На фоне

Глаза, светлые, как море под свежим ветром, еще светлей, твердые и сторожкие. Правитель морей, он смотрел на юг, через пустынный залив, где лишь маячил смутно на горизонте дымный плюмаж далекого пакетбота да парусник лавировал у банки Маглине.
Джеймс Джойс «Улисс»

Год 2018, понедельник второй недели августа, ЛО, территория конезавода, производство органического удобрения, третий месяц труда, сегодня я один на производстве. Состояние не лучшее, месяц не причащался, враг борет: тело угнетает давление, душу – уныние - хочется сбежать из этого мира любым способом, помышляю бутылку/банку качественного пива, понимаю что это дорога в бездну, беру большую лопату и продолжаю работу. Не всегда меня спасает усердие моего волепроизволения – внутренне я почти всегда поддаюсь.  Часто помогают факторы: отсутствие денег или расстояние до точки, присутствие начальства или его ожидание, тому подобное и просто представление возможных последствий. Устаю, ложусь отдыхать, читаю первый роман друга, сокрушаюсь – мой все еще не написан. Вчера смотрел фотосессии подруги, вспоминал ее идеи по сценариям, бытовые заметки... Вспомнил отдаленного друга, некогда коллегу по «Лавке писателей», его литературное превосходство в прозе и умилительные стихи. Вроде бы у каждого из них очевидное поступательное развитие – очевидная перспектива кластера под солнцем, какая-никакая продолжительная стабильность. У меня – навоз (и тот скоро закончится). Сокрушаюсь.  Не так давно мы гуляли по большому красивому городу, пили вино, слушали музыку, беседовали с разными людьми, делали фотографии, на которых жизнь выглядит сказкой - творчество, творчество, творчество – основа наших жизней,- обсуждали, рассуждали, строили планы, мечтали.
Мой план реализовался на 1/10: я живу за городом, но время здесь летит так же, как в мегаполисе (может быть из-за слишком малой отдаленности); у меня есть конура на «проходном дворе» в 2 кубических метра, где мне не дают выспаться и постоянно «тормошат»; есть своеобразные друзья, требующие внимания как малые дети; есть этот полезный оздоравливающий труд на навозной куче и, неиссякаемые задания, просьбы, поручения, страсти, сплетни, внушения, наставления, бла-бла-бла поглощающие свободное время, и все сверх меры и надмевает душу, вот-вот «переломится трость».
Романтика, романтика… на что я тебя променял? Решил повзрослеть, остепениться, поразмыслить, выработать характер, приобрести навыки, приблизится к главному, обозначить границы. Это оказывается непросто и не быстро, и происходит на глазах у людей не ведающих сути моих exercises, не ведающих сути существа. (Одно из вечных затруднений – «пророк без чести» здесь и сейчас, которое одновременно работает на «пророка», помогая ему вырабатывать качество «пророчеств», качество самого себя. Как и необходимость чужбины, изгнания, ссылки или оторванности для осмысления и созидания с иной степенью светосилы, выдержки, количества звезд. И вместе с этим мечта о Рае, устремленность к «земле обетованной»).
 Стиснув зубы таскаю мешки с… навозом. Чтобы не сорваться, выдержать начинаю мечтать…

Осень мягкая, приглушенная, оранжево-золотая, с переливами земельных-земляных, древово-древесных, глиняно-черепичных, каменно-скальных и глухо зеленых увядающей зелени, прозрачного свежего уже холодного воздуха, теплоблекнущего неба и тепломутнеющего моря нежнейших цветов, оттенков, теней, рефлексов - осень на море.
Бреду по набережной, на душе легко, голова свежа, немного зябко. Гляжу на море, на небо, на скалы - во всем совершенство, покой. Деревья слегка колышутся. Отдыхающих мало, парочками, жмутся друг к другу, редкие седые старики глядят вдаль своих воспоминаний. Сажусь за маленький круглый столик открытого кафе, согреваюсь горячим кофе, мыслей в общем нет, они и не нужны сейчас,  сейчас я слушаю совершенный noise: прибоя и шепелявое позвякивание золотых листочков южных деревьев, ветер… ветер, его вкус… ветер усиливается, воздух приобретает вкус дождя, может приближающегося, а может созревающего на месте. Ветер, вкус дождя, цвета осени, кофе.
В теплом доме с камином, пока горящие поленья успокаивающе потрескивают, пишу книгу пером по старинке за круглым столом, со старой зеленой с, некогда белой оторочкой, вязанной крючком скатертью, свисающей краями почти до пола паркетного, наверно дубового и тоже старого. На столе лампа, уснувший ноутбук, стакан крепкого чая, тетради-черновики, телефон (мобильный). Напротив стеклянная стена из маленьких оконцев, с двумя узкими, во всю высоту стены, стеклянными дверьми тоже из маленьких оконцев, за ней, за ними веранда. Справа камин, слева диван, стеллаж любимой литературы, журнальный столик с десятком книг, семь из которых препарируются для настоящей работы и три пока для досуга; за спиной высокие узкие цвета глухого зеленого двери в спальню. Вдоль стеклянной стены: слева перед диваном пальма, рядом с ней радиола на ножках, с проигрывателем пластинок, а справа только пальма  пораскидистей. Справа от камина дверь в кухню, из кухни в сад, из сада на улицу – по улице вниз к морю, по улице вверх в горы.
Смеркается, начинается дождь. Выхожу на веранду, распахиваю окна, слушаю дождь, дышу, думаю, созерцаю. Оборачиваюсь на звук открывающейся двери.  Слышу: «Брр», - МЛ повесив плащ взлохмачивает волосы, заприметив меня улыбается, ежится снова произнеся «Брр», скидывает ботинки, надевает свои плюшевые тапочки, накидывает шаль, семенит ко мне, обняв чмокает в щеку и бежит к камину греть свои вечно холодные руки. Я закрываю окна и иду к ней. – Ну как, - спрашивает она заглядывая-вглядываясь в мои глаза, - Идет, - спокойно отвечаю ей и спрашиваю, - А у тебя? – Тоже, - довольно отвечает она. Глажу ее темные  мокрые волосы, - Завтра пойдешь в парикмахерскую? – Пойду, - отвечает она. – Даже если будет ливень? – Даже если небо начнет обрушиваться – не могу уже больше. – Коротко собираешься? – Посмотрим… - с лукавым прищуром отвечает она, греется. - Включишь музыку, - я киваю, - И чайник, - И чайник, повторяю я как бы ворчливо и иду включать. - Я кое-что купила вкусненького, - дразняще говорит она. - Ну если так, - говорю, - то пожалуй я еще и станцевать готов. Вижу она что-то таит, что ей не терпится рассказать, не выдерживает: – Представляешь, сегодня такая история со мной приключилась…. Я оборачиваюсь с кипящим чайником, - Ну выкладывай, - говорю, - Чаек, чаек, сперва чаек,- подразнивает она.
Мы сидим за столом наслаждаясь чаем и лакомствами, МЛ рассказывает как прошел день, я внимательно слушаю: - Ну все в общем как обычно, занятия прошли хорошо – она работает в пансионе на взгорье  - день хороший, решила прогуляться, всюду красота, воздух свежий, птички поют, иду, думаю что приготовить на ужин, ты слушаешь? – Да, да, - ей иногда кажется что я ее не слушаю, иногда так и бывает, - и что дальше? – Вспоминаю что есть дома? – НИ-ЧЕ-ГО! -  Ну ты преувеличиваешь! - Ничего, кроме твоего чая с печенками! – Почему, есть крупы, лапша б/п, орехи, мед, варенье. - Вот я и говорю – Ни-че-го. – Ладно, сдаюсь, что дальше? – Что дальше? А что может быть дальше? – имитирует стервозную ворчливость, - Дальше я иду на базар! – Ну да – логично, и тут-то с тобой и происходит история? – Угадал! – я вопросительно смотрю на нее. – Выбираю я значит овощи у тети Кати, прикидывая что из них можно приготовить, вся значит ушла в мысль, уже представила как мы все енто съедим, будем валятся на диване, смотреть фильмчик и есть морожено с орехами, медом и шоколадной крошкой. – Умм, так ты морожено купила? – Да. Не перебивай,  - Молчу. -  И вот, представляю я значит все это, в общем замечталась и тут меня, так сказать на самом интересном месте, окликают, оборачиваюсь, предо мной двое вычурно, так знаешь пафосно, по-столично-клубному, одетых мужчин: «Извините пожалуйста… Позвольте представится… Не хотели бы вы…!» Что бы ты думал? – Снятся в кино что ли? – она в шутку бьет меня кулачком в плечо – Так не интересно, - надув губки говорит она, - Ты постоянно все угадываешь! Больше ничего не буду тебе рассказывать! – она деланно дуясь отворачивается, я  обнимаю ее, - Ладно, не дуйся, прости меня, больше так не буду честное-пречестное! Так ты согласилась? – она поворачивается и хитро спрашивает – А вот отгадай! – Судя по тому с каким довольным видом ты начала рассказывать, естественно будет предположить, что… – начал было я, но… - Естественно будет предположить, - передразнивая перебила она, - и ничего в этом естественного нет – мне на каждом углу каждый день в кино сниматься не предлагают! Так что никакой естественности тут нет, а напротив. – Это - Чудо! – возвышенно говорю я. – Да, представь себе для меня это Чудо! – говорит она строго, серьезно с оттенком обиды. - Но! Заметь себе – все-таки виновником твоего Чуда являюсь Я! – быстро деланно-гордо,  сбивая возможность надуться, говорю я ей. – Что-о? – тянет она сердито-недовольно. – Совершенно верно – НИ-ЧЕ-ГО! Voila! – отвечаю улыбаясь, гордясь и красуясь. – Ах ты! – и начинает меня лупасить кулачками в грудь, - вот тебе, вот тебе несносный мальчишка…
Но мы так и не поужинали. Я включил фильм и принес мороженное, МЛ начала зевать, сетуя на усталость, закуталась в плед свернувшись калачиком и скоро заснула. Я сидел тихонько на краю дивана, ел мороженое и смотрел меланхоличное черно-белое кино, в котором двое «бродили по сказочному Парижу, повинуясь в пути знакам ночи и почитая дороги, рожденные фразой, оброненной каким-нибудь clochard, или мерцанием чердачного окна в глубине темной улицы; на маленьких площадях, в укромном месте, усевшись на скамье, они целовались или разглядывали начерченные на земле клетки классиков – любимая детская игра, заключающаяся в том, чтобы, подбивая камешек, скакать по клеткам на одной ножке – до самого Неба». Она глубоко и с удовольствием спала. Лицо ее утратив настоящий возраст стало почти детским и легкая улыбка освещала его. Я смотрел на нее испытывая безконечную благодарность и снова на несколько мгновений ощутил мироздание, времена и вневременность и безконечность. Я встал, сделал звук воркующе-журчащего языка тише и вышел на веранду. Дождь мерно шел мягко постукивая по всему на что падал, воздух напитался запахами влажных предметов: немного пах местами замшелый шифер, с которого ровными струйками с одинаковыми промежутками стекала вода, пахла старая вагонка с потрескавшейся старой краской, которой обшит наш дом, пах щебенный фундамент и старый гнилой сарай, который я все не соберусь подлатать, но больше всего пахло природой: прежде всего нашим садом с плодовыми деревьями; окрестными: кипарисами, туей, можжевельником и соснами, буками, грабами и платанами; пахло скалами и пахло морем, пахло землей и травой, пахло ужином, который готовили соседи и шашлыком, который жарили в кафе на набережной. Шелистые шорохи и многоразличные постукивания. Я посмотрел вверх – темно-серая поволока дождя.  Если бы небо было чистым, то я несомненно смог бы услышать космос и звезды, как слышу иногда глубину моря, и твердость скал, и мягкость земли и пульс Вселенной, ее громадность и непостижимость. Но сейчас небо было затянуто и я уже минут пять как слышал жалобное «Ма-о, ма-о» из гнилого сарая - наша кошка просилась домой и не решалась бежать через мокрые заросли сада, пока ее не позовут. – Ну, Болтушка, беги скорей! – шепотом позвал я ее. «Ма-у, ма-у» слышалось из травы пока она стремительно бежала к окну, и еще одно «Мыр-мыр-мыр-мыр-Ма-уУ» перед тем, как запрыгнуть. «Пррр-ма-у, прр-ма-у» заластилась она. – Ну-у пойдем Болтушка я тебя покормлю. Мы прошли на кухню, я дал кошке корм, включил чайник, сел за кухонный стол и задумался. Задумчивость эту я хорошо знал и знал как нужно действовать, чтобы она «не осталась без плода». Поев кошка запрыгнула мне на колени и начала мыться. Я выключил чайник и отнес кошку к МЛ, где она продолжила свое занятие, прошел в прихожую надел ботинки, накинул плащ, взял перчатки и вышел. Дождь прекратился, ветер гнал рваные тучи. За ними в иссиня-черном небе мелькала половинка луны. Ее света хватало, чтобы идти не спотыкаясь по нашей неосвещенной улочке. Я шел вниз в сторону моря, где в полукилометре от дома есть естественная терраса. Шел и понимал и уже знал, что будет дальше. Меня наполняла благодарность и легкость. Я дошел до террасы и смотрел на море – на дорожку мерцающего света. Ветер освежал. Небо все больше очищалось и я смотрел на знакомые созвездия, названий большинства которых так и не знаю. Когда-то я был ребенком… и ездил с дедушкой, дядей, сестрой и братьями на рыбалку, обычно с субботы на воскресенье, и не спал до рассвета, то греясь возле костра, то сидя у донок, то бродя вдоль берега, и там было звездное небо моего детства. Помню, что меньше всего меня занимала ловля. Боже как я все то любил! Ту реку, ту местность – ее холмисто-луговой ландшафт, тот городок наполовину татарский, наш дом «на сахалине» и тетин дом в деревне, в пяти километрах от города, откуда в пору своей молодости переехали дедушка с бабушкой; спать на веранде; мыть ноги перед сном холодной водой из колонки в саду-огороде среди черных очертаний яблонь и соседских домов в тишине иссинего ночного неба в мириадах звезд, которые в августе начинают опадать, стремительно сгорая, так что желание нужно иметь заготовленным, отчеканенным, эссентированным в тройку слов; влажный прохладный запах крытого коридора между домом и гаражом с сараями и хлевом; аромат самосада, когда дедушка курил в прихожей перед сном; во время обеда, видя как я уплетаю бабушкой сваренный суп, дедушка спрашивал, - Что, нравится? – Да, - отвечал я почти хрюкая от удовольствия. – Я готовил, - говорил с  довольным видом дед, а бабушка смиренно молчала; а вечерами мы ели начинку для окрошки заправленную майонезом и смотрели бразильский сериал, и мне хотелось побывать на том континенте – ходить по пляжу с Тонио Лунатиком и купаться в океане. Были еще походы за орехами лощиной и поездки в Татарию за грибами; в деревне мы с братьями, под руководством тетиного отца, пасли деревенских коров и овец, когда приходила их дома очередь пасти. Помню, что я очень любил сарай с инструментами и что-то типа мастерить; любил красить дом и все что надо было красить в свою очередь; и любил лазить по чердаку; и кататься на велосипеде по «сахалину» и в ближайшие луга; любил ходить гулять в лес и в сады. Я помню многое – почти все, но было в этом главное – я мечтал, когда вырасту переехать в тот городок, но этого не случилось, как и многого другого, и многое еще случится. Единственное, что сохранилось оттуда – из детства, помимо воспоминаний, – это моя душа. И я берег ее, став отверженным и отчужденным, берег ее в надежде, что придет время, когда моя жизнь утрясется, обретет размеренность и неспешность, и откроются глаза ее и сердца, и я начну видеть иной мир.
Надежда и мечта.
 Абстрагированность постепенно оформилась в ремесло и пришла умиренность. Жизнь начала складываться как бы сама собой, как бы естественно, но в сущности удивительно, в отношении к тому, что она представляла собой прежде, словно кусок темной скалы отделился и начал опадать, чтобы однажды навсегда сгинуть в бездне.
Я вернулся домой, заварил чай и прошел в зал. МЛ и кошка глубоко спали. В камине тлели угли. Сев за стол я открыл тетрадь и уверенно продолжил. Теперь я знал все до последней точки. Вскоре проснулась МЛ, потянулась, стала, подошла ко мне и обняла со спины, поцеловала в щеку, взлохматила мою шевелюру, - Не засиживайся, мастер, - зевнула и ушла досыпать в спальню. Перо скользило с той же легкостью, что и катающиеся на коньках в картинах Брейгеля. На рассвете я встал, заварил лапшу и вышел на веранду. Приятно дышалось холодным влажным воздухом. Небо снова было затянуто, а море слегка штормило, но я был доволен такой погодой. Я закрыл окна и пошел есть лапшу, просматривая сделанную работу. На вскидку можно было предположить, что за неделю с тем же темпом книга будет закончена, затем еще примерно месяц набора, сдача редактору и отдых – мы будем кататься с МЛ на лыжах, где-нибудь недалеко от «Волшебной горы» и жить примерно так, как рассказывал Хэм в «Празнике», когда у них было Счастье.