Хаос и музыка 7. Светлана и некто

Способность ощущать чужую боль, чужую беду заложена в женщинах с доисторических времен, с того момента, как Бог Адаму ребро выломал, дабы создать страдающему от скуки мужику спутницу жизни. Даже я покрываюсь холодным потом, представив, какую боль пришлось бедняге при этом испытать. А насколько более осязаемо ощущала эту боль Ева, та женщина, которая из боли и возникла? Конечно, за миллионы лет эволюции способность ощущать чужую боль могла и атрофироваться за ненадобностью, хотя бы у некоторых женщин. Но я лично, Бог миловал, с такими особами не встречался.
Светлана принадлежала к тому, ныне уже редкому, типу женщин, которые не только способны ощущать боль ближнего, но и проникаться ею настолько, что забывать о собственных болях.
Семнадцать лет назад она получила из далекого эстонского поселка Румму письмо от юного зэка. Неведомый юноша просил ее прислать ему по почте фотографию и далее на двух страничках из ученической тетради обосновывал причины, побудившие его обратиться к Светлане со столь странной просьбой.
Оказывается, как-то раз он увидел ее на танцах в клубе Полиграфзавода и сразу влюбился, но будучи по натуре человеком чрезвычайно робким, не осмелился пригласить даму сердца на танец и рассказать ей о своих высоких чувствах.
Танцевальный вечер подходил к концу. Какой-то тип в сером пиджаке пошел провожать Светлану домой, а влюбленный юноша, пораженный в самое сердце стрелой ревности, с горя и от досады побил в клубе стекла на окнах. Теперь, за свою безответную любовь, ему приходится страдать в тюрьме. Страдать не столько физически, сколько сердечно, ибо рана сердца кровоточит все сильнее и сильнее от невозможности хотя бы изредка лицезреть свою Дульцинею.
Живо представив себе робкого Дон Кихота, страдающего в тюрьме от неразделенной любви, Светлана почувствовала себя безмерно виноватой перед ним и во время зимних студенческих каникул сама поехала в далекую Эстонию. Так судьба свела ее с будущим мужем, Владимиром Гориным.
Битье стекол на «Полиграфе» было только прелюдией к бесчисленной череде подобных «подвигов» Владимира. Светлана не понимала до конца – почему ласковый и, казалось, любящий ее муж временами превращался в безмозглого громилу.
Разумеется, он всегда называл какую-нибудь внешнюю причину – Светлана не туда посмотрела, не то сказала, не так сделала, но они сами потом вместе смеялись над ничтожностью этих причин.
Гораздо сложнее обстояло дело с причинами внутренними. Владимир плохо мог объяснить их суть, но, если коротко, то она сводилась к тому, что в доли секунды предшествующие вспышке гнева, он чувствует, как «некто»  посторонний завладевает его телом, и тогда все события, происходящее вслед за этим актом внутреннего насилия, уже не поддаются контролю его собственного «я»
Светлана верила мужу, жалела его, и поскольку началу внутренних изменений всегда предшествовали хоть и незначительные, но внешние причины, источником которых являлась она сама, то и главным виновником всех бед мужа она считала себя.
Сыпавшиеся на Владимира наказания в виде арестов, штрафов, различной длительности сроков заключения казались ей верхом несправедливости – ведь ее муж был жертвой, а не преступником! Уж если вам непременно надо кого-то наказать за пьяный дебош или драку, то наказывайте ее, а не этого человека с нежной, легкоранимой психикой.
Владимиру в глубине души, хоть он и не смел себе в этом признаться, нравилось, что Светлана из-за него страдает. Быть может, таким странным образом он более сильно ощущал проявления ее любви? Любовь – главное, что ищет человек на Земле, и коль она сильнее проявляется через страдания, значит, человек будет всегда к ним стремиться? Значит, череде «подвигов», страданий, наказаний не будет конца?
Наверное, так оно и продолжалось бы до тех пор, пока беспрерывные стрессы не свели Светлану в могилу. Но однажды друзья познакомили Владимира с Вячеславом Блиновым, «психиатром-любителем», который предложил Горину, в порядке эксперимента, всякий раз, когда появляется реальная опасность новой вспышки гнева, принимать какие-то чудо-таблетки, изготовляемые самим «психиатром». Владимир попробовал – таблетки действительно успокаивали. Более того, спустя десять минут после их приема в голове возникало чувство необычайной эйфории, хотелось любить всех людей на Земле, прощать обидчиков... Это чувство постепенно становилось настолько огромным, что окружающая действительность, в том числе и ощущение собственного тела, исчезала полностью. Теперь с тем ««некто», который раньше насильно овладевал Владимиром, никаких проблем не возникало. Пусть «он» делает все, что хочет – это до того несущественно по сравнению с тем Океаном наслаждения, который взамен получал свободный от самого себя Горин.
«Некто» был благодарен за проявляемую к нему лояльность, не вытворял отныне никаких глупостей: не было битых стекол, не было приводов в милицию. А что «он» вытворял, Владимир не знал, так как кроме чувства эйфории в памяти ничего не оставалось.
По ходу «эксперимента» Владимир познакомился с другими «пациентами» и смог наблюдать со стороны за происходящими с ними под влиянием таблеток изменениями. В числе его новых знакомых появились музыканты, поэты...
Он стал свидетелем восхождения на Олимп славы некогда малоизвестного ресторанного певца Иосифа Лужкина. Приняв таблетку и отдавшись на волю «некто», певец достигал таких исполнительских высот, такого проникновения в самую суть песни, что публика захлебывалась в рыданиях и восторге одновременно.
Если Иосиф под отупляющий грохот ударных в течение десяти минут со сцены с придыханием повторял: "Ах, я балдею!", то вслед за ним начинал балдеть Владимир, без всяких таблеток. И не он один – балдели все сидящие в зале люди, а вместе с ними, казалось, балдел весь город.
После концертов Лужкина женщины бились в истерике, чтобы коснуться хотя бы кончиками пальцев потного тела певца, ложились под колеса его автомобиля, целовали капот... Действие таблеток заканчивалось, Иосиф принимал комплименты, подарки, письма юных незнакомок с обещаниями неземной любви... Принимал почести, которые заслужил не он, а тот «некто», который выдавливал на сцене из его горла хриплые, нечеловеческие звуки и дергал тело в конвульсивных движениях, в то время как он сам пребывал в блаженной истоме таблеточного дурмана.
Гонорары за выступления росли в геометрической прогрессии, но большую часть из них Лужкин вынужден был отдавать «психиатру» за таблетки. Чтобы жить соответственно своим запросам, певец взялся за реализацию таблеток среди преданных ему поклонников и через пару лет с помощью «психиатра» создал разветвленную, хорошо отлаженную систему оптовой торговли.
Владимир, в отличие от Лужкина и других «пациентов», денег «психиатру» не платил. Иногда он пытался ответить самому себе на вопрос – за что такая льгота, но поскольку достаточных денежных средств у него все равно не было, то и особой настойчивости в поисках ответа не проявлял.
Светлана ничего не знала об экспериментах мужа. Какое-то время после очередного освобождения Владимира она радовалась, что наступило затишье в череде бесчисленных драк и битья стекол, но появившаяся у него привычка никогда не смотреть прямо в глаза собеседникам, его частые беспричинные отлучки, случаи откровенного обмана, увеличивающееся с каждым днем отчуждение между супругами, постепенно привели к тому, что однажды она с удивлением осознала, что с тоской вспоминает прошлую жизнь со вспышками гнева и пьяными дебошами.
По-прежнему считая себя основной виновницей происходящего в их семейных отношениях разлада, она пыталась вызвать мужа на откровенный разговор, узнать с его слов – что ей надлежит сделать.
Владимир, неизменно отводя глаза в сторону, отвечал, что он благодарен ей, счастлив как никогда и ничего менять не надо.
Светлана очень сильно хотела поверить, что так оно и есть – просто она еще чего-то не понимает, как вдруг случился этот непонятный скандал в "Рябинушке". Ее муж снова оказался за решеткой. Она без труда добилась через знакомого следователя разрешения на свидание, но Владимир почему-то сам отказался с ней встретиться. На следующий день он неожиданно передумал и, напротив, настоятельно просил ее прийти.
Светлана пришла. Они поговорили о ничего незначащих вещах. Свидание подходило к концу, и вдруг Владимир, сильный здоровый мужчина, расплакался, заявил, что он пропащий человек, давно уже не принадлежит самому себе, и что если Светлана не увезет тотчас же Мишку из Лещанска, то и сына ждет участь отца.
Светлана пыталась успокоить мужа, говорила, что она его любит и никогда не бросит – что бы с ним не произошло. В ответ Горин впервые за все время их совместной жизни накричал на нее, сказал, что ненавидит и ее и сына, что убьет их обоих, как только выйдет из тюрьмы. Потом снова расплакался, стал просить прощения... Она, с разрешения следователя, навещала его еще три раза. Во время последнего свидания муж незаметно для посторонних глаз передал ей маленькую записку. Вернувшись домой и прочитав ее, Светлана узнала о «психиатре», о том, что ее муж, исчезая из дома на сутки и более, балдел, напичканный таблетками, и кроме ощущения беспрерывного кайфа совершенно ничего не помнил – не помнил, что делал, с кем общался, где спал, где бодрствовал... Тот ««некто» », который раньше овладевал им лишь в короткие моменты гнева, теперь господствовал в нем беспрестанно до тех пор, пока не заканчивалось действие таблеток. Их сын, Мишка, зарабатывал на карманные расходы тем, что получал у Лужкина на реализацию таблетки и продавал их в школах города. В любой момент сын мог сам попробовать наркотик, и тогда ему не избежать судьбы отца. В любой момент сына могли арестовать и отправить в колонию. В любой момент сын мог стать жертвой разборок между распространяющими наркотики мафиозными группировками.
Вечером того же дня Светлана попыталась откровенно поговорить обо всем с сыном. Мишка удивился ее осведомленности, но взаимопонимания друг с другом они не нашли.
"Мне нравится моя жизнь – ребята уважают, в кармане всегда полно "бабла", – пояснил он свою позицию – а то, что много риска, так ведь я же не девчонка".
В ответ на угрозу матери насильно увезти его из Лещанска, Мишка, в свою очередь, пригрозил, что убежит из дома.
Проплакав всю ночь и, по обыкновению, обвинив во всем себя – занятая проблемами с мужем, не усмотрела за сыном – она решила, что сама же, без помощи милиции, все и исправит. Пользуясь тем, что Лужкин, еще будучи малоизвестным ресторанным певцом, выказывал ей свои симпатии, она решила напроситься к нему в гости и, выведав информацию о самих таблетках и обо всем, что связано с системой их распространения, уже более детально продумать план спасения сына.
Лужкин был удивлен ее звонку, но ему польстило, что некогда неприступная для него женщина теперь сама жаждет встречи, и он милостиво согласился принять ее в тот же день вечером у себя в квартире.
Светлана пришла к нему в гости с небольшим опозданием, одетая в плотно облегающее ее все еще не лишенную изящества фигуру полупрозрачное трикотажное платье, благоухая сладостным ароматом "Шанель Аллюр".
После несколько преувеличенных взаимных комплиментов, когда на журнальном столике уже стояли наполненные шампанским бокалы, она, как бы поддавшись влиянию момента, не желая сдерживать нахлынувших чувств, воскликнула:
– Ах, если б мы могли вернуться в те годы!
– Нам бы твой громила все кости переломал, – счел нужным слегка умерить ее романтический порыв Лужкин.
Светлана, явно играя, обиженно закусила губу:
– Фу, какой ты вульгарный! Или у тебя тоже от наркоты все чувства притупились?
– Какой наркоты? – испугался Лужкин.
– Ах, брось, Оська! Я ведь Володьку как облупленного знаю – неужто, ты думаешь, я бы не заметила по лицу, по глазам, по словам его и мыслям, что он к наркотикам пристрастился? А глядя на тебя, сравнивая с ним, и о твоем увлечении нетрудно было догадаться.
– Ты следи за метлой-то. Какие еще увлечения?
– Ох, Ося, давай о другом..
– Нет, уж объяснись...
– Ну, сам подумай, – как бы уступая настырности Лужкина, пояснила Светлана. – Если я вижу, что передо мной стоит человек, внешне похожий на мужа, но с другими мыслями, движениями, чувствами, то значит, сам муж отбыл в страну вечного кайфа, а передо мной лишь его плоть, но управляемая явно не им. Тебя я знаю давно. Всегда искренне переживаю за твои неудачи, радуюсь твоим успехам. И вдруг я вижу, как твое тело на сцене будто кто-то за ниточки дергает, а из горла исторгается явно не твой голос. О чем это говорит?
Лужкин пожал плечами.
– О том, – Светлана наклонилась через стол к Лужкину, – что ты тоже отбыл в страну вечного кайфа, уступив плоть своему таланту или еще кому-то. Тебе виднее, кому...
– Не слишком ли ты догадливая?
– Грустно мне, Ося. Думаю, может и мне вслед за вами в страну кайфа поход совершить, уж коль она мужиков от женщин сманивает? Ты ведь совсем из-за кайфа от женщин отказался?
– У меня одно другому не помеха, – несколько мрачновато улыбнулся Лужкин и, первый раз за вечер посмотрев Светлане в глаза, поднял бокал и, прогнувшись через стол произнес:
– За дам-с!
Светлана улыбнулась. Продолжая сидеть на диване, приподняла свой бокал.
Лужкин отодвинул ногой кресло, вылез из-за стола и пересел на диван, поближе к даме. В раздумье, не опуская бокала, по-дружески положил руку на ее плечо и пояснил:
– Видишь ли, милочка, таблетки, которые мы принимаем не имеют ничего общего с наркотой, как ты изволила выразиться. Мы называем их фази, так как их производят на основе одобренного Минздравом фазидола. Слышала про такое лекарство?
– Нет. А кто производит ваше фази?
– Этого тебе, милочка, знать не положено, но по секрету скажу – вполне интеллигентные люди. Так вот, наркота, типа экстази и даже героина, дает балдеж, но не дает полного расширения. Есть кайф, но без отрыва. Глюки и те привязаны ниточками к реальным стенам реальных домов. Фази рвет все нити. Балдежу ничто не мешает. Время останавливается. Секунда тянется тысячу, десять тысяч лет. Ты – в раю! Улавливаешь разницу?
– Не очень.
– Но это же просто! Плоть наркомана, раздираемая противоречиями между командами разума и повелениями таланта, способна лишь сотрясаться в бессильных потугах достичь одновременно двух берегов. Чтобы человек балдел на все сто, а талант мог проявляться без помех, сознание должно быть устранено. Ты видела сеансы Кашпировского?
– Да, тогда у половины телезрителей что-нибудь рассасывалось.
– Я не про то. Ты видела, как усыпленные гипнотизером люди – их сознание отдыхает! – по команде становятся рафаэлями, рахманиновыми – кем угодно; довольно недурно начинают играть на фортепьяно или рисовать на холстах? Люди спят, а их плоть творит. И делает это лучше, чем она могла бы делать, руководимая их собственным сознанием. Люди просыпаются и ничего не помнят!
– Да, такие фокусы впечатляют!
– Так вот, фази как гипнотизер отделяет сознание от плоти. Но если Кашпировский просто вырубает сознание, то фази перемещает его в рай. Пока талант в течении трех-четырех часов командует моей плотью, я на десятки тысяч лет погружаюсь в райское блаженство. Для пациента Кашпировского время десяти сеансов пролетит галопом не оставив в памяти следа, а я за один прием пробалдею в райских кущах миллион лет. Есть разница?
Светлана неопределенно пожала плечами.
– Есть! – констатировал Лужкин. – Человек балдеет. Ловит кайф, а не спит, оглушенный дубиной гипноза! Его плоть во власти таланта вытворяет чудеса, а он кайфует. Ему все пофиг! И вот что интересно, нет бесталанных людей! Мой талант исторгает из моей груди звуки нечеловеческих тембров в диапазоне трех октав!!! Да, я не помню, что происходит на сцене. В памяти остается лишь балдеж. Но мой балдеж через песню передается тысячам сидящих в зале людей. Люди балдеют без наркоты! Телевидение, радио, компакт-диски и магнитофонная пленка стирают границы между концертной площадкой и миллионами россиян. Скоро будет балдеть вся Россия! Весь мир!!! Впечатляет?
– Да, – согласилась Светлана, – перспективы заманчивые.
И тут же пожаловалась:
– А у моего Володьки никаких талантов от фази не проснулось: он балдеет, а я что с ним, что без него – одна-одинешенька и никакого кайфа.
– Ну, это ты зря. Твоим Володькой владеет такой талант, – начал было рассказывать Лужкин и осекся. Секунду помолчал, испытующе глядя на Светлану – можно ли ей довериться? Усмехнулся каким-то своим, промелькнувшим в сознании мыслям и спросил:
– А ты не боишься много знать?
– Почему я должна бояться? – удивилась Светлана и слегка отодвинулась от Лужкина, но его руку с плеча не убрала. – У меня муж есть. Не вечно в тюрьме сидеть будет. Вот уж его так действительно полгорода боится.
– А ты не находишь, что это тоже талант? – почему-то перешел на шепот Лужкин.
– Какой талант?
– Чтобы тебя полгорода боялись?
Лужкин прошептал это совсем тихо, повернувшись к Светлане вполоборота и глядя на нее широко раскрытыми глазами. Потом рассмеялся, видя ее замешательство, снял руку с плеча, встал с дивана и, выходя из-за стола, пояснил:
– Сейчас закуску принесу.
Через пару минут, насвистывая один из своих шлягеров, он принес с кухни и поставил на стол небольшую вазочку из голубого стекла, наполненную какими-то разноцветными конфетками.
– Угощайся. Подарок из Австралии.
– Вкусные? – поинтересовалась Светлана, протягивая руку к вазе.
– Обижаешь, милочка.
Светлана взяла одну из конфеток и осторожно надкусила. От белой мякоти начинки пахнуло миндалем. "Отравить хочет!" – мелькнула мысль. Но тут же она поняла, что это глупо – просто окончательно расшатались нервы.
– Вкусно! – одобрила Светлана изделие австралийских кондитеров и потянулась за второй конфеткой. Теперь ей попалась с мятным ароматом. Следующая пахла клубникой... Они совсем не были приторными. Их, наверное, можно было есть горстями, смешивая в единый букет разные ароматы...
– Хватит, хватит – поплохеет с непривычки, – остановил ее Лужкин, загородив вазу рукой, когда она намеревалась взять уже шестую или седьмую конфетку.
Светлана хотела обидеться, но обиды не получилось. "Какой он в сущности славный человек!" – подумала она почему-то и несколько отрешенно стала наблюдать, как этот славный человек, торопливо проглотив одну австралийскую конфетку и снова унеся вазу на кухню, теперь ползает по полу комнаты, расставляя на расстоянии не более полуметра от стен толстые стеариновые свечи.
– Ты, сука, хотела знать все? Знать, чтобы заложить меня мусорам? – неожиданно зло спросил он, повернувшись лицом к Светлане.
Краешком сознания она отметила, что его слова звучат грубо, но снова не смогла обидеться. "Грубость безобразна лишь сама по себе, но будучи произнесенной хорошим человеком, еще ярче оттеняет его достоинства. Улыбнись и скажи, что ничто внешнее не мешает тебе видеть его достоинств", – услышала она коснувшуюся глубин ее души подсказку, но не вняла ей и молча продолжала наблюдать за ползающим по полу певцом.
Дело у него клеилось плохо. Свечи были расставлены, но Лужкин никак не мог их зажечь – спички в трясущихся руках без конца ломались, зажженные подсвечники падали, когда он ненароком задевал за них полой пиджака или носком ботинка. Прошла целая вечность, прежде чем вся комната озарилась теплым колеблющимся пламенем горящих свечей. Ее странный хозяин снова подошел к Светлане, поднес к лицу женщины какой-то предмет, завернутый в красную фланельку, и громко произнес:
– Ты знаешь слишком много, чтобы жить, но я дарю тебе жизнь. Мало того, ты узнаешь еще больше. Узнаешь о таланте своего мужа. Узнаешь, почему отныне он должен бояться меня. Меня, Лужкина! Бояться, и значит повиноваться мне. Более того, я открою тебе твой талант! Но это позже. А сейчас – смотри!
С этими словами Лужкин развернул красную фланельку, и Светлана увидела длинное шило с набранной из цветных кусочков пластмассы рукояткой.
– Этой заточкой твой муж по приказу «психиатра» убил Рафика Иванова. Ею же он пытал десятки других людей. Потому что после приема фази плотью твоего мужа овладевает величайший из талантов – талант палача. Умного, преданного палача, способного угадывать мысли хозяина и наказывать его врагов еще до того, как хозяин попросит об этом вслух! Ты слышишь меня?
Светлана не отвечала. Глаза ее были полузакрыты, а на губах мелькнула тень улыбки:
– Черт, надо торопиться, – пробормотал Лужкин и резко ударил ее по щеке. – Рано кайфовать!
Она пошатнулась от удара, и на некоторое время действительность вновь стала доминировать над грезами.
– Эта заточка, – продолжил Лужкин, – будет храниться в надежном месте, о котором знают лишь мои доверенные люди. Если у твоего мужа когда-нибудь, по приказу «психиатра» или исходя из собственной блажи, возникнет соблазн расправиться со мной, то заточка, хранящая отпечатки его пальцев и следы крови Иванова, ляжет вместе с подробными описаниями многих из его подвигов на стол следователя. Ты поняла? – брызжа слюной, нагнулся он к ее лицу. – Если поняла, но не можешь произносить слов, то кивни головой.
Светлана послушно кивнула головой. Все, что она слышала, было таким малозначительным по сравнению с открывающимся перед ее внутренним взором океаном блаженства. Но этот добрый и милый человек почему-то мешал ей скорее оставить полный суеты и тревог берег. Капризно сложив губы трубочкой, она привстала с дивана, потянулась к Лужкину, чтобы уткнуться лбом в его мягкое плечо, но тот отшатнулся от клонящейся к нему женщины и, взявшись двумя руками за ворот ее трикотажного платья, резко развел руки в стороны. Половинки платья, скользнув по бедрам, упали к ногам Светланы.
– Теперь мы познаем с тобой твой талант. Я вижу по твоей сексапильной фигуре, по крупным губам и мерцанию зеленых глаз, что в тебе пропадает один из самых обворожительных талантов – талант страстной проститутки.
Треск рвущегося платья эхом пронесся над Океаном. По его поверхности пробежали волнистые полоски ряби. Светлана с удивлением отметила для себя, что она сама и окружающий ее мир давно изменились, и эти изменения продолжают нарастать с угрожающей интенсивностью. И тут же она поняла причину этих изменений – в конфетах Лужкина содержался фази, и значит, как только она окунется в волны влекущего ее Океана, так неведомый еще ей самой талант, одно из многообразных проявлений таинственного «некто», завладеет ее плотью.
– Я помогу тебе удержаться на грани бессознательного, – словно прочитав ее мысли, заявил Лужкин, – помогу, чтобы ты смогла запомнить все фантазии, которые подарит нам твой талант. Чтобы во все последующие дни своей жизни, влекомая его силой и стыдящаяся его проявления при муже, везде и повсюду ты искала меня, только меня, первооткрывателя твоего таланта!
Пока он говорил, одновременно снимая с себя рубашку, брюки..., Светлана ощутила, как некто «другой», возникающий только сейчас из глубин ее души, начинает овладевать ее телом, в то время, как сама она медленно погружается в глубины вечного блаженства.
– О, я позволю себе лишь сорвать с тебя эти нежнейшие трусики и маленький лифчик, – с этими словами Лужкин, уже будучи сам полностью обнаженным, вновь коснулся ее тела и бесцеремонно разорвал стягивавшие лифчик на спине петельки. Затем, встав перед Светланой на колени, так, что его голова оказалась на уровне ее пупка, начал медленно снимать с нее трусики.
Почувствовав, как шершавая ладонь Лужкина, коснувшись низа ее живота и нехотя обойдя мягкие колечки покрывающих лобок волос, начала спускаться, миновав колени, к ступням ног, Светлана с ужасом ощутила, что больше не сможет сопротивляться вошедшему в ее внутренний мир неизвестному «некто». И уже не она, а завладевший ее плотью «некто», дал команду телу приподнять сначала одну ногу, затем другую...
Лужкин торжествующе встал с колен, отбросил трусики в сторону, вышел на середину комнаты и, закрыв глаза, распахнув руки в сторону, дрожащим от волнения голосом театрально произнес:
– О, великий талант! Вместе с ней и я отдаюсь твоей власти! Я жду твоих фантазий!
В неверном пламени свеч его тело показалось Светлане сплошь изрезанным рубцами. Но она не успела определиться – красиво оно или нет, так как ее рука, влекомая «некто», вдруг потянулась к оставленной Лужкиным на столе заточке, плотно сжало ее рукоятку; ноги согнулись в коленях, затем выпрямились в гигантском прыжке...
– Не-е-ет! – закричала Светлана и почувствовала, как острое жало заточки, разрывая ткань кожи и преодолевая сопротивление плоти, вонзается в грудь Лужкина. Неведомая сила вдавливает его глубже, глубже... Все происходит чрезвычайно медленно, но она никак не может помешать происходящему. Такое иногда бывало с ней во сне, когда вот так же, переполненная ужасом, она не могла заставить свои ноги двигаться, чтобы убежать от кошмаров. Наконец, сжимавшая рукоятку рука уперлась торцом ладони в левый сосок несчастного певца, ощутила его тепло и упругие толчки чужого сердца.
Лужкин упал, увлекая женщину за собой, потом дернулся резко в сторону, опрокинул несколько подсвечников и, моментально вскочив на ноги, тоже закричал:
– А-а-а-а-а!...
«Некто» подбросил Светлану в воздух так, что ее тело, сгруппировавшись, с налету больно ударилось об оконное стекло. Блаженная одурь от "конфеток" разом исчезла, и обнаженная женщина, слыша позади звон падающих на асфальт осколков стекла, в ужасе от всего увиденного, услышанного, содеянного и прочувствованного ею в этот вечер, не чуя под собою ног, побежала от дома Лужкина в спасительную тьму ночи...

Из всех последующих событий этого вечера Светлана помнит лишь звуки выстрелов и выброшенные из темноты руки незнакомца. Она увернулась от этих рук, что-то крикнула, услышала, как упал Лужкин, и, пробежав по инерции еще несколько метров, сама, обессиленная, упала, запутавшись ногами в некошеной траве городского сквера.
Домой она вернулась под утро. Входная дверь оказалась запертой на ключ. Светлана не стала нажимать кнопку звонка и, чтобы не смущать сына своим видом, пробралась в квартиру через приоткрытую на кухне форточку.
Несколько дней она прожила как бы в забытьи – без чувств, без мыслей, автоматически делая привычную домашнюю работу, большую часть суток лежа в постели. Мишка был занят своими делами и не обращал на мать никакого внимания. Как и все горожане, он скорбел о гибели Лужкина. Живой певец вызывал в нем интерес своими песнями и поведением на сцене. Мертвый – стал объектом культового поклонения. Кроме того его заботила более важная, чем здоровье матери, проблема – от кого теперь он сможет получать фази, чтобы заниматься дававшим неплохой доход бизнесом.
Так они и жили – каждый сам по себе. Постепенно Светланой стало овладевать чувство своей ненужности в этом мире. Она ничего не могла сделать для попавшего в зависимость от фази мужа. Ее закончившийся трагически визит к Лужкину не отвратил сына от увлечения отупляющими сознание ритмами и преступного бизнеса. Более того, уже через пару суток после той памятной ночи она сама неожиданно почувствовала вырастающее из глубин души желание вновь ощутить во рту вкус фази и, махнув на все рукой, окунуться в Океан блаженства. Разрастаясь до гигантских размеров, оно постепенно вытесняло все, что еще совсем недавно являлось для нее значимым, святым...
Однажды она не выдержала искушения и, пройдя в комнату сына, устроила в ней форменный обыск. Поиски оказались успешными, и спустя каких-нибудь полчаса на ее ладони лежал небольшой бумажный пакетик, наполненный разноцветными «австралийскими конфетками». Она смотрела на «конфетки» и в ее душе боролись два чувства – желание поскорее вернуться в утраченный ею Океан блаженства и естественный протест личности, не желающей лишаться своей свободы. Она понимала, что, приняв сейчас фази, станет вечным послушным рабом того «некто», который сделал ее мужа палачом, который отнимает у нее сына и превращает тысячи свободных людей в послушных марионеток.
Светлана не помнит, как долго продолжалась эта мучительная внутренняя схватка. Но в какой-то момент протестующая личность одержала верх над искушением. Брошенные в форточку «конфетки» покатились под колеса выезжавших со двора «жигулей».
Обессиленная борьбой женщина опустилась на стул, стоявший рядом с ученическим столиком ее сына. Немного поплакав и утерев слезы рукавом платья, она выбрала среди разбросанных на столе тетрадей чистую, достала из-под шкафа закатившуюся туда шариковую ручку и принялась писать письмо сыну. Она решила рассказать ему все: как она ходила к Лужкину, как Мишкиного отца и ее мужа, превратили в придворного палача при «психиатре», каких трудов ей стоило преодолеть сегодняшнее искушение. Она просила у сына прощения, что не смогла его уберечь, не смогла защитить от того страшного «некто», которому теперь Мишка служит. Она просила у сына прощения за свою слабость, за то, что не может более противостоять соблазну, и для того, чтобы не стать рабой ненавистного «некто», вынуждена сейчас же бежать из этой жизни.
Написав письмо, она положила его посередине ученического стола, вернулась к себе в комнату, одела любимую голубую юбку подаренную когда-то мужем, бельгийскую белую кофточку, выходные туфли и, выйдя из дома, направилась на набережную.

Потом были подростки, балдевшие от дешевого пива и отупляющих Лужкинских песен... Холодная вода Волги... Испуганные глаза сына, и вернувшая Светлану к жизни незнакомая женщина.
Письмо матери, гибель Лужкина или встреча с Аллой явились тому причиной, но Мишка перестал торговать наркотиками. У парня появились несвойственные ему раньше серьезность, желание утешить мать, помочь больной Алле. Надолго ли такие перемены? Кто знает... Но Светлане это показалось достаточным, чтобы снова захотеть жить. Тяга к фази  еще иногда возникала, но уже не имела непреодолимого характера. Может, удастся вырвать из тьмы наркотической зависимости и находящегося в тюрьме мужа? Кто знает...
Рассказывая все это Алле, она понимала, что тем самым доверяет в ее руки судьбу любимого ею Владимира. Ведь Алла теперь может сообщить следователю, кто именно убил Рафика Иванова. Но не рассказать – значит встать на одну сторону с теми силами зла, которые сейчас стремятся уничтожить эту женщину и ее мужа, взвалив на них вину за несовершенные ими преступления.
На улице начинало темнеть, когда Светлана стала прощаться с Аллой. Женщины поплакали над объединившим их горем и договорились на следующий день вместе идти к воротам СИЗО, чтобы встретить Елизарова до того, как тот, возвратившись из командировки, займется другими делами. Откуда им было знать, что старший следователь по особо важным делам прокуратуры города Лещанска Валерий Павлович Елизаров вернулся на сутки раньше намеченного срока и уже больше часа один на один ведет допрос заключенного Сергея Карякина...

Продолжение: http://www.proza.ru/2018/09/09/389

Оглавление и начало: http://www.proza.ru/2018/09/04/730