Женоненавистник

Началась война, Максиму было за тридцать. Дома жена с трёхлетним сыном, а Максим воевал в блокадном Ленинграде. После вернулся в «родной» колхоз, в столярную мастерскую (делать рамы, сани, телеги, дуги...). Он был красив, этакий Шолоховский светловолосый казак с усами. Женщины (то есть деревенские бабы) поглядывали на него. Он, конечно, замечал это и с некоторым усилием «держал себя в руках». Да и как не держать? В деревне жили скрытные староверы, как и повсюду на Урале. Узнают про неладное - зашикают тебя, сделают изгоем. Впрочем, Максим и сам чурался греха, но волей обстоятельств попал-таки «в бабью блокаду»...

Столярка представляла собой бывшую «кулацкую» усадьбу, вернее занимала длинный амбар. Сам дом был уже колхозом продан, в длинных сараях-завознях стояли две пожарные телеги с бочками и медными ручными помпами, высокий просторный навес-овин служил как склад телег зимой и саней летом. Огород не засаживался, но там была земляная «баня» с шестисотлитровым чугунным котлом для распаривания березовых деталей перед тем, как их сгибать. И вот Максим пошёл затопить эту баню, в конец огорода.

Едва он опустился на первую земляную ступеньку, как его что-то остановило. Он повёл головой и увидел за кустом черёмухи (там начинался другой огород) глаза, глаза вдовы Катерины. Под мышкой у неё была в тряпице крапива для поросят. В глазах чувствовалась какая-то дрожь, как будто Максим уже что-то ей сказал. Катерина была моложе его на пять лет. Чего же сегодня она подошла так близко и замерла, как вкопанная? Максим дёрнул головой, сжал зубы и спустился в баню. «Сволочи!» - проворчал он неопределенно. Потому что лучше бы она не попадалась ему на глаза. Это множество сверлящих вдовьих глаз в деревне кричало о несправедливости, и смотреть в них было больно: в доме у них не было мужских рук, у детей — отца. А просто разово приласкать бабёнку, без домашних хлопот, - это опять же разве справедливо? «Сволочи!» - опять неопределенно выругался Максим. Уж не смотрела бы лучше она на него, потому что не железный он и даже не деревянный...

Напротив мастерской, через улицу, слепила избушку на два окна Васса, выбравшись-таки из землянки на краю деревни, где в земле до коллективизации проживали все семьи их плодовитого рода. Эти «земляночные» мужики когда-то быстро вошли в Комитет бедноты и с тех пор «делали погоду» и в деревне, и в колхозе с гордым названием «Бедняк». В землянках сладко протекала их натуральная богемная жизнь: не надо рам и ставней, не надо уймы дров, сватай кого хочешь, выходи замуж за кого хочешь. А теперь, переехав в «освобожденные» кулацкие избы, на колхозных, партийных и комсомольских собраниях поднимай руку — за что душа пожелает, ты хозяин жизни.
 
Максим стоит в дверях мастерской, прётся Михайло, брат Вассы, член партячейки, а на днях и комсомол учредили в деревне.
- Слышь, Максим! А Лизка-то у меня — комсомолка!..
- Это, поди, по столярному делу? Нет?.. Ну тогда айда ступай с Богом.
Михайло потопал дальше, навстречу ударник колхозного труда Марай. Он нёс в котелке из колхозной столовой какие-то ополоски «на дом».
- Слышь, Марай! А Лизка-то у меня ведь комсомолка!..
Марай поставил котелок на землю, они стали что-то обсуждать. Максим разразился трёхэтажным матом и захлопнул дверь.

Вечером, едва он повесил на мастерской замок и повернулся к улице, как в глаза бросилось, что у Вассы двор настежь. В деревне, хоть того бедней или «богемней» человек, «полотно» дворовой калитки у всех сплошное и выше человека, и если настежь — сразу заметно. Бани у Вассы не было, и сейчас она стояла голая в корыте против крыльца, повернувшись к улице. На голове и лице было полотенце или какая-то тряпица: Васса шурудила свои волосы. Потом она выглянула одним глазом, вскричала «ой!», «всплеснула» руками по бёдрам и скомканную тряпицу прижала к низу живота. «Наяву» оказались две... да, две титьки между предплечьями и два шальных бессовестных глаза...  А Максим, зло выругавшись, склонил голову и нервными шагами заспешил домой.

Вскоре Васса вышла и смотрела, как уходит Максим. Когда она была молода, в неё «влюбился» на колхозном собрании советский активист, присланный в колхоз для контроля за учётом. Партия и комсомол были «за» - и вскоре Васса родила дочь, ещё в тридцатых. Но после войны просидевший «на брони» активист на каком-то районном совещании «перевлюбился» и уехал, а колхозная повариха Васса осталась «с приданым» и так жила. А теперь со своей девкой построилась в улице против мастерской.

- Сволочи, мать! Ох какие сволочи эти бабы! Вот уж кого ненавижу в жизни — так это бабское отродье! - поделился  Максим настроением, когда пришёл домой.
Жена Максима была набожна, но в то же время гадала на картах, была костоправом, языком доставала из глаз ребятни опилки, то есть в то же время отменная в округе колдунья. Она многое знала о жизни, не видимое глазом, и могла узнать, и в ответ пробурчала что-то согласное, но неразборчивое. Когда она склонилась к подпечку, Максим схватился за её зад и с вскриком несколько раз резко прижал к себе:
- Вот ненавижу я это, мать, ненавижу! Сволочи! Одне сволочи!.
Спустя несколько дней, уходя на работу, Максим, замерев в дверях, сказал жене:
- Ужну мне не готовь. Я больше не приду. У Вассы буду жить...
Жена подняла глаза на иконы, оперлась на стол:
- Ладно, иди...

Деревня быстро привыкла, что Максим теперь живёт прямо против мастерской у Вассы. Васса расцвела, с сияющим лицом носит в корзине домой вороха щепок и опилков, иногда сидят под окошками на скамеечке, сделанной Максимом. На работе Максим все равно иногда, по инерции ли, по настоящему ли настроению, выразительно матерился, вернувшись с улицы или глядя в окно:
- Ну не сволочи ли?! Да почто это всё так?! Да на кой чёрт кто их сделал?!..

А дочери Вассы между тем «подкралось» уж к восемнадцати. Зимой, когда спали все вместе в этой избушке (Максим с Вассой на кровати, девка на полатях или на печи), иногда случалось вовсе неловко. И вздох не удержишь, да и не каждый стон спишешь на «болезть». Иногда по утрам Максим ловил на себе любопытный и вопросительный взгляд. И вот настало лето, Вассу увезли на покосы в лес с колхозной бригадой, кашеварить. Максим никогда никуда не уезжал, ибо работы было завал.
После первой ночи без Вассы по мастерской разносилась громкая брань:
- Б...! Что ты, сволочь, смотришь-то так, скотина!!!.. Нет чтоб к девкам куда убежать! Не-ет! На полати лезет! Без штанов совсем!!!..

Покос длился месяц, и этот месяц Максим спал с дочерью Вассы. Оба забыли всё, не гадали, как будут выпутываться, потому что было хорошо, хорошо и сладко, остальное тьфу!
Но месяц кончился. Васса вплыла в домик с идиотской улыбкой и сверлящими глазами. Вечером, закрыв мастерскую на замок, Максим вошел во двор Вассы, громко постучал с обратной стороны в ворота. Обе женщины вышли одна за другой на крыльцо. Максим сначала устало махнул рукой в улицу, потом сказал:
- Всё. Домой я пошёл! - и уже с улицы донеслось, - Сволочи вы холерские!..

Своим порядком дочь Вассы родила сына, а спустя полгода у Максима и его жены родилась дочь. Потом «молодуху» Вассы на собрании «выдвинули» на бухгалтерскую учёбу, оттуда она устроилась в соседнем совхозе в бухгалтерию, и Васса стала растить внука, и вырастила отменного заводилу и хулигана.
Теперь Максиму не составляло неудобства - что смотреть на Вассу или на её дом, что не смотреть — всё было едино, отсохло, отпало, «наелся» - что аж «отшибло»! Но было ему едва за сорок, и опасность была, значит, рядом.

Рядом с мастерской, как бы сбоку, жила одинокая Мака. И вот, когда «освободился» Максим, Мака вовсе оказалась одинокой. А кто же она такая? Ещё до войны какой-то деревенский служивый привёз с собой из Сибири девку из борделя. Оказывается, такие «неофициальные учреждения» имели место быть и в первые годы советской действительности, как, например, то, что до сорокового года следователь в обществе (в школьных диктантах и сочинениях) с уважением именовался «сыщик». Ну, присох к «девке», а дома отрезвили: «Вон вместе с ней! Не твоего ума дело, с кем тебе жизнь жить!» И парень отвернулся, потом по пьянке проболтал друзьям, но советская власть, партия и комсомол не бросили человека: записали в ячейки, надавали поручений, обеспечили жильём, работой, и зажила Мака лучше прежнего, став в личном плане как бы свободным индивидуальным предпринимателем. Некоторым колхозникам это было удобно, и прочее.

И вот лето. Всё пышет жарой, запахами бурьяна, нагретыми сеновалами... Мака пришла чуть раньше на обед — и в огород. Повернулась тылом к мастерской, склонилась в три погибели над грядкой, ветер шевелит юбку, вот-вот задерёт... В мастерской хлопнула боковая дверь, это Максим вышел; может, «отлить»... Вот Максим заскочил обратно, и в мастерской разразилось:
- Да сволочи же вы сволостные! Куда мне бежать от вас?! Чёрт бы всё побрал! Хоть работу меняй! Или уж задавиться сразу!.. Б...ди! Б...ди! Б...ди!..
Это Максим стучал кулаками по верстаку, «выгонял страсть».

На второй день, взглянув в окошко, Максим опять увидел Маку в её огороде и опять задом к нему. На этот раз подол был уже у неё на спине. А рядом млели кусты черёмухи, бурьяны на меже, цветущая розовым и сиреневым картофельная ботва.
Максим выскочил и бегом побежал к Маке. Сжатые кулаки сотрясали горячий полуденный воздух. Он неистово матерился и орал:
Мака! Б... бордельная! Уйди отсюда, уйди, ...твою мать! Уйди сейчас же, а то я убить могу! И чтобы... Смотри мне, пока я на работе — ни ногой из дома! Ни но-гой! Чтоб твою ж... больше я тут не видел! Ты не шути со мной!..

И ведь подействовало. Мака, видимо, испугалась или просто решила не испытывать судьбу и больше «в рабочее время» на огороде «не светилась». Максим контролировал это, поглядывая в окошко и бубня под нос:
- Сволочи! Вот сволочи-то...

А спустя лет десять, когда мы были пионерами (в том числе и дочка Максима и её братец по отцу), мы распределяли пионерские поручения, и я попал в «команду» - убирать снег во дворе бабушки Маки, складывать дрова в поленницу, потому что бабушка Мака одинока, а была большой общественницей. Тогда я ещё многого не знал. Не знал, что тоже буду «женоненавистником»...