в скромно ощутимую полоску света приоткрытой двери и увидел медсестру Наташу и её давнего воздыхателя Яблочкина.
  – Ну, я внимательно слушаю вас. О чём вы хотели со мной поговорить? – спросила медсестра у восторженно не отводившего от неё глаз кавалера, который настраиваясь не на скорый разговор, для начала предложил:
  – Давайте присядем.
  – У меня нет времени, – предупредила Наташа.
  – Зато у меня его с избытком, и вообще, уважаемая Наташенька, вам не кажется, в последнее время вы перестали прислушиваться к жалобам больных?
  – К кому, например? – не уловила юмора медсестра.
  – В первую очередь ко мне.
Яблочкин улыбнулся, накинул на дверь крючок, ограждая таким образом их дальнейшие отношения от случайных глаз, и отбросив от себя услужливый костыль, сел на медицинский топчан – единственное здесь место, где они могли расположиться вдвоём.
  Наташа поняла: разговор начнётся лишь в одном случае, если она поступит тем же образом и присела на край топчана покладистой, усталой, готовой сейчас действительно выслушать:
  – Ну, жалуйтесь.
  Яблочкин, выпуская на волю все свои пламенные чувства, впился в Наташу голодными губами, и, снося активное сопротивление со стороны женщины, как выяснилось, оказался не только не робким, но и крепким малым. Пальцы его бродили по её белому халату, а отыскав пуговицы, стали торопливо расстёгивать их.
  Медсестре удалось на какое-то время избавиться от губ Яблочкина, чтобы просить, уговаривать его не доводить до самого последнего в их отношениях…  Но кавалер оказался без внимания к просьбам женщины, и его цепкие руки куда напористей освобождали Наташу от одежд.
  Федотов попятился к стене, закрыл глаза. Вспомнился концлагерь, где он, Федотов, в форме обервахмана, почти вот также, только ещё наглее и беспощаднее, срывал одежды со смертников. Как они кричали от боли и унижения, эти женщины, старики, дети, слёзно умоляя его быть снисходительнее к их преступившим всякие границы страданиям.
  С циничной последовательностью исполнял Федотов карательные акции, преумножая тем самым всё новые и новые жертвы.
  – Не надо, Яблочкин, отпусти. Я не хочу, – теперь шепотом просила Наташа.
  Однако слова её расходились с делом. Она сама теснее прижималась к Яблочкину, и он, конечно, чувствовал это, вдохновляясь на более решительные действия.
  Потоком нахлынувшие воспоминания, тяжким грехом опускались на Федотова, не давали покоя. Закрыв голову руками, он заметался по тёмной комнате, но тяжёлые мысли не уходили. Он усердно искал избавления от назойливой памяти, и, в конце концов, решился выйти из душевой.
  На топчане, к тому времени, настырный кавалер уже полностью овладел строптивостью Наташи, и с азартом умельца, делал своё мужское дело.
  Федотов стоял как вкопанный, не в силах шевельнуться.
  Яблочкин, почувствовав присутствие третьего лица, обернулся, и, не прерывая при этом своих долгожданных достижений, каких не могла унять даже боль в не зря забинтованной ноге, громко потребовал:
  – Уйди, Колька! Будь мужиком!
Яблочкин всё же остро переносил последствия тяжёлого ранения.
Излишне напрягался, сутулился, делаясь и без того меньше ростом на высоком теле партнёрши.
  Наташе же было всё равно. На топчане лежала совсем уже не та Наташа, какой её обычно видели и по достоинству оценивали окружающие. Яблочкин справился-таки со своим давним желанием. Разбудил в неприступной женщине свойственные большинству из них инстинкты, и для Наташи сейчас не существовало ни мужа на фронте, ни писем каждую неделю. Взбудораженный организм брал своё, требуя мужского вмешательства, и, надо отдать ей должное, Наташа отлично не скрывала внезапно нахлынувших желаний, тем более что кое-кто могли бы их назвать прочными.
  У Федотова закружилась голова. Мысли нещадно просились снова в концлагерь. Вот уже потянулись мрачной чередой бараки, засвистели нагайки, послышались стоны, сливаясь с экстазными стонами до предела возбуждённой Наташи. Разом прерывая проклятые мысли, Федотов сорвался с места и поторопился из кабинета.

  Генерал Пыжов вышел из палаты, где проходила курс лечения его подопечная, увидел приближающегося Федотова и остановил его:
  – Пока не ходи к ней.
  – Как она?
  – Неважно. Известие о гибели отца лишило Тоню последней надежды. Сильно сдали нервы. Постоянно твердит об одиночестве, какое будет теперь преследовать всю жизнь, о своей ненужности людям. Я пытался её разубедить, сейчас вот доктор ищет нужные слова, но невозможно сделать то, что теперь никому не под силу… – генерал вздохнул, и Федотов понял – пришла пора каяться:
  – Это я во всём виноват.
  – Во всём виновата война, Коля, – не согласился Пыжов.
  – Да, виновата во многом, но не во всём.
  – В том, что вы с Тоней оказались здесь – кроме войны винить некого.
  Открылась дверь, из палаты вышел доктор. Генерал в ожидании смотрел на него, но увидел лишь беспомощный взгляд доктора.
  Проводив глазами, удаляющихся в общей печали, генерала и доктора, Федотов вошёл в палату. Тоня вскинула голову, будто увидела вошедшего:
  – Коля, я должна тебе сказать…
  Федотов прервал её решительно и убеждённо:
  – Ничего ты мне не должна. Это я тебе должен. Поэтому молчи и слушай. Медкомиссия признала меня негодным к несению воинской службы. Ранение оказалось серьёзнее, чем я ожидал. Не в этом дело. Дело в другом. Я на днях еду домой и хочу… нет, требую, чтобы ты поехала со мной.
  – Подумай, Коленька, зачем я тебе нужна такая беспомощная. Обуза, да и только.
Ты и так много сделал для меня.
  – Положим, ты для меня сделала больше.
  – О чём ты, Коля?
  – Всё о том же. Ты отправляешься со мной. И никаких разговоров, – закончил Федотов и понял по ответному молчанию: его слова возымели должное действие.


                Глава 10
                Дорога домой

  Федотов закрыл новенькую красноармейскую книжку с фамилией, к которой ему теперь надлежало привыкать, и положил документ в карман шинели.
  Пыжов подытожил этот факт:
  – Ну вот, Николай, для тебя теперь война закончилась. Думаю, не ошибусь, если скажу: ты заслужил дорогу домой. Конечно без ранения, но как знать, может быть именно ранение, в конечном счёте, и уберегло тебя от смерти. Я очень рад видеть, Коля, как ты, пренебрегая своим благополучием, продолжаешь активно участвовать в судьбе Тони. И прошу тебя: Тоня тебе верит, и как в дальнейшем сложится её судьба, будет зависеть только от тебя.

  Из здания больницы вышла Тоня в коротеньком осеннем пальтецо, при коричневом берете. Девушку заботливо сопровождала женская часть медперсонала. Прощание было неформальным, от души сердечным и могло затянуться. Генералу с Федотовым пришлось усадить Тоню в заранее для этой цели автомобиль, чтобы с его быстроходной помощью покинуть территорию больницы.
  Стеклянная дверь открылась из-под усилий медсестры Наташи, и никто из провожающих на крыльце пока не видел, как по лицу её льются безутешные слёзы, а рука сжимает распечатанный конверт, который, без сомнения,  и принёс сообщение, страшное в своей безысходности…

  Генерал Пыжов оставил позади комнату начальника железнодорожной станции и зашагал по холодному залу ожидания. Преодолевая людскую многочисленность, генерал оказался около Тони и Федотова, сообщая им всё, что ему удалось сейчас узнать:
  – Ближайший поезд будет часа через полтора-два, не раньше. Я, к сожалению, не могу больше оставаться с вами. Ждут в штабе. До свидания, Тонечка. Уверен, мы ещё увидимся, и к тому времени, у тебя не будет никаких проблем, – генерал склонился над дочерью друга, чтобы напоследок поцеловать её.
  – До свидания, дядя Серёжа.
Перед расставанием Тоня заволновалась. Пыжов, заметив это, вознамерился поскорее закончить с процедурой прощания и обратился к Федотову:
  – Береги её, Коля, и помни наш разговор. Как доберётесь до места, сразу же телеграфируй. И вообще, будут какие сложности, немедленно сообщай. Мои координаты у тебя есть.
  Последнее взаимное крепкое рукопожатие и генерал исчез за дверями железнодорожной станции.
  Около Тони освободилось место. Федотов занял его, спросил у девушки, а скорее почувствовал:
  – Замёрзла.
Тут же достал из чемоданчика телогрейку и накрыл ею хрупкие плечи Тони.
  – Спасибо, Коля, – она благодарно улыбнулась, отыскала пальцами его руку, чтобы теперь не выпускать её.
  Но пришло время, когда для Федотова перестала существовать не только окружающая сейчас действительность, а даже Тоня. Недавнее прошлое на этот раз вернулось резким миномётным огнём, и всколыхнуло его память.
  Ко времени очередного взятия высоты противника, численность полка, где служил Федотов, успела изрядно поредеть. Враг держал высоту под прицелами снайперов и непрерывным миномётным огнём. Бойцы падали, как подкошенные.
  Федотов остановился, изменил направление, подбежал к одному из упавших солдат, склонился над его предсмертным дыханием, издавшем последние слова:
  – Серёжка друг, со мной всё.  Я знаю, ты везучий. Останешься жив, маму навести. Один я у неё. Так уж вышло. Расскажи ей обо всём, что видел. Калужская область, село Смолино. Семенцова Надежда  Иванов… Такой же молоденький, как Федотов, солдат замолчал навсегда. Сквозное ранение в грудь сделало своё беспощадное дело.
  – Какая была станция, Коля? – всё так же, не выпуская из своих ладоней руку Федотова,  спросила Тоня, находившись в переполненном вагоне мчащегося поезда.
  Федотов решил больше не откладывать разговор. Рано или поздно ему всё равно предстояло начать его.
  – Тоня, я наверно виноват перед тобой. Дело в том… Я не решался тебе сказать… Еще в сорок третьем, дом, где  жили мои родители, разбомбило. На родине меня никто не ждёт. Я не могу туда вернуться. Пойми меня правильно.
  – Что же ты молчал, Коля, – с готовностью разделяла Тоня все тяготы попутчика.
  – Жалеешь, что поехала со мной, – попробовал казаться уверенным Федотов, отлично понимая, как своим утверждением  обижает девушку.
  – Ну что ты, Коля. Как я могу. Только куда же мы теперь?
  – Есть один адрес. Друга моего фронтового. Перед смертью просил навестить своих. Другого такого случая не будет. Если согласна…
  – Согласна, – не раздумывая согласилась Тоня.

  Дорога оказалась длинной. После этого поезда был следующий. Дальше  попутный грузовик и не один. Вынужденные остановки в чайных и закусочных.  К тому времени, когда Тоня и Федотов всё время пути, не расстающиеся с чемоданчиком в руке и с вещевым мешком через плечо, оказались у конечной цели своего следования, на земле тонким хрустящим слоем лежал первый снег. Вместе с путешественниками в село Смолино пришла зима. Из-за его 500 дворов, село выглядело внушительно. Ещё более внушительным оказалось здание  сельсовета, где Федотов вскоре предъявил документы главному представителю власти в здешних краях.
  – Серьёзно зацепило? – спросил председатель сельсовета, возвращая красноармейскую книжку инвалиду войны, посматривая на его левую руку.
  – Да, есть. Не сгибается,  что ты с ней не делай. Всё чувствует, а ни туда, ни сюда.
  – Супруга? – председатель сельсовета посмотрел на Тоню, держа перед собой её документы.
  – Жена, – подтвердил Федотов.
  – Тоже фронтовое ранение. И когда же это вы успели. Молоденькая ведь совсем. Да, никого не щадит война проклятая. У меня самого от сына третий месяц никаких известий.
  Председатель замолчал. Когда тяжёлые мысли отступили, спросил:
  – Ну а в наши края то зачем?

  Федотов застегнул верхнюю пуговицу на продуваемом со всех сторон слабеньком пальтишке Тони, когда они, ожидая председателя, стояли возле его «газика».
  К ним тем временем подошёл нескладный парень. Неопрятно одетый, со странной улыбкой посмотрел он на Тоню, и протянул по направлению к ней руку ладонью вверх, словно просил милостыню.
  – Тебе чего, парень? – спросил Федотов.
  – Известно чего. Хлеба, или ещё чего в этом роде, лишь бы желудок не остался пустым, – пояснил вовремя появившийся председатель и укор его сразу же добрался до неопрятного парня. – Обленился ты, Митяй!  Блаженного из себя строишь. А шёл бы работать, глядишь, всё было бы по-другому…  А вообще-то вы не шибко обращайте на этого олуха внимание.  Он и взаправду с придурью. Будет навязываться, гоните в шею. Иначе не поймёт.
  После совета новым людям, председатель распахнул перед Митяем дверцу «газика», и как бы всерьёз дал ему понять: – Ну, лезь в кабину. Будешь дорогу показывать. Не обойтись нам, видно, без тебя.

  С фотографии на скромном деревянном памятнике смотрело мало встречавшееся с бедой улыбающееся лицо женщины. Ниже стояла надпись: Семенцова Надежда Ивановна 1899 – 1943.
Сельское кладбище, как и всё располагающееся под открытым небом, заметало сейчас снегом. Около могилы стояли Тоня, Федотов и председатель сельсовета. Оба, как и положено, со свободной от головного убора головой. Рядом в ознобе метался Митяй.
  Федотов снял с плеча вещевой мешок, достал буханку ржаного хлеба, отломил ломоть и протянул несчастному парню. Схватив кусок, он тут же принялся за долгожданное дело…
  – Получила похоронку на Егора и на глазах стала седеть. Ивановна и так здоровьем не шибко балованная была, а здесь сначала муж, потом сын. Каждый день в слезах. Плохо стала видеть. Собралась как-то в райцентр и оттуда уже не вернулась. Угодила под грузовик. Такие вот дела, – на пути с кладбища вспоминал председатель, не забывая при этом уверенно справляться с ухабистой дорогой, по которой пролегал путь «газика».
  Рядом на сиденье посапывал, малость подкрепившийся и согревшийся, Митяй.
  Тоня с Федотовым устроились на заднем сиденье, и печальный рассказ председателя настраивал на подобное настроение.
  «Газик» остановился возле бревенчатого дома, в котором никто не проживал. Крест-накрест заколоченные  окна, как нельзя лучше свидетельствовали об этом.
  – Здесь и жила Надежда Ивановна. Теперь вот пустует дом. А вы поживите, осмотритесь. Может и понравится у нас. Будем рады. Спешить, как я понял, вам некуда.
  С радушием у председателя оказалось всё в порядке. В его руках оказался ключ, навесной замок легко поддался, и, пропуская вперёд гостей, председатель вспомнил про Митяя:
  – А ты не вертись здесь! Не мешай людям!
  Митяй всё это время бросал любопытный взгляд на вещевой мешок Федотова.
  Теперь, когда надежда пропала, Митяй отступил от крыльца, и, нахлобучив почти по самые уши кепку, поднял воротник изъеденного молью пальто, дума-гадая куда же податься теперь.
  Тоня по своему знакомилась с обстановкой комнат.
Когда встречался на её пути какой либо с толстым слоем пыли предмет, она на ощупь пробовала  дать верное ему определение. Тоня замешкалась только около бамбуковой этажерки.
  На помощь с подсказкой пришёл Федотов, всё это время не сводивший с девушки глаз. Тоня ещё несколько раз прошлась по комнатам, запоминая и их расположение, и вышеупомянутые в них предметы, тихонько повторяя для себя название каждой вещи.
  Федотов вышел во двор. Отыскал топор, стал рубить дрова. Когда складывал возле печи поленья, Тоня закончила подтирать пол.     Комната, в сочетании со снегом за окном, уютно заблестела.
  – Нигде не забыла? – немного волнуясь (а вдруг не справилась), спросила девушка.
  – Нигде, – неожиданно ответил женский голос.
  Федотов обернулся. В дверях стояла женщина. Она сделала шаг вперёд:
  – Наконец окна, как и положено, на свет божий смотрят. Зашла вот познакомиться с добрыми людьми. Митяй возле дома крутится. Вы его репейника не приваживайте. Куском когда угостите и будет с него. Митяй лопотал, будто вам с Герой довелось пошагать по фронтовым дорогам, – женщина ждала ответа.
  Федотов раздумывал, словно сомневался в таком факте. Ответил не очень охотно:
  – Довелось.
  Женщина сразу оживилась:
  – Золотой был хлопец. Жалко голову сложил… Надолго к нам?
  – Поживём-увидим.
  – И то верно. Давайте знакомиться. Алевтина Петровна.
Гости назвали свои имена. Алевтина Петровна ничего не имела против сложившихся обстоятельств:
  – Теперь будем соседями, нравится вам это или нет.
  – Нравится, – ответила Тоня и улыбнулась.
  – Ну а раз так, давай, Антонина, мы с тобой для начала на стол соберём. Дорога у вас, как вижу, была не близкая. Перекусить, поди, не довелось ещё. Пойдём, поможешь… Тоня, не отказываясь от призыва, пошла было вперёд, но, не успевая как следует сориентироваться, задела ногой ведро. Оно опрокинулось. Вода некстати вылилась на только что вымытый чистый пол.
  Засмеялся Митяй, видевший через окно всю эту сцену; но здесь же отпрянул от стекла, ощутив на себе сердитый взгляд Алевтины Петровны.
  – Ну что же ты, неуклюжая. Глаза потеряла, – так и вырвалось у Алевтины Петровны.
  – Потеряла. Дела фронтовые, – с необходимой долей горечи поведал о случившемся Федотов.
  Тоня тем временем торопливо подтирала пролитое.
  Алевтина Петровна замерла, подошла к девушке, обняла её и не могла не найти взволнованных слов:
  – Боже ж ты мой, несчастная девочка, и ты уже успела хлебнуть из этой чаши. Подумать только, как не милостива подчас судьба. Подождите. Я сейчас.
  Алевтина Петровна, как будто заглаживая свою нечаянную вину, засуетилась и вышла из комнаты.
 
  В жарнике полыхали дрова. За столом, Тоня, обжигаясь горячей картошкой, приводила в порядок подуставший за эти дни организм. Федотов делал то же самое, в основном с помощью самогона, любезно предоставленного соседкой. Настал момент, когда Алевтина Петровна налила из бутылки в свой стакан, не забыла и Тоню.
  – Давайте, дорогие мои ребятки, помянем тех, кто не вернулся. Вот и вы чуть было не туда же… У меня ведь у самой муж на фронте. Как представлю как он там, сердешный…
Все встали. Тоня успела сделать лишь глоток. Молодой организм, непривычный к подобным перегрузкам, не впустил в себя остальное. Ей не хватило воздуха, она закашлялась, отставила стакан и снова нашла утешение в картошке, а её, уже очищенную, заботливо вложила в руку девушки Алевтина Петровна, приговаривая при этом:
  – Кушай, Тонечка, набирайся сил. Не переживай. Все вместе, глядишь, одолеем мы её… беду то. Война уже к концу подходит. Жизнь должна быть хорошая. Заслужили. Выстрадали. В первую очередь ты, Тонечка. Всё для тебя сделаю…
Алевтина Петровна по-матерински добралась губами до щёчки девушки. Тоне стало неловко, но ещё труднее было молчать:
  – Спасибо. Но я сама.


                Глава 11
                Будни

  Ночью в печи не переставал, потрескивая, гореть огонь.
  – Коля, ты где? – спросила Тоня, потому что место на кровати рядом с ней пустовало.
  – Здесь, – откликнулся Федотов из прихожей, устроившись там с сигаретой.
  – Иди ко мне.
  Федотов босыми ногами прошагал в комнату, освободился от сигареты, бросив её в жарник. Отправил туда же несколько поленцев и, поскольку был в нижнем белье, без особых хлопот оказался под одеялом. Тоня сразу же придвинулась к желанному, преданно положила голову ему на грудь.
  – Ты почему не спишь? – скрывая недовольство, спросил Федотов.
  – Боюсь, – серьёзно и мечтательно ответила Тоня.
  – Новости.
  – Проснусь, а вдруг тебя не окажется рядом.
  – Значит, буду в соседней комнате. Не в той – так в другой.
  – Успокоил… Всё-таки Алевтина Петровна замечательная, правда?
  – Правда.
  – Коленька, ты извини меня… сегодня, там, в сельсовете, ты назвал меня женой. Ты правда так думаешь?
  – Ты сомневаешься?
  – Просто всё так неожиданно.
  Федотов отвечал, и оставалось чувство, что он давно приготовил ответ на подобный вопрос:
  – Думаешь, почему я ничего не сказал Сергею Фёдоровичу про мою страшную беду на родине?
  – Почему?
  – Боялся, вдруг не отпустит тебя со мной. Ближе тебя в этой жизни у меня теперь никого нет… и не будет. Это я понял ещё там, в госпитале.
  – И у меня, Коленька, ты единственный…
  Тоня подняла голову, и не было на лице Федотова даже крохотного местечка, которого она сейчас не расцеловала.

  Полуторка остановилась возле недостроенного животноводческого комплекса. Из машины вышел председатель колхоза, и по-хозяйски направился на объект, где вовсю кипела работа.
  Осматривая ударную работу, председатель остановил взгляд на Федотове. Он состоял в тесных рядах членов строительной бригады, и здоровой рукой помешивал сейчас раствор.
  – Ну как пополнение? – спросил, наконец, председатель.
  – Ничего. Старательный хлопец. Сноровки, правда, маловато. Ну, ничего – дело времени. Справится, – уверенно ответил бригадир.

   Дома, за горячим борщом, Федотов, между прочим, сообщил Тоне:
  – Завтра обещали зарплату выдать. Надо будет в райцентр наведаться. Машина как раз туда идёт.
  – Очень нужно? – грустно спросила Тоня, едва представила, как ей дольше обычного придётся одной находиться дома.
  – Очень… А пироги откуда? – Федотов только сейчас заметил на столе тарелку со сдобой.
  –Это всё Алевтина Петровна.
  – При активном участии Антонины Николаевны, – уточнила, кстати вошедшая соседка.
  – Можешь мне поверить, Коля. Тесто замешивала полностью Алевтина Петровна, – можно сказать, боролась за справедливость, Тоня.
  – Вкусно, – оценил Федотов, когда откусил пирог.
  – Теперь знай, Николай, как тебя жена любит. А я сегодня, ребятки, счастливая. Письмо от Александра Матвеевича получила.
  Счастливая женщина радостно покрутила в воздухе треугольным конвертом, достала оттуда бумажную драгоценность и стала читать:
  – Здравствуйте, родная моя жена Алевтина и дочка  Любочка! Немало прошло времени, прежде чем выпала милая моему сердцу возможность послать вам, дорогие мои, весточку. Если сказать что скучаю по вам – значит ничего не сказать. Потерпите, родные. Осталось ещё немного. Фашист назад пятится и сдаётся мне: доползёт всё ж таки до Берлина…

  В час, когда во всём селе трудно было найти бодрствующего, Федотов не спал. Он посмотрел на Тоню. Здесь, слава богу, было всё в порядке. В желании найти покой, Федотов повернулся на другую сторону, но и сейчас для него продолжал звучать воодушевлённый голос Алевтины Петровны, когда она читала строки из письма любящего мужа и настоящего солдата:
  – Позади Варшава. Очистили город от этой заразы. Очистили, но скольких ребят оставили там. Знаешь, среди них попадались такие молоденькие, что мне им даже мёртвым трудно в глаза смотрелось.  Страшно, очень страшно платить за справедливость такой дорогой ценой. Но теперь уже точно победа будет за нами…

  Райцентр. Благодаря рупору на высоте телеграфного столба суровый голос диктора передавал сводку военинформбюро. Напряжённые лица людей вслушивались в сообщение, вещавшее главным образом о неудачах врага на полях сражений. В массе народа оказался и затаившийся со своим прошлым, Федотов. Кажется, ещё немного и именно малоутешительное прошлое ввергнет хозяина такой судьбы в неприкрытое отчаяние. Но Федотов дослушал сводку до конца и под радостные от последних известий эмоции людей, придерживая в руке большой бумажный свёрток, побрёл к грузовой машине.

  … Дверца грузовика открылась, и Федотов ступил на просёлочную дорогу, когда зимний день уже начинал темнеть.
  Федотов вошёл в дом. Позвал Тоню. Тишина. Когда ни в одной из комнат не нашёл девушку – не успел ничего предпринять, как на крыльце послышались шаги – появилась румяная с мороза Тоня и сразу же всё поняла, будто увидела:
  – Коля вернулся. А я как чувствовала, торопилась.
  Девушка улыбалась. Рука её держала ведро, наполненное водой.
  Отложив в сторону свой свёрток, Федотов подошёл к Тоне, избавил её от ноши, которая с самого начала должна была принадлежать его руке, и решил провести вразумительную беседу:
  – И долго это будет продолжаться. Ведь я же просил. Неужели так срочно понадобилась вода. Подождала бы меня. В крайнем случае попросила бы Алевтину Петровну.
  – Она и так много для нас делает. А за меня не волнуйся. До колодца 327 шагов. Я сосчитала. Только вот обратно у меня почему то 339 получается. Может, со счёта сбиваюсь.
  Федотова двигала вперёд забота:
  – Вот-вот. А потом не заметишь, как с дороги собьёшься.
  – Дальше села всё равно не уйду. Что же мне теперь и на улицу не выйти.
  – А почему руки без варежек?
  – Не нашла я их, Коля, – вот здесь Тоня, пожалуй, не отстранилась от своей беспомощности, которая в равной мере преследовала её каждодневно.
  – Да вот же они. На ящике для обуви.
  – В следующий раз буду иметь в виду.
  – Забудь про следующий раз. Настудила небось руки-то?
  – Так, немножко, – призналась Тоня.
  – Эх, ты…
  Федотов усадил непослушницу на табурет, сам присел рядом на корточки, поднёс её закоченевшие ладони к своим губам, и, обдавая их своим дыханием, стал таким образом приводить руки Тони в температурный порядок.
  Тоня не могла не испытать очередной благодарности к человеку, который с каждым днём нравился ей больше и больше, и первое место, куда сейчас могли дотянуться её губы, оказались его волосы.
  Скоро, когда Тоня сняла с себя поношенный полушубок, намерение Федотова добралось до большого бумажного свёртка, который сопровождал его от райцентра, и тогда на плечи девушки легло меховое зимнее пальто, пришедшее ей в самую пору.
  – Что это? – спросила Тоня и, коснувшись пальцами дорогой обновы, сама правильно ответила на свой вопрос: – Пальто.
  – В котором тебе ни один мороз не страшен.
  – Да куда я хожу, Коля. Лучше бы себе присмотрел что-нибудь. Тебе нужнее. Ты работаешь… Так вот зачем ты в райцентр. Славный ты у меня, Коленька. А вот я…
  Тоня вдруг замолчала и, казалось, беспричинно загрустила. Стало ясно, почему едва произнесла она завершающие слова:
  – Я даже, как следует, не могу оценить твой подарок… и никогда не смогу.
  Тоня ещё больше загрустила, сняла пальто, предварительно прощупав ножкой порог, благополучно миновала его и прошла в комнату. Печаль появлялась там, где, кажется, ей нечего делать.

  Огонь. Большое пламя огня взметнулось в небо.  И всюду лица женщин, стариков, детей. Обессиленные, измождённые лица. Лица… Лица… Рука в чёрной перчатке эсесовца с беспощадно резкими движениями плёткой вверх-вниз. После каждого такого удара – крики, слёзы, предсмертные рыдания… Откуда то из кровавого зарева выплыла хитрая гримаса Швеца. Она смотрела упорно и властно, с беспредельной строгостью, в который раз, предупреждая:
  – Запомни, Федотов, ты теперь Ольшевец Николай Игнатьевич!
  Швец говорил ещё, но его голос заглушали стоны и рыдания пленных.         Всё преобразилось, когда Швец исчез столь же нежданно, как и появился. Из довоенного прошлого возникла тихая, красивая улочка.    На крыльце дома стояла женщина в чёрном платке. С горьким выражением лица, с печальным укором в голосе, она смотрела прямо и говорила, говорила и могла повторять до бесконечности:
  – Что ты наделал, Серёжа. Как же ты сможешь жить дальше, сынок. А я, я как смогу людям в глаза смотреть!
  Федотова не отпускали подобные ночные видения. В холодном поту метался он на своём участке кровати и глухо стонал. Рядом, испуганная Тоня, не понимая в чём дело, не находила себе места и только держала руку на голове Федотова, ощупывая его мокрый лоб, опасаясь нет ли у него высокой температуры.
  Федотов очнулся, открыл глаза, понимание происходящего пришло не сразу, но оно пришло.
  – Что с тобой, Коленька? Ты так кричал, – беспокоилась Тоня.
  – Так. Всякая чепуха в голову лезет. Спи.
  Трудно сказать, какое стремление управляло сейчас Федотовым: самому как можно скорее забыть о кошмаре, или сделать всё, чтобы Тоня никогда не вспоминала о случившемся. В любом случае Федотову стало уже не до сна.

  Алевтина Петровна поднялась на крыльцо соседнего дома с литровой банкой молока. Она то, пожалуй, и помешала женщине развести руками, когда уже в избе Алевтина Петровна застала Тоню возле неглубокого корыта, наполненного водой, где, пренебрегая очевидными трудностями, девушка стирала бельё.
  – Ну, соседка, мы с тобой так не договаривались. Чудить будешь ночью, с мужиком своим, а здесь мне – брось. Я же не раз говорила тебе:  моя это забота, не твоя. А ты опять за своё. Вот молочка свеженького принесла.
   Алевтина Петровна поставила банку на стол и здесь увидела свою дочь Любу. Девочка сидела в комнате за столом и, по-видимому, делала уроки.
  – Вот ты где. Ну, конечно, где тебе ещё быть, как не возле тёти Тони. Дома как будто перестало места хватать.
  Даже при неважном настроении, Алевтина Петровна оставалась доброй женщиной. Засучив рукова кофты, она подошла к девушке с намерением помочь, а там и заменить её.
  – Я всё-таки попробую сама. Зря вы беспокоитесь, – больше всего Тоня хотела закончить, пусть нелёгкую для неё работу.
  – Как не беспокоиться. Не простираешь ведь.
  – Вот тогда приму любое наказание. Поймите, это очень важно. В первую очередь для меня важно.
  Для Тони взаимопонимание оказалось важнее взаимовыручки, а тут ещё девушка вдруг обрела верного себе помощника, в лице Любы:
  – Мама, пускай тётя Тоня постирает. Жалко тебе, да?
  – Ты поговори, заступница. Мала ещё, во взрослые разговоры встревать.
Алевтина Петровна покосилась в сторону дочери, а Тоня, после этого, встретилась-таки с желанным взаимопониманием:
  – Упрямая ты, Антонина, как я погляжу. А может, в твоём положении, так и надо.

  Председатель, появившись на строительном объекте, на этот раз имел возможность наблюдать за куда уже более сноровистой работой Федотова.
  – А… Что я говорил, Петрович. Николай парень хоть куда. Иной раз так даже и не вспомнишь про руку его невостребованную. Да чего говорить: Стёпка двумя своими за его одной не поспеет, – имел на этот счёт твёрдое мнение бригадир.
  – Кстати, – председатель огляделся. – Что-то не вижу я его – Степана.  Снова лодырничает. Вчера с вечера, небось, «сто грамм», как всегда, показалось мало. Всё! Нету больше моего терпения! И ты бросай своё. Хватит нянькаться с безобразниками.
  Бригадир уклончиво пожал плечами. Ему было жаль парня.
  Председатель решительно зашагал прочь. Его остановил один из рабочих:
  – Борис Петрович, как тут быть с одним вопросом?
  – Каким вопросом?
  – Когда отмаемся. Ведь как кроты в норе живём, ей богу. Ладно хоть газеты иной раз в руки попадают. Ни тебе радио послушать. Ни тебе лампочку в доме включить. От керосину толку мало.
  – А от тебя, Гаврилов, можно подумать, толку много. Сомневаюсь, если такие вопросы ребром ставишь. Все знают, все понимают, один ты прикидываешься, – начинал горячиться председатель.
  – Я не прикидываюсь. Просто надоело. Ждать надоело.
  – А раз надоело ждать – валяй, полезай на те столбы триклятые, – председатель махнул рукой в их направлении и горячился пуще прежнего. – Сам восстанавливай электросвязь. Немец, сам знаешь, как угостил огнём нашу область. Слышал, наверное, по весне должна быть бригада из райцентра. Она и будет приводить в порядок доставшееся нам наследство. Работы предстоит непочатый край. Сами подключимся к этому делу, если что. И вот тебя, Гаврилов, с твоим норовом, я теперь ставлю кандидатом в помощники, под номером один.
  – Я и не отказываюсь, – ответил рабочий и, прихрамывая, пошёл к своему рабочему месту.
  – Как понервничает – нога деревенеет. Тоже подарочек с фронта, – уведомил бригадир, мало следившего за разговором, Федотова.

  Едва успел Федотов переступить порог, теперь уже родного дома, как Тоня торопливо подошла к нему. Она с таким нетерпением сделала это, что по всему чувствовалось – девушка готовила сообщение, которое едва давало ей сейчас покоя. Но с другой стороны, Тоня хотела всё сделать вовремя. Она разумно подождала, пока Федотов сядет за стол, управится с горячим борщом, и только когда он оставил после себя пустую тарелку и сказал «спасибо»,  – Тоня с лёгким сердцем начала разговор:
  – Коля, понимаешь, тут такое дело. Я узнала, совершенно случайно. В школе у ребят нет учителя истории. Чтоб ты знал, это как раз мой предмет. Правда институт я не закончила. Год оставался, – голос девушки виновато затих, но за следующую реальность она ухватилась как за свою спасительную соломинку: – Зато я успела побывать на практике и провела с ребятами целых 18 часов занятий. Как видишь, представление о работе педагога у меня есть. Одним словом, Коля, ты не будешь возражать, если я… – Тоня не сразу нашла подходящее слово и, может, поэтому взяла первое попавшееся, – … тряхну стариной. Надоело, Коля, без дела сидеть.
  – Тебе ли говорить о безделье.
  – Я про настоящее дело говорю. Понимаю, затею себе выбрала не из лёгких, но я буду изо всех сил. Иначе не знаю, как буду жить дальше.
  – Глупости говоришь, Антонина, – Федотов встал из-за стола, последние слова девушки не понравились ему.
  Тоня почувствовала это и умоляюще сказала на последок:
  – Коленька, ты только отведи меня в школу, а дальше я сама… Пожалуйста.

  Директор школы – немолодой, с пронзительным взглядом мужчина, недоверчиво смотрел на, не умевшую скрыть волнение, Тоню.
  – В то, уважаемая Антонина Николаевна, что вы чуть было не сподобились закончить педагогический, я верю. А вот насчёт того, справитесь или нет, приступи вы к обязанностям педагога – тут, извините, заминочка. В этом приходится сомневаться.
  Откровенность должностного лица заставила Тоню ответить на том же условии искренности:
  – Я вам ничего не буду обещать. Сама ещё не знаю, как всё сложится. Прошу вас только дать мне время, и если вы окажетесь правы – будьте уверены, я никогда больше не наберусь смелости, чтобы снова побеспокоить вас.

   Тоня знакомилась с обстановкой учебного кабинета в свойственной ей манере  – наощупь, и, как правило, верно определяла название предмета, которого касались её руки. Но надо было чувствовать, каких душевных сил это стоило девушке. Она не переставала ходить взад и вперёд, запоминая сколько в каждом ряду парт. Училась свободно передвигаться по тесным проходам между рядами. Помещение оказалось скромным по размеру и привыкание к кабинету для Тони незаметно затянулось до такой степени, что, в конце концов, не выдержали ноги. Она создала им доступное облегчение, когда присела за первую попавшуюся парту. На её фоне Тоня походила больше на ученицу старших классов, нежели на педагога, пусть даже начинающего.
  Федотов подошёл к девушке, вывел её из-за парты, чтобы помочь одеться:
  – Всё. Хватит. Сколько можно себя жалеть. Пойдём домой.
  – Нет, нет. Ты не думай, Коля, я смогу. А это так, немного голова закружилась. Мудрено ли на голодный желудок. И тебя вот заморила. Ты прости меня, Коля. Но ещё немного, ладно?
  Надеясь получить снисхождение, Тоня поцеловала Федотова, и, сбросив с себя усталость, с прежней целью, упрямо, зашагала по классу.

  Прохаживался по комнате и Федотов, когда на следующий день с нетерпением ждал возвращения Тони из школы.
Наконец, за окном, из-под чьих-то движений, захрустел снег. Федотов поспешил к стеклу. Так и есть. Соседская девочка Люба держала в своей ладошке Тонину руку, оказываясь надёжным проводником в пути из школы домой. Так и шагали они рядом по дорожке, и будет теперь у них вот так безраздельно почти каждый день – утром и днём.
  Федотов встретил Тоню, помог подняться на крыльцо, и, увидев улыбающееся лицо девушки, всё же с беспокойством спросил:
  – Ну, как дела?
  – Встретили меня расчудесно, - уже в кухне, за горячим супом, рассказывала новоявленная учительница, и намного сильнее аппетита было у неё желание поделиться приятным событием: – Класс оказался дружный. С материалом ребята сильно подотстали конечно, ну да ничего, наверстаем. Спасибо, Коля, – поблагодарила Тоня, откладывая в сторону ложку.
  – Не нравится моё варево. Как смог, – Федотов и не думал обижаться, а получилось – обиделся.
  – И хорошо смог, Коля. Просто нет аппетита.
  – От чая хоть не откажешься?
  – Не откажусь, – пообещала Тоня.
  Чайник, судя по звукам, доносившимся из кухни, вовремя закипал.     Федотову не хотелось медлить с обещанным делом. Он заторопился в кухню. Тоня невольно воспользовалась отпущенными ей мгновениями, чтобы стать такой, какой ей сейчас на самом деле хотелось быть.   Улыбка тут же исчезла с её лица, лучше всякого красноречия показывая истинную нелицеприятную суть, происходивших сегодня событий.


                Глава 12
                Весна

  Наступила весна. Земля постепенно насытилась талой водой, и прохожим, ступая по ней, в конце концов, пришлось сменить валенки на резиновые сапоги. Лёд на реке восстал, не изменяя своей природе, отделился от берегов, и с шумными потоками прибывающая вода хлынула на луга.
  В одном из школьных кабинетов преподавала свой урок Тоня. Она стояла у окна спиной к ребятам, и, можно было подумать, видела, как по стеклу стекала весенняя вода. Тоня обернулась к классу и напомнила одному из учеников:
  – Серёжа Ерохин, надеюсь, не забыл, что сегодня как раз тот день, когда я обещала спросить его материал.
  Шустрый паренёк на задней парте, услышав свою фамилию, а особливо намерение молодой учительницы, о котором, если признаться, он давно забыл – замешкался.
  – Ну что же ты, Серёжа. Неужели и на этот раз не подготовился.
  По всему было видно – Тоня не ошиблась. Мальчугану ничего не оставалось делать, как пойти на унизительную хитрость, и исправить своё нелепое положение. Набравшись наглости, к доске он вышел с учебником истории (грубо одолженным, кстати, у соседа по парте), и ожидаемый от него по памяти материал, начал читать по книге.
  Не сразу, но Тоня почувствовала обман. Отошла от окна, медленно приблизилась к ученику, не только к его неожиданности, но и, удивляя остальных ребят, взяла книгу из рук Ерохина и даже не пытаясь усовестить обманщика, только и сказала:
  – Могу с уверенностью сказать, Серёжа, по чтению у тебя будет не ниже четвёрки. А вот что касается моего предмета, ты уж не взыщи, Серёжа, но, кажется, пришло время побеспокоить твоих родителей.
  Ерохин посмотрел на учительницу, и хотя строгого взгляда у неё не получилось, паренёк виновато опустил голову, потом вдруг сорвался с места и выбежал из класса.
  – Напужался. Серёга отца как огня боится, – счёл нужным сообщить кто-то из учеников.
  У Тони буквально опустились руки.
  – Что же теперь делать. Прошу вас, ребята, ну хотя бы ты, Антон, найди Серёжу и скажи ему, что я не собираюсь никого вызывать. Пусть не беспокоится. Только вернётся.
  Мальчик, которого назвала Тоня, открыл крышку парты и, выполняя просьбу учительницы, вышел из кабинета.


  По улице шла женщина. Казалось ничего особенного. Но сюда вмешивалось одно странное обстоятельство. Походка её была настолько тяжела и неуверенная, никак не соотносясь с её ещё довольно быстрошагающим возрастом, что всем, кто её видел, сразу же приходила в голову мысль: каких больших усилий стоит женщине, чтобы находиться сейчас на улице, среди односельчан.
  Федотов обратил внимание на женщину, когда понял – в её жизни, как и в его, произошла если не трагедия, то, во всяком случае, то, что мешало ей смотреть в глаза окружающим. Вскоре тому подтверждением послужили слова Ивана Гаврилова, с нескрываемой злобой проворчавшего в след односельчанке:
  – Спрятала зенки-то. Всё равно от людей лиха не утаишь.
  – Ты о чём? – спросил Федотов, с предельным вниманием провожая взглядом ту, о ком шла речь, а Гаврилов тем временем вспоминал:
  – Видел бы ты, что с нашими творилось, когда узнали, как её единственное чадо у немцев в прихвостнях ходит. А ведь до войны какой парень был. Видный, душа добрейшая. Кто мог подумать, что такой мразью окажется.
  – Может ошибка? Может и не он это вовсе?
  – Есть очевидец. Наш, местный. Сам в том пекле побывал. Своими глазами видел. Пытает, вешает Ганька Свинцов своих без всякой жалости и снисхождения. Скотский сын.
  Федотов смотрел на не старую сутулую, под тяжестью нависшего горя, женщину и неожиданно для себя увидел, как по дороге шагает уже не сельчанка, а его, Федотова, мать. А что если и ей когда-нибудь придётся вот так краснеть за него, за сына, прятать глаза от людей. А ведь есть от чего прятать. На миг представив такое, Федотов едва не закричал от боли и страха. Не дай бог, если всё раскроется…
  Но тут толкнул в бок Гаврилов.
  – Смотри, Антонина твоя. Васятка мой, как из школы приходит, частенько о ней в рассказы пускается. Душевный она у тебя человек, хоть и беда непоправимая её коснулась.
  Кому было интересно, могли сейчас увидеть, что Тоня сегодня возвращалась из школы домой в окружении, по меньшей мере, двенадцати учеников. Под конец увиденное, пожалуй, и помогло Федотову до конца не разбередить душу.

  Тоня открыла дверь в кабинет директора школы:
  – Хотели меня видеть, Константин Сергеевич?
  – Хорошо, что зашла, Антонина Николаевна. Прошу вас, присаживайтесь.
  Когда Тоня, уже неплохо знакомая с обстановкой данного кабинета, без особого труда сделала это – Константин Сергеевич, нельзя сказать что непринуждённо, начал разговор:
  – Антонина Николаевна, прошу понять меня правильно, но я просто не имею права не принять никаких мер в связи с тем…
  – В связи с чем? – спросила Тоня, когда директор замолчал.
  – Ещё раз прошу понять меня правильно… Я хотел поговорить о том влиянии, которое вы оказываете на своих учеников. Влияние это подчас настолько велико, что дети в разговоре со старшими ссылаются на вас, на ваши слова.
  – Мне кажется, как педагог, пусть начинающий, я имею право на откровенный разговор с ребятами.
  – Да. Несомненно. Но, ссылаясь на вашу точку зрения, уважаемая Антонина Николаевна, как бы уже тем самым не всегда соглашаются со своими родителями. Да что там… – Константин Сергеевич сделал паузу, и постарался преподнести следующее, как неожиданность. – Попросту не слушаются их. Кое-кто из родителей уже приходят, жалуются… Мы, конечно, ценим вас как работника, как фронтовика, наконец…
  – Скажу откровенно, я не готова к такому разговору. Но раз уж вы упомянули военные будни – могу сказать. Там, на фронте, иной раз не так трудно было. А здесь… сколько ребят и у каждого есть свои проблемы. Проблемы не только в усвоении того или иного предмета. Сложности в основном иного, домашнего что ли, характера. И кто как не мы, педагоги, призваны помогать ребятам добрым советом, участием, наконец, просто вниманием.
  – И всё же, Антонина Николаевна, убедительно прошу вас воздерживаться от участия во внешкольной жизни ребят. Это не входит в ваши обязанности. Смею напомнить, ваши прямые действия не должны выходить за рамки изучения преподаваемого вами школьного предмета.
  – Здесь, я надеюсь, ко мне претензий не будет? – к этому моменту Тоня волновалась, неудачно пытаясь скрыть это.
  – Ну что вы. Класс подтянул дисциплину, повысилась успеваемость. Ваших заслуг никто не отнимает.
  Раздался звук колокольчика. Школьный сторож, расхаживая по коридору, созывал учеников и педагогов на очередной урок.
  – Я могу идти? – спросила Тоня.
  – Разумеется.
  У дверей Тоня задержалась. В заключение разговора захотела сказать несколько слов:
  – Насчёт моего влияния на ребят – никаких конкретных советов, как им вести себя со старшими, я не давала. У меня ещё нет необходимого педагогического, да и просто житейского опыта. Наконец, это просто не разумно пользоваться нравоучением в разговоре с детьми. Я всего лишь не отказывала себе в праве размышлять о жизни в их присутствии, без всякой уверенности в том, что мои рассуждения перерастут, догадываюсь, в неоднозначные доводы, и будут использованы ребятами как аргумент, в разговоре с родителями.

  Федотов и Гаврилов вышли из чайной. Зашагали вместе, но скоро разные дороги вели каждого к своему дому, и Федотов шагал дальше в одиночку. Кивая на ходу встречающимся на пути прохожим, чувствовал себя возможно лучше, чем в большинстве таких случаев, но всмотревшись в даль, вдруг замер.
  Навстречу ему двигалась та самая женщина, судьбу которой, по словам Гаврилова, исковеркал её собственный сын.
  Встреча их была неминуема, но Федотов решил обмануть не желаемые обстоятельства. Он попросту свернул с дороги в сторону и уже из-за угла какого-то сарая наблюдал за женщиной.
  Но откуда-то вдруг возник Митяй и с видом стопроцентного блаженного, вприпрыжку не отставал от неё. Женщина надвинула на лицо чёрный платок, прибавила шаг, но это не помогло. Митяй прыгал рядом и, идиотничая, вызнавал у неё:
  –Ну и где же сыночек? Письма пишет?  Приветы землякам раздаёт, да посмеивается, небось? Он смеётся, а ты вот теперь поплачь…
  Избавляясь от назойливого дурочка, женщина пошла на крайность: побежала. Но возраст не дал такой возможности, и она тут же упала.     Этому громко обрадовался Митяй.
  Надо было что-то делать. Федотов вышел из укрытия, осадил неуместные выходки Митяя, помог женщине подняться и, пряча глаза, она поторопилась уйти дальше. Федотов с неприязнью посмотрел на Митяя и строго предупредил:
  – А тебя, если ещё возле неё увижу – уши оборву. Так и знай. А теперь шлёпай отсюда.
  Митяя как ветром сдуло. Федотов потухшим взглядом провожал несчастную женщину и опять, как в первый раз, всё перевернулось в его сознании, и вот уже снова эта женщина на его глазах преобразилась в его мать, и вот она уже его, Федотова, мать шагала по дороге. На свою мать преступник сын смотрел виновником её непоправимой беды и угасающего на глазах здоровья.

  Продавец сельмага протянул Федотову через прилавок охотничье ружьё. Федотов, словно раздумывая брать или не брать, осторожно провёл ладонью по прикладу ружья.
  Уже дома, Тоня, столь же неуверенно наглаживала краешком пальцев отполированный приклад двустволки и спрашивала:
  – Не пойму, зачем тебе это?
  – Пригодится. Мало ли…
  По всему видно это «мало ли» и служило разгадкой неожиданного появления в доме новой вещи.


                Глава 13
                Победа

  Тоня внимательно слушала и запоминала школьный материал. Его из учебника истории вычитывала Любочка, удобно пристроившаяся рядышком на плюшевом диване. В прихожей громко хлопнула дверь и в комнату вбежала сияющая Алевтина Петровна:
  – Девочки, мои милые, дождались! Война закончилась! Победа!
  Не сопротивляясь навернувшимся слезам от радости, женщина обняла и расцеловала дорогих для неё людей.
  А Тоня, ей тоже не удалось удержать радостного волнения от долгожданного известия, и сейчас наступил редкий случай, когда слёзы давали покой.
  По-настоящему оценив торжественный момент, село Смолино бурлило… Люди то там, то здесь ликовали, непосредственно открывая друг перед другом истосковавшиеся в ожидании души.
  Федотов в этот день заявился домой за полночь.
  – Коленька, радость-то  какая! – несмотря на поздний час, встретила мужа бодрствующая Тоня, обнимая его при этом. – Мы с Алевтиной Петровной тебя ждали-ждали. Пришлось одним сесть за стол. Я, кажется, выпила лишку. Голова кружится. Но ведь сегодня наш с тобой день, Коля.
  – Мы с ребятами тоже не в сухую время провели. Ложись. Спи.
  – Ты, наверное, голоден?
  – Сыт по горло.
  – Что с тобой, Коля? – спросила Тоня, различая раздражительные оттенки в голосе супруга.
  – У нас ничего нет выпить? – понимая, что заходит, кажется, слишком далеко, в более спокойной интонации спросил Федотов.
  – Посмотри на столе. Там, кажется, должно остаться.
  Федотов подошёл к столу, налил из бутылки оставшееся спиртное: когда получился ровно стакан, залпом выпил водку.

  В очередную семью ураганом ворвалась радость – вернулся с войны молодой солдат.
  Сколько нашлось счастья в глазах кинувшейся ему навстречу женщине.
Федотов, оказавшийся невольным свидетелем этой сцены, как ни старался, не мог представить на месте счастливой женщины свою мать.

  Тоня, с единственным перед остальными преимуществом: не приходилось прятать глаза от знойных лучей июньского солнца, полоскала в корыте бельё. Поскольку всё это происходило во дворе, Федотов неслышно приоткрыл калитку, постарался бесшумно пройти мимо жены, но Тоню и на этот раз оказалось трудно провести, и скоро она была уже уверена:
  – Это ты, Коля!
  – Я, – пришлось признаться тому.
  – Который час?
  – Половина третьего.
  – Ну и погода сегодня. Дышать нечем, – пожаловалась Тоня и чтобы избежать этого в дальнейшем, предложила: – Может, сходим на речку. Вот управлюсь здесь. Недолго осталось.
  – Не хочется. Возьми свою ненаглядную Любочку. Она с тобой хоть на край света, не то, что на речку.
  Воспользовавшись первой же подвернувшейся на язык отговоркой, угрюмый Федотов торопливо прошёл в сарай. Там его ждали дела поважней.
  Под бумагой, на дне бочонка из-под гвоздей, он отыскал дожидавшуюся его, слегка початую бутылку водки и сделал из неё несколько жадных глотков. После чего, заткнув бутылку пробкой, отправил на прежнее место, словно опасаясь своей дальнейшей слабости, спрятал её от самого себя

  К концу лета бригада электромонтёров восстановила разрозненную электросвязь села с райцентром.
  Просторные улицы села теперь, к всеобщей радости сельчан, не были так безмятежно тихи, как ещё совсем недавно. Высоко на телеграфном столбе рупор не уставал передавать то сводку погоды, то последние известия, а вот сейчас, когда Федотов шёл по дороге, звучала весёлая музыка, как бы специально для того, чтобы поднять его, как всегда неважное,  настроение. Но Федотов не обращал внимания ни на музыку, ни на людей, живших в большинстве своём радостными заботами послевоенной жизни. Ему до такой степени было тоскливо, а со временем и невыносимо, смотреть на окружающую его действительность и принимать в ней хоть какое-нибудь участие, что, в конце концов, он намеренно стал возвращаться с работы не улицей, а поросшей бурьяном окраиной села. Правда, дорога стала выглядеть раза в два длиннее, чем обычно, но в намерение Федотова входило встретить на своём пути как можно меньше людей, и таковое желание он ежедневно упорно выполнял.
  Но однажды случилось так, что безлюдная окраина показалась ему многолюдней главной улицы села.
  – Эй, хлопец!
  Кто-то окликнул его. Федотов оглянулся.
  Из покосившейся, заросшей крапивой, наполовину ушедшей в землю избёнки, вышел седой, низенький, как и сама лачуга, дед. И не успел Федотов толком отреагировать на это явление, как старик уже стоял возле него.
  – Ты, я вижу, не из здешних. А если и тутошний – так недавно. Подмога твоя нужна, ежели не ротозей, конечно, какой-нибудь. А хоть бы и ротозей – выручай, мил человек. Сподобилась тут у нас одна, – дед кивнул на свежевыструганную крышку гроба, стоявшую подле запущенного жилища. – Надо бы препроводить в последний путь, да не докличешься  никого. Кажинный нос воротит. Недолюбливали у нас покойницу. А уж на кладбище снести и вовсе брезгуют. Четвёртый день лежит. Нашёл тут одного запойного. Он за чекушку самого чёрта куда хошь снесёт, да вот беда – одному ему не справиться. На меня надёжа плоха. Самому скоро в землю, а до кладбища путь хоть и не далёкий, да ухабистый. Выручай, добрый человек. Покойницу ты не знал. Грех её, стало быть, тебе не ведан. А по христианскому обычаю, кажный усопший должен быть земле отдан.
  Последние слова старик говорил, уже шагая за Федотовым, понимая, что тот, кажется, согласен.
  Федотов вошёл в избу, сразу ощутил едкий смрадный запах разлагающегося трупа. Защипало глаза.
  Первым стремлением стало – избавиться от больше чем невыносимого чувства и буквально вы бежать на улицу, но, едва взглянув на покойницу, Федотов не смог сделать и малейшего движения.
  Остолбенело глядел он на лежавшую в гробу женщину, без труда узнавая в ней ту самую сгорбившуюся сельчанку, тяжкий грех единственного сына которой, теперь постоянно напоминал Федотову его собственный грех.
  Пожалуй, только с того момента Федотов открыл для себя страшную особенность своего падения. Никогда его грех не будет иметь срока давности, никогда не заслужить, не вымолить сотворившему его, ни прощения, ни искупления.
  Но странно, чем больше он смотрел на покойницу, тем отчётливее чувствовал, как увиденное вселяет в него какое-то непонятное удовлетворение. В следующий миг Федотов буквально отшатнулся от гроба. Место усопшей отчётливо сменила его мать.

  Только под вечер Федотов попал домой. Даже не обратил внимания на отсутствие Тони, быстрым шагом вошёл в комнату, снял со стены своё ружьё и прошагал с ним на задний двор.
  Где-то рядом играла гармонь, царило веселье, слышался смех.
А Федотов, убедившись, что оба ствола снабжены патронами, обосновался на поленнице дров, снял с правой ноги кирзовый сапог, размотал портянку, упёрся прикладом двустволки о бревенчатую стену, а ствол ружья прижал к сердцу. Пальцы дрожащей ноги отправились к спусковому крючку ружья, но Федотова, вдруг, обуяла нервная дрожь и когда, в итоге, победил инстинкт самосохранения, он отбросил от себя ружьё.
  Придя в себя, понял: музыка доносится от соседей. Подошёл ближе, скорее машинально, по инерции, нежели с намерением разузнать подробности шумного веселья, а когда спохватился и захотел вернуться в домашние стены, из раскрытого окна показалась Алевтина Петровна. Лицо её безудержно сияло и как бы само за себя говорило о счастье, наконец подкравшемся к ней.
  – Коленька, Александр Матвеич вернулся! Дождались мы с Любочкой! Милости прошу к нам. Тонечка здесь. Еле уговорила. Всё к шагам прислушивалась. Тебя ждала.
  Женщина посмотрела в комнату и, зная какое удовольствие доставит сейчас соседке, громко сказала:
  – Антонина, приглашай мужа! В раздумье он чего то!
  В другом окне появилась Тоня.
  – Коля, зашёл бы! А то как-то неудобно получается. Соседи всё-таки.
  – Николай, ты прямо как девица красная. Уговаривать надо, – теряя радостное терпение, недоумевала Алевтина Петровна.
  Скрывая от людей своё отнюдь не праздничное настроение, Федотову пришлось поддаться общему настроению и войти в дом, где с сегодняшнего дня поселилось счастье.
  Комнаты, как и следовало, оказались заполнены народом. Вряд ли можно было найти за столом свободное место, но Тоня давно поджидала мужа, и Федотов расположился рядом. Налил себе рюмку, выпил, осмотрелся. Большинство лиц, как водится, были знакомы и не представляли для него никакого интереса. Интерес представлял виновник торжества, располагающийся в центре стола в солдатской гимнастёрке, которую впечатляюще украшали немалочисленные боевые награды.
  Федотову стало снова не по себе. Он потянулся к бутылке. Выпил, не закусывая.
  Между тем гармонь замолчала, и стал слышен голос солдата, вернувшегося с войны:
  – Я очень рад, что снова с вами, дорогие мои земляки. Вот так примерно я себе и представлял нашу встречу. Хотел дожить до неё и дожил, назло всякой фашистской нечисти. Разного довелось перевидеть в этой кровавой мясорубке, а вот что касается Игната Степанова и сейчас не укладывается в голове. Такой ведь хлопец до войны был. Орёл. И на тебе. Вражескую песню запел. Представляю, каково Фёдоровне пережить такое.
  – Теперь чего уж. Померла она, – тихо сказала мужу, сидевшая рядом Алевтина Петровна.
  Супруг поправил косичку на голове, находившейся на его коленях Любочки.
  Все присутствующие за столами не сводили глаз с Александра Матвеевича, будто сейчас должно произойти самое главное.
  Так, в сущности, и вышло.
  Хозяин дома налил в рюмку водки, поднялся из-за стола, призывая всех исполнить простой человеческий долг:
  – Помянем её, страдалицу.

  Наступившая ночь, как и следовало ожидать, не принесла Федотову покоя. В конце концов, это почувствовала и Тоня, когда тревожно спросила:
  – Коля, ты спишь?
  Федотов не отвечал, мутными глазами уставившись в потолок.
  Тоня продолжала подбираться к истине:
  – Я же знаю, что не спишь. И вчера не спал. И позавчера. Почти каждую ночь. Что с тобой, Коля? Ты не болен?
  – Нет. Спи.
  Федотов выбрался из-под одеяла, взял со стола из пачки папиросу, спички, набросил на плечи фуфайку, а когда выходил из комнаты, взгляд его задержался на ружье, занимавшем своё привычное место на стене.
  Федотов присел на верхнюю ступеньку крыльца, закурил. Его уединение вскоре нарушила Тоня; как была в ночной рубахе, преодолевая прохладу влажной ночи, появившаяся на заднем дворе, безошибочно угадывая место ночных невесёлых раздумий мужа.
  Фуфайка Федотова стала необходимей Тоне, и он вовремя укрыл ею плечи девушки.
  А Тоня уже присела рядом, положила голову заботливому супругу на плечо. Но она пришла сюда не только за этим.
  Едва Тоня заговорила – папироса потухла в руке Федотова, настолько он забыл про неё.
  Тяжёлый, горький произошёл разговор:
  – Я, конечно, не вижу, не могу утверждать… но я чувствую, всем сердцем чувствую: с тобой, Коля, что-то происходит. Происходит давно, и, я начинаю думать, мои трудности перестали быть только моими. Вероятно, ты их принимаешь близко к сердцу и оттого мучаешься. Я делаю всё, что могу, но, видно, этого мало. Ну, скажи мне, Коленька, разве я виновата, что одна тёмная ночь перед глазами. Я уже никогда не буду такой как все. Не думай, я давно смирилась. Знаешь, Коля, иногда, когда чувствую как тебе тяжело со мной, начинаю жалеть, что пошла на фронт, правда. Даже там, в плену, потом в госпитале ни о чём не жалела, а теперь вот жалею, – неожиданная догадка посетила Тоню, и она со всем своим упорством стала уговаривать Федотова:
  – А ты брось меня, Коля, брось. Зачем я тебе нужна такая, неполноценная.
  – Не говори так. Я тебе запрещаю.
  Терзаемый мукой прошлого, а теперь вот и настоящего, Федотов резко встал и отошёл в глубь крыльца, и уже там, тихо, как бы самому себе, сказал:
  – Глупая. Вот глупая.

                Глава 14
                Спасение в смерти

  Люба птичкой вспорхнула по ступенькам крыльца, влетела в дом, а там и в одну из комнат.
  Тоня, ни о чём хорошем не думая, лежала на диване.
  А девочка пришла за ней.
  – Тётя Тоня, пойдём на улицу.
  – В другой раз, Люба.
  – Ну пойдём, – девочка взяла старшую подругу за руку, потянула к себе, но бесполезно.
  – Не хочется сейчас.
  – Тебе и утром не хотелось, – обиженно заметила Люба, прежде чем понуро уйти.
  Совсем скоро послышались неторопливые шаги.
Возвращался с работы Федотов.
  Тоня, узнавая шаги благоверного, покинула диван и принуждённо зашагала в кухню. Наткнулась на вошедшего Федотова. Ему, разумеется, сразу бросилось в глаза её настроение. Захотелось унять её душевную боль, ради этого, на какое-то время, забывая о своей открытой ране.
  – Обожди с обедом. Давай сходим куда-нибудь. На речку что ли.
  – Ты это на самом деле? Я сейчас. Переоденусь только. Да и с пустыми руками негоже.
  Застигнутая врасплох, Тоня с удовольствием засуетилась.
  А Федотов снял со стены ружьё и зашагал в сторону соседей.
  Александра Матвеевича он застал во дворе, неспешно, сноровисто занимающегося по хозяйству.
  Интерес Федотова не шибко обременил соседа:
  – Матвеич, у тебя когда день рождения?
  – Далеко ещё. В ноябре.
  – Ну да всё равно. Принимай подарок, – Федотов протянул двустволку.
  – Дорогая вещь. Себе, как знаю, покупал, – Александр Матвеевич вопросительно глянул на соседа.
  – Да без толку. Так ни разу и не попользовался. А на днях вот понял, что никогда не будет такого желания. Какой из однорукого охотник. Так что владей, не задумываясь.
  – Грех отказываться от такого подарка, – Александр Матвеевич признательно посмотрел на Федотова. – Ну, спасибо, сосед. Вечерком и обмоем эту красоту. Вот только с делами малость управлюсь.

  Тоня и Федотов неторопливо шагали по дороге.
Обе руки девушки были заняты. Одной рукой Тоня держала ладонь Любы. В другой её руке находился узелок, в своё время, развязав который, Тоня надеялась с его помощью утолить голодную усталость путников.
  Все были в хорошем настроении: и Тоня и, разумеется, Люба, дождавшаяся-таки верного поступка старшей подруги.
  Даже на лице Федотова застыло нечто, позволяющее думать о принятом им каком-то очень важном для себя решении, и сейчас ему не была в тягость прекрасная погода.
  Облюбовали место, как и хотели, возле озера. Тоня развязала свой узелок. Люба расстелила на траве одеяльце, где мигом появился кувшин молока, картофель и всё необходимое.
  Не успели выпить по стакану холодного молока, Люба, уже снимая платье, рвалась в воду.
  – Люба, только не далеко от берега, – предупредила Тоня, догадываясь о намерении девочки, тут же грустно признаваясь:
  – А я так плавать и не научилась.
  – Не верится. С недавних пор мне почему-то кажется, что ты умеешь всё, – ответил Федотов, с удовольствием снимая с себя рубаху.
  – Многому, чему я научилась, я обязана тебе. Если бы не ты, Коля, не знаю что стало бы со мной. Наверное, погибла бы там, в лагере.
  – Не надо об этом.
  – Не буду, – пообещала Тоня.
  – Хорошо бы никогда больше не вспоминать о прошлом. Думать только о настоящем. Строить планы на будущее.
  – И тогда что-нибудь изменится? Ты, наконец, не будешь оставлять меня подолгу одну?
  – Я виноват перед тобой. И не только перед тобой.
  – О чём ты, Коля? – Тоня приготовилась к долгому разговору.
  – Не спрашивай меня ни о чём. А то ещё и правда, отвечу.
  С пригорка послышались голоса.
  Федотов обернулся и увидел располагающуюся там компанию из трёх человек. Одним из них был Митяй. Второго Федотов тоже сразу узнал. Это был молоденький солдат, какого он видел совсем недавно, у ворот родного дома, по возвращении с фронта, в момент радостной встречи с матерью.
  Тогда Федотов невольно завидовал ему: повезло парню, остался цел и невредим, да и воевал, видно, неплохо – на гимнастёрке красовалось несколько медалей.
  Вот и сейчас на нём ладно сидела та же гимнастёрка, со знакомыми знаками отличия.
  Только на этот раз солдат был пьян, всё своё внимание расходуя на совсем ещё молоденькую девушку, что держалась подле него, удерживая приятеля от дальнейших побуждений относительно спиртного:
  – Хватит уже, Паша. Печёт то как, того и гляди изжарит. А вы со своей водкой. Остереглись бы.
  Солдат не слушал девушку. Достал из кирзового сапога большой охотничий нож. Откупоривая бутылку, осоловело посмотрел на Митяя и похвастался:
  – Что с нами станется. На фронте и не столько в себя вливали. Верно, Митяй?
  – Так точно, товарищ генерал! – прикидывая руку к виску, как к козырьку, отчеканил нетрезвый Митяй.
  Все рассмеялись, особенно девушка. Потом только махнула рукой:
  – Да ну вас. Как хотите. Только, Паша, надоело мне на тебя на пьяного смотреть. Вторя неделя ведь пошла. Всё никак угомониться не можешь.
  – Сегодня последний день, Танюша, – пообещал парень и спохватился:
  – Мать честная, занюхать-то чем.
Митяй, в намерении исправить эту оплошность, огляделся по сторонам и с довольной гримасой увидел внизу тех, кого и должен был увидеть. Скоро нетрезвой походкой он уже подходил к отдыхающим, обращая внимание на съестное, имеющееся у односельчан.
  – Здрасте вам, – пьяный недоумок показал искажённую улыбку.
  – Это ты, Митя. Здравствуй, – узнала его Тоня. – Присаживайся. Молочка попей. Расскажи, как живёшь.
  – Некогда. Мне бя помидорки. Угостите? – Митяй обращался к Федотову, но тот специально не смотрел в его сторону.
  – Бери, сколько хочешь, – разрешила Тоня.
  – Мне парочку и будя… Ну, спасибочки.
  Митяй ушёл. Тоня вздохнула:
  – Вот ещё одна исковерканная судьба.
  – По-моему он на судьбу не жалуется. Задаром ест, пьёт. Водкой за версту разит.
  – Почему ты злишься, Коля?
  – Да я не на него, на себя. Может быть, как раз ему-то, я завидую.
  – Опять ты говоришь загадками, Коля.
  – Да, наверное, в моём положении лучше молчать, – сделал для себя решительные выводы Федотов, и, сдерживая обещание, замолчал.
  А на пригорке допивалась бутылка. Совсем пьяный солдат посмотрел на совсем пьяного Митяя и кивком головы отдал приказание:
  – Погуляй по бережку.
  – Слушаюсь, товарищ генерал.
  Пошатываясь, Митяй отошёл в сторону и бухнулся в траву, теперь оттуда наблюдая за парочкой.
  Спиртное побуждало солдата к активным действиям. Он довольно бесцеремонно обнял девушку, рука скользнула под сарафан. Она отстранилась, попыталась встать, но кавалер настырно удержал её, продолжая начатое дело.
  – Ну зачем ты так, Паша. Ведь тебе же сейчас всё равно с кем. Водка беду творит, – попробовала взывать к разуму девушка, но кавалер даже обиделся:
  – Не хочешь фронтовика уважить. Долго трусы снять, да?
  – Мелешь, сам не знаешь чего. Проспаться тебе, самое время. Вот хотя бы под этой берёзкой. Ну ты приляг, а я пойду.
  – Приляжем вместе, – предложил солдат, грубо схватил девушку за руку, но та вырвалась и зашагала в нужную сторону.
  Солдат догнал её, повалил в траву, но девушка и на этот раз ушла от объятий кавалера и уже бегством спасалась от его пьяных выходок.
  Солдат снова настиг её, снова уложил в траву и громко позвал:
  – Митяй, где ты там! Бегом сюда!
  Митяй, как известно, находившийся неподалёку и прекрасно всё видевший своими глазами, в один момент явился на зов:
  – Я здесь, товарищ генерал!
  – Держи её за руки! Ну, живо! – по-военному скомандовал бывший фронтовик, и для Митяя ничего не стоило выполнить и этот приказ.
  Девушка оказалась в западне. Две пары, пусть пьяных рук, крепко прижали её к земле. Она закричала, взывая к помощи.
  – Что случилось? – с тревогой спросила Тоня.
  Пояснила Люба:
  – Гурьянов Павел пьянствует. Снова меры не знает. С войны без единой царапины вернулся. Ну, вот на радостях…
  – Война – когда закончилась, – справедливо заметила Тоня.
  С пригорка тем временем раздавалась новая серия отчаяния девушки.
  – Кажется, кричит женщина. Надо же что-то делать. Как-то помочь.
  Тоня поднялась с одеяла, беспомощно оглядываясь по сторонам. Но что она могла увидеть.
   По воле бывшего фронтовика, создавшаяся обстановка стала угнетать.
Федотову пришлось взойти на пригорок, и, как показали дальнейшие события, он успел вовремя.
  Молоденький фронтовик, теперь с приспущенными портками, шарил у девушки под сарафаном, готовясь к последнему, решительному штурму и, от предчувствия скорого удовольствия, вожделенно сопел.
  Девушка плакала и громко просила пощады.
  Митяй, не забывая держать её за руки, заливался безумным смехом, по-своему приближая долгожданный миг, свидетелем которого он очень хотел оказаться.
  Федотов стал разрушителем надежд пьяных компаньонов.
  Совсем скоро, уже бывший солдат, получил сильный толчок, и как пробка слетел с объекта своего внимания.
  Следом и Митяй кубарем скатился с пригорка.
  Девушка оправила сарафан, и, пряча лицо, пустилась подальше от злополучного места.
  Бывший воин постарался как можно скорее встать на ноги.
  Он хоть и был нетрезв, однако руками работал точно и сноровисто, мстя, таким образом, за обиду.
  Люба, увидев такое, испуганно вскрикнула.
  – Что… что случилось? – переменилась в лице Тоня.
  – Дядю Колю бьют.
  – Господи, да что же это такое. Проводи же меня к нему.
  Люба взяла Тоню за руку и они, как сумели, быстро поднялись на шумный пригорок, где Тоня бесстрашно шагнула в эпицентр выяснения мужских отношений, не задумываясь, чем это в итоге может для неё обернуться.
  Разбуянившемуся солдату ничего не стоило отмахнуться от неё, как от слепого котёнка. Тоня упала, ударилась коленкой, попыталась подняться – не смогла.
  Федотов успел это заметить. Чрезвычайное обстоятельство придало ему сил, словно заработала больная рука. Серия его точных, правильных ударов, очень скоро достигла цели, и противник оказался на земле. Полагая, что в длинном разговоре поставлена точка, Федотов склонился над Тоней, осматривая её распухшую коленку.
  Превозмогая боль, Тоня растирала ушибленное место и утешающе твердила:
  – Ничего. Денёк – другой и не вспомню, что было такое.
  Бывший воин, поднимаясь с земли, исходил злобой:
  – К фронтовику претензии имеешь, гад.
  Его рука опустилась в кирзовый сапог, извлекла оттуда уже знакомый нож.
  Федотов мог бы заинтересоваться этим моментом, но кроме неприятности с Тоней, его сейчас ничто не волновало.
  На солнце блеснуло лезвие ножа.
  – Дядя Коля! – предупреждающе испуганно крикнула Люба.
  Нож вошёл в его спину в тот момент, когда он здоровой рукой пытался поднять Тоню с земли. Федотов не издал ни малейшего звука, будто был готов ко всему, даже к этому предательскому удару. Он успел осторожно вернуть Тоню на землю, потом упал рядом и сразу перестал дышать.
  Нож выпал из руки бывшего фронтовика. Митяй, до этого, громко смеялся. Увидев страшную картину нападения, он замолк, от страха открыл рот и вопросительно смотрел на собутыльника.
  А тот, вмиг протрезвев, только сейчас понял, что произошло по его вине; в испуге попятился назад и под конец бегом бросился от места, где совершил убийство.
  Митяй пустился за ним вдогонку.
  Тоня пока ничего не понимала. Она только без конца спрашивала, и голос её усиливался в тревоге:
  – Что с тобой, Коленька? Ты только не молчи. Ответь, Коля!...
  Громко плакала Люба, и плач её ещё долго разносился над рекой.

                1986 – 1997 г.