Звонозеро

ЗВОНОЗЕРО
ПРОЛОГ

Холодной и вьюжной выдалась зима 1942 года. Почти каждая зима в этом суровом краю была такой – снежной, с трескучими морозами и гнилыми оттепелями, почти каждая обозначала голод и уносила чью-то жизнь. Кто-то замерзал в лесу, попав в буран и не найдя дороги, кого-то забирала во время подлёдного лова коварная зимняя река. Охотника мог задрать голодный зверь. Не имея толком лекарств, кроме бани, трав да молитвы, иные умирали не от самой тяжёлой, порой, болезни. Зима всегда проверяла здешнего человека на прочность и не знала жалости. Таких зим Антип Михеев пережил на своём веку уже больше восьми десятков.
Всё вокруг укрывал снег. Под его толстым ковром спрятались реки и ламбушки1, обильные ягодники и лесные тропы. Снег надёжно прятал от мира всё запустение и убогость глухой карельской деревни. Только редкие столбы дыма показывали, что среди белой пустыни ещё живут люди.
Путь к деревне был сейчас только один – по замёрзшей реке. Там, между крутыми берегами, снега было меньше, – выдувало ветром, – и кое-где на твёрдом ледяном панцире чернели окна толстого, метрового льда. Под ним продолжалась жизнь. Сновали по-зимнему голодные щуки и судаки, лежал на дне ценный своей печёнкой налим, сверкала серебристыми боками вёрткая плотва. В иной уловистый год по ледяному тракту шли в далёкий город целые санные обозы с мороженой рыбой, а в домах появлялось всё то, что он мог предложить взамен. Разворачивали нарядные обновки бабы, на столах пыхтели самовары, обвешанные гроздьями бубликов. Весёлые от сытости и удачи мужики степенно беседовали под чарку вина и выпускали душистые облака дыма от сладких городских папирос. Но чаще приходилось довольствоваться тем, что могла дать природа и скудная северная земля: рыбой, дичью, ячменём, грибами и ягодами.
Антип затянул последний стежок на ветхой меховой рукавице, перекусил нитку, и, с трудом разогнувшись, встал. В доме было почти темно – керосиновая коптилка давала мало света и много гари. Сутулый, похожий в своей длинной меховой безрукавке на медведя, он вышел на крытое берестяным навесом крыльцо. Окинул долгим внимательным взором окрестности, и, ёжась от ветра, стал вытаскивать из поленницы заиндевевшие берёзовые чурки.
День уже угас. Вьюга перекатывала по насту снежинки, заметая целые вереницы звериных и птичьих следов. Антип читал их легче, чем писаные буквы. Вот вихляющий росчерк зайца, вот – размашистые следы гнавшейся за ним собаки. А там подкралась и схватила зазевавшуюся сороку лиса. Завтра вся эта нехитрая летопись короткого зимнего дня исчезнет под слоем новины2 – начинай сначала.
Приземистые рубленые избы окружал вековой лес и невидимые сейчас болота. Там били под снегом смертоносные студёные ключи, не замерзающие даже в самые лютые морозы. От них деревня и получила своё название3.
Случалось, зимой в неё заходили волки – уносили кормильцев-собак, насмерть пугали воем скотину. Мог забрести и набедокурить проснувшийся раньше срока медведь. Со стороны леса мог прийти кто угодно, кроме человека. Но именно приход человека страшил сейчас сильнее всего.
За свою долгую жизнь Антип пережил много напастей. Родившись ещё при императоре Александре, свою молодость он, потомственный рыбак и охотник, провёл в солдатах. Воевал на турецкой, вернувшись и зажив своей семьёй, пережил смутные времена Революции и Гражданской, когда брат пошёл на брата, а сын на отца. Перебедовал коллективизацию и первых большевиков, которых потом сменили другие, а тех – третьи. Мог погибнуть в картечном пекле под Плевной, уйти на каторгу при красных, как два старших брата, но никогда ещё не было ему так тяжко и муторно на душе, как сейчас.
Новости в глухомань доползали медленно, почта почти не ходила, и о начале войны с немцами деревенские узнали от приезжего комиссара. Он зачитал список, дал ночь на сборы, и мужиков в деревне почти не стало. С тех пор про жителей Ключей как будто все забыли. Их и было-то немного – многие семьи ещё до войны перебрались поближе к городу. Остались такие как он, старики, да те, кому некуда было податься.
В рабочем посёлке неподалёку от Петрограда, если по-старому, жил и его старший сын, который давно уже не давал о себе знать.
Антип ничего ещё не знал ни о бойне под Москвой, где на лютом морозе сошлись в яростной битве сотни тысяч озверевших людей, ни о блокаде Ленинграда, ни об оккупированной Украине, где хозяйничали сейчас немцы в болотно-серых шинелях. Новости из большого мира в последнее время не очень-то его занимали. За долгие годы старик привык к тому, что его мир ограничивается рекой, лесом, да двумя деревенскими улицами, в конце одной из которой чернеет покосившимися крестами старинное кладбище.
Деревня Ключи ждала прихода финнов. Согнанные большевиками со своих исконных земель, теперь они возвращали своё, воюя в союзе с немцами. Всю свою злость, всю обиду на красных финны сперва вложили в строительство линии Маннергейма, а теперь выплёскивали на всех, кто встречался им на пути к блокированному Ленинграду.
Антип хорошо помнил, как тогда, в тридцать пятом, они уходили, бросив дома, имущество и веками сложившуюся жизнь – молча, упрятав глубоко внутри жгучую ненависть. Тогда ему и многим другим было мучительно стыдно перед старыми соседями. Много веков подряд жили они бок-о-бок, случалось, и враждовали, но тогда его как будто вынудили участвовать в постыдном, гнусном деле.4
Сейчас же земля полнилась слухами о жестокости летучих лыжных отрядов, поджигающих дома, построенные на старых финских фундаментах, убивающих целые семьи за найденную в доме финскую тарелку или рыбацкую мережу. «Финн – он на добро добром отвечает. – Размышлял сейчас Антип, запихивая мёрзлые дрова в провал покосившейся, небеленой со смерти жены печки. – А и зла никому не спустит. Чистый зверь становится, когда за своё бьётся. Да может, оно и правильно. Кто зла не помнит, тот и добро забудет».
Невесёлые размышления прервал стук на крыльце: кто-то обивал снег с валенок. Потом крепко, по-хозяйски, постучали. Антип спешно проковылял к двери и поднял брус засова. В сени шагнул младший сын – сорокалетний Егор. Он жил с женой и сыном на другом берегу реки. Стоящие там несколько светлых, опрятных домов были хорошо видны и тоже принадлежали к деревне, но словно находились в другом мире: даже солнце там как будто светило ярче. Зимой попасть туда можно было по льду, а летом – или на лодке, или по шаткому бревенчатому мосту, дорога до которого занимала полдня. Лицом в отца, высокий и жилистый, сын стоял, едва не упираясь головой в низкий, для тепла, потолок. Молча скинул валенки, с деревянным стуком бросил в угол сеней пучеглазого судака. Антип посторонился, прикрыл сделанную внутрь, чтобы не подпёрло снегом, дверь и наложил засов. Сын, сильно припадая на искалеченную ногу – угодил совсем маленьким под телегу, оттого и не взяли на войну, – прошёл в горницу и некоторое время стоял, пока глаза не привыкли к полумраку жилья. Сдёрнул рысий треух, размашисто перекрестился на закопчённый образ Николая-чудотворца и только после этого произнёс:
–    Ну здравствуй, отец. Жив тут?
–    Здравствуй. Жив, что мне будет. Садись вон к печке. Есть будешь?
–    Сыт. Горячего бы выпил.
Егор, не раздеваясь, уселся на низкую скамеечку и вытянул руки к огню. Антип зашаркал к печи и снял с неё горшок с травяным отваром. Фабричного чаю в деревне давно не было, и Антип довольствовался тем, что удалось собрать летом – цветками иван-чая, зверобоем, брусничным листом. Налил в деревянную кружку, подал дымящееся варево сыну. Помолчали.
–    Что слышно-то? – первым нарушил молчание Антип.
–    Плохо, батя. – глухо ответил Егор, прихлёбывая из кружки. – в Каменке финны. К соседу брат утром приезжал, партейный. Он и сообщил. И всех евоных5 вывез. Сам-то Иван воюет с осени.
–    Что ещё говорил?
–    Да всего не упомнишь. – Уклончиво произнёс Егор и зашарил по карманам в поисках кисета. Глаза его говорили совсем другое. Слышал он многое, и не всё хотелось пересказывать вслух.
–    Сталбыть, здесь скоро ждать?
      Егор помолчал, крутя цигарку.
–    Надо думать – так. – Наконец с усилием произнёс он и прикурил от горящего сучка. – Будем ли живы?
Каменка была в тридцати верстах от Ключей.
–    Будем, не будем. – Внезапно рассердился Антип. – Все под богом живём. А на нас вины никакой нет. Может, и пронесёт.
Егор снова промолчал, выпуская едкий махорочный дым в жерло печки.
–    Что делать-то будем? – наконец спросил он отца и со стуком отставил допитую кружу. – Время не терпит.
–    Что решили, то и будем. Готово всё. Вас только и ждал. Федька когда будет?
–    К ночи. Чтоб наверняка.
–   Увидите ли чего в такую темень? Метель ещё. – Антип с сомнением покосился на мутное оконце, где за плотным ледяным узором царила непроглядная тьма.
–    Надо пробовать. Может, завтра поздно будет. Да и сколько там по охоте хожено. Федька, как тот волк, ночью дорогу чует.
–   Ну, дай Бог. – Антип вскинулся. – чего не раздеваешься-то? Собрался ещё куда?
–    Не. Притомился что-то. – Сын виновато улыбнулся и принялся снимать тяжёлую волчью доху. – Я прилягу, бать. Холод да ветер все силы вымотали.
–    Ложись, спи. Как Фёдор приедет, разбужу.
–  Дак я услышу. – Устраиваясь на скрипучей отцовской кровати и накрываясь дохой, пробормотал Егор и тут же забылся каменным сном до смерти уставшего человека. Весь короткий зимний день он проводил на реке, проверяя стоящие подо льдом сети, а эта работа укатает самого выносливого.
Антип пересел поближе к печке. Вытянул к огню скрюченные ревматизмом пальцы и задумался.
Отец Антипа был попом и церковным старостой, хотя никогда не чурался ни лесной, ни речной работы. Своей церкви в Ключах не было. Была небольшая часовенка, срубленная из долговечных лиственничных брёвен чуть ли не при царе Петре. Тонкая и изящная, стояла она на самой окраине, недалеко от погоста. Внутри было несколько древних, едва различимых от времени икон и невысокая звонница, куда вели крепкие деревянные ступени. Любой мог зайти туда по своей надобности, помолиться, поставить свечку и опустить пожертвование в деревянный ящик. Ни ящик, ни часовню не запирали. В деревне никогда не бывало людей, способных на такой тяжкий грех – взять оттуда что-либо, а чужаки в ту пору появлялись редко. Да и взять-то было нечего, кроме нищенских жертвований, икон и колокола.
Колокол. Совсем небольшой, тяжёлый, покрытый литой славянской вязью, затейливо плетущейся по позеленевшей бронзе. Антип не знал, как и когда он попал в их захудалую, даже в самые лучшие времена, деревню. Очень звонкий, певучий – старинный колокол был гордостью Ключей, подлинной их душой. Антип хорошо помнил из детства: студёное раннее утро на Крещение, он с отцом и братьями важно идёт по солнечной улице к часовне, где уже молча дожидаются у входа закутанные в платки соседки. Не заходят, хотя дверь не заперта: поп должен войти первым. Не из боязни или чинопочитания, а из уважения к доброму, хорошему человеку, который никогда не оставит в беде, терпеливо ждут на морозе продрогшие бабы. Сколько помнил его Антип, отец никому и никогда не отказывал в помощи. Помочь по хозяйству, утешить и поддержать вдову, потерявшую кормильца, съездить окрестить ребёнка – с какими только делами ни шли к нему знакомые и незнакомые. Его любили, им гордились, его совета слушали. А это не так уж мало для несговорчивого северного человека, не боящегося ни зверя, ни бога, ни чёрта.
И вот отец, высокий, широкоплечий, с косматой чёрной бородой, легко всходит на низкое крыльцо, обводит взглядом всех собравшихся и поздравляет с праздником, широко и ласково улыбаясь. И все улыбаются в ответ, и он, семилетний Антип, улыбается тоже. Отец быстро проходит внутрь, поднимается на звонницу – под размашистыми крепкими шагами скрипят ступени – и над деревней, над окрестным лесом, над всем замершим в зимнем оцепенении миром плывёт мелодичный и радостный колокольный звон. Такого певучего, сладко и щемяще будоражащего душу колокольного голоса Антип не слышал больше никогда и нигде, хотя по деревенским меркам повидал свет.
Бабы споро моют пол, затапливают печь. Часовня постепенно наполняется народом, понемногу согревается выстывшее помещение. Наконец, отец, облачённый в нарядную праздничную одежду, произносит короткую проповедь. У икон неумело крестятся принаряженные, после бани, суровые лесовики. Он, Антипка, отчаянно завидует старшему брату Григорию – именно его отец обучает церковной премудрости, проча себе в преемники. Когда-нибудь курносый, в мать, Гришка, который на пять лет старше него, будет стоять на возвышении и говорить так же складно и красиво, а он так же завидовать, думалось тогда.
Вышло же всё совсем иначе. Григория, к тому времени действительно ставшего священником, арестовали в двадцать четвёртом и выслали ещё севернее – к самому Ледовитому Океану. Вместе с ним, как кулака, забрали со всей семьёй и среднего брата, Бориса – нелюдимого и дерзкого. Антип в ту пору был в отлучке: ушёл на пушной промысел. Семью его не тронули, бог отвёл. Первое время от братьев шли редкие письма, а потом не стало и их. Видно, сгинули оба в сырой, болотистой тундре. Отец умер ещё до Революции от лёгочной болезни – слёг после осенней рыбалки, да так больше и не встал, истаял, ушёл вместе с вешней водой. Как-то само собой получилось так, что обязанности церковного старосты пришлось негласно взять на себя Антипу. Он не имел сана, едва разумел грамоте, но должность эта его не тяготила – после Революции и Гражданской народу в деревне осталось мало, а тот, кто остался, не очень-то задумывался о Боге. Шабаш борьбы с религией обошёл деревню стороной – выручала отдалённость и бездорожье, а ни у кого из местных начальников так и не поднялась рука сжечь или осквернить часовню: такое случалось, сказывали, в других местах. Она открывалась теперь редко, а потом, как будто истосковавшись без людей, и вовсе покосилась, затрухлявела и уже много лет стояла заколоченной, всё более ветшая. Несколько книг на церковнославянском, пара уцелевших икон да старинный колокол – вот всё, что тайно хранил все эти годы Антип в своём доме.
И вот теперь со дня на день может нагрянуть враг. Враг, как тут ни крути. Ни он, ни его семья никакого зла финнам не сделали, но кто вспомнит теперь старое добро? Кто вспомнит, что он, Антип, ещё молодым спас в лесу, притащил на себе и выходил раненого охотника Пири, ставшего ему названным братом? Кому теперь объяснишь, что врагами их сделал кто-то злой и незнакомый, а он, старик, давно не хочет ни с кем воевать? Не сожгут ли их деревню походя, не убьют ли его близких, просто мстя за своих убитых, из глупой человеческой жестокости? Ему в бытность солдатом доводилось видеть и такое. Неизвестность мучила старика, разрывала душу. Смерти он давно не боялся, был готов к ней. Взять у него нечего – никакого богатства он не нажил, да оно и к лучшему.
Колокол – вот, чем по-настоящему дорожил Антип, смутно чувствуя, что отдавать его никому нельзя. Отдай – и в деревне больше не станет души, оборвутся последние нити, связывающие его с прошлым, с отцом, с родовыми корнями. Солдат есть солдат, солдат брюхом думает, он во все времена одинаков: возьмёт и то, что не нужно, а при случае проест да пропьёт, на махорку сменяет. Солдат – он сорока, тащит всё, что блестит. А мимо такой вещи не пройдёт подавно.
Ни о чём, кроме того, как уберечь заветный колокол, Антип не мог думать уже давно. Старик верил, даже не верил, а знал, чуял всем своим нутром: смутные времена горя и безбожия должны когда-то закончиться, человек без Бога в душе пуст, как яичная скорлупа. Вот тогда-то и настанет время колоколу опять запеть, поминая всех усопших и приветствуя живых. А до той поры его надо надёжно спрятать. Спрятать так, чтобы посторонний никогда не смог бы его отыскать. И сделать это должен именно он, Антип, который не сберёг ни братьев, ни жену, ни отца – это его крест и его искупление. Но сам он слишком стар для такой ноши. Поэтому придётся довериться сыну и внуку – порода Михеевых надёжная, никто не выдаст тайны.
Из забытья его вывел осторожный стук в дверь. Оказывается, задремал, сидя у прогоревшей печки. Сын продолжал размеренно сопеть под дохой.
–    Егорушко! – тихо позвал его старик. – Вставай, кажись, Фёдор приехал. Сын рывком сел на кровати, ничего не понимая – огромный, косматый со сна. Зевнул, заморгал заспанными глазами:
–    Федька? Уже? Уснул дак...
–    Оба мы хороши. Вставай. Время. – Антип пошёл отпирать.
В дверь просунулась голова внука, пятнадцатилетнего Фёдора – забияки и балагура. За его спиной сквозь плотную кисею метели виднелась вороная лошадиная голова под деревянным хомутом.
–    Входи, входи скорее. – Заторопил Антип. – Никого по пути не встретил? Никто тебя не видал?
–    Здравствуй, деда. – Фёдор шмыгнул носом и снял большую, не по фигуре, отцовскую шапку. – Никого. Кто в такую метель-то? Вот, возьми, мамка передала.
Он протянул Антипу вынутый из-за пазухи свёрток. От чистой холстинки пахнуло тёплым, кислым духом свежего домашнего хлеба. Антип, не глядя, сунул гостинец на полку.
–    Дай ей Бог... спасибо передай. Не забывает старика. Но не до пищи сейчас мне. Времени в обрез. Ехать вам пора.
Пока сын одевался, Фёдор вышел укрыть коня попоной – метель стала ещё гуще.
–    Оно и на руку сейчас, родимые. – От волнения Антип сделался суетлив, чего обычно за ним не водилось. –  Нигде ни души. Самому бы...
–    Будь спокоен, отец. – Егор оделся и теперь, пыхтя, подпоясывался. – Не подведём. Поклажа-то твоя где?
Антип сходил в дальнюю каморку-кладовую, разгрёб разный хлам – мешки, старый валенок, рваные сети, и, с трудом подняв, передал сыну тяжёлый свёрток, завёрнутый в просмоленную мешковину и накрепко увязанный прочной пеньковой верёвкой.
–    Вот. Отдаю тебе. Храни, как зеницу ока, как жену, как сына. Никогда б я так не сказал, а вот говорю – себя не береги, а его надо сохранить. В нём сила наша и душа. И прадедов моих и ваших, и нашей деревни. Уберегли от слуг антихристовых, убережём и от финна. Оттого и гоню вас в стужу. Это дело сейчас важнее всего.
–    Знаю, батя. Знаю.
–    Не перебивай, не то напутаю. Доедете до Сорокиной балки, езжайте вдоль правого берега. Там всегда наметает меньше. В притоке тяжело вам будет – снегу много должно быть, сыплет каждый день. Но Воронок должен вытянуть, конь добрый. Там левее держите, левый берег под ветром стоит. До озера версты три. Там по гряде с лесом смотри – чтоб всегда справа была, тогда не заплутаете. Напротив Илюхина Камня три больших ёлки знаешь? Там родники  бьют, лёд тоньше должен быть. Там место подходящее. Топор взяли?
–    Оба взяты, деда. – Встрял Федька. Он был непривычно серьёзен, глаза горели. – В санях всё лежит. И топоры, и фонарь, и верёвки. Не беспокойся, всё сполним. Я как кошка ночью вижу, да и Ворон дорогу знает.
–    Добрый конь. – Повторил Антип и почувствовал, как сдавило горло. Добавить больше было нечего. Сам он, как все северяне, был от природы немногословен и скуп на чувства, но сейчас чувствовал небывалую нежность к сыну и внуку, которых отправлял навстречу опасности, в мороз и пургу. – Ступайте с Богом, родимые. Буду ждать вас. – Антип по очереди перекрестил одного и второго.
Егор сразу же молча поклонился и вышел, выворачивая увечную ногу и легко неся колокол, как толстого спелёнатого младенца.
–    Ты, Федька, смотри, – никому ни гу-гу. – напутствовал внука Антип и крепко обнял. – Взрослый уже, дак. Такое дело, что голову сымут. Всем нам, понимаешь?
–    Не беспокойся, деда. Знаю. Не подведу. – Фёдор натянул рукавицы и вылетел за дверь.
Антип суетливо надел в рукава полушубок, сунул ноги в меховые чуни и вышел вслед за ним. Сердце сразу сжалось тоскливым предчувствием – мело так, что ничего не было видно буквально в двух шагах. Удаляющиеся без бубенцов, как на похоронах, сани уже едва виднелись сквозь сплошную пелену снега. Седоки сгорбились на медвежьей шкуре, между ними стоял укрытый попоной груз. Конь шёл неохотно, не понимая, зачем его вывели из тёплого стойла в такую метель. Вот сани съехали на речной лёд и исчезли за излучиной. Антип стоял без шапки, беззвучно плакал и без конца крестил воздух им вслед.
Дом успел выстыть – оказывается, забыл запереть дверь. Коптилку пришлось искать и зажигать на ощупь, идти за дровами, протирать пол в сенях от наметённого снега. Потом Антип долго раздувал печь, отогревался. Управившись, старик затеплил от лучины лампадку и стал истово, как никогда в жизни, молиться. Он просил Всевышнего помочь путникам в их опасной дороге, отвести опасности, даровать благословение в святом деле. Молился он долго и усердно. Потом улёгся под меховое одеяло и уснул тревожным сном, в котором видел сына, рубящего топором искрящийся, звонкий лёд. У Егора почему-то было лицо покойного отца.

Должно быть, Бог услышал молитвы Антипа. Под утро метель улеглась, а сын и внук вернулись живыми и почти здоровыми – Егор отморозил два пальца на руке.
Тогда Антип ещё не знал, что сам он не переживёт этой зимы – тихо отойдёт во сне через две недели после того, как колокол покинет его дом. Финские каратели в Ключи так и не придут – все силы будут брошены на осаждённый Ленинград, и им станет не до глухой, затерянной в тыловых снегах деревни. Егор ненадолго переживёт отца – утонет вместе с лодкой следующей весной во время ледохода, выйдя промышлять идущую на нерест щуку.
Внук Фёдор в 44-м будет призван на дальневосточный фронт, тяжело ранен под Сэйсином осколками мины, награждён орденом и списан по ранению. После войны женится, воспитает сына. В деревню Ключи он так никогда больше и не вернётся – слишком много тяжёлых воспоминаний оставил он здесь, слишком многих схоронил. Да и некуда будет возвращаться… В конце войны оставшихся жителей переселят из приграничной зоны поднимать народное хозяйство в ставшую райцентром Каменку. Там будет работа в лесхозе, многолюдье, электричество, жизнь. Деревня окончательно умрёт и исчезнет даже с точных военных трёхвёрсток. Природа и время с извечной, непостижимой силой тут же возьмут своё. Первой послевоенной весной на перекрёстке обезлюдевших улиц будет трубить лось, а высокая, в рост, крапива скроет деревянные кресты погоста, где лежат Антип, Егор и многие поколения неутомимых северных тружеников. О том, что в Ключах когда-то жили люди, будут напоминать лишь хиреющие с каждым годом приметы – пустые остовы изб, заросшая лопухами дорога, да видимая только с реки покосившаяся звонница осиротевшей часовенки.
































ЧАСТЬ 1

Север – это люди в резиновых сапогах и ватниках. Это кряжистые постройки из почерневшего дерева: никакая краска не выживает под порывами здешнего ветра. Это разбросанные везде неподъёмные гранитные глыбы, помнящие мамонтов, костры первобытных охотников и вольного человека Гошу, увековечившего своё имя в камне. «Пить с Гошей», то есть сидя в одиночестве на валуне, считается признаком полного декаданса. Хотя это мало кого останавливает.
Север – это ружья в чехлах, собаки, валенки, топоры, бродяги в линялых татуировках и старенькие автобусы, хромающие по чудовищно разбитым дорогам. Они ведут в замершие среди непролазных болот деревни, где водка и спайс добивают остатки местного генофонда. Впрочем, едут обычно не туда, а оттуда.
Север – это совершенно недоступное южанину умение радоваться таким                мелочам, как солнце на небе. Это монотонный тяжёлый труд и взаимовыручка, хотя такие громкие слова здесь не в ходу. Это смутная тоска по настоящему теплу, сквозящая в разговорах, прогнозах погоды, внимательных глазах забившейся в мох лайки. Она прячет нос от комаров и терпеливо ждёт хозяина, пьющего под яркой рекламой туроператора в компании двух бывалых людей. Голубое египетское небо, три разлапистые пальмы, три взъерошенные тени на бревенчатой стене избы. Ничего лишнего, как на полотнах Брехта. Картине придают завершённость торчащие из-под скамейки ноги их компаньона, первым павшего в борьбе с зелёным змием.
Север – это сизые от черники и пота заплечные ягодные ящики, которые здесь по-блатному зовут майданами. Грибы и ягоды расцениваются как серьёзные статьи дохода: в хороший сезон можно вполне заработать если не на дом, то на неплохую машину. Север –это короткое сырое лето, бурая, как чайная заварка, вода реки и сбившиеся в стаю лодки у дощатой пристани. Это полное отсутствие романтики, если ты приехал только за ней, это не удивляющий никого снег в середине июня, это компас и спички, если ты отправляешься в лес и хоть немного дружишь с головой. Компас и спички у меня были, а насчёт головы давно имелись некоторые сомнения. Как показало время – вовсе не зря.
Кроме спичек и компаса, поклажи набралось немало. Нож на поясе, второй, складной, с кучей причиндалов, в кармане рюкзака. Спальник, тент, резиновые тапки, в которые так приятно вечером переобуться из резиновых сапог. Лесная одежда, запас еды и сигарет, бутылка спирта, посуда, маленькая ракетница. Аптечка, рыбацкая дребедень, короткая лопата и ещё масса всякой всячины. Рюкзак весил прилично, но на автостанции я в глаза не бросался – испокон веку здесь земля охотников и лесовиков, всё своё таскающих с собой. Кассирша улыбнулась, с любопытством глядя на мою заросшую физиономию.
– Геолог? – на мне остановился взгляд карих глаз. – Или турист? Так достопримечательностей у нас почти нет. А золото, говорят, всё выгребли.
У неё был глубокий, слегка низковатый голос. Таким голосом можно петь колыбельную ребёнку, а можно обложить в три этажа несвоевременно загулявшего мужика.
– Ну почему. Кое-что осталось. – Наконец родил я банальность. – И достопримечательности, и золото. В одном лице.
Она недоумённо вскинула широкие чёрные брови:
–    Последний раз подобный комплимент я слышала от Гоши. Вы не знакомы?
Я невольно залюбовался её нездешней, степной красотой. Немного широковатые скулы, чёрные вьющиеся волосы, пухлые нежные губы. Редкий, как у Люси Лью, миндалевидный разрез диковатых глаз, в самой глубине которых мерцает едва уловимая печаль. И всё же не Азия, не Кавказ, не казачьи станицы. Всё вместе? Не знаю. Вопросы крови, как прозорливо заметил Булгаков, самые запутанные в мире.
Женщина-загадка. Такими я представлял себе героинь Маркеса. Или дочерей колумбийских наркобаронов – избалованных и сумасбродных кокаиновых принцесс. Да кого угодно, только не кассиршу захолустной автостанции.
–   Нет. – Очнувшись, произнёс я. – С Гошей я не знаком, но уже ревную. Это кто?
–    Брось. – Рассмеялась она, переходя на «ты» так запросто, что я даже не успел удивиться. – Нашёл к кому ревновать. Гоша – это тот самый человек, который памятник себе воздвиг нерукотворный. Только и слышно – пойдём к Гоше, Гоша наказал. Это если кто с камня имени его спьяну свалился. Всё свои стихи мне читал. – Она звонко рассмеялась. – Это здесь редкость. А ты стихи пишешь?
–    Нет. – Привычно соврал я. – Но если вы согласны быть моей музой, то я готов начать. – Она едва уловимо улыбнулась и пытливо кольнула мою душу своими карими глазищами. – А что с Гошей случилось? Я думал, это какой-то мифический старец времён Беломорканала.
–    Да нет. – Голос её стал задумчивым. – Был здесь человек такой. Не то, чтобы бич6, как все говорят. Но странноватый он. Одет всегда кое-как, борода по пояс. С головой, и руки золотые. Попивал, не без этого, чудил, бывало. Этот свой автограф недели две долбил зубилом, как на работу ходил. Там ещё якорь с другой стороны камня. Из моряков вроде бы он. Да и не старый совсем, лет шестьдесят. Лет пять здесь прожил. Откуда появился, никто толком не знает, он о себе мало рассказывал. Рыбу ловил, ягоду собирал. Там подработает, здесь поживёт. Пропадёт на время, потом опять объявится. То сам всех мужиков споит, деньгами швыряется, то опохмелиться не на что. Ну да ему каждый даст. Душа-человек был, добрый, хоть и хмурый всегда. Все к нему – и собаки, и дети, и мужики. Рты откроют и слушают. Столько знал всего, куда там Гуглу с Яндексом.
–    А почему «знал»? Умер?
–    Да почти год уж не видно. Так надолго никогда не пропадал. Всякое может быть.
–   Гошка-то? – Прогудел прокуренным басом подошедший пожилой мужик. – Сгинул Гошка. В лес пошёл – и с концами, поминай, как звали. Ксюша, дай мне один до Дачного.
–   Типун вам на язык, дядя Саша. – Она в сердцах защёлкала клавишами. – Всё-то вам всегда известно.
Мужик покряхтел и отошёл.
–    Так что насчёт музы? – Громко спросил я, отходя от окошка.
Она удивлённо подняла глаза от монитора и серьёзно, без улыбки посмотрела мне в глаза:
–    Я подумаю.
Теперь улыбнулся я – немного растерянно. Потом отвернулся, унося её взгляд с собой, подхватил рюкзак и принялся высматривать свой автобус.
- А Несмеяна-то наша – не замужем. – Услышал я за спиной. – Всё прынца своего ждёт.
Я обернулся. Давешний мужик покачал головой, как будто одобряя такое странное поведение кассирши, по-доброму мне подмигнул и зашаркал прочь.

Было время ехать, но водила всё медлил – потасканная тётка без возраста слезливо упрашивала дождаться её муженька, который задержался «всего на минуточку, заечка».
Наконец, явилось её сокровище – мужик сильно «на кочерге», похожий на хитрую худую свинью. Он хлопнул флегматичного водителя по плечу, обвёл пассажиров весёлым хмельным взглядом и с шиком плюхнулся на свободное сиденье. Было ясно, что это один из тех весельчаков, которые покупая в ларьке сигареты, орут продавщице: «мне три пачки импотенции и одну с бесплодием для жены». Вслед за ним забежала та самая лайка и привычно забилась под ноги хозяину. Наконец, автобус взвыл и тронулся. Мимо проплыл десяток облупленных двухэтажных домов, захудалый магазин с логотипом «Кока-колы» на фасаде и деревянный крест на выезде из посёлка. Мелькнула нарядная машинка с финнами, лица которых от здешней экзотики перекосил ужас, дорожный знак с перечёркнутой надписью «Кужма» – и цивилизация отступила. С обеих сторон моментально потянулся густой хвойный лес. В этих местах природа не церемонится и смыкает кольцо вокруг человека сразу же. В полупустой коробке автобуса люди инстинктивно жмутся друг к другу и ведут себя как попутчики в купе. Они готовы выслушивать чьи-то истории, советовать и искать общих знакомых, тем более, что в таких медвежьих углах народ обычно друг друга знает.
Знакомых в этой местности у меня не было, поэтому я просто смотрел в окно на унылый пейзаж – заболоченные обочины и однообразные ёлки. На ободранной спинке сиденья передо мной чернела надпись: «Работаю, чтобы прокормить зубы». Прямо-таки вещь в себе. Такое можно родить только по хорошей накурке. Чуть ниже – ещё более интимная: «Кто сися? Кто сисин муж?» Действительно, кто? Я устроился поудобнее и стал лениво рассматривать пассажиров.
Тот самый опоздавший попутчик, давно уже бросающий на меня косые взгляды, подсел ближе. Было видно, что он тоскует в поисках достойного собеседника: женская часть автобуса по очереди пересказывала друг другу один и тот же телесериал, а такие разговоры под всеми широтами находятся выше мужского разумения. Мужик уселся напротив, со вкусом отхлебнул из початого «банана»7 и широким жестом предложил мне. Я отрицательно кивнул головой. Ничуть не огорчившись, он хлебнул ещё и моментально сел мне на уши с длинными рассказами об охоте, пересыпанными целой кучей хитрых ловчих ям с целью выведать, куда и зачем я еду. Пришлось сослаться на неких друзей с машиной, которые будут ждать меня на трассе.
–    Клад искать будете? – Без обиняков бросил мужик так, как спрашивают о чём-то очень будничном и надоевшем.
–  Клад? – Машинально переспросил я, совершенно искренне изумившись. Хорош конспиратор. Первый встречный алкаш может мгновенно вывернуть тебя наизнанку.
–    Ну золото... самородки. – Скучно уточнил сосед, и, выдохнув, приложился к своему сосуду, где уже плескалось не более половины.
–    А... – Кивнул я. – Вы про Горячий? – Нет.
О поиске самородного золота я знал позорно мало. В голове приветливо приподняли шляпы Джек Лондон с Бредом Гартом и отсалютовал геологическим молотком Олег Куваев. Выстроилась панорама картин: чумазые бородачи в мокасинах угрюмо покуривают самокрутки возле сырых глинистых ям, в каноэ проплывает индейская скво, мимо несут продувшегося в покер покойника.
–    Слыхал, значит? – Хитро прищурившись, наклонил голову он.
–    Да мужики всякого наплели.
–    Успели, значит. – Сосед гулко, как филин, захохотал, но тут же прервал смех, как иглой рот заштопал. – Бросьте. Нету там ни хрена. Кто только не ездил.
–    Да мы и...
–    Да ла-а-адно заливать. Семёна-то не обманешь. Меня то есть. Ягода зелёная стоит. На охотника ты не тянешь, припас не тот, собаки нет. Собака, кстати, не нужна? – Он небрежно указал бутылкой куда-то вниз. – И по зверю, и по птице может. Кормилица! Бери, потом вернёшь.
–    Да жалко вас разлучать, раз кормилица. («Скорее, «поилица»». – Подумал я про себя).
–    Выходишь ты старатель. – Не обратив внимания на мои слова, продолжал он. – Только ноги зря не бей, серьёзно. Каждый год кто-то ездиет, сейчас уже меньше, правда. И всё без толку. После войны, отец говорил, мужики толпами ходили, перерыли всё, что твой бэбэка8. И потом многие были. Я и сам мотался, когда молодой был. Весь ручей перещупал, вот этими вот самыми руками. – Семён продемонстрировал в доказательство короткопалые татуированные ладони. –  Да, видать, и вправду всё выбрали. Никто так и не нашёл ни хрена, мы бы знали. А места там поганые. Болота да комары. Ни ягоды, ни рыбы. А ещё Валька Северок когда-то на полном серьёзе божился, что в тех местах лешего видал.
–    Это не тот, что сегодня под скамейкой спал? – Невинно уточнил я.
–    Он! – Заржал Семён. – Второй месяц на чашке сидит9. Ну, такой уж у нас климат: утром трясёт, вечером шатает. Так что, не убедил?
–    Не особенно. – Улыбнулся я, стараясь не переигрывать.
Историю прииска Горячий, брошенного ещё до войны, в этих местах знали все, от мала до велика. Случайно обнаруженный охотником золотой самородок дошёл до высокого начальства, а приехавшая геологоразведка сделала вывод о перспективности разработки ещё в 30-х. Одно время прииск действительно исправно поставлял золотишко, в том числе довольно много крупных самородков, которые вывозились с военной охраной на вьючных лошадках. Но месторождение на поверку оказалось мелким и быстро иссякло. Строить нормальные дороги к нему стало незачем. С началом войны, когда прииск оказался в прифронтовой зоне, всё более-менее ценное было с него вывезено или растащено хозяйственными местными мужиками. Оставшиеся зэки были распиханы по лагерям поукромнее, как потенциальные перебежчики. Многие из них потом осели в этих вольных, ставших привычными местах. Они и понесли в народ байки о золотых россыпях, которые проглядели глупые московские начальники. Байки, как водится, тут же обросли правдоподобными подробностями, превратились в легенды и стали частью местной истории. Лично я в золото прииска Горячий, получившего название от незамерзающего ручья, не верил: уж слишком много подобных историй мне доводилось слышать, и ни одна из них не подтвердилась. Но на всякий случай туманно сказал:
–    Наука не стоит на месте. А вдруг повезёт.
К моему удивлению, попутчик спорить не стал. Хмыкнул, сунул недопитую бутылку куда-то за пазуху, привалился к окну и мгновенно уснул. Загадка была решена – очередной городской дурачок едет попытать счастья с лотком и лопатой. Да и пусть себе едет, раз не хочет слушать умных людей. Семён, по-рыбьи приоткрыв рот, громко сопел и чмокал. Умная голова слегка постукивала по стеклу.
Километров через восемьдесят, а это битых два часа по здешним автобанам, я достал и развернул карту. Ехать оставалось всего ничего. Автобус, тяжело переваливаясь, прошёл стрёмный деревянный мост без перил и метров через двести остановился у покосившегося бетонного павильона остановки, который неизвестно как занесло в чащу леса. Он смотрелся здесь как памятник древней цивилизации, напрочь лишённой эстетического чувства.
–    Кто там просил на сто девятом? – Равнодушно бросил в салон водитель.
Я встрепенулся, подхватил свой груз, бросил взгляд на облепленного комарами Семёна, который храпел, так же привалившись к запотевшему стеклу, и вышел. Мне вслед, вывалив язык, пристально смотрела лайка. Может, жалела о том, что я отказался взять её с собой.
Автобус, громыхая, уехал. Я остался один. Закурил, присел на остатки деревянной скамейки и задумался, уставившись на размытые дождями древние объявления о покупке лосиных рогов.
Золото прииска Горячий меня действительно сейчас не интересовало, а друзей, ждущих меня на трассе, не существовало в природе. Были только авантюрные планы на ближайшее будущее, солнечный день и нескончаемая дробь дятла, разносящего в труху чахлую берёзку.
Как всегда бывает перед началом длинного пути, появилось ощущение, что жизнь вот-вот круто изменится. Впрочем, оно не раз меня обманывало. Очередная дорога оказывалась просто дорогой, а самые яркие впечатления падали в копилку воспоминаний и покрывались пылью. Так случается, когда ты не готов отдать своему путешествию всего себя и отвлекаешься на всякую ерунду. Человек слишком много думает про прошлый опыт и слишком рассчитывает на свои будущие воспоминания. А ведь даже взятые на память сувениры выглядят мёртвой рухлядью, когда лежат на полке. Нужно жить настоящим, а не обманывать себя тем, что когда-нибудь ты сможешь вернуться в пережитое. Мы делаем сотни снимков, которые никто никогда не будет пересматривать, забывая сделать один-единственный по-настоящему нужный: на плёнку собственной души. Рассказываем о своих путешествиях незнакомым людям в Интернете, а ведь куда важнее разобраться, что они дали нам самим. На эти парадоксы эпохи мало кто обращает внимание, и я был твёрдо намерен в этот раз хоть что-то исправить.
Я сидел и смотрел на зубчатый частокол леса. Где-то глубоко внутри стало неуютно, как бывает в момент, когда нужно выбираться из-под тёплого одеяла и идти открывать дверь, за которой стоит неизвестно кто.
Мрачные мысли выкатились из меня, как шарики ртути. Они как будто превратились в стаю назойливых лилипутов, которые облепили усталого, сонного Гулливера и тащат его в свою берлогу. Докурив сигарету, я закурил ещё одну. Неожиданно скучный и серый город, в котором я жил в последние годы, показался мне уютным и желанным, как какой-нибудь Париж на цветных иллюстрациях в путеводителе.
А, к чёрту. Надо списать всё на защитную реакцию и выйти из зоны комфорта, как советуют по телевизору. Бог не выдаст, свинья не съест. Я встал, надел рюкзак, постоял, как перед прыжком в прорубь. По спине даже пробежали мурашки. Вдали послышался звук приближающейся машины. Не давая себе времени передумать, я быстро перекрестился и углубился в лес. Он встретил меня запахом сырости и уютной тишиной.

В городе человек никогда не бывает один. Каждый проходящий мимо – это своя история, хотя она вовсе не обязательно будет рассказана вслух. То в нас, чему мы давно забыли название, отлично улавливает и распознаёт этот сигнал, идущий от каждого встречного: это как запах, только чувствуем мы его не носом. В этом калейдоскопе грустного, страшного и смешного есть и обратная сторона. Постоянная передозировка информацией, мельтешение реклам и автомобилей, пиликанье телефона, соблюдение множества правил, повседневные заботы – всё это очень мешает сосредоточиться.
В лесу ты остаёшься наедине не столько с природой, сколько с собой. Летит к чёрту распорядок дня и весь фастфуд для мозга – вкусный, но вредный. Можно, наконец, заглянуть внутрь себя, даже не используя никаких стимуляторов. Есть возможность распутать все узелки и назвать всё своими именами. А к этому готов далеко не каждый.
В перспективе оказаться одному в лесу городского человека смущает вовсе не отсутствие комфорта и не реальные опасности – устроиться можно очень неплохо, тут всё зависит от тебя. Та самая хрестоматийная встреча с диким зверем лично меня всегда пугала гораздо меньше, чем ментовский произвол, бюрократические процедуры или полдюжины пьяных отморозков на глухой городской окраине.
Обычно испуг вызывает именно тишина, возникающая вдруг там, где горожанин привык слышать целую симфонию шума. Гулкая пустота, вслушавшись в которую, можно различить поначалу слабый и далёкий голос собственной души. А кто наверняка знает, что она скажет?
В этот раз я подготовился, как следует. Все телефоны, камеры и навигаторы были оставлены дома. Даже часы: в лесу они совершенно ни к чему. Да, был определённый риск, но без риска не делается ни одно стоящее дело. Когда ты знаешь, что рассчитывать можно только на себя, то поневоле начнёшь смотреть под ноги. Настало время отдохнуть от обманчивого комфорта, который даёт привязка к цивилизации. Я отправлялся в глухомань в поисках того себя, который был уже едва различим под социальными одёжками. Были и другие причины, но о них будет рассказано в своё время.
Когда у хромого нет костылей, он или начнёт ходить, или погибнет. А если начал ходить – то и танцевать тоже научишься. Мне хотелось танцевать. Не в буквальном, конечно, смысле.

Точка невозврата осталась далеко позади. Я шагал по старой заросшей просеке. Кто знает, зачем и когда её прорубили? Скорее всего, когда-то здесь была лесная дорога, но по ней давно уже никто не ездит. Такие дороги в Карелии называют усами. Где-то справа осталась река, впадающая в холодное северное море. Там гоняют селёдку и треску тюлени, а на скалистых островах спасаются в своих кельях от мирских соблазнов праведные старцы. Далеко слева, на западе, бежит тот самый ручей Горячий, но мой путь пролегал к северу, туда, где простиралась подёрнутая дымкой необозримая лесная чаща. Между стволами могучих елей и берёз поднялся кустарник, поэтому временами приходилось продираться сквозь его цепкие, колючие заросли. Пищали птицы, по сапогам стучали гроздья несозревшей черники. Солнце ярко сияло в небе, так что доставать компас необходимости не было. Под ногами местами чавкало, но дождей не было давно и по местным меркам было совсем сухо. Постепенно я развеселился и вполголоса напевал песню про отпуск. На месте, где тигр выходит к морю и трогает мягкой лапой прибой10, мне попались в подсохшей луже медвежьи следы и куча свежего дерьма. Я остановился и некоторое время озирался, хотя обнаружить в лесу медведя практически невозможно, пока он сам этого не захочет. Вообще, к медведю в этих местах относятся так, как относятся обычно к отвоевавшему в горячей точке пьющему соседу – без особой боязни, но с некоторой опаской. Никто не знает, когда его перемкнёт, поэтому лучше лишний раз не нарываться. С косолапым та же ситуация. Обычно он не ищет встречи с человеком, предпочитая обходить коварную двуногую тварь стороной, но при случае может напасть. Например, решив защищать детёнышей или пострадав от рук охотника. Один раз я видел человека, который добыл около сотни медведей, а на сто первом прокололся и тот здорово его потрепал. Впечатлений у меня хватило на всю жизнь, а у того мужика и подавно. Я впервые пожалел, что отказался взять с собой собаку. В предложении попутчика не было ничего необычного – здесь люди вполне охотно одалживают соседу пса «на гастроли», как весло или топор. Северные лайки дружелюбны и неприхотливы, сами находят себе корм, а в случае надобности вполне могут вернуться домой, даже если речь идёт о сотне-другой километров. От нападения медведя такая собака, конечно, не спасёт, но учуять его и предупредить вполне способна. На всякий случай я одну за другой зажёг несколько спичек, как научили меня в своё время бывалые лесовики, и двинулся дальше.
Несколько лет назад, впервые очутившись на Севере и болтаясь без особого дела, я угодил в компанию, которая промышляла по сезону сбором ягод. Северный лес был для меня тогда в диковинку, поэтому я был потрясён его суровой, непривычной красотой – мощными, в два обхвата, елями, лежащими посреди лесной чащи валунами размером с автобус, каменистыми плато в коврах разноцветного мха. Поражал вопиющий контраст между однообразием местной природы и щедростью её даров. Нетронутые поляны лисичек, которые здесь никто толком не собирает, огромные шляпки белых грибов, россыпи разноцветной ягоды на каменистой почве, под которой лежит вечная мерзлота – всё это приводило меня в восторг. Местным вся эта красота давно приелась, как осточертели волны и песок жителям морского побережья. Плевать они хотели на мхи и камни. Эти люди шли в лес с предельно житейской целью – собрать ягод столько, сколько удастся найти и утащить, сдать их перекупщику, а деньги пропить. Некоторые сразу меняли добычу на алкоголь и сигареты, полностью, таким образом, исключив из товарообмена денежное звено. В конторе всякого знающего своё дело приёмщика всегда был небольшой филиал рюмочной. В винной карте обычно значились не только водка и портвейн, но и технический спирт, который на флотский манер именовался шилом. При постоянном употреблении это зелье придаёт лицу пьющего характерную синюшную припухлость и вызывает ещё целый ряд интересных эффектов. Как-то раз я в исследовательских целях причастился шила и по сей день не могу избавиться от целого букета впечатлений, особенно ярких на следующее утро.
Работу по сбору ягод лёгкой не назовёшь. Надо добраться до места, ориентируясь только по скудным приметам, которых на заросших багульником болотистых равнинах не так много. Идти надо по путанице едва заметных тропинок, на ходу перебираясь через многочисленные ручьи по скользким брёвнам. Резиновые сапоги наполовину погружаются в трясину, равновесие поймать трудновато, поэтому рекомендуется иметь с собой для такого дела длинный крепкий шест. Но это только разминка. Предстоит ещё найти ягодное место, а это совсем не просто, учитывая количество желающих, каждый день отправляющихся на промысел. Некоторые незаметно кладут на укромный пенёк или в дупло дерева подношение лесному духу Хийси – конфетку или кусок хлеба: чтобы дал добычу и отвёл зверьё. Лично меня этот обычай не подводил никогда.
Если место всё же найдено, впереди вас ждёт несколько часов изнурительного труда. Хорошо, если в этот день нет солнца – не так жарко, меньше насекомых и матовая ягода не сливается с листьями. Чернику и бруснику собирают специальным ручным комбайном, похожим на совок с длинными зубьями. Над головой тучей вьются комары и оводы, а на ягодных кочках любят греться гадюки, поэтому особенно расслабляться не стоит. От однообразной работы начинают жутко ныть руки и поясница, а если учесть, что предстоит обратный путь с грузом за спиной, то вопрос о поддержании формы отпадает сам собой. Болота быстро помогают сбросить лишний жирок.
Самая интересная часть похода – это обед. Обедают, когда большая часть работы уже сделана. Народ достаёт харчишки, наслаждается отдыхом и травит байки. Иногда раскладывают костерок. Выпуская через ноздри ядовитый дым «Петра», Серёга Козява рассказывает:
–    И вот, короче, собираю я клюкву. Нормально так набрал, нарвался на место, на. А вокруг болото. И никого, только вдалеке рыла какие-то маячат. Я за ягодой наклоняюсь, тут – ***к! – что-то в спине встало наперекос. Ни согнуться, ни разогнуться. Не знаю, сколько так простоял. Чую, ноги начинают вязнуть. А идти не могу, на. И разогнуться не могу. Ну думаю – кричать, чтобы помогли? Так сейчас подойдут, увидят, что согнутый, ещё выебут и клюкву унесут. И я ползком, ползком…
Ну и всё примерно в таком духе. Все гогочут, Козява невозмутимо курит. Тощий и поджарый, лицом он похож на откинувшегося с зоны булгаковского Азазелло. Прозвище своё он получил за то, что умудрился когда-то расплатиться с питерским таксистом за поездку из центра до Финбана соплёй с закатанной в неё конопляной пылью под видом убойного таджикского гаша. Пыль он собрал в кармане, пока ехали, а происхождение сопли очевидно и так.
Серёга – настоящий местный абориген и, если трезв, ориентируется на однообразных болотах, как у себя в прихожей. Ему нет и сорока, но он человек бывалый – ходил в море за треской, сидел в тюряге, блудил по нескольку дней в лесу без еды и курева. Большую часть заработанных денег Козява тратит на алкоголь и такой жизнью вполне доволен. Как-то после двухнедельного запоя, неопохмелённого, его хватил на ягодах припадок, похожий на эпилептический. Зрелище довольно пугающее – человек закатывает глаза, валится с ног, пускает изо рта пену. Я было запаниковал, но его товарищи меня успокоили. Это явление хорошо известно среди северного пьющего люда и ласково именуется «коротыш». Отошёл Серёга довольно быстро, а первое, что сделал – взял в руку комбайн и продолжил с того места, где остановился. Припадки припадками, а начатое дело надо довести до конца. Настоящий северный самурай. Впрочем, таких здесь большинство. Если и стоит чему-то поучиться у этих ребят, кроме всяких полезных лесных мелочей, то это умению не раскисать в сложных жизненных ситуациях. Им чужда рефлексия, которая погубила так много хороших начинаний: сперва – дело, потом – разговоры. А о чём говорить, когда дело сделано?
Рядом с Козявой, надвинув на глаза кепку, молча сидит Валера. Валера – настоящий потомок древнего шаманского рода вепсов11. Когда он трезв, слова из него приходится тянуть буквально клещами, когда выпьет – навязчив и смешлив. Если верить чужим словам, Валера много читает, но мне так и не удалось выяснить его литературных предпочтений. Будучи трезвым, обсуждать прочитанное он стесняется, а спьяну подобные мелочи его не интересуют. В отличие от своих товарищей, кроме спиртного он иногда употребляет собранные им на болотах псилоцибиновые поганки. Видимо, шаманские корни дают о себе знать: остальные в этой компании считают грибы куда более опасной забавой, чем алкоголь. Когда Валера под грибами, наблюдать за ним крайне занятно. У него постоянно меняется мимика, он плавно жестикулирует руками и иногда выдаёт странные словесные конструкции, которые совсем не вяжутся с его внешностью пьющего пэтэушника. Однажды, находясь в апофеозе грибного прихода, Валера вдруг перестал кривляться и мычать, посмотрел мне прямо в глаза и отчётливо произнёс:
–    И в конце времён с тобой снова останутся две женщины: белая и чёрная. И снова ты не сможешь выбрать ни одной. А свою свободу сможешь засунуть себе в карму. Аминь.
Так сказал мне потомок шаманов. Размышляя о своей жизни, я иногда вспоминаю валерино пророчество и побаиваюсь, как бы он не оказался прав.
После обеда мы работаем ещё какое-то время, перекуриваем и трогаемся в обратный путь. Кто-то собирает по пути подосиновики, я нахожу обломанный лосиный рог. Это хороший трофей – его можно продать, а можно пустить на разные поделки. Каждый прикидывает, сколько денег он несёт сейчас на спине – такие мысли очень помогают не обращать внимания на мокрые ноги и боль в пояснице. Я, например, обычно только этим и занимался.
Выбравшись к железной дороге, радоваться рано: дизеля могут не ходить. Пару раз нам приходилось преодолевать десяток километров до города на своих двоих, а однажды – на платформе ремонтного тепловоза, договорившись с работягами за полведра черники со всех. Перед городом нам пришлось спрыгнуть среди путаницы ремонтных ангаров и тупиков, чтобы не подставлять гостеприимных железнодорожных людей, которым за такие проделки светят крупные неприятности. Впрочем, и мы, и они остались довольны сделкой. Мне довелось немало поколесить в поездах, но даже если я проживу ещё тысячу лет, я никогда не забуду той поездки. В лицо бил ветер с острым железнодорожным запахом, мимо проносились болотистые равнины, а я сидел на каком-то ящике с самокруткой в зубах, выбирал из бороды насекомых, поглаживал лежащий на коленях рог и чувствовал себя героем Керуака. В тот момент я хорошо понял, что именно находили в путешествии на товарняках бродяги-хобо. Дело стоит и дубинки охранника, и перспективы переломать кости при высадке на ходу. Поделиться этим наблюдением мне особо не с кем – артель нетерпеливо ёрзает в предвкушении заслуженного возлияния и слушает Козяву. Искоса поглядывая на меня, он травит про гору, куда лоси приходят сбрасывать рога, которых там видимо-невидимо. Все сходятся на том, что эту гору надо непременно отыскать, но сначала неплохо бы немного выпить. Валера-шаман, робко улыбаясь, украдкой показывает мне два тоненьких грибочка и бережно прячет их в карман клетчатой рубахи. Над близким городом медленно садится лиловое солнце и жить необыкновенно хорошо.

Солнце действительно садилось. Недолгий период летних белых ночей уже закончился, поэтому скоро упадут сумерки. В воздухе появилась едва уловимая влажность, выбрались из своих укрытий полчища комаров. Судя по карте, до реки было далековато, поэтому привал пришлось делать на первом попавшемся удобном месте. Я облюбовал ровную площадку между грандиозным вывернутым пнём и парочкой кривых ёлок. Быстро нарубил папоротника на подстилку, бросил сверху пенку, подтащил пару брёвен для костра. Осталось что-нибудь забросить в рот и можно спать. В лесу лучше соблюдать его ритмы – ложиться после заката и вставать с первыми лучами солнца.
Командировочный опыт и жизнь на Севере давно вышибли из меня остатки туристической романтики. Окопанная рвом палатка, складное кресло и висящий на треноге котёл хороши для бардовских посиделок. Когда ты падаешь с ног после тяжёлой работы или перехода, обустройство лагеря должно занимать как можно меньше времени. Обычно я вообще обходился без палатки и костра – их прекрасно заменяет кусок прочной непромокаемой ткани, натянутый в виде тента, газовая горелка и хороший спальник. Палатка даёт только иллюзию убежища людям, которые не могут жить без стен вокруг. При этом она полностью крадёт обзор, и неопытный путешественник обречён всю ночь вздрагивать от загадочных звуков, которых в ночном лесу предостаточно. Но так уж мы устроены, что лёжа даже в игрушечном домике из ткани, чувствуем себя более защищёнными по сравнению с тем, кто спит на улице. Костёр же, при всех его достоинствах, сильно демаскирует, а это не очень-то уместно в местах вроде заповедников, где водятся лесники и егеря.
Но сегодня немного походного уюта не помешает. В незнакомых диких местах лучше не рисковать и разжечь живой огонь – тот же медведь крепко недолюбливает запах гари и вряд ли сунется без крайней необходимости.
Напихав под сдвинутые брёвна сухой бересты, я поджёг её и вынул из рюкзака свою большую металлическую кружку. В свете разгорающегося пламени знакомо блеснули её закопчённые, кое-где помятые бока. Эта посудина прошла со мной многие сотни километров. Чего только не видело её потускневшее от времени нутро? Мы делили с ней весь ассортимент алкогольных и безалкогольных напитков, коктейлей и блюд, которые вообще могут прийти в голову человеку. На Ай-Петри я варил в ней травяной чай, на глухой реке без названия – уху из здесь же пойманного окуня. Она служила нижней частью для кальяна. В ней смешивали спирт с речной водой и вареньем в Карпатах, запаривали чифирь в херсонской степи и пускали по кругу портвейн в крымской электричке. В ней пёкся хлеб и варилась каша. Страшно вспомнить, сколько и чего выпито из неё. Я противник того, чтобы вещи брали власть над человеком, но своим невзрачным кубком я дорожил.
Сейчас я просто заварил чай, съел раскисший утренний бутерброд и выкурил сигарету, рассматривая, как перебегают по брёвнам языки пламени. Такие костры хороши тем, что горят долго, дают много жара и мало света. Горящие брёвна нужно постепенно сдвигать концами друг к другу, под ними всегда есть угли, которые может убить только продолжительный сильный дождь. Дождя, похоже, пока не предвиделось. Я высушил носки, спрятал вещи под тент, чтобы не намочило росой, и забрался в спальник. Комаров была тьма-тьмущая, поэтому я брызнул на голову хитрого снадобья из баллончика, опустил на лицо балаклаву и почти сразу заснул. Мне снились неровный асфальт трассы и темноволосая девушка с внимательными карими глазами.

Мелкий дождик всё-таки пошёл под утро. Сквозь сон я слышал, как капли шуршат по хвое. Вскоре он закончился, даже толком ничего не промочив. Из-за пня ненадолго показалось розовое солнце, но его тут же затянули облака. День обещал быть пасмурным – вот и ладно. Для ходьбы на большие расстояния лучшей погоды не стоит и желать. Я какое-то время полежал, сонно глядя, как покачиваются надо мной кроны деревьев и пунктуально обходит свои владения паук, ночью свивший ловчую сеть прямо над моей головой. Потом быстро встал, свернул лагерь и допил оставшийся с вечера чай, в котором плавала пара полосатых кровопийц. Сегодня предстояло прошагать много, поэтому просыпаться я решил на ходу.
Утренний лес будит в человеке что-то очень древнее, что-то такое, что уже было в нас, когда мы ещё жили на деревьях. В этот момент ощущаешь радость нового дня в полной мере – позади ночь с её холодом и хищниками, впереди добыча, совокупление с самками, борьба за жизнь. Нет ни ветерка, на листьях папоротника алмазно переливаются капли росы. Между деревьями стелется едва заметный туман, даже утренние птицы посвистывают как-то деликатно, как будто стесняясь нарушать тишину. Я присел на поваленное бревно и вынул компас и карту: по мху с северной стороны дерева пусть ориентируются пионеры и Беар Гриллс.
Километра через четыре лес кончился и потянулись вырубки, утыканные мёртвыми пнями. Безжизненный пейзаж простирался, сколько хватало взгляда. На древней генштабовской карте вся эта местность была сплошь зелёной, но в действительности картина была куда более удручающей.
На старых делянках долго ничего не растёт, кроме редких кустов и травы. Здесь не живут птицы, поэтому идти приходится в гнетущей тишине. Картину усугубляют брошенные кривые брёвна, мятые бочки из-под солярки, обрывки каких-то ржавых тросов и прочая дрянь. Именно в таких местах понимаешь, как много мы берём у природы и как безгранично её беспомощное материнское терпение.
Один мой знакомый, сильно поднявшийся на продаже леса за бугор, решил как-то прокатить родного деда на новеньком внедорожнике по своим владениям. Когда столетний старик увидел, что внук сделал с местами, где он в молодости ставил капканы на зайцев и ходил с рогатиной на медведя, он просто расплакался. Потом проклял внука по-карельски, обложил жутким боцманским матом по-русски и до конца жизни с ним не разговаривал.
Я плакать не стал, но на душе стало противно. Человек всё-таки порядочная скотина. Безусловно, нам нужны дома, мебель, дрова для печей. Однако средний горожанин вряд ли представляет себе цену, которой оплачен его комфорт. Между тем, мясорубка потребления становится всё более прожорливой и нам не приходит в голову, что очень скоро в неё затянет нас самих. Пока что мы радостно суетимся рядом: на наш век хватит. Ведь куда легче подписать в интернете сотню петиций в защиту китов и пингвинов, чем посадить хотя бы одно дерево. Так что поделом нам все эти цунами и Катрины. Заслужили сполна.
Впрочем, кто без греха? Мне и самому в период безденежья довелось поработать на лесопилке. Ничего не стоит, закрыв глаза, вернуться в ту голодную зиму – это очень помогает не впасть в гордыню, когда кажется, что мои дела идут чересчур хорошо.

Морозное зимнее утро, до рассвета ещё пара часов. Я привычно перелажу забор по дощатом трапу и едва заметной тропинкой «для своих» пробираюсь между сугробами – проходная очень уж далеко. Наперерез выбегает огромный уродливый пёс Герман, названный так в честь одного из коллег. Между ними действительно много общего. Оба лохматы и сутулы, оба питаются от случая к случаю и могут спать прямо на снегу: один в силу собачьей натуры, а другой – не выдержав убойного действия «боярыни», на которую он весьма падок. Ага, узнал, вильнул хвостом. Привет, блохастый.
Выхожу из-за угла и передо мной возникает огромный ангар лесопилки. Так, помнится, начиналась какая-то старая компьютерная игра: сейчас из морозного сумрака появится фигурка часового, которого надо снять щелчком мышки прямо в голову, чтобы не успел поднять тревогу. Но часового нет, видно только, как к ангару, словно призраки, потихоньку сползаются работники – в основном, основательно помятые после вчерашнего.
В вагончике-бытовке жарко натоплено, мужики пьют перед сменой чай. Рулит здесь всем Витя – хитрый, но справедливый куркуль с Донбасса. Именно он служит буфером между работягами и начальством – вредной холёной бабой, похожей на безбородого Санта- Клауса. Более отвратительной ханжи, любящей рассказывать нищим работягам о путешествиях на Кипр и тут же торгующейся с ними же за каждый грош, я не видел в жизни.
Рядом с Витей хмуро хлебает свой вечный настой чаги Лёха-афганец. Бывший гвардии капитан, когда-то там, «за речкой», он взял семь караванов. Лёху комиссовали после того, как он на рассвете разбудил весь свой полк, вмазав из зенитной спарки по сусликам. Не помогли даже пять орденов.
–    Да заебли они. – Пояснил он мне свой подвиг. – Спать утром так хочется, а они свистят и свистят.
Обычно в редких лёхиных историях смешного гораздо меньше. Иногда к нему приходят во снах погибшие пацаны, чьим матерям писал именно он, командир разведроты. Тогда Лёха пьёт: по-настоящему, страшно, до чертей. Ему очень плохо в эти моменты. Когда-то я обедал в бытовке, а он лежал на топчане, очухиваясь после очередного запоя. Внезапно он резко, рывком, сел и забормотал:
–    Заходим ротой в кишлак. Духов нет, сплошные, ****ь, мирные жители. Хлеб-соль, шурави, бабы в кувшинах воду несут. А там в яме под мечетью двое наших парней и вертолётчик пожилой. Давай одного спрашивать, что да как, а друг евоный говорит – не старайтесь, мол. Он раненый в бреду орал, матерился много. Язык ему отрезали. Кто, спрашиваю? Да приезжали тут, говорит... вожди.
–    И что с кишлаком? – тихо спросил я, хотя можно было и не спрашивать.
Лёха ничего не ответил, молча взял из моей пачки сигарету и, пошатываясь, вышел. Я смотрел, как он шагает в сторону ларька – со снегом в тёмных волосах, не потерявший ни выправки, ни совести, несмотря на всё скотство, которое выпало на его долю.
Никто не имеет права судить таких, как он. Для него война никогда не закончится.
Рядом с Лёхой сидит его друг Паша – хронический алкоголик с глазами больного старого сенбернара. Паша по-своему обаятелен, несмотря на карикатурную внешность пьяницы из советского журнала «Крокодил». Когда-то Паша участвовал в военных раскопках от военкомата и рассказал мне много такого, что могло со временем пригодиться. Общаться с ним интересно – он бывший дальнобойщик и многое повидал, изъездив весь Союз. Именно он обучил меня приёму, который я назвал «анекдот-отмычка».
–    Вот смотри сюда. – Поучал он. – Приезжаешь в незнакомый город. Никого не знаешь, ночевать негде, денег в обрез, допустим. Идёшь сразу куда? Правильно: в кабак, где работяги собираются. Взял себе выпить, о погоде-футболе с мужиками покалякал. Заметь, никому не говоришь, что приезжий. К приезжему сразу отношение настороженное. Сидишь, общаешься. Когда анекдоты пошли, свой рассказываешь. Главное только знать название пары местных районов. Вот ты откуда, из Харькова? Какие там районы есть?
–    Ну, дофига их, – протянул я, в достаточной мере заинтригованный. – Пусть будет Салтовка и Холодная Гора.
–    Так. Прекрасно. Значит, анекдот такой. Стоит мужик с чемоданом возле Эйфелевой башни, такси ждёт. Подъезжает таксист. Куда вам, говорит? А тот ему: отвези-ка меня, друг, в город Харьков. Водитель ни в какую: далеко, мол. Мужик открывает чемодан, а там пачки зелёных денег. А так – говорит? Водитель выскакивает, открывает дверцу: Салтовка, Холодная Гора?
Я рассмеялся, а Паша продолжал внушать:
–    Тут главное что? Правильно. Своим в доску стать. Мол, земеля, мил-дружок, в курсе местных дел. Тогда и ночевать пустят, и пожрать дадут, и работёнка какая-никакая отыщется. Посмеялись – куй железо, трави дальше. Тут всё от обаяния зависит, как с бабой. Понял? Учись, пока я жив.
Сейчас Паша хоть и жив, но еле-еле. Пока мы разбираем бензопилы, он опохмеляется – иначе работы не будет. Выпив стакан портвейна, он становится похож на аквалангиста, отходящего после долгого, мучительного погружения в тёмные безвоздушные глубины. У него перестают трястись руки, розовеет лицо, он весь как-то молодеет и подтягивается. Всем, и ему самому в первую очередь, прекрасно известно, что это ненадолго, поэтому он выходит первым, впуская в мрачную конуру вагончика морозный воздух.
Потихоньку по рабочим местам расходятся и остальные. Всё вокруг пропитано запахом сосны и бензиновым выхлопом – с непривычки может разболеться голова. Кто-то стаскивает со штабеля брёвна под ноги пильщикам, кто-то катает тачки со стружкой, а вокруг кургана сухих дров суетится толпа народу, укладывая их в сетки. Это самый каторжный труд, за который платят копейки. За него берутся только от полного безденежья. Однорукий Серёга уже хлопочет возле своего дровокола, что-то смазывая и подкручивая. У них сложные отношения – именно здесь ему и отрубило правую кисть. С обрубком, лежащим в шапке, его привезли в больницу, но пришить не получилось. Ничего, оправился и работает дальше, не жалуется. Крупные суммы денег Серёге в руки не дают – как-то получив двухмесячный заработок, он загулял и не появлялся на рабочем месте ровно девяносто дней. За деньгами обычно приходит его тёща – суровая женщина, похожая на Родину-мать с известного плаката.
Татарин Рамис, расстелив коврик, за тем же дровоколом совершает утренний намаз. У нас хорошие отношения, но я не хочу его отвлекать и поэтому молча прохожу мимо. Кого здесь только нет! Тут можно увидеть нелегальных мигрантов, студентов в поисках подработки, люмпенов всех мастей, вчерашних зеков – все маргиналы большого города стекаются на лесопилку, благо лишних вопросов здесь не задают. Что заработал, то и получишь. Но о кренделях небесных лучше не мечтай.
Впереди у каждого из нас долгий день на холоде, поэтому мы практически не разговариваем. Матерясь, я долго завожу полумёртвую от старости пилу, глядя на блеклые мазки запоздалого зимнего рассвета.
Целый день среди огромных штабелей леса кипит работа. Царит жуткая какофония звуков – ритм задают размеренные шлепки дровокола, основную линию ведёт пилорама, а солирует целый ансамбль воющих бензопил. Одна за другой отъезжают машины, гружёные доской, брусом, сетками берёзовых дров. Дерево, дерево, сплошное растерзанное дерево. А ведь наша контора всего лишь одна из сотен. Иногда мне кажется, что мы здесь для того, чтобы поддерживать огонь в какой-то исполинской прожорливой печи. Часто на грузовиках иностранные номера – оказывается, финнам и шведам дешевле и проще покупать те же берёзовые дрова здесь, чем пилить свой лес. Да и природа будет сохраннее, будет что показать потомкам. Ну а мы и рады стараться – после нас хоть Потоп.

Вечером, покачиваясь от усталости, мы снова бредём в бытовку – труд на морозе очень утомляет и наполняет тебя каким-то злобным равнодушием и к себе, и к другим. Даже не представляю, что испытывали герои Солженицына – им-то доводилось куда хуже. Кто-то пьёт чай, а кое-кто и водочку. Лёха сумрачно пялится в телевизор, где обсуждают проблемы Ближнего Востока, я подправляю напильником затупившуюся цепь пилы, чтобы не возиться утром. Герман, который здесь же и живёт, выпивает стакан водки и без церемоний укладывается спать, не раздеваясь. Пора домой: завтра предстоит такой же день. По пути я бездумно пялюсь в обледенелое окно троллейбуса, размышляя, стоит ли мне сегодня выпить. Иногда побеждает зло, но чаще благоразумие берёт верх: похмелье и бензопила совмещаются в моём понимании плохо. Дома я становлюсь под горячий душ, но даже после него чувствую въевшийся в кожу запах бензина. Работа выматывает так, что едва хватает сил доползти до кровати: завтра подъём в шесть и всё сначала.
Это был тяжёлый период, но он многому меня научил. Сформулировать можно так: всегда и везде оставайся человеком. Не теряй достоинства, но и не задирай нос. Сегодня ты высоко, завтра ты низко – всё это неважно. Важна твоя суть. Не унывай и цени даже мелкие радости: общение, глоток чая, момент отдыха. На пути всегда хватит пней и канав, но это не повод останавливаться. Лечь и умереть никогда не будет поздно.

Наконец, пни и канавы закончились. Потянулось очень красивое редколесье, идти по которому было легко и приятно.
Вскоре вдали наметились очертания двух больших безлесных холмов. За ними, судя по всему, течёт река. Возле неё всегда кипит жизнь. Река – это свежая вода, рыба, это возможность вымыться и постирать одежду. Не могу сказать, что я помешан на чистоте, но запускать себя в лесу – последнее дело.
Дойти до холмов оказалось не так просто. Между мной и ними лежало огромное топкое болото. Соваться в него не хотелось, поэтому я решил обойти топь слева, по кромке леса. Она тоже была заболоченной, поэтому я уходил всё дальше, пока местность не начала подниматься. Я вышел на гребень невысокого длинного холма, который тянулся в нужном мне направлении. Вот тут-то мне и попался первый окоп. Я моментально сделал стойку, как охотничий пёс. Нашёл подходящий пень, поднялся повыше и осмотрелся. Да, действительно окоп. И ещё парочка. Рядом – заваленный, почти невидимый из-за высокой травы блиндаж или землянка. Не теряя времени, я распаковал вещи, подвесил рюкзак на дерево в качестве ориентира, собрал металлоискатель и принялся за работу.
Теперь настало время коснуться того, что, собственно, привело меня в лес помимо желания проветрить мозги.

Я – тот, кого принято называть «чёрным археологом». Человек, неофициально занимающийся любительскими раскопками. Кто-то трясётся над коллекцией почтовых марок, кто-то отдыхает, собирая в лукошко грибы, а такие, как я, проводят свободное время в лесу или поле с металлодетектором и лопатой.
В головах доверчивых граждан стараниями жёлтых газет и «научных» телепередач давно сформировался зловещий стереотип. Пухлые телеведущие всячески злословят и клеймят людей с металлоискателями, помещая их где-то рядом с мародёрами и некрофилами. Это бессовестные выродки, вещают они, раскапывающие могилы в поисках ценностей и расхищающие ценные клады, принадлежащие государству. У них на уме только циничное личное обогащение. Что же, не уточняя, о каком обогащении идёт речь, можно сказать и так. Тем более, тех, кто занимается мародёрством и гробокопательством, действительно немало. Обывателям обычно недосуг разбираться в таких тонкостях, хотя это однобокий взгляд на предмет, очень кое-кому удобный.
Если тщательно разобраться в вопросе с историческими находками, то становится ясно, что государство находится в положении собаки на сене. В большинстве тех мест, где пройдёт одиночка с металлоискателем, никогда не будет никаких раскопок и те, кому надо, прекрасно об этом знают. Чего вообще ставить палки нам в колёса? Кладоискательство испокон веку не считалось ничем криминальным, числясь, скорее, в категории забавных психических расстройств. Никто же не тащит в казематы контактёров с НЛО и экстрасенсов?
В некоторых местах с древней историей земля прямо-таки нашпигована находками, но никому обычно нет до этого никакого дела. Скифские курганы распахиваются под кукурузу, а по местам древних городищ прокладываются дороги в дачные посёлки. Бульдозеры перемешивают в кашу монеты, керамику и кости, а лежащие под землёй по-настоящему интересные предметы рассыпаются от времени в труху. Однако, с точки зрения научного сообщества, так и должно быть. Пусть лучше пропадёт, лишь бы не досталось кому-то не тому.
Давно прошли времена, когда любой эксцентричный господин вроде лорда Карнарвона12 мог схватить лопату и объявить себя археологом. Теперь учёные мужи открытий выскочек-любителей не признают, даже если принести им в мешке и бухнуть на стол Святой Грааль, откопанный в огородах под Рязанью.
Профессиональные историки испытывают к любителям-одиночкам вроде меня вполне понятную ревность. Сами они скованы по рукам и ногам кандалами официально узаконенной истории, ревниво оберегая её от посторонних. Очень часто случайные находки не укладываются в рамки чьей-нибудь блестящей научной концепции, а кто согласится публично признать себя дураком? Между тем, история – наука неточная, напоминающая книгу с кучей вырванных страниц. Множество известных всем непреложных «исторических фактов» – не более, чем домыслы и мифы, которые учёные договорились считать истиной просто для удобства. Примером навалом, начиная от Крещения Руси и заканчивая подвигом двадцати восьми панфиловцев под Волоколамском.
Есть и проблемы посерьёзнее, например, финансирование. Одиночка вроде меня свободен как ветер и способен протянуть сколько угодно долго на макаронах с тушёнкой и китайских батарейках для прибора. А даже скромная археологическая экспедиция – удовольствие дорогое. Чиновники вообще очень не любят давать денег на вопросы, мало относящиеся к поднятию собственного рейтинга. До истории, как и до всего, что не приносит прямых дивидендов, им обычно дела нет. По их логике, проще тотально запретить, чем разбираться, кто и зачем занимается в свободное время этим грязным и тяжёлым трудом. Никому не приходит в голову, что человек может просто получать удовольствие, выкапывая из земли кусок ржавого металла и не ставя цели на этом заработать. Так же сложно объяснить, что ценность найденного далеко не всегда определяется его денежным эквивалентом: как определяется ценность собственноручно пойманной рыбёшки для рыболова.
Настоящий кошмар начинается, когда энтузиаст-любитель обнаруживает что-то по-настоящему ценное и имеет глупость засветиться. Поднимается небывалый гвалт, у находки сразу же обнаруживается владелец, а потом она без шума оседает в частной коллекции какого-нибудь народного депутата. Во всяком случае, экспозиции в краеведческих музеях обновлялись в последний раз, по моим наблюдениям, ещё при жизни Брежнева.
Другая страшилка связана с «копателями по войне». При этих словах в коллективном сознании сразу же возникает образ колоритного персонажа из известного фильма. Он держит в подвале арсенал трофеев, напоказ носит китель фельдграу13 и роняет лаконичные афоризмы типа «эхо войны».
На подобных примерах общественности внушают: перед вами подонки, для которых нет ничего святого. Они, как кроты, перерывают военные захоронения в поисках золотых зубов и зарабатывают баснословные деньги на продаже боевого оружия, что ухудшает и без того скверную криминогенную ситуацию. Эти негодяи именуют друг друга прозвищами типа Шульц или Ганс и хранят под кроватями выплавленный из снарядов тол. Безусловно, говорят нам, это вредное, непатриотичное занятие, заниматься которым могут только конченные уроды. Другое дело – официальные поисковые отряды, действующие по согласованию с властями. Никто при этом не уточняет, что для получения разрешения на археологические работы нужно пройти все круги бюрократического ада и иногда потратить годы. Также стыдливо умалчивается, что все члены подобных отрядов всегда находятся на карандаше у соответствующих органов. Как только где-то всплыла «копанина», тебе в любой момент могут позвонить в дверь и в награду за активную гражданскую позицию устроить обыск. Никому не приходит в голову, что оружие, пролежавшее в земле чуть ли не сто лет, практически всегда непригодно к использованию и интересно скорее коллекционерам, нежели преступникам. Ни один уважающий себя мокрушник не пойдёт на дело со стволом, стреляющим через раз, а купить можно и посовременнее, были бы деньги и желание. Мало кого волнует, что подавляющее большинство ужасных «чёрных археологов» в жизни не находило ничего опаснее ржавого патрона от трёхлинейки и ценнее николаевского медяка: и то, и другое в лесах и полях разбросано многими тысячами.
Логика вообще не является сильной стороной телезрителей. Есть страшилка и её надо подпитывать новыми леденящими душу подробностями. Благо, хватает и тех, кто действительно потрошит солдатские могилки ради наживы, а с тусовкой копарей всегда соседствует целая куча всяких интересных личностей – от скинхедов до скупщиков золота. Впрочем, в стране хватает также продажных ментов, врачей-убийц и попов-педофилов. Но именно «чёрный следопыт» априори стоит вне закона и действует на общество как красная тряпка на быка.
Между тем, в этом вопросе тоже не всё так просто.
Чем больше проходит времени, тем меньше остаётся в живых участников той войны, способных рассказать о ней правду. Как, впрочем, всё меньше становится тех, кто хочет эту правду слышать. Современный образ Второй Мировой, нещадно тиражируемый всеми, кому ни лень, очень сильно разнится с исторической действительностью. Нынешние поколения привыкли судить о ней по лубочным фильмам, в которых всё гладко и понятно – без объявления войны, наше дело правое, мы победим. Между тем, в истории Отечественной ничуть не меньше пробелов, грязных секретов и преступлений, чем в истории любой другой: любая война – дело грязное в принципе. Когда ты начинаешь копать, то у тебя сразу же возникает куча вопросов. Многие знания порождают множество печалей. Ты постепенно понимаешь подлинную цену девизу «никто не забыт, ничто не забыто». Сложно верить в такие слова, когда натыкаешься в лесах и болотах на безымянные косточки «незабытых» солдат и остатки брошенной техники. Только здесь, в царстве комаров и болот, ты хорошо представляешь себе итоги блестящих военных операций гениальных стратегов. Под Киевом и Новгородом, в болотах подо Ржевом и в раскалённой степи под Волгоградом до сих пор лежат кости тысяч тех, кто ценой своей жизни отстоял родную землю. Про них снимают фильмы и пишут книги, но найти их и похоронить некому. В местах боёв, как нигде, понимаешь все нюансы отношения государства к своему гражданину, брошенному во фронтовое пекло без подготовки, снабжения, а то и без оружия. Во всяком случае, среди копателей «ура-патриотов» куда меньше, чем среди ценителей фильмов про глупых немцев и благородных усатых особистов.
Если ты попытаешься кому-то рассказать о своих открытиях, то успеха, скорее всего, иметь не будешь. Более того, тебя, скорее всего, обвинят в отсутствии патриотизма и хорошо, если не посадят. Ещё бы, посмел заглянуть Родине-матери под юбку и решил поделиться увиденным.
Великая Отечественная – один из основных, тщательно лелеемых державных фетишей, и не зря: выигранная война является во все времена мощнейшим идеологическим костылём, способным поддержать хромающую государственность. С точки зрения эмоций отдельно взятого человека тоже всё понятно – редко встретишь семью, из которой война не унесла хотя бы одну жизнь. Гордиться Победой нормально, задавать уточняющие вопросы – подозрительно. Так что – гордись и помалкивай.
Даже сейчас, по прошествии семидесяти лет, тематика Отечественной до сих пор повсюду. Солдатики в зелёных пилотках путешествуют по просторам интернета и мелькают на предвыборных плакатах. Истерии подбрасывают и идеологические органы со своими полосатыми лентами и «бессмертными полками». Благие намерения ведут туда, куда вели испокон веку – к профанации и опошлению. Никому не приходит в голову, что такой необременительный «патриотизм» куда хуже равнодушия.
Мне доводилось находить и закапывать солдатские кости. То же самое делают каждый день сотни циничных и ужасных «чёрных следопытов»: помолчав, выпив глоток водки из походной фляги и отсалютовав над немудрёной могилкой где-нибудь в чаще леса, если найдётся из чего. Делают, не разбирая, кто перед ними – Иван или Ганс. Звучит пафосно, но один такой поступок стоит куда дороже всех потраченных на парады миллионов.

Размышляя, я привычно прозванивал на ходу брустверы окопов. Пока что прибор молчал, иногда тихо потрескивая: скорее всего, какая-то ржавая труха. Я спустился немного ниже и прошёлся параллельно холму. В одном месте раздался хороший, чёткий сигнал. Нужно копать. Ощущая в груди знакомый холодок, я взялся за лопату. Каждый раз, когда поднимаешь находку, вокруг тебя как будто возникает вакуум. Исчезают посторонние звуки, перестают докучать комары, сердце быстрее гонит кровь по жилам. В этот момент не думаешь о ноющей спине, голоде и водянках на ладонях. Уши ловят сигнал прибора, взгляд жадно прощупывает комья потревоженной земли: что же там такое? Я не знаю, с чем сравнить это ощущение, но почувствовав его однажды, многие остановиться уже не могут.
Что привело меня к этому странному занятию, которое я сам называю «военно- полевой культурологией»? Уж явно не желание заработать. Скорее всего, то полумистическое чувство, которое испытываешь, когда слышишь из динамика знакомый писк и вонзаешь в землю острие лопаты. Там может оказаться всё, что угодно: монета, гильза, крупный осколок, бурый от ржавчины топор с давно сгнившим топорищем. Может блеснуть свежей царапиной медный нательный крестик или соскочившее с пальца в пашню серебряное колечко. Может показать круглый акулий бок здоровенный снаряд или ощерить ржавые зубы граната-лимонка. Ложки, подковы, утюги, вездесущие водочные колпачки, потерянные грибниками складные ножи, части неизвестных механизмов, вовсе уж непонятный железный хлам – вы даже не представляете, сколько всего лежит под землёй. Иногда попадаются вовсе уж неожиданные, порой странные или зловещие предметы. Так, в чаще леса, далеко от всякого жилья, я однажды откопал целёхонькую металлическую кровать, а знакомые камрады отыскали старинную чугунную гусятницу с костями новорожденного младенца. Каждый, кто отважился потревожить покой Её Величества Истории, должен быть готов к такого рода неожиданностям.
Чувство находки невозможно ни описать, ни сравнить ни с каким другим: ты словно извлекаешь из небытия что-то хорошо знакомое и вместе с тем новое. Даёшь вторую жизнь незаслуженно забытому предмету. Как будто приоткрывается на мгновение пыльная книга прошлого и из пересохших пожелтевших страниц тебе в ладонь падает материальный привет.
Вот первая находка за сегодня – небольшой ключ, судя по всему, от навесного замка. Я присел на кочку, закурил и стал его рассматривать. Ключ как ключ. Такие рисуют художники в детских книгах. Там они отпирают сундуки с золотом и двери в волшебные страны. Этот выглядит похуже. Бородки изъедены ржавчиной, но покрытая зеленью окислов фигурная бронзовая головка сохранилась вполне прилично. Невольно задумываешься: что за человек потерял или выбросил его здесь много лет назад? Жив ли он? Вряд ли. Где сейчас тот замок, что отпирался этим ключом? Давно рассыпался в ржавую труху? Лежит на полке у какого-нибудь любителя старины? А может быть, в этот самый момент другой человек с сигаретой в зубах только что выкопал его из земли и сейчас гадает, куда запропастился ключ? А он здесь, у меня в руке. Что он запирал: дом, сундук, конюшню? Пофантазировав, несложно выстроить в голове целую ретроспективу. Сколько нерассказанных историй хранят эти предметы? Что они повидали в своей жизни? Чьи руки ковали, отливали, продавали, использовали, теряли их, в конце концов? Эти вопросы навсегда останутся без ответов. Но кому нужны ответы, если один-единственный предмет открыл для тебя целый мир и этот мир навсегда останется с тобой?
Пухлощёкие ведущие правы: человек здесь действительно становится богаче. Только речь не о деньгах.

Окопы оказались пустыми. Не было ни осколков, ни стреляных гильз – верного признака прокатившихся боёв. Скорее всего, здесь в своё время ненадолго окопалось небольшое подразделение, повоевать которому так и не пришлось. Вот и ладно. Надеюсь, мужикам так везло и дальше.
Поругивая себя за потраченные два часа, я быстро упаковал снаряжение и двинулся дальше. Меня влекло на север. Там, в верхнем течении реки, среди путаницы озёр и болот, на старых довоенных картах значилось несколько деревень. Мне страшно хотелось посмотреть, что произошло с ними сейчас. Да и военная история этих мест вселяла надежду на интересные находки. Кроме зловещих приветов в виде останков и боеприпасов, война всегда оставляет после себя целые груды различного интересного мусора. Вообще, ничего так не характеризует прошедшую эпоху, как тот повседневный хлам, который от неё остаётся. Боюсь только, что археологам грядущих поколений не очень с нами повезло. Вряд ли можно будет сказать что-то определённое, разглядывая горы пластиковой посуды и китайской электроники.
Расстояния на природе обманчивы и до холмов оказалось гораздо дальше, чем я предполагал. Рельеф постепенно понижался и в конце концов я упёрся в обширную, занятую топким лугом низину. Выискивая путь, пришлось вдоволь попрыгать по кочкам, чертыхаясь и выдирая из волос так называемых лосиных вшей – на редкость цепких и кусачих тварей. Наравне с комарами и оводами, они – настоящий бич этих мест. Преодоление болота отняло много сил, а перед самым холмом меня ждал ещё один сюрприз в виде неглубокого, по пояс, быстрого ручья. Его пришлось форсировать, таща рюкзак в руках и нащупывая дорогу босыми ногами. День уже неуловимо клонился к вечеру, когда я, наконец, взобрался на гребень длинного, сплошь заросшего брусничником холма. Как исполинский оборонительный вал, он на пару километров тянулся с запада на восток. В самом центре возвышались две огромные, узловатые сосны. Должно быть, они крепко держатся за землю, если устояли под бушующими на вершине ветрами. Я собрал оставшиеся силы и потащился к ним. По пути попадалось много грибов, а поспевающая брусника покрывала всё вокруг, как рассыпанный бисер. Под соснами, словно алтарь, возвышался угловатый, почти квадратный камень. Я сбросил груз, прилёг на его тёплую плоскую поверхность и стал разглядывать окрестности.
Отсюда открывался потрясающий вид. На севере плавной дугой выгнулась река, впадающая в большое озеро, а там, откуда я пришёл, колыхался сплошными зелёными переливами лесная чаща. Везде, как разбросанные монеты, блестели на закатном солнце небольшие озёра, которые в Украине называют ставками, а здесь – ламбами. Погода была ясной и местность просматривалась на много километров. Не было видно ни единого человека, ни одной лодки. Нигде не поднимался дым от костра и не трещал мотор – казалось, что кроме меня и моих пожитков на много километров вокруг не было ничего и никого, что вообще относилось бы к текущему веку.
В такие моменты весь мир принадлежит тебе одному. Очень легко представить себя первооткрывателем заповедных земель. Перед тобой лежит terra inkognita и все дорожные тяготы нипочём – силы как будто удесятеряются, а ноздри раздуваются, жадно всасывая воздух. Сердце качает кровь быстрее, а ты чувствуешь себя сбежавшим из зоопарка животным: одно это ощущение, ощущение настоящей жизни, стоит всех походных неудобств.
Я сидел неподвижно, сложив ноги по-турецки, и впитывал в себя окружающий пейзаж, не забывая высматривать подходящий участок для стоянки. При всём великолепии этой вершины, для лагеря она решительно не годилась. Рядом нет ни воды, ни дров, наверняка бушуют неслабые ветра, не говоря уже о том, что разжечь здесь костёр – всё равно что объявить на весь мир «Я здесь!». К тому же, в этом месте было что-то такое, что тяжело объяснить, но легко почувствовать, если часто ночуешь на природе. Что-то очень уж своё, что как будто намекало, что я здесь лишний. Полюбовался – и иди дальше. Не удивлюсь, если на этом троне по ночам восседает, рассматривая звёзды, медведь, зайцы водят вокруг него хороводы, а старый мудрый филин записывает под диктовку высочайшие указы по королевству.
Пока не начало темнеть, надо двигаться к реке – до неё буквально подать рукой и берег не заболоченный. Найти хорошее местечко, пожить там денёк и без суеты обследовать окрестности. Потом переправиться и уходить ещё севернее.
Я неохотно поднялся с камня и поплёлся за рюкзаком, который небрежно бросил неподалёку. Обернувшись по въевшейся привычке глянуть, не забыл ли чего, я присмотрелся и оторопел. Солнце больше не слепило глаза и на шершавом боке камня можно было отчётливо разглядеть небольшое изображение якоря. Возникла тут же переросшая в полную уверенность догадка насчёт того, кто побывал здесь до меня. Во всяком случае, вряд ли в этих местах есть два человека со схожими причудами. Я внимательно осмотрел камень со всех сторон. Ожидаемого автографа не нашлось. На всякий случай я влез на валун и ещё раз внимательно, до рези в глазах, осмотрел местность. Никого. Не исключено, что тот самый таинственный Гоша когда-то бывал здесь по только ему понятным гошиным делам. Когда это было? Кто знает. Может позавчера, а может – десять лет назад. Рисунки на камнях, ещё известные как петроглифы, если и не вечны, то во всяком случае долговечны – ими со времён неолита покрыт весь Русский Север, да и не только он. В этом отношении петроглифы легко дадут фору фрескам и прочим формам древних масс-медиа.
Что же он здесь делал? Может быть, Гоша мой коллега и прошёл по этим местам раньше меня? Но старых ямок я пока не замечал, а почва здесь восстанавливается не так быстро: намётанному глазу выбитые места заметны сразу. Негласные правила хорошего тона вообще предписывают закапывать их за собой, хотя бы для того, чтобы не иметь проблем с аборигенами. Их коровы и прочие полезные питомцы обожают ломать в ямах ноги, а разъярённые скотовладельцы, в свою очередь, любят потом ломать детекторы о спины неудачливых копарей. У нормального человека уничтожать после себя следы раскопок входит в привычку и практикуется даже в тех местах, где ни коров, ни аборигенов днём с огнём не сыщешь.
Почему якорь, в конце концов? Даже учитывая, что Гоша когда-то был моряком? Я выпил немало водки с мореманами, но такой упорной тяги к увековечиванию морского инвентаря не встречал ни у кого из них. Мне невольно вспомнился харьковский сумасшедший по фамилии Митасов, в 90-е украсивший сперва собственную квартиру, а потом и половину города надписями вроде «ВЕК.ВАК.». Считается, что бедняга помешался на почве забытой в трамвае диссертации. Может, тут схожая история?
Ответов пока не предвиделось, а значит, и голову ломать было нечего. Понятно только, что нас с Гошей ведут одни и те же дороги, но это, в принципе, легко объяснимо. Холм заметен издалека и пройти мимо него попросту невозможно. Так что Гоша, скорее всего, просто выбрал для своих художеств самое приметное место.
Раздумывая, я съезжал по брусничнику вниз. Спуск к реке не занял много времени. Местность оказалась не такой уж дикой: мне попалось несколько старых кострищ и много мелкого мусора. Люди здесь бывают, да это и неудивительно: место богато ягодой и рыбой, а зимой здесь наверняка хорошая охота. Дорог тут нет, но по здешней речной сети можно дойти чуть ли не до Полярного круга.
Работать в местах, где побывал человек – значит делать чёртову уйму лишней работы, откапывая древние консервные банки и пивные колпачки. Радовало хотя бы то, что прямо сейчас никто не орёт по соседству про рюмку водки на столе. Отдохнуть какое-то время от людей мне было просто-напросто необходимо, да и выбравшиеся из города люди вряд ли будут рады моей компании. На природе в человеке вообще включаются какие-то особые механизмы, подсознательно приказывающие слегка опасаться всякого встречного, даже если он пригласил посидеть у своего костра и кормит тебя ухой. Эта разновидность эгоизма, вероятно, самая древняя из всех мне известных.
На берегу реки отыскалась уютная стоянка. Кто-то потратил немало времени, сооружая деревянный стол, обтёсывая брёвна под скамьи и выравнивая площадку под палатку. Что же, воспользуемся гостеприимством. Я громко поздоровался с местом, где мне предстояло ночевать – ещё одна заморочка, взятая от суеверных северных людей. Кто-то потратил немало сил, вкладывая душу и труд в это место. Я здесь в гостях, а будучи гостем, положено поприветствовать хозяев. Для кого-то всё это пустая блажь, но везде есть определённые законы, которые не стоит нарушать.
С помощью верёвок и кольев я устроил некоторое подобие хлипкого шатра, притащил дров и отправился прогуляться по каменистому берегу со спиннингом.
Стоянка была расположена очень удачно – тот, кто её строил, понимал своё дело. Излучина реки и крутой холм защищали лагерь от ветра, а значит, не придётся ни разыскивать унесённые вещи, ни ёжиться всю ночь от сквозняка – по ночам возле воды и так довольно свежо. Мне повезло и вскоре на мою блесну позарилась небольшая щука: ровно такая, чтобы хватило на пару перекусов. Я вообще противник брать у природы больше, чем можешь съесть. Рассчитывая на несколько недель, я притащил с собой довольно много припасов, но питаться предпочтительнее тем, что можно добыть без особого труда. Консервы и лапшу можно оставить и на потом. В крайнем случае, можно поиграть в Рэмбо, сделать лук и заняться охотой, можно поставить силки... да всё, что угодно. Ничто так не обостряет человеческую изобретательность, как голод, а уж если еда сама идёт в руки, то глупо от него отказываться.
Вскоре я сидел у костра, на прутиках над углями жарилась выпотрошенная щука и несколько грибов, а в кружке заваривался крепкий чай с неспелой пока брусникой. Шагах в двадцати от меня лениво катила свои воды река. Я подошёл к воде и некоторое время любовался на то, как играет вода на камнях в лунном свете. Немного постояв, я вернулся к костру. Коренные местные жители ночью на реку не ходят, чтобы не тревожить духов, а если уж тебя занесло в Карелию – то веди себя как карел. Я допил чай и стал готовиться ко сну.
Докуривая сигарету, я в очередной раз подумал, насколько гениально устроен табачный заговор. Человеку изо дня в день продают за его же деньги вредную для здоровья, не дающую толком никакого эффекта дрянь. Он же, мало того, что осознаёт её вред, ещё и находит в этом процессе эстетику и создаёт вокруг него целую философию. Воистину, люди странные существа и тяга к разрушению когда-то нас погубит. Приблизительно с такими благими мыслями я и уснул.

Новый день встретил меня небывалым нашествием комаров. Кусачие твари лезли в глаза и рот с безрассудностью камикадзе. Устав ругаться и отплёвываться, я сел на своём убогом ложе и разлепил опухшие веки, силясь разглядеть хоть что-нибудь вокруг.
Весь мир был затянут ватной пеленой тумана. Он клочьями плыл по спокойной воде реки, оседая росой на прибрежных камнях. Из-за озера только-только показался край солнца и кое-где то и дело вспыхивали крохотные радуги. Этот краткий миг пробуждения природы нельзя ни описать, ни сфотографировать – на него можно только любоваться, надеясь, что он навсегда отложится в памяти. Я раздул почти погасший костёр и закутавшись в спальник, уселся встречать рассвет.
Ночью вокруг лагеря расхаживало какое-то любопытное животное – выдра или лиса. Может, почуяла жратву, висящую высоко на дереве – оставшись пару раз без припасов, я взял за правило поступать только таким образом. Несколько раз я просыпался и светил фонариком вокруг, но из-за тумана никого не разглядел, а следов на камнях не остаётся.
По реке вовсю гуляла вышедшая на завтрак рыба. Посидев час-другой с удочкой, здесь наверняка можно было рассчитывать на приличный улов, но у меня были другие планы на сегодняшнее утро. Сбросив спальник, я заорал, приветствуя новый день, и, хрустя камнями, бросился в реку. В рейтинге известных мне наилучших способов проснуться, прыжок в воду стоит сразу перед поездкой на мотоцикле по оживлённой трассе. Вода здесь холодная даже летом, поэтому остатки сна слетели напрочь. Трясясь от холода, я подсел к костру и стал подбрасывать в него сухой хворост.
Через час я уже методично обходил отроги холма – если мои предположения верны, то здесь должны быть следы господствующей над местностью линии обороны или хотя бы наблюдательного пункта. Никто не оставит без присмотра неглубокую и неширокую реку, особенно, если от этого зависит его жизнь. Лентяи и дураки на войне долго не живут.
Вскоре я действительно набрёл на старые траншеи. Результаты трёхчасового труда не радовали: не считая современного мусора, отыскалась только довоенная трёхкопеечная монета да несколько стреляных винтовочных гильз. Возможно, здесь нудился от скуки дозор Красной Армии, время от времени постреливая по птицам или камням. Невольно я стал представлять себя на их месте: ты сидишь, глядя на спокойную воду реки, мир вокруг такой же, как обычно, но ты – на войне. В любой момент тишина летнего утра может расколоться грохотом артподготовки, а на другом берегу реки появятся фигуры, одетые во вражескую форму. Поднимется тревога, оживёт пулемёт, и ты больше не принадлежишь себе: нет ни жалости, ни сострадания, есть только ты, винтовка и враг, которого ты должен уничтожить, чтобы жить самому. Странное дело – война. 
Откопав отечественные гильзы и монетку, я приуныл. Надежда на интересные находки на советских позициях исчезающе мала. В отличие от немцев или финнов, таскавших на себе целые горы амуниции и всяких симпатичных мелочей, средний красноармеец был беден, как церковная мышь. Это здорово стимулировало взятие трофеев и так называемое «окопное творчество». Порой можно обнаружить по-настоящему уникальные вещи – рюмки, портсигары, зажигалки, кустарно изготовленные из гильз, оргстекла и обломков дюраля безымянными рукастыми умельцами, но мне ничего подобного сегодня не попалось. Найдя ещё пяток гильз и такое же количество консервных банок, я решил свернуть поиски. К чёрту. Где люди, там и мусор. Нужно идти дальше.
Перекусив, я принялся за изготовление плота. Река здесь неширокая, но плавать с тяжёлым рюкзаком на голове – удовольствие сомнительное. Вскоре было готово неуклюжее, но крепкое сооружение – деревянный каркас, к которому для плавучести было примотано липкой лентой несколько пустых пластиковых бутылок. Уж что-что, а это добро сейчас можно отыскать даже в Сахаре.
Упаковав пожитки, я натянул на рюкзак большой мусорный мешок, которых у меня был с собой порядочный запас, и, прежде чем войти в воду, громко поблагодарил это место за ночлег. Совершив формальности, я оттолкнул плот от берега и поплыл, толкая его перед собой.
Ширина реки составляла каких-то двадцать метров, но я долго бродил по заболоченному мелководью, отыскивая проход в сплошной стене колючего кустарника и успел замёрзнуть. Наконец, удалось пролезть на другую сторону и я, дрожа от холода, принялся распаковывать свой груз. Рюкзак почти не намок. Вытащив бутылку со спиртом, я быстро растёрся и в терапевтических целях сделал большой глоток.
Спирт обжёг горло и вышиб из глаз слёзы. Воистину, это злое зелье. Чувствуя, как начинают гореть уши и мозг обволакивает лёгкий хмель, я быстро оделся и двинулся вглубь леса.
Если ты не законченный пофигист, то алкоголь – очень неважный союзник в подобных автономных путешествиях. Он отнюдь не делает тебя сильнее, а вот натворить бед вполне способен. Выпив, начинаешь переоценивать свои силы, рисковать и проявлять ненужное геройство, расплачиваться за которое в подобных местах приходится иногда очень дорого. С другой стороны, спиртяга, как ничто другое, способен встряхнуть организм после вынужденного переохлаждения, поэтому приходится выбирать наименьшее из двух зол. Пытаясь продышаться после «огненной воды», я сверился с компасом и углубился в густые болотные заросли.
Под ногами чавкала грязь. С трудом выискивая дорогу, я прошёл несколько километров. Вскоре стало немного суше, но места всё равно были поганые – сквозь плотную завесу ветвей практически не проникал свет, на стволах кривых дуплистых деревьев наросли целые гроздья лишайника и поганок. Несмотря на то, что стояла середина июля, от земли тянуло ледяной, промозглой сыростью. Пару раз мне встречались уютно свернувшиеся на кочках гадюки. Передёрнувшись от мысли о ночлеге в такой местности, я невольно ускорил шаг. Вскоре начался затяжной подъём. Ноги предательски дрожали, когда я, наконец, вскарабкался на обширное плоскогорье. Стали попадаться камни, воздух стал гораздо суше. Постепенно грунт сменился на сплошную скалу. Стрелка компаса как будто сошла с ума – то крутилась волчком, то надолго замирала в направлении, явно далёком от северного. Это не редкость на больших массивах камня или руды. Вскоре я уже слабо представлял, где нахожусь – на карте была только подписанная цифрами высота, похожая на неправильную восьмёрку. Мне предстояло её перевалить и спуститься с западной стороны, но в какую сторону идти? Подумав, не вернуться ли к реке, я сразу же отбросил эту мысль – очень уж не хотелось продираться опять через кустарник и болотную слякоть. Придётся идти наугад – солнце, как назло, скрылось за сплошной завесой облаков. Настроение постепенно упало. «А что ты думал? – Насмешливо подбадривал я себя. – Кортес, Фоссет или Ермак всегда сразу попадали туда, куда хочется? Им-то посложнее было, и ничего, мужики справились. И ты справишься, главное, не раскисай».
Заговаривая себя подобным образом, я шёл долго, пять-шесть часов. Вокруг был сплошной камень. Ощущение, что я, возможно, двигаюсь совсем не в том направлении, вовсе не придавало бодрости. Радовало одно – местность постепенно понижалась пологими каменными террасами и идти стало легче. Наконец, выглянуло тусклое и маленькое, как старая монетка, солнце. Постепенно я приободрился, а когда далеко внизу показалась среди крон деревьев извилистая лента реки, и вовсе повеселел, ведь она наверняка обозначена на карте. Компас по-прежнему был бесполезен, поэтому я сделал привал на поляне из мягкого, как восточный ковёр, мха и достал карту. Судя по солнцу и расстоянию, это река Йокивара. Красиво звучит, есть в этом названии что-то индейское. Дойти до неё, потом километров тридцать на север – и должна показаться деревня Виккойла, точнее, то что от неё осталось.
Меня всегда завораживали подобные места. Бродя по улицам оставленных людьми деревень и разглядывая покосившиеся избы, испытываешь странное чувство: смесь из тревоги, любопытства и благоговения. Заглядывая в тёмные провалы окон и обходя заросшие бурьяном горницы, ты как будто чувствуешь на своём лице дыхание вечности. Нигде не приходит столько мыслей о кратковременности человеческой жизни, как в таких местах: людей в них пережили даже те предметы, которыми они пользовались. Вот стены, печь, посуда, сколоченный кем-то стол, выгнутая кем-то кочерга. Они ещё живут, а их творец и хозяин ушёл туда, откуда не возвращаются. Так ли уж правильно мы тратим отпущенное нам время? Так ли уж много нам по-настоящему нужно в жизни? Посещение брошенного жилья очень хорошо лечит от тяги к накопительству.
Побывать в деревнях, где минимум полвека не ступала нога человека – это лучше всякой машины времени. К тому же, в таких местах всегда есть надежда найти что-нибудь интересное.
Многие бытовые мелочи, совершенно привычные в обиходе лет сто назад, в наше время стали диковинкой и ценятся высоко. Я не мародёр и не собирался барахольничать, но не вижу причин не забрать с собой понравившуюся безделушку с чердака заброшенного дома, по старинному обычаю оставив что-нибудь взамен. К тому же, люди всегда прятали или теряли что-нибудь интересное неподалёку от своего жилья, поэтому забытые дороги и торжки хранят в себе немало приятных сюрпризов.
На небе обозначились розоватые краски заката, но в запасе было ещё несколько часов. Я сделал короткий привал на одной из каменистых террас и вскрыл банку консервов из своего НЗ. Жадно прожёвывая перловку с мясом, я внимательно осматривал местность: вдруг попадётся что-то интересное.
Хотя пейзаж уже порядком примелькался, здесь было на что поглядеть. Вокруг высились покрытые лишайником нагромождения дикого камня и кривые, узловатые ёлки. В таких местах в голове невольно начинают звучать мелодии Грига и Вагнера. Я бы не очень удивился, если бы из-за скалы вдруг показался пещерный тролль и попросил закурить. Царила тревожная тишина – только лёгкий ветер едва заметно и бесшумно покачивал верхушки деревьев. Внезапно мой взгляд приковал странный округлый предмет, который я сперва принял за камень.
Я прекратил жевать и подошёл ближе. Каска. Ржавая каска финского образца, лежащая на груде камней в центре поляны.
Я не сразу сообразил, что к чему. Только через минуту меня осенило – да ведь это могила! Присмотревшись, можно было понять, что плоские булыжники сложены в определённом порядке и образуют нечто вроде гробницы. Именно так хоронили в своё время покойников викинги, если не было возможности предать их огненному погребению. На венчающем сооружение тёмном куске гранита виднелся едва различимый лютеранский крест и совершенно неразборчивые латинские буквы. Не то «R», не то «К»... Ниже можно разобрать цифры. «1918», а вот дальше... Нет, не прочесть. Скорее всего, здесь когда-то была и дата смерти, но ветры и дожди стёрли её безвозвратно. Но с большой долей вероятности – это 1942-43 годы. Ни раньше, ни позже носить стальные шлемы в этих местах было как-то не принято, а более ранняя Зимняя война гремела далеко отсюда.
Я стащил с головы шапку и некоторое время постоял молча, читая про себя единственную молитву, которую знал. Лютеранин там или православный, друг или враг – какое это имеет значение? Лежащий здесь финский парень давно уже не может никому быть ни другом, ни врагом. Что бы он ни натворил на этой земле, он давно уже ответил за всё перед Высшим Судом, а значит, заслуживает покоя. В некотором отношении солдату повезло – места здесь не туристические, так что желающие устроить пикник или забрать что-нибудь в качестве сувенира могут не объявиться до конца времён.
Невольно мои мысли приняли вполне определённое направление. Солдатская могила обозначает солдатскую смерть. Вряд ли молодой мужик умер от несварения желудка. А это значит, поблизости вполне могут оказаться следы боя – он либо погиб в нём, либо от ран.
Я собрал прибор и заложил несколько широких кругов по склонам. Попытка не пытка. Ничего – ни гильз, ни осколков, ни следов пуль на камнях. В качестве утешительного приза, на одной из полян отыскался во мху небольшой капкан с намертво проржавевшей пружиной. Впрочем, я не слишком рассчитывал на успех. Раненого, если позволяет обстановка, подразделение может тащить и несколько суток, а уж финны, у которых каждый третий друг другу родственник... Утешало то, что мне не попался современный мусор – значит, места по-настоящему глухие.
Вернувшись, я оставил на могиле кусок хлеба и пару сигарет. Доел кашу, подвесил капкан на дерево и засобирался дальше. Мне в голову не пришло ни прозванивать могилу, ни забирать с неё каску: несмотря на всю грязь, которой поливают копателей, у большинства из нас святого побольше, чем может показаться. Кто знает, может и мне доведётся когда-то вот так лежать под грудой камней в чаще леса? И хорошо, если найдётся бродяга, который неважно на каком языке прочтёт молитву и над моими костями.
Тем временем, спуск становился всё более крутым. Вскоре я упёрся в обрыв, спускаться с которого без снаряжения, да ещё и в густеющих сумерках, было бы полным безумием. Чтобы далеко не ходить, заночевать пришлось на более-менее ровной каменной площадке, устроив себе берлогу между двумя валунами. От камней тянуло холодом, но нет худа без добра: проснувшись под утро от пронизывающего северного ветра, я снова был вознаграждён зрелищем потрясающего рассвета. Картина неуловимой смены нежных рассветных красок явно стоила часа-другого сна. Я удобно устроился в своём логове и с интересом наблюдал, как просыпается и начинает действовать вся нехитрая местная экосистема – сперва выползли из нор всякие букашки, потом подтянулись на завтрак мелкие пичуги, а их, в свою очередь, начали скрадывать птицы побольше. Всё как у людей, только гораздо прямолинейнее, без всякой там культуры и политики. Хочешь жить – не разевай клюв.
Сверху было хорошо видно, как солнце прогоняет из низины ночной туман. Он испарялся на глазах, как будто протирали запотевшее стекло. Далеко внизу по течению реку перешла лосиха с лосёнком и исчезла в глухой чаще. Мир начинал жить, значит, нечего рассиживаться без дела. Я вскочил и принялся сворачивать лагерь.
Всё утро я потратил, разыскивая путь вниз. Эта сторона горы представляла собой сыпучий каменистый карниз, с которого ничего не стоило свалиться и переломать ноги. Как будто дразнясь, совсем недалеко внизу пенилась на порогах неглубокая быстрая речушка, а вода, между тем, у меня почти вышла.
Не теряя реку из виду, я шагал вдоль обрыва около часа. Вскоре плато пошло на понижение, но потом опять стало высоким. Упершись в заросли густого кустарника, я вернулся к самой низкой точке и задумался. Обрыв в этом месте был не выше хрущёвской пятиэтажки. Здесь явно стекает вода, а значит, не должно быть совсем уж ненадёжных камней – их попросту вымывает каждую весну. Высоковато, но надо решаться на спуск, не сидеть же тут всю жизнь.
Рюкзак я аккуратно спустил на верёвке: её как раз хватило, чтобы он аккуратно лёг на камни. Я отпустил свой конец, и верёвка мягко скользнула вниз, сворачиваясь в бухту. Теперь остались сущие пустяки: спуститься самому. Прикинув маршрут, я выдохнул и полез.
Спускаться вообще гораздо сложнее, чем подниматься, а уж делать это в резиновых сапогах с отполированными травой подошвами и вовсе нелегко. Аккуратно нащупывая дорогу, я потихоньку полз по склону, как муха по зеркалу. От напряжения вибрировали мышцы, по спине под курткой бежали ручьи пота, а из-под пальцев то и дело вылетали камни, звонко щёлкая где-то внизу.
Дело понемногу шло на лад, но чуть ниже середины обрыва спуск застопорился: стена уходила вниз вогнутой линзой. Я проклинал свою жадность: надо было привязать верёвку к дереву потолще и слезть по ней. Да, отвязать её в таком случае невозможно, но в таких местах куда лучше живётся без верёвки, чем со сломанной ногой. Но что сделано, то сделано, поэтому надо продолжать: я не улитка на склоне Фудзи и долго мне так не простоять.
До земли было около пяти метров: прыгать явно высоковато. Я с трудом развернулся, прижался к обрыву спиной, и, пачкая одежду, потихоньку поехал вниз, перебирая ногами. Из-под сапог фонтанами сыпался гравий, но всё шло как по маслу, пока на пути не попался подлый, глубоко вросший в обрыв булыжник. Он сработал, как трамплин. Потеряв сцепление с поверхностью, я рефлекторно оттолкнулся, сгруппировался, как смог, и полетел, подняв тучу пыли. В последний момент я с нереальной чёткостью увидел приближающуюся землю и свою раскоряченную, похожую на пятно из теста Роршаха тень. Помню, что тень выставила перед собой руки, как будто собираясь войти без всплеска в лазоревую гладь бассейна. Ещё помню дурацкую для такого момента мысль: не свалиться бы на рюкзак, наверняка сломаю хрупкую электронику детектора, спиннинг и прочие нежные штуки. Забегая вперёд, скажу, что я опасался напрасно: рюкзак остался где-то в стороне и в отличие от меня не пострадал. Больше я не помню ничего, потому что через мгновение врезался руками и головой в каменистый берег и вырубился.

Первое, что я увидел, придя в себя – это несколько капель крови на камне перед глазами. Они напоминали слегка вытянутые спелые ягоды. На севере вообще много ягод: кроме всем известных, есть ещё вороника, костяника, княженика... Так, стоп. Какая, нахрен, княженика? Я же упал. Упал с обрыва.
В тот же момент вернулось ощущение тела. Я лежал пластом, ощущая каждый камень речного берега и напряжённо прислушиваясь к ощущениям. Побаливали колени, от земли тянуло сыростью, но в целом было неплохо. Кровь совсем свежая, значит валялся я недолго. Откуда она, кстати?
Шлёпнувшись плашмя с трёх метров, я отделался синяками, разорванной штаниной, ссадинами на руках и рассечённой бровью. Никогда больше не буду говорить, что головной убор – бесполезная штука: удар сильно смягчила съехавшая на глаза шапка. Без неё я вполне мог расколоть себе череп. Побаливало левое запястье и рёбра, в голове плавал туман, но в целом, могло быть и хуже.
Поднявшись на ноги, я первым делом доковылял до реки и досыта напился. Потом разделся догола и влез в ледяной поток. Холод сразу же проник внутрь, зато боль почти утихла. Я вылез и принялся рассматривать бровь в карманное зеркальце. Выглядела она неважно, а глаз заплывал плотной, тяжёлой опухолью. Я заклеил бровь пластырем, а к глазу приложил холодный речной камушек.
–    Вот и спустились. – сказал я сидящей на ветке птичке. Она посмотрела на меня и презрительно спорхнула на соседнее дерево: мол, мне бы твои проблемы, бескрылый. Сам говорил: хочешь жить – не разевай клюв.
Подобрав рюкзак, я, хромая, пошёл вдоль реки.

Идти было нелегко – падение давало о себе знать. Меня слегка мутило: я всё-таки неслабо приложился головой. Глаз, к которому я время от времени прикладывал холодные камни, заплыл, но всё же видел. Больше всего меня удручала рассечённая бровь: такие раны заживают долго и доставляют массу неудобств. Надо было заняться ей до вечера, но не делать же это в сырой тенистой низине.
Река, вдоль которой я шёл, тем временем становилась всё шире, но порядком обмелела. Постепенно мой берег понизился, чавкая под ногами грязью, а противоположный, напротив, стал выше. Идти по болоту не хотелось, поэтому я перешёл реку вброд и выбрался на невысокий галечный карниз.
Внезапно я обратил внимание на неясный шум, смутно различимый впереди. Так и есть – здесь Йокивара разделялась на два рукава. Я достал карту и призадумался. Вот плато: огромный массив скал. Потом река отходит от скал в сторону, течёт с юга на север, а с двух сторон тянется лес. Я огляделся по сторонам: да, так и есть. Значит – я где-то здесь. Но на карте нет никаких притоков! А между тем, ручей – вот он. Вода прямо-таки кипит на камнях завихрениями плотной желтоватой пены. «Как уха в котле». – Подумал я и вспомнил, что с утра ничего не ел. Устраивать привал ради таких пустяков не хотелось, поэтому я достал кусок походного деликатеса – сушёного мяса, и стал жевать его на ходу, прикидывая, как перебраться через ручей.
Лес здесь был куда гуще, чем выше по течению: настоящий бурелом. Вокруг царил хаос из бурьяна и поваленных деревьев. Среди старых, в обхват, стволов, торчали молодые берёзки. Какая-то мелочь царапнула взгляд, но я никак не мог понять, что именно заметил. Я присел на камень, закурил и ещё раз внимательно осмотрелся. Лес как лес... Ага, стоп. Вот оно что. Сразу на двух стволах есть старые, затянувшиеся, но хорошо различимые метки, сделанные, несомненно, топором. Я подошёл поближе и внимательно их осмотрел. Глубокие затёски вырублены давно, не меньше тридцати лет назад. Деревья с тех пор сильно выросли и сейчас до отметин не достать вытянутой рукой, а рубили их, скорее всего, не выше уровня глаз. Но зачем? На лесников и прочую подобную публику не похоже: не их приёмы. Кто-то не хотел проскочить мимо и отметил нужный поворот? Возможно. Ручьёв и рек здесь сотни, а деревьев и камней миллионы, поэтому перепутать немудрено.
Если есть один след, то отыщутся и другие. Так и получилось – немного пройдясь взад-вперёд, я обнаружил старую, заросшую, но явно не звериную тропу. На некоторое время я задумался без особых мыслей, а потом просто надел рюкзак и без колебаний пошёл вдоль ручья. Так бывает во сне или при сильном опьянении: ты как будто наблюдаешь за собой со стороны, но повлиять на события никак не можешь, да и не хочешь. Всё происходящее кажется тебе правильным и естественным, даже если ты гуляешь в неглиже по улице большого города. Объяснить сложно, но тот, кто хоть раз ощущал что-то подобное, меня поймёт.

До сих пор не знаю, что заставило меня тогда сменить первоначальное направление. Жажда открытий? Или простое любопытство? Потом я много думал о том, как сложилось бы моё путешествие, пойди я дальше по реке. Но в тот момент все мои планы как будто вылетели из головы.
Знак свыше? Судьба? Интуиция? Прочие мистические заморочки, на которые так часто хочется списать принимаемые нами решения? Я знаю слишком мало, чтобы рассуждать о таких вещах. Но факт остаётся фактом: я шёл так, как будто знал, куда и зачем иду. Как будто впереди была не лесная чащоба, а дом, в котором меня ждёт ужин, банька и любимая женщина.
Местами тропа была едва различима, в нескольких местах осыпалась, но чувствовалось, что эти места посещаются человеком не так уж и редко. Как будто тот, кто был здесь до меня, оставил на тропе, кустах и в воздухе свой неуловимый след. Вместе с тем я твёрдо знал, что никого по пути не встречу. Странное чувство. Я собрал детектор и пробежался по окрестностям: никакого мусора, но и никаких находок. Тем не менее, я продолжал упорно двигаться вперёд.
Несколько раз мне встречались старые, почерневшие пни – когда-то здесь рубили деревья, но на лесозаготовки не похоже, уж очень выборочно это делалось. Ещё через время попался висящий на дереве старый чайник, разлохмаченный картечью: кто-то явно демонстрировал свои охотничьи навыки. Я остановился и на всякий случай покричал: у некоторых людей с ружьями есть дурная привычка палить на любой шорох. Мой голос прозвучал в этом месте так нелепо, что больше кричать я не стал.
Так прошла пара часов. Солнце теперь светило мне в глаза: видимо, тропа плавно повернула на запад. Потом оказалось где-то сзади: реки и дороги петляют здесь, как пьяные змеи. Ручей сделал ещё несколько зигзагов и постепенно стал шире. Обходя каменную осыпь, я поднялся на небольшую горку и остановился, как вкопанный. Так вот, куда меня тащили ноги. Надо почаще их слушать. За излучиной открылся уютный, как рисунок с открытки, пейзаж: крохотное, с пару футбольных полей, озерцо, поляна и небольшая, почерневшая от времени избушка.

Построена она была давно – скорее всего, из тех самых брёвен, которые рубили и сплавляли сюда по ручью. Односкатная крыша с торчащей трубой тоже была бревенчатой, крытой облезлым, замшелым рубероидом. В одной стене имелось крошечное застеклённое оконце. Я представил, как намучился тот, кто доставил сюда стекло целым и мысленно снял перед ним шляпу.
Подойдя ближе, я на всякий случай окликнул хозяев. Не улыбается получить медвежий жакан от охотника, мающегося белой горячкой. Мне никто не ответил, но на это я особо и не рассчитывал: рядом не видно никаких свежих следов, дощатый порожек успел обрасти мхом, а в дверной пробой вместо замка вставлен кусок толстой проволоки. Наверняка, это мера была нужна не от человека, а от четвероногих хулиганов. Запирать такие избы обычно не принято. Право частной собственности и прочие городские выдумки таких местах превращаются в ничто, но взамен им действуют другие, куда более справедливые законы. Не пакости и не порти ничего в чужом жилище. Если ты воспользовался дровами, инструментами или припасами – будь любезен оставить взамен свои и привести всё в надлежащий вид. Тот, кто придёт сюда после тебя, может быть ранен, проморожен или истощён настолько, что ему будет не до сбора сушняка или добывания пищи. Если можешь себе позволить оставить лекарства, какие-то мелочи типа ниток, свечей или мотка лески – сделай это. Не сомневайся, тот, кто ими воспользуется, обязательно тебя поблагодарит, хотя скорее всего, вы никогда не встретитесь. Парадокс, но то, сколько в тебе человеческого, чаще всего проверяется как раз в местах, где людей может не быть вовсе.
Вслух поздоровавшись с хозяевами, я потянул скрипучую дверь и вошёл. Было темно, но внутри не оказалось никаких жутких находок. Пахло деревом и сыростью, но запах был не противный, а скорее, уютный: как в старой бане. Окно давало маловато света, и я остановился на пороге, привыкая к полутьме.
Избушка была обставлена со спартанским комфортом каменного века. Слева при входе – сложенная из дикого камня печка, в которую вмазан толстый железный лист, рядом – небольшая поленница сухих дров, закопченные чайник и сковорода. Посередине – мощный, сбитый из тёсаных брёвен стол, вокруг него – три широких лавки-лежанки. Два почерневших берёзовых чурбака в качестве табуретов, пара полок на стене – вот и вся обстановка. К потолку подвешен мешок с сушёной рыбой, которую в Карелии называют сущик. У сущика несколько применений: его можно есть, а можно при необходимости растопить им печку: жирные сухие волокна горят не хуже бересты. На вешалке отыскался отсыревший, испачканный мазутом, но довольно новый армейский бушлат. Я осмотрел полки: окаменевшая пачка соли, несколько коробок спичек в целлофановом пакете, кипа старых газет, ещё что-то. С этим можно разобраться и потом. Надо устраиваться: от добра добра не ищут.
Выйдя за рюкзаком, я поразился произошедшей в природе перемене. Дождя пока не было, но чувствовалось, что он на подходе – порывистый ветер гнал по небу низкие, тяжёлые облака, а солнце едва угадывалось за мутной серой пеленой. Было полное впечатление, что в один миг июль сменился на октябрь: даже деревья, казалось, пугливо съёжились в ожидании недоброго. Сильно пахло лесными травами, а это верная примета. Убежище отыскалось очень вовремя: дождь запросто может зарядить и на неделю. Вообще, частая перемена погоды в этих местах – дело обычное, так что всё это время мне сказочно везло. Надо сказать, что местные жители страшно гордятся этой особенностью климата. Когда-то я был свидетелем диалога, который вели два автомеханика под навесом гаража – туда их загнала непогода, оторвав от ремонта старенькой «Нивы». Дело было майским днём, бушевала гроза, а с неба валился густой снег. Один из мужиков, задумчиво посасывая окурок, кивнул на небо и констатировал:
–    Карелия дак.
–    Дак да. – Сияя, подтвердил второй. Коротко и по существу.
Я в темпе втащил внутрь вещи и отправился за дровами: сейчас не зима, но куда комфортнее спать в тепле, чем мучиться от сырости. Разжёг в печи огонь, а вернувшись со следующей партией, закашлялся: избушка была полна дыма. Не беда, печи надо нагреться, да и комаров будет меньше.
Я как раз возвращался с третьей охапкой валежника, когда с неба посыпались крупные, как пули, первые капли. Успел. Я прикрыл за собой дверь и снаружи тут же разверзся форменный ад. Вскоре её пришлось открыть: из-за дыма было совершенно нечем дышать. Пол возле печки моментально промок насквозь, но вода тут же уходила сквозь здоровенные щели: надо сказать, очень удобно придумано.
Снаружи бушевал неистовый летний ливень. По поляне катились целые потоки воды, а совсем близко громыхала грандиозная гроза. Молнии стегали землю, словно многохвостая плеть, а через несколько секунд до меня докатывался мощный, в несколько каскадов, грохочущий звук, от которого каждый раз что-то обрывалось в животе. Запах озона навевал тоску. Я никогда не боялся грозы, но мысленно благословил эти невзрачные стены: сидеть сейчас в лесу под тентом было бы грустно. Несколько раз шарахнуло так, что я невольно подскочил. По поляне, не разбирая дороги, пролетел серым комом обезумевший, насквозь мокрый заяц: ему-то сейчас куда хуже, чем мне: вокруг нет ни одного сухого уголка. Удачи тебе, косой.
Я ещё раз внимательно осмотрелся: похоже, я здесь надолго. В дальнем углу обнаружился отсыревший бумажный образок Святого Трифона – покровителя охотников и рыбаков. Кто-то неплохо осведомлён: этого святого знает далеко не каждый. На другой стене соблазнительно оголила силиконовые прелести выцветшая Памела Андерсен: каждому по потребностям. Я подошёл к полке и взял в руки лежащую там пачку газет. Половина страниц отсутствует – видимо, у кого-то было скверно то ли с растопкой, то ли с туалетной бумагой. На полях какие-то каракули и несколько расписанных преферансовых «пуль» – скорее всего, охотнички коротали время за картишками.
Пакет с лекарствами: активированный уголь, аспирин, цитрамон, пара одноразовых шприцев. Всё пожелтевшее и просроченное.
Увидев лекарства, я спохватился, вынул из рюкзака свою аптечку и подсел к столу: надо было вплотную заняться расквашенной бровью.
У меня невольно разбежались глаза. Стол представлял собой некий прообраз интернет-чата. Его корявая поверхность запечатлела всю летопись этой избушки с момента основания. Какие-то имена, клички, даты... Ого, 1978 год. «Мы строили, строили и наконец построили. Гордей и Лысый». Интересно, вы живы, Гордей и Лысый? Кто знает. Я ещё не родился, когда ваша хатка уже здесь стояла. В следующем году у неё юбилей, который почему-то не принято праздновать – сорок лет. Неплохо сохранилась, хотя ничего удивительного нет: строить из лиственницы – настоящее мучение, но с годами она становится только крепче, не гниёт и плохо горит.
Отложив дешифровку надписей на потом, я застелил стол относительно чистой майкой, отлепил пластырь и включил фонарь. Зажёг пару свечей: дополнительный свет не помешает. Невзрачная внутренность избушки сразу стала напоминать что-то среднее между операционной и спиритическим салоном. Я внимательно осмотрел рану, одновременно пытаясь отрешиться от того, что это моё тело. Получалось неважно. Я не медик, и, хотя умею накладывать швы, делать это самому себе как-то не доводилось. Скверно, что нет медицинских ниток – но на крайний случай сгодятся и обычные шёлковые, если сложить их вчетверо. Я достал и выставил на стол бутылку со спиртом. Подумав, развёл себе водки на полстакана и залпом проглотил. Запил противное пойло водичкой, продышался и ещё раз осмотрел больное место. Ерунда, прихватить висящий лоскут кожи парой швов теперь не казалось мне такой уж сложной задачей – наоборот, ощущалось что-то вроде азарта.
Опасное состояние, хирург должен быть сосредоточен и невозмутим: как-то не улыбается ходить всю оставшуюся жизнь с загадочно приподнятой бровью. Я достал, прокалил на свече и аккуратно согнул иголку, вдел в неё нитку и бросил то и другое в кружку со спиртом.
Потом я долго, до скрипа, отмывал руки под струёй дождевой воды – сперва песком, потом мылом. Облил руки и рану спиртом, промокнул туалетной бумагой и вынул из кружки иглу. Установив фонарь напротив зеркальца так, чтобы он освещал рану и не слепил глаза, один из которых и так неважно видел, я принялся портняжить.
Ощущения были неприятные, но терпимые. Алкоголь сделал своё дело, и я находился в самом подходящем состоянии для задуманного: с одной стороны – удаль и лёгкая эйфория, а с другой – пока ещё полный контроль над своими действиями. Самое сложное заключалось в том, чтобы протянуть сквозь кожу нитку: она упиралась, и рана начинала кровоточить. Пришлось делать это, плюнув на санитарию и воспользовавшись складными плоскогубцами – не самый удачный инструмент с хирургической точки зрения. С первым швом я справился на удивление быстро – он вышел почти красивым, как в учебнике. Со вторым пришлось повозиться подольше. Не хватало обзора, поэтому я крутился перед зеркалом то так, то эдак. От напряжения тряслись руки и слезились глаза, а тело буквально плавало в поту. Всё внезапно стало меня раздражать – боль, запах дыма и спирта, удаляющийся гром, потрескивание свечей, лезущий в ухо комар. Несколько раз я был готов бросить этот сеанс мазохизма, но у меня, наконец, получилось.
Дрожащими пальцами я затянул и завязал нитку, обрезал концы, выдохнул и налил себе ещё – нервы требовали успокоения.
–    Ничего, доктор Борменталь. – Успокоил я себя вслух. – Заживёт как на собаке. Если не сопьюсь тут раньше к чёртовой матери. – «И немедленно выпил».

Готовить было лень. Откупорив банку паштета и жадно глотая его с ножа, я аккуратно подвигал бровью. Особого дискомфорта не возникало. Теперь оставалось надеяться, что в рану не попала никакая зараза, что немудрено с моим суровым инструментарием. Я отыскал в аптечке упаковку антибиотиков и выщелкнул одну таблетку. Наверное, не помешает, хотя вряд ли здорово поможет, если закусывать ей спиртное.
Закончив с бровью, нужно было заняться и разорванными штанами, но на сегодня кройки и шитья с меня было достаточно. Обработав рану зелёнкой, я бросил на топчан спальник и свернул свой лазарет. Выглянул наружу. Ливень утих и превратился в густой мелкий дождь. В лужах плавали крупные пузыри: считается, что они предвещают долгую непогоду. Хорошо, что я в сухости и тепле. Печка нагрелась и давала теперь ровный, бездымный жар. Подбросив парочку поленьев, я выкурил сигаретку, думая о том, как странно всё же устроен человек – сперва ты упорно бежишь от стен, а потом взлетаешь на седьмое небо от счастья, обнаружив хибару, в которой можно худо-бедно кинуть кости. Всё познаётся в сравнении, но цивилизация, похоже, испортила нас навсегда. Я мысленно поклялся себе не засиживаться здесь без необходимости, а как только позволит погода, обследовать все окрестности. Если ничего интересного не отыщется, то буду возвращаться к реке и двигаться дальше – ничего не стоит делать наполовину.
Я бросил под голову чужой бушлат и улёгся, взяв с полки пачку газет. Зевая, развернул верхнюю, лениво пролистал. Предвыборная программа Ельцина, как интересно... Да чёрт возьми, ничего не изменилось! Догоним, перегоним, не позволим, ответим, заживём... Как люди столько времени ведутся на эту гнилую туфту?
Следующая газета оказалась старинной «Литературкой» с куском критической статьи про буржуазного Воннегута. Её я пока отложил: ещё не дошёл до того состояния, когда такое конъюнктурное дерьмо может глотаться взахлёб, а Воннегута я уважаю.
Кусок газеты с расписанием приливов и отливов: газетка то ли из Беломорска, то ли откуда-то ещё севернее.
Между листком древних рекламных объявлений и «Пионерской правдой» за 1988 год меня ждал сюрприз: самодельная географическая карта, похожая на те, что все мы рисовали в детстве, играя в казаков-разбойников. Бумага плотная, но ветхая, кое-где по швам склеенная с изнанки липкой лентой. Видно было, что лист долго таскали в кармане или рюкзаке.
Я оживился: не сокровища ли тут зарыты? Было бы кстати, но похоже, что нет. Я долго вертел лист – ни одного названия, непонятно даже, с какой стороны надо на него смотреть. Больше всего похоже на какой-то водоём с указанием глубин и течений. Рисунок сделан от руки, но с большим тщанием – контуры берегов прорисованы очень подробно, как на спутниковой фотографии. Часть берега обозначена пунктиром. Вокруг имеются непонятные пометки – буквы, даты... В углу – линейка масштаба: чувствовалось, что рисовал человек опытный. Наверное, какие-то рыбацкие заморочки.
Я перевернул лист. С обратной стороны обнаружились какие-то каракули и написанное карандашом четверостишие:

«Ищет тебя Звон, ищешь ли Звон сам,
То ли идёшь вон, то ли уже там –   
Если душа есть – значит найдёшь след,
Звон не подаст весть, если души нет».

Видимо, рыбачок баловался рифмами. Что ещё за Звон такой? Тематика чересчур уж кислая, веет чем-то гребенщиковски-церковным. Не автор ли этих виршей притащил сюда образок святого? Обычно здешняя публика не такая уж набожная, скорее, наоборот.
Подписи не было, но внизу стояла дата: середина прошлого года. Выходит, карта не такая уж и древняя. Может тому, кто разбирается в вопросе, она ещё пригодится. Я аккуратно сложил лист и вернул его на место.
Меня вдруг осенило: а что, если... Нет, не может быть. Хотя почему – нет? Гоша ведь моряк и сочиняет стихи, если верить одной знакомой даме. Я вскочил, охнул и подошёл к столу. Меня ощутимо качнуло от слабости и алкоголя. Не обращая на это внимания, я внимательно обследовал многострадальную столешницу. Если он здесь был, то не мог не отметиться в местном «чате». Среди матерщины, инициалов и каких-то дат, прямо под актуальным, в общем-то, напутствием «Записывай, а то проебёшь!» обнаружилось искомое: «Гоша» и якорёк.
Кто же этот человек? Чего его носит по свету? Хотя, тоже мне вопрос. Я и сам вряд ли ответил бы на него, если бы мне его задали. Невольно я начал ощущать с загадочным Гошей непонятное родство – уж очень много совпадений, в которые я не очень-то верю. Я ступаю по его следам, как в детской настольной игре, где как ни бросай кубики, всё равно рано или поздно обязан пройти по положенным клеточкам. Мысли о судьбе и фатальной предопределённости всегда навевали на меня скуку, но такие ситуации заставляют задуматься. Неужели, куда не сунься в этой глухомани, я буду везде натыкаться на его автографы? Вот тебе и необъятный мир, казалось бы. Но не может ведь человек изрисовать своими якорями все камни и столы в окрестных лесах? Или может? А вдруг Гоша рисует их не один? Может, это секта, которая поклоняется какому-нибудь там Звенящему Якорю? Как там было в стихотворении?
Я, несколько раз сбившись, перечитал четверостишие по памяти. Оно легко ложилось на незамысловатый ритм – как детская считалочка. Внезапно я расхохотался – один бродяга в драных пыльных штанах, с торчащими из брови зелёными нитками, цитирует стихи другого бродяги в мокрой лесной хибаре и готов усмотреть в этом чуть ли не заговор. Театр абсурда. Папаша Беккет отдыхает.
Отметив про себя, что в углу с потолка капает вода – надо бы потом глянуть, – я прикрыл дверь и улёгся. На улице было ещё светло, но шорох дождя навевал сон. Печка почти погасла и опасности угореть во сне не предвиделось. Я лениво подумал о том, что неплохо бы на всякий случай положить рядом топор, но это было вообще последнее, о чём я успел подумать. Денёк у меня выдался насыщенный, поэтому я уснул и спал, как убитый, до самого утра.

Утро встретило всё той же мерзкой погодой. Моросил унылый дождь, поэтому я несколько раз откладывал пробуждение, высыпаясь за всю прошедшую неделю. Наконец, голод и скука выгнали меня из-под спальника. Колени болели, на рёбрах вздулась плотная горячая опухоль, а бровь тупо ныла, но, в принципе, бывало и хуже. Кряхтя, как старец, я натянул дождевик и выбрался наружу.
Дров пока хватало, вода была под боком, поэтому я праздно прогулялся по своим новым владениям – спешить всё равно было некуда. Недалеко от избушки обнаружились стационарная, сложенная из камня коптильня и походная сауна. Это довольно странное сооружение, о назначении которого никогда не догадаешься, если не знаешь, как им пользоваться. Три невысоких каменных стены, сложенных буквой «П», с другой стороны небольшая топка – вот и вся его нехитрая архитектура. В топку закладываются дровишки, когда камень как следует прогреется, на каменку плещут воду, а верх закрывается специально припасённым для такого дела брезентом. Ты сидишь внутри, высунув наружу голову и выглядишь, как бюст самому себе. Брезента мне не попалось, так что банный день пока откладывался. Можно будет что-то придумать, но это после того, как заживут многочисленные ссадины.
Я вернулся в избу и приготовил царский обед из двух блюд. С сомнением посмотрел на ополовиненную бутылку и решительно убрал её подальше. Неизвестно, насколько затянется моё путешествие, а магазинов в округе как-то не предвидится. Куда аккуратнее и быстрее, чем собственную башку, я заштопал штаны, прибрался в избушке и пока хлебал суп, перечитал все надписи на столе. В принципе, не нужно было быть Шампольоном, чтобы расшифровать нехитрые каракули. Большинство автографов было оставлено нудящимися во время непогоды выпившими мужиками, которые, как коты, норовили пометить освоенную территорию. Из общей тематики несколько выбивалось изображение индейца, сидящего у вигвама с короткой трубкой в зубах. Рисунок был сделан талантливым человеком: казалось, что невозмутимый вождь вот-вот выпустит из ноздрей дым и подмигнёт.
Монотонный дождь продолжал превращать окрестности в жидкую грязь. Делать было решительно нечего. От скуки я досконально обследовал своё жилище: под лежаком отыскались топор и пила, банка ржавых гвоздей, много всякого пыльного хлама, а в дальнем углу – траченный мышами, пропитанный кровью бинт. Видимо, я не первый, кто хлебнул горького в здешних местах. Я не брезглив, но от этой находки меня почему-то передёрнуло. Я бросил бинт в печку и вымыл руки.

Потянулись похожие друг на друга дни. Расписание установилось приблизительно следующее: вечером начинался унылый дождик и поливал всю ночь, прекращаясь на рассвете, как будто на небе заворачивали кран. Утром выходило солнце и я, проклиная духоту, плёлся в отсыревший лес с детектором и лопатой. Бровь почти зажила, напоминая о себе только тогда, когда я, забывшись, решал протереть лицо или прихлопнуть на лбу комара. Вечером я возвращался, собирая по пути грибы, купался в озере и уделял час-другой рыбной ловле. Избалованный рыбным изобилием в карельских водоёмах, я ни разу так ничего и не поймал: не помогали ни жирные, отборные черви, ни многократно проверенные в других местах блесны. В очередной раз плюнув на рыбалку, я приходил «домой», готовил и съедал ужин. А потом, шлёпнув на бровь лист подорожника, почти мгновенно засыпал, успевая подумать, что если и завтра не попадётся ничего интересного, то стоит менять дислокацию. Но с утра решимость сниматься ослабевала, и я опять начинал рыскать по окрестностям, уходя всё дальше и непонятно на что рассчитывая.
Интуиция меня не подвела. На пятый день мне повезло и далеко в лесу я наткнулся на остатки окопов и траншей. Здесь, видимо, воевали недолго, но насыщенно. Скорее всего, на глинистой высотке схлестнулась в бою пара рот, едва успев окопаться. Всю мою апатию сразу же сняло, как рукой: началась работа. Земля была буквально нафарширована металлом, поэтому из боязни пропустить что-нибудь интересное копать приходилось много. Грунт здесь, как назло, был гадким: липкий суглинок вперемешку с камнями, так что под вечер я возвращался из лесу, едва волоча набитые сапогами ноги.

Профанам процесс раскопок представляется неким чудачеством пресыщенных романтиков, но провалиться мне сквозь землю, если я знаю другое настолько же трудоёмкое хобби. Кроме перебрасывания с места на места тонн земли приходится параллельно осваивать профессии геодезиста, историка, сапёра, реставратора, оружейника и ещё чёрт знает кого.
Копать наобум Лазаря в местах боёв вообще довольно безрассудно. Жизненно необходимо хотя бы приблизительно представлять номенклатуру и внешний вид тогдашних боеприпасов, чтобы твёрдо знать, с чем можно обращаться бесцеремонно, а чего бояться, как огня. Неразорвавшихся или потерянных снарядов, гранат и мин в таких местах всегда встречается великое множество. Несмотря на все распространённые в народе страшилки, не все из них представляют опасность, если, конечно, не класть их в костёр и не разбирать. Та самая пресловутая немецкая «лягушка»14 куда безобиднее, чем прошедший канал ствола неразорвавшийся снаряд от советской «сорокапятки». И если миномётную мину обычно вполне можно использовать вместо молотка для забивания колышков под палатку, то небольшой, размером с половину карандаша, детонатор может серьёзно покалечить. Всё это нужно помнить, лишний раз не рискуя: в такой глухомани, куда я забрёл, рассчитывать на приезд «скорой» как-то не приходится.
Постепенно стали попадаться интересные находки. На дне осыпавшегося окопа отыскался заскорузлый кожаный кошелёк с парой финских пенни и помятая крышечка от карманных часов с гравировкой на немецком. Я поднял пару гнилых четырёхгранных советских штыков, несколько дырявых касок и уйму всякой мелочи вроде пряжек, патронов и пуговиц. А в бруствере едва различимой траншеи меня ждала находка, которой в душе ждёт и жаждет каждый копатель, даже если в этом не признаётся. Я нашёл винтовку.
По моему убеждению, оружие должно быть у каждого мужчины. Мир всегда сменяется бойней: это проклятие человеческого рода, с которым приходится мириться. Даже сопливые пацаны, не отягощённые до поры «ценностями» общества, отлично это понимают, сражаясь на своих плюшевых войнушках. Это печально, но как ни крути, любая цивилизация с пещерных времён тесно связана с вооружённым человеком – именно он всегда ставит последнюю точку в любом споре. В социальном аспекте обладание личным оружием всегда фактически приравнивалось к гражданским правам – безоружный человек легко управляем и зависим. Это прекрасно понимают те, кто вершит судьбы народов и лоббирует унизительные антиоружейные законы, то есть практически любое государство планеты.
Для меня всегда было загадкой, почему люди без особых причин тащат сдавать хранящиеся дома стволы. И наоборот, всегда были понятны те, кто при удобном случае припрятывал где-нибудь в укромном сарае прихваченную с войны или доставшуюся от деда винтовочку: не помешает. В неожиданной пиковой ситуации ни армия, ни полиция тебе не помогут, а стоять смирно, пока тебя режут на куски, совсем не по мне. Как говорит один мой приятель – пусть лучше трое судят, чем четверо несут.
Вся мировая история сделана вооружёнными мужчинами, а все законы написаны ими же. В своё время пистолет стал «великим уравнителем», который не смотрит ни на твою комплекцию, ни на уровень тестостерона в крови. Главное, чтобы у тебя были яйца между ног и указательный палец, чтобы нажать на спуск. В наше время роль пистолета занял Интернет: неважно, кто сидит перед монитором, можешь писать всё, что угодно. Без пальцев в этом деле тоже не обойтись, а вот иметь яйца уже совсем не обязательно.
Оружие уравнивает шансы. Фраза не новая, но актуальная. В это отношении оно является универсальной гарантией взаимной вежливости среди граждан. Кому охота путешествовать ногами вперёд за то, что спьяну распустил руки или залез в чужой дом? Да и мудрый правитель десять раз подумает перед очередным повышением цен, если есть риск на рассвете увидеть под окошком особняка не грядку фиалок, а хмурую толпу с карабинами, задающую неудобные вопросы. Поэтому, нынешняя политика государства, которое якобы защищает своего гражданина, доверив оружие избранным – очень порочная практика, превращающая этих самых граждан в бессловесное стадо, не способное абсолютно никак влиять на дурацкие действия зажравшейся власти. Между тем, у каждого представителя этой самой власти оружие есть, даже если не положено ему по статусу.
Противники вооружения народа чем-то опаснее граблей любят ссылаться на нынешнее отсутствие оружейной культуры, якобы чреватое жертвами. Рациональное зерно в этом, безусловно, есть. Чего стоят свихнувшиеся на компьютерных играх школьники, регулярно устраивающие кровавую баню между алгеброй и физкультурой? Но ведь проблема легко решается путём введения реально работающей законодательной базы, жестоко карающей за нарушение оружейных законов, которые не вызовут отторжения у любого нормального человека. Тут, понятно, возникает целая куча «но», которая неизбежно приводит к мысли о несовершенстве мира в общем и государственной системы, в частности. А такие выводы кончаются тупиком и статьями за экстремизм.
Важно помнить, что оружие не убивает само по себе. При соблюдении нехитрых правил, пистолет в сейфе представляет куда меньшую опасность, чем обожравшийся бутирата водитель на внедорожнике. Тем более, что самым распространённым орудием убийства до сих пор остаётся кухонный нож. Было бы желание. Впрочем, я отвлёкся.
Сигнал был мутным – ни туда, ни сюда. Прозванивалось что-то длинное, но ни один детектор не в силах сказать наверняка, что скрывает слой земли – меч-кладенец или лежащий под дёрном кусок колючей проволоки.
Я привычным движением всадил в землю лопату и в два взмаха снял верхний слой. Сбоку отвалился пласт грунта и прямо мне в лицо уставился зрачок ржавого дула.
Осознав происходящее, я приподнялся из траншеи и рефлекторно огляделся. В таких делах лучше перебдеть, чем нарваться на сознательного дедушку-грибника, который, придя домой, тут же поделится новостью с зятем-участковым. А тот, ковыряя по дороге дырку для ордена, бросится на задержание опасного террориста, заручившись поддержкой местных механизаторов с оглоблями.
Я быстро, но аккуратно зарывался в бруствер, окапывая винтовку вокруг. Мосинка. Легендарная винтовка системы Мосина, которую народное мифотворчество превратило в чудо-оружие, способное на лету сбивать бронированные самолёты и прицельно поражать врага за несколько километров. Её возможности, конечно, сильно преувеличены молвой, но это действительно надёжная, безотказная и неприхотливая вещь, очень неплохая для своего времени.
Показалось гнилое дерево ложи с болтающимися антабками, остатки брезентового ремня... Всё решает затвор. Если он был закрыт и внутри сохранился патрон или стреляная гильза, то есть реальный шанс заполучить в свои руки рабочую машинку. Лопата царапнула по сгнившей прицельной планке, чуть не обломав её... Аккуратнее... Но увы, моё везение уже кончилось.
Выворотив винтовку из земли, я застонал от разочарования. Мне попался типичный окопный калека – кривой ствол, обломанный ещё в те времена приклад. Затвор был вынут, канал ствола забит окаменевшей землёй. Такими делами в послевоенные времена занимались специальные команды, если не могли унести найденное оружие с собой. Частично разбирали и сгибали ствол между двумя растущими рядом деревьями, делая его непригодным для применения, а иногда топили, если было где. Часто они же хоронили погибших красноармейцев, собирали с тел пеналы с личными данными и утилизировали боеприпасы. Работа мужикам выпала собачья, но делали они её, судя по всему, хорошо.
Я взял в руки несчастную винтовку, грустно поцокав языком при виде варварских изменений в конструкции. Всё равно, находка была приятной, хотя вряд ли я потащу её с собой в город. При неудачном повороте событий замучаешься объяснять ментам, что в таком виде она годится разве что для захудалого школьного музея. Я прицелился в одинокую берёзу и сделал губами «бум!», надавив на намертво приржавевший спуск. Лес насмешливо промолчал. Спохватившись, я стал прозванивать грунт вокруг – вдруг отыщется и затвор.
Ни затвора, ни чего-либо ещё рядом не было. В качестве утешительного приза вскоре отыскалась советская граната-лимонка с обломком запала – её я аккуратно вернул на место. У такой игрушки капризный характер, поэтому таскать её с собой не стоит.
Следом за лимонкой я отрыл неправдоподобно огромную подкову: такими ковали тяжеловозов типа першеронов. Несмотря на укоренившееся среди современных кинорежиссёров мнение, основным средством передвижения и тяги во время войны был отнюдь не танк или «студебеккер», а как раз конь. За свою жизнь я выкопал немало подков, но такой гигантской мне ещё не попадалось: впору ковать слона. Хотя применить её было решительно некуда, всё равно, находка была приятной. Считается, что подобная штука предвещает удачу, а даже несуеверный человек вроде меня склонен верить в приметы, если они положительные.
В целом, денёк выдался неплохой, но я порядочно устал махать лопатой и отбиваться от комаров. Посему, глянув на розовеющее небо, я не спеша собрал имущество и насвистывая, зашагал в сторону своей базы. Винтовка, граната, пара пуговиц, подкова, мятая советская фляга – нет, день прошёл совсем не зря.

Были и находки другого рода. На заболоченном лугу мне иногда попадались те самые волшебные грибы. Сперва я проходил мимо них равнодушно, потом стал останавливаться и подолгу засматриваться, а закончил тем, что стал собирать и раскладывать для просушки.
Изначально я вовсе не собирался их есть и собирал просто по привычке не проходить мимо того, что может хоть как-то пригодиться. Но очередным дождливым вечером, когда я любовался на свежеприколоченную над дверью подкову и от скуки перебирал за столом трофеи, мой взгляд упал на газетку, где сиротливо съёжилось десятка три похожих на горелые спички грибочков. Я задумался. С одной стороны, я противник сильнодействующих веществ, а грибы, безусловно, принадлежат к тяжёлой артиллерии. С другой, мной двигало обычное человеческое любопытство и жажда ощущений – от однообразного труда я несколько заскучал. В мозгу, как костяшки на счётах, выстраивались в ряд имена многих уважаемых людей, так или иначе связанных с псилоцибиновой темой. Тимати Лири, Хантер Томпсон15, Грибные Эльфы, шаман Валера – все они находили её достойной внимания, хотя отмечали, что пересказывать другому ощущения – всё равно, что описывать морской шторм слепому от рождения.
Чужой опыт – это чужой опыт, размышлял я. Грибная тема вряд ли скрывает нечто такое уж скверное, а условия сейчас самые подходящие: безлюдье, походный комфорт и душевное спокойствие.
Внезапно память подкинула воспоминание: недопитая бутылка, багровый отсвет костра на железных кружках и картавый тенорок моего приятеля Лешего:
–    Я, как что-нибудь интересное подниму, обязательно так делаю: беру трофей, ем грибы и пытаюсь выйти на связь с прошлым хозяином. Чтобы узнать, где копать надо. Договариваюсь с ним: ты скажи, мол, солдатик, где мне тебя шукать, а я тебя схороню по-человечески. Пару раз получалось, между прочим. Нормально так накопал потом. Но вообще, грибы сами решают, что тебе показывать и как. Раз я вообще на войне оказался – куда-то бегу, типа в атаку, дым вокруг, деревья, на мне форма немецкая, а в башке Лизхен какая-то всё время, симпотная такая.
Народ недоверчиво хмыкает: второе прозвище Лешего – Лжедмитрий, из-за неуёмной привычки к сочинительству. Материальные итоги его саг и значимость в них его свершений надо делить минимум на два, но мне понравился сам подход. Ведь снятся людям вещие сны? Почему грибы не могут быть отмычкой, отпирающей те двери, которые обычно заперты изнутри?
Мой взгляд упал на искалеченную винтовку, покрытую коростой бурой ржавчины. Самый подходящий предмет для эксперимента. Отмахнувшись от слабого голоса разума, бубнящего что-то беспомощное, я забросил грибы в рот и принялся жевать.
Вкус был не ахти – как будто ешь прошлогоднюю траву. Знатоки утверждают, что требуется от сорока минут до нескольких часов, чтобы спящий в сухих шляпках дух оклемался и начал неторопливое восхождение в мозг. В ожидании событий я удобно устроился за столом, закурил, положил перед собой остатки винтовки и принялся внимательно их изучать. Отсвет печки лежал на бугристой поверхности, как позолота. Интересно, много приключений выпало на её долю? Жизнь этой системе досталась долгая, так что винтовка могла сменить множество хозяев и повидать на своём веку столько, что хватило бы на сотню изнеженных современных «путешественников». Много ли из неё выпустили пуль? Скольких убили? Инстинктивно чувствуя, что думать в этом направлении сейчас не стоит, я попробовал представить того, кто стоял с ней в карауле, чистил шомполом ствол и ходил в бой. Сколько ему было лет и как он выглядел? Может быть, это был сопливый призывник в длинной, не по росту, шинели? Или матёрый окопный головорез, курящий толстые самокрутки? Кто его знает. Время шло, кусок металла оставался куском металла, и вскоре это занятие мне наскучило. Я стал прислушиваться к своим ощущениям, силясь отметить хоть какие-то изменения. Ничего не происходило. «Наверное, маловато для полноценного погружения. – Подумал я. – А может, это вообще не те грибы. Просто похожи. Придурок, наелся поганок и сидит, ждёт у моря погоды. А дождётся поноса».
Мой взгляд упал на изображение индейца. Только сейчас я разглядел, насколько подробно прорисованы мелкие детали картинки: бахрома на одежде, амулеты на распахнутой груди, глубокие складки на лице. Созерцание неизвестного вождя доставляло мне подлинное наслаждение. Настоящее произведение искусства. Хотел бы я такую татуировку, если бы нашёлся мастер, который мне её сделает и сможет передать всё: и невозмутимость гордого орлиного лица, и царственную дикость непринуждённой позы. Но не тащить же с собой стол в качестве образца. Картинка притягивала моё внимание, как магнит, я отыскивал в ней всё новые и новые подробности, удивляясь, что не заметил их раньше. Я несколько раз перевёл взгляд с индейца на образок святого в красном углу и нашёл, что между ними очень много общего. Чем дольше я рассматривал то одного, то другого, тем очевиднее мне становилось, что их можно легко поменять местами без ущерба для содержания. Едва ли свободный человек, украшенный короной из перьев, хуже святого человека, увенчанного нимбом. Они оба охотники. Святые не снимают скальпов, это верно. Но и только. Культурные нормы везде разные, важна суть. Чем так уж отличается дым Трубки Мира от воскурения ладана? Индейцы тоже ждали прихода Мессии и верили в доброго Маниту и злого Иктоми. Чем ворон Йель хуже белого голубя?
Мир как будто сбросил исподнее: мне вдруг открылась запутанная и вместе с тем такая простая суть вещей, но одновременно страшно потянуло в сон. Так бывает, если не спишь двое-трое суток подряд, а потом пропускаешь момент, когда потускневшая реальность плавно сменяется сновидением. В такие моменты солдаты засыпают под ураганным огнём, а дальнобойщики направляют фуры в отбойник автострады, ничего не видя с открытыми глазами. Я поймал себя на том, что уже давно любуюсь на струйки сигаретного дыма, складывающиеся в причудливые узоры. В сознании сидела какая-то заноза, что-то не давало мне покоя: какой-то едва слышимый шорох? Или шёпот? Я постарался сосредоточиться. Внезапно зазвучал крепнущий голос, который я слышал даже не ушами, а чем-то глубоко внутри себя, как будто там вибрировал язычок варгана:
–    Избегай битвы, когда накануне был красный закат, а ветер дует с востока. В этот день все принятые решения будут неверными и прольётся много крови.
Это говорил старый индеец, больше некому. Я сильно ущипнул себя за ухо: боль пришла откуда-то очень издалека, как при наркозе. Я сплю? Нет. Или сплю? Совершенно непонятно. Реальность раскололась на множество частей: в одной из них потрескивала печка и ныли натруженные мышцы, в другой – с нереальной чёткостью орали сверчки за бревенчатыми стенами, а в третьей – глухо звучал монотонный голос. Я напряжённо прислушался:
–    Никто не должен использовать другого человека в качестве мишени. В разных ситуациях каждый может быть целью или охотником, но всё же это не повод. Записал?
Только сейчас я заметил, что лихорадочно конспектирую услышанное на помятой газете, на которой до этого сушились грибы. Значит, меня всё-таки прёт? Или это обычный сон? Мир как будто раскручивался вокруг меня в мощном, грозном вращении, постепенно набирая скорость. Сердце обречённо ухнуло в пятки и где-то внутри открылась целая бездна ужаса: как будто сидишь на высокой скале и созерцаешь у ног долину, наполненную страхом и тоской. Я очень ясно понимал, что смотрю сейчас внутрь себя, а там не может находиться одна только скверна и дрянь. Эта мысль вызвала прилив необъяснимого восторга – настоящий эмоциональный оргазм. Ощущения напоминали руление велосипедом без тормозов, несущимся на бешеной скорости по обледенелой дороге: стоило на миллиметр потянуть руль в нужную сторону, как меня тут же разворачивало в неё полностью. Полутона отсутствовали: я то взлетал высоко в розовое земляничное небо, то с размаху зарывался в пыльную, дурно пахнущую твердь земли. Голос продолжал звучать, едва различимый сквозь оглушительный треск дров в печи:
–    Наступает время, когда у каждого воина, даже юного, будет много женщин. В такие времена нельзя давать разгула плоти, ибо впереди долгие месяцы плохой охоты, гибель бизонов и голод.
Вращение чудовищной центрифуги внутри меня набирало обороты. В мозгу как будто открывались всё новые и новые вкладки обезумевшего браузера: одна кричала о желании напиться воды, в другой продолжал монотонно вещать старый индеец, третья напоминала мне, что хороший способ сняться с грибов – посмотреть в зеркало, а в четвёртой провоцировала на похоть давно постаревшая Памела Андерсен с мельком попавшего в поле зрения постера.
Кажется, я плакал от страха и восторга. Я посмотрел на свои руки, на которых светились непонятные узоры, напоминающие боевую раскраску. До меня не сразу дошло, что это вздувшиеся вены. Я едва разбирал сквозь шум в ушах:
–    Белый человек глуп, он противопоставляет войну миру, а жизнь – смерти. Между тем они всегда идут рука об руку, как день и ночь. Одно перетекает в другое, меняя формы, но и только. Надо вовремя понять, что страшнее долгой мучительной смерти только долгая мучительная жизнь. Долгая, глупая жизнь без всякой цели. Когда ты поймёшь это, твои поиски завершатся, ты родишься заново и начнёшь жить, а не искать.
На мгновение я пришёл в себя. Вот тебе и кино про винтовку. Какой-то индейский Дзен. Грибы покажут то, что захотят, меня ведь предупреждали. Этот ценный вывод тут же потерялся в потоке, который нёс мою несчастную глупую голову дальше. Она вдруг стала посторонним предметом: я мог забраться в неё руками и вынуть оттуда любую мысль, как из лотерейного барабана. Я попытался сделать это и ясно увидел зажатый в кулаке шар. Держа мысль в руке, я чётко понимал, откуда она там, к какому времени относится и куда я приду, если начну в неё углубляться. Я принялся доставать мысли наружу, ощупывать и отпускать, как будто закрывая ненужные вкладки. Моя забава длилась довольно долго, две-   три вечности. Это было одновременно увлекательно и тревожно до приступов пронизывающей паники. Некоторые мысли тяжело падали на пол, как бильярдные шары, а некоторые плавали вокруг, как мыльные пузыри. Я поймал один из них на ладонь и почувствовал, как чья-то рука гладит меня по голове. Как будто со стороны я увидел уткнувшегося головой в стол взлохмаченного человека, рядом с которым стояла невысокая женская фигура. Обожгла догадка: а вдруг это моя смерть? Но передо мной на мгновение мелькнули бесконечно милые карие глаза и мысль сразу же показалась настолько нелепой, что я засмеялся. Я смеялся так, как не смеялся никогда в жизни – до истерики, тошноты и колик. От хохота уже болел живот и катились слёзы, когда землю как будто остановили. В ушах ещё стоял собственный смех, но мне стало совершенно очевидно: это всё. Всё кончилось. Гейм овер.
Я ощутил страшную жажду, нашёл на ощупь ведро с водой и жадно выхлебал чуть ли не половину. В избушке было совсем темно, за оконцем моросил привычный дождь и едва уловимо начинало сереть. Дрова в печи превратились в едва тёплую золу. Значит, прошло пять-шесть часов, а не десять-пятнадцать минут, как мне казалось. Голова была тяжёлой, как гиря, слегка тошнило, а одежда пропотела насквозь. Я дополз до лежанки и рухнул, сразу же провалившись в тяжёлый сон без сновидений. Когда я открыл глаза, уже рассвело, но я опять задремал, окончательно проснувшись, когда тяжесть в мочевом пузыре стала невыносимой. Было светло: по ощущениям, явно не семь и даже не девять утра. Я доковылял до стола и взял в руки измятый газетный лист. На нём срывающимся почерком было выведено заглавие: «Евангелие от навахо» и дальше – практически неразборчивые каракули. Я смог разобрать только «дикий старик», «жажда» и покосился на индейца. И он, и святой на иконе потускнели, изображения утратили мелкие детали и как будто уснули. Как я вообще мог разглядеть их в такой темноте? Грибы, по слухам, раскрывают множество дремлющих возможностей, и, видимо, они захотели именно так. Я запоздало порадовался, что дело не дошло до куда более укромных чуланов, где я храню вполне конкретные страхи и тревоги.
В избушке царил неописуемый бардак: со стола сброшена посуда, по полу разбросаны сигареты и всякая мелочь. Я чувствовал себя, как после доброй пьянки, когда вопросов с утра больше, чем ответов, а тело и ум были вялыми и измученными, как после приступа гриппа.
Я хмуро посмотрел на своё отражение. Ну и рожа. Откуда здесь вообще зеркало? Ах да, я вчера вспоминал про способ вернуться домой из трипа, но дело до него так и не дошло.
Голова соображала туго, и я едва осознал, что давно собираюсь выйти в туалет. Я поднял крюк, потянул дверь и, щурясь, шагнул на порог.
В кино это могло бы стать сильной сценой. Камера медленно наезжает на избушку. Открывается дощатая дверь и я выхожу наружу, на ходу нашаривая «молнию» штанов.
Высоко стоящее солнце ярко освещает поляну. На большом камне напротив порога, возле рюкзака с притороченным к нему коротким карабином, сидит пожилой мужик и внимательно на меня смотрит.


























ЧАСТЬ 3

Некоторое время мы с мужиком молча смотрели друг на друга. За две недели я сильно отвык от компании и мне только сейчас пришло в голову, как я выгляжу со стороны: измазанная глиной одежда, чёрная от сажи рука на полурасстёгнутой ширинке и зеленоватый бланш. Впрочем, было непохоже, что мой визитёр сильно шокирован. Большинство горожан, попав на природу, моментально дичают так, что даже не верится. За пару дней вполне интеллигентные люди способны превратиться в настоящих свиней, особенно, если у них с собой достаточно водки. Похоже, о ней он и подумал в первую очередь.
–    Здравствуйте. – Невозмутимо произнёс мужик, видимо, устав играть в гляделки. – Долго же вы спите. – У него был низкий и негромкий голос. Как у вчерашнего индейца.
–    Здравствуйте. – Автоматически ответил я и невольно покосился на кучу металлического хлама, которую успел натаскать за это время к порогу избушки: гильзы, ржавые хвостовики мин, дырявые каски. Наверняка, у него было время всё рассмотреть и даже потрогать, пока я спал, как убитый. Для обозначения подобных предметов у копальеро имеется специальный термин – «жбонь». Слово говорит само за себя. – Можно на «ты». Меня Максим зовут. А вас?
–    На «ты» – так на «ты». – Спокойно ответил он, как будто нечаянно игнорируя мой вопрос. – Каким ветром занесло, Максим? Золотишко ищёшь или всё подряд копаешь? – Умные серые глаза внимательно, чуть насмешливо изучали мою помятую физиономию, задержавшись на заживающей брови, с которой я пару дней как снял швы.
–    Не без этого. – Подчёркнуто неторопливо ответил я, зашёл за хибарку, с наслаждением отлил, вынул из кармана помятые сигареты и закурил. Первый дым как-то странно лёг на вчерашние грибы и на какое-то время показалось, что ко мне возвращается ощущение крутящегося волчком мира. Но через секунду наваждение схлынуло. Всё та же знакомая полянка и спокойный седой мужик с карабином, которому надо что-то ответить. Самое глупое в подобной ситуации – это суетиться и оправдываться. Тот, кто начинает объяснять свои действия, автоматически ставит себя в подчинённое положение. Этот закон хорошо известен ментам, гопникам и прочей публике, любящей задавать много вопросов. – Всё подряд ищу, в общем-то. Металлолом, скажем. – Независимо произнёс я, присаживаясь на порог. – Хобби такое, разрешённое законом. А вы как проводите свой досуг?
Мужик внимательно посмотрел мне в глаза и фыркнул:
–    Не ершись. Никто тебе допросы не устраивает. Просто не ожидал никого встретить. Тут редко кто-то бывает. Ты один, что ли? Далековато тебя занесло.
–    Один. – Кивнул я и тут же подумал: «А ведь сейчас самое время мне башку запломбировать – и концы в воду». Но страха почему-то не было. В собеседнике чувствовался немалый жизненный опыт и ещё что-то такое, чему не так просто подобрать название. Какая-то тщательно сдерживаемая внутренняя сила, свойственная, например, глубоко верующим людям. Во всём его облике: в заросшем седой щетиной аскетическом лице, спокойной манере держаться, неброской одежде опытного лесовика, угадывался человек бывалый и твёрдый, но неопасный. Такого не пригласишь запросто раздавить бутылочку и покалякать «за жизнь», как-то язык не повернётся. Лесник или егерь? Офицер на пенсии? Нет, не то. Он словно был частью этого места, как река или небо, а я вдруг почувствовал себя чужаком. Но почему-то не получалось представить, что этот дядька способен сейчас взять ствол, дослать патрон и вышибить мне мозги, даже решив, что по всем углам разложено золото.
Как будто прочитав мои мысли, мужик, оставив рюкзак с карабином стоять возле камня, легко поднялся, оказавшись неожиданно высоким:
–    Ну, раз один, зови тогда чай пить. Хотя я бы, честно говоря, и пожевать не отказался, если предложишь. Я вот тоже один. А звать меня можно Лукичом. И на «ты». Так проще.
Войдя первым, я суетливо задвинул винтовку под лежак, а на горку монет и пуговиц бросил ту самую газетку. Лукич, войдя, совершенно автоматически перекрестился на иконку, бегло окинул ироничным взглядом царящий в избушке бардак и уселся на дальнюю скамью: как будто занял привычное место. Скорее всего, так оно и было. Чувствовалось, что он бывал здесь раньше, и не раз. Его взгляд задержался на свежей балке, поставленной мной взамен прогнившей пару дней назад: постоянная течь с потолка порядочно достала.
–    Хозяйствуешь, стало быть? Вдали от мирской суеты? Крышу вон подлатал. На туристов не похоже. Тем бы что-нибудь раскурочить.
Я промолчал, подбрасывая в печку дрова и доставая из угла кастрюлю с кашей и закопченный чайник. В моём понимании, турист – это бездельник, забирающийся в глушь для того, чтобы петь там песни под гитару, поэтому я очень не люблю, когда меня так называют.
–    Всю ночь шёл, перекусить не помешает. – Продолжал Лукич. – Надеюсь, не объем? Кстати, давно ты тут... хозяйствуешь?
–    Восьмой день. – Ответил я, подливая в кастрюлю немного воды. – Хорошее место. Во всех отношениях. А ты кто, лесник?
Собеседник хмыкнул:
–    Ну можно и так сказать. Живу я тут неподалёку. По местным меркам, конечно. Вот, зашёл кое-что забрать. – Лукич встал, подошёл к полке и взял в руки кипу газет.
–    Карту? – Не оглядываясь, спросил я, накладывая в миски пшёнку с мясом.
–    Смотрел? – обернулся ко мне Лукич.
–    Смотрел, но мало что понял. – Пришлось ответить мне. – Рыбацкое что-то?
–    Не совсем. Но вещь нужная. Хорошо, что ты её на растопку не пустил.
–    Чего оставил тогда, раз нужная?
–    Забыл. Да и не я, а...
–    Гоша?
         Лукич метнул на меня изумлённый взгляд:
–    А ты откуда Гошу знаешь? Знакомы?
–    Нет. Хотя я иногда думаю, что да.
–    Поясни, если не сложно. Вообще-то меня сложно удивить, но считай, что у тебя получилось.
–    Давай поедим сперва. А то остынет. – Мысленно ухмыляясь, небрежно произнёс я. Вот так-то, невозмутимый царь леса. 
Слегка помучив Лукича молчанием, за едой я более-менее подробно пересказал ему свою одиссею. Не было причин наводить тень на плетень, поэтому я упомянул и раскопки, и гошины якоря. Он молча слушал, перебив только один раз, когда я описывал могилу финского солдата:
–    На карте показать сможешь?
–    Да. – Я вынул свою карту, отыскал Йокивару и ткнул пальцем в западную окраину каменистого плато:
–    Где-то здесь.
–    Точно здесь? – с сомнением переспросил собеседник. – Что-то я там ничего такого не помню… Хотя и немудрено, я в ту сторону редко хожу. Всё может быть.
–    Да точно, точно. Вот где-то тут могила, а здесь я так стремительно спустился – я показал на бровь.
Лукич внимательно посмотрел сперва на карту, а потом на меня:
–   А мы с тобой, по твоему, где?
Я открыл было рот, но осёкся. Действительно, ручья на карте нет.
–    Как где? Здесь! – наконец, нашёлся я.
Лукич усмехнулся.
–    Ты мне, Петька, это брось. Читали твоего Пелевина. Так что, говоришь, обрыв там высокий?
–    Метров десять точно будет.
–    Ну всё ясно. Вообще, карта у тебя – швах. Как ты вообще шёл по ней – непонятно. Но с этим потом разберёмся. Продолжай, пожалуйста.
Когда я дошёл до эпизода с бровью, в глазах Лукича появилось что-то странное: как будто отблеск какого-то невесёлого воспоминания, который тут же исчез. Однако задавать вопросов я не стал. Захочет – расскажет.
–    Так что с Гошей я не знаком, хотя иногда мне кажется, что в затылок ему дышу. – Закончил я свой рассказ, опустив эпизод с грибами. – Может, когда-нибудь и познакомлюсь.
Лукич какое-то время сидел молча, а потом задумчиво произнёс:
–    Да. Всё один к одному. Даже не верится.
–    Это ты о чём?
–    Да так, пока о своём. Что я тебе скажу, Макс, ты уж прости, я по-простому. Предложение у меня есть. К тебе. Хотя я сперва уточню: ты в судьбу веришь?
–    Это ты к чему?
–    Ты на вопрос ответь, пожалуйста. Считай, что это очень важно.
–    Для кого?
–    Для меня.
–    Ну верю, пожалуй. Сколько раз бывало: всё вроде бы идёт вопреки всякой логике, а как по ниточке. Вот понесло меня на этот обрыв. Мог бы и обойти, в принципе. Спустился, если можно так сказать. Потом шёл себе, шёл, свернул на неизвестный науке ручей – и набрёл на избушку. Потом окопы. Потом... – Я опять едва не проговорился про грибы, поэтому на ходу «переобулся». – Потом тебя вот встретил с непонятными вопросами. Поневоле поверишь, что есть что-то, что тебе предначертано.
–    Хорошо сказал. Но ты ещё глубже подумай. Вот тебя почему сюда принесло аж из самого города? Именно сюда? За золотишком, так?
–    Далось вам всем это золото! – Взорвался я. – Никогда я его не искал! И с чего ты взял, что из города?
–    Брось. Городских сразу видно.
–    А почему золото-то сразу?
–    Ну ты на единственном золотоносном ручье в округе сидишь, ещё не понял?
До меня всё ещё не доходило, как до жирафа.
–    Золотоносный ручей – это Горячий, правильно?
–    Правильно. Это он и есть. Верхнее течение. Он из реки Весёлой выходит. Возле неё ты как раз и десантировался. А Йокивара южнее и спуск там пологий. Падать просто неоткуда. Так что крутанул тебя леший, парень.
Потом мы с Лукичом долго спорили: выпала у меня изо рта недожёванная каша, когда я открыл рот, или всё-таки нет.
Я помянул про себя по матушке Ермака заодно с Магелланом. Выходит, тогда на горе я всё-таки дал круг и спустился не к той реке? Не к Йокиваре, а к Весёлой, которая километров на пять севернее? Компас при всех своих достоинствах всё же обладает одним убийственным недостатком: показывает только направление, но никак не положение на карте. Петляющих рек здесь уйма, местность похожа, а не бывая в ней, заблудиться и вовсе немудрено. И если бы я не свернул тогда на ручей, то уходил бы по Весёлой всё дальше, удивляясь, куда могла подеваться целая деревня, даром, что заброшенная. И шёл бы, пока не упёрся километров через двести в непроходимые болота, где ни жилья, ни людей, ни дорог. Здесь в этом смысле – тоже не багдадский базар, но там – настоящая глушь.
–    Вот смотри. – Лукич взял в руки мою карту, облизал ложку и заводил по клеточкам её черенком. – Вот – Горячий. Мы – здесь. Тут вообще полная фигня нарисована. Здесь не лес, а две ламбушки. Тут – не сплошная гора, а что-то вроде каньона. В нём река течёт. Красиво, и зверья всякого уйма, урочище отдельное. А здесь – смотри! – обрыв, с которого ты свалился, а могилка этого финика, вероятно, где-то тут. Я там, признаться, даже не бывал. Здесь обрыв на карте обозначен, а на самом деле – хороший спуск на твою Йокивару, про который я тебе говорил. Что, тебе, кстати, там понадобилось?
Я обалдело молчал. Лукич с интересом наблюдал за мной:
–    Всё-таки золотишко? Там ведь тоже народ мыть пробует.
Чтобы скрыть замешательство, я сказал:
–    Нет, золото я не ищу. Не верю я в здешнее золото. А в судьбу… В судьбу, пожалуй, верю. Так что за предложение-то?
–    Нет, погоди. Еще один вопрос тогда, если в судьбу всё-таки веришь, а в золото не веришь. У тебя цель в жизни есть?
Я задумался, а потом постепенно стал закипать. Этот трёп начал действовать мне на нервы: два мужика в лесной хибаре говорят не о бабах и местах, где хорошо ловится окунь, а на темы, более уместные в курилке философского факультета.
–    Да сразу не скажешь. Есть, наверное.
–    Если «наверное», то нету, Максим. Нету! Вот ты зачем копаешь? Чего дома не сидится? Кстати, «плётку»16 свою ржавую можешь из-под кровати достать, тоже мне, сокровище. Я не прокурор.
–    Ну да, тут медведь – прокурор. – Проворчал я, вытаскивая ствол из-под кровати и чувствуя себя полным идиотом. – Мне тут один... персонаж недавно сказал, что хуже долгой мучительной смерти только долгая мучительная жизнь.
–    Это он хорошо сказал. – Лукич оживлённо блеснул глазами. Видно было, что фразу он запомнит. – Прямо-таки в десятку угодил. А ещё что-нибудь интересное было? – Лукич кивнул на винтовку.
Я молча сдёрнул газету с горки пуговиц и покрытой патиной монеток. Лукич бегло осмотрел мой хабарок.
–    А покрупнее?
–    Танков не было. А на то, что покрупнее, ты всё утро любовался. Шмурдяк17 один. Или ты о чём?
Лукич, в своей раздражающей манере игнорируя вопрос, продолжал:
–    Так зачем тебе всё это? Неужели, чтобы просто продать или в сервант поставить?
Я стал путанно объяснять свою позицию. Лукич терпеливо слушал, не перебивая, но мне показалось, что на его лице мелькнуло выражение, свойственное взрослым, когда они выслушивают рассуждения несмышлёного карапуза. Когда я замолчал, он тут же подытожил:
–    То есть всё подряд копаешь. Без особой цели, из любви к истории, старине и отстаивая право свободного человека на кладоискательство. Я тебя правильно понял?
–    Ну в общем, да.
–    Предлагаю тебе работу по специальности, в которой этого права – хоть ложкой хлебай. С целью. Конкретной целью, зарытой в земле. Скажу сразу: это не сундук с монетами, но вещь с историей. Своего рода клад.
–    Интересно. – Сказал я, настораживаясь. Как правило, там, где начинаются клады, заканчивается спокойная жизнь. – А подробности?
–    Подробности будут, если согласишься. Извини, что втёмную приходится играть, но... вот так. Говорю сразу: криминала не больше, чем в том, чем ты занимался до этого. Не могилы грабить, нет. И с мистикой тоже напряг. Нет никакой мистики… Ну, почти. Считай, потерянное надо найти. Конкретный исторический предмет.
–    А точное место известно?
–    Нет. В том-то и фокус. Но этот… предмет где-то лежит. Что ты так улыбаешься?
–    Да мне интересно, чем такое предложение вызвано. Вряд ли ты тут сидел и ждал, пока именно я объявлюсь. Мы полчаса знакомы, на дедушку из сказки ты совсем не похож, а тут – «предлагаю работу по специальности». Детектор нужен?
–    Подловил. Аппарат был свой. Но накрылся, скорее всего – от старости. Чинить я их не умею. Искать новый – значит, терять время, а времени мало. Ты с чем копаешь?
Мы углубились в технические дебри. Довольно скоро я выяснил, что Лукич в теме ориентируется слабо и не ушёл дальше убогой армейской «клюшки»18. Бедолага. Мой довольно-таки скромный прибор отличался от неё приблизительно так же, как современная штурмовая винтовка от средневековой пищали.
–    А если я не соглашусь, стволом будешь в голову тыкать и силой отбирать? – Напрямую спросил я. – Это я так, чтобы недомолвок не оставалось.
–    Благодарю за комплимент. – Лукич отвесил ироничный поклон. – Ответ – «нет». И не потому, что я такой добрый, белый и пушистый. Просто это не та ситуация, когда можно чего-то добиться стволом. Если согласишься, то со временем поймёшь, почему.
–    Звучит неплохо. Я что-то подобное от стариков слышал: некоторые клады невозможно взять, если ты кого-то силой заставляешь. Ну, или совесть нечиста. Что-то такое?
–    Ну… Примерно. И хватит из меня слова тянуть, я и так уже много сказал. Так как?
Быстро же таинственный лесной житель взял меня в оборот: знал, чем заинтересовать. Так может действовать или доверчивый простак, или человек, на уровне костного мозга чувствующий человеческую натуру. На простака Лукич вовсе не похож. Но я-то тоже не лыком шит, да и неписанные законы торговли никто не отменял. Я небрежно спросил:
–    А мне-то какой интерес тебе помогать? Своих дел навалом. Короче: что мне за это будет?
–   Ух, а я уж думал, тебе совсем неинтересно. Что ж… Резонный вопрос. Закономерный вопрос заинтересованного человека. Говорю сразу: славы и денег не будет. Нет у меня денег. Были, да сплыли. Доли с находки тоже не будет. Это не та вещь, которую можно разделить на доли. Могу обещать только то, что по-настоящему дорого, кроме времени – информацию. Скажем так: сведения обо всех местах в округе, где можно найти что-нибудь интересное. Такие места есть и я их знаю. Успел изучить за... период досуга. – Лукич мне подмигнул. – Куда деть эти знания, решишь сам. Можешь копать, можешь не копать. Потрясающих находок не обещаю, но это лучше, чем вслепую рыться, правда? Ну и всё, что найдём не по моей теме – всё твоё, разумеется.
–    Далеко отсюда? – деловито осведомился я.
–    День пути. – Лукич поднялся и подошёл к дверному проёму, где как раз начал моросить дождь. – Думай, короче. Хотя мне почему-то кажется, что ты согласен. А я пойду вещи приберу.
«А ведь я сейчас действительно соглашусь. – С изумлением подумал я. – Поломаюсь немного и соглашусь. С теми окопами я почти закончил, да они никуда и не денутся. Вот подорванная жопа, нет тебе покоя».
Когда он вернулся, таща промокший рюкзак, мне только осталось спросить:
–    Когда выходим?
–    Завтра. – Невозмутимо ответил Лукич, ничуть не удивившись и заботливо протирая ствол своего карабина рукавом. – С утра и пойдём. Сегодня предлагаю рыбки половить да всё в порядок привести.
–    Так чего ищем? – Не утерпел я. – Что за исторический предмет?
–    Колокол. Бронзовый колокол. Айда по дрова. По пути о нём и поговорим. А заодно о целях в жизни, времени и судьбе.

Однако, подробного обстоятельного рассказа я так и не дождался. Чувствовалось, что Лукич поговорить любит, но от долгих бесед давно отвык. Иногда его прорывало, но часто вытянуть из него хоть слово представлялось непосильной задачей. Он никогда не матерился и изъяснялся бы вполне литературно, если бы не специфические словечки, от которых на версту несло тюремной феней. Впрочем, на Севере этим никого не удивишь. Сейчас, в одиночку кантуя тяжеленную лесину, Лукич скупо ронял:
–    Его во время войны спрятали. Перед финской оккупацией, которой, в итоге, так и не случилось. Сведений маловато, но он точно где-то там. Материал – бронза. Это я к тому, что не золото и не серебро. Внешний вид... ну скажем так, представляю смутно. Но размер приблизительно вот такой. – Лукич отбросил обломок сырого бревна и изобразил руками что-то, похожее на перевернутое ведро.
–    И сколько ты его ищешь? – Спросил я, вытаскивая из зарослей крапивы здоровенный сук и дуя на обожжённые пальцы.
–    Долго. – Не сразу ответил Лукич. – Слишком долго для того, чтобы сейчас бросать.
–    А он точно там?
–    Там. Но точное место я не знаю, да и вообще никто больше не знает. Местность сложная. Болота, озёра, камень.
–    На камне тяжело работать. Ложных сигналов много. Зато есть плюс: глубоко не запрячешь.
–    Имеет смысл попробовать поискать, согласен?
–    Согласен. А зачем тебе всё это?
Лукич помолчал и ответил:
–    В каком-то старом фильме была хорошая фраза – нет ничего хуже неоконченных дел. Не сочти за пафос, но считай, что это цель моей жизни.
Лукич взвалил бревно на плечо и поволок его в сторону избушки.

Остаток дня мы провели в разных мелких заботах. Напилили дров, прибрались в избе, а вечером взяли мои снасти и отправились на озерцо. Как обычно, ничего не ловилось.
–    Дурацкое озеро. – Наконец, не выдержал я. – Совершенно бесполезное.
–   Не скажи. – Задумчиво возразил Лукич, методично траля блесной тихую воду. – Дурацких озёр на свете не бывает. На свете вообще нет ничего дурацкого и бесполезного. Кроме мнения того, кто, не зная назначения вещи или явления, объявляет их дурацкими. Не принимай на свой счёт, хотя можешь принимать.
–    А какой смысл в озере, в котором ни хрена не ловится? – Набычился я.
–    А такой, что не всякое озеро существует для того, чтобы ты ловил в нём рыбу. Ты вот говоришь – дурацкое, а между тем, это озеро мне когда-то очень сильно помогло.
–    В каком плане помогло?
–    Да неважно, на самом деле. Здесь я очень многое понял. И о себе, и о мире. На картах оно без названия, на твоей, кстати, его вообще нет, но я зову его «Звонозеро». 
–    «Звон не подаст весть, если души нет?» – процитировал я. – Так?
–    Да. Гошины стихи. Стихи, между нами говоря, так себе, но суть отражают верно. Если нет души, то вообще ничего не выйдет. Когда-нибудь подробнее расскажу. А рыбы, похоже, действительно не будет, так что пойдём-ка лучше спать. Завтра выходить рано.

После вечернего чая я попытался разговорить Лукича на предмет наличия у него семьи, дома и на прочие банальные темы. Он долго молчал, а когда я уже думал, что ответа не последует и начал подрёмывать, услышал:
–    Семьи нет. Да уже, наверное, и не будет. В общепринятом смысле. А дом… Дом – это ведь не место, это ощущение.
–    Как это? – на всякий случай уточнил я, хотя интуитивно понял, о чём речь. Вообще, потом я обратил внимание, что многое, что существовало в моей голове на уровне смутных догадок, после разговоров с Лукичом приобретало вид железобетонных аксиом.
–    Ну вот смотри. У тебя свой дом есть?
–    Нет. Я в съёмной квартире живу.
–    Ты можешь это место домом назвать?
–    Нет, наверное. Квартира-то не моя.
–    Я не про юридическую сторону вопроса, типа, кому она принадлежит. Ты этим местом дорожишь? Погоди, не торопись. Я вот думаю, что не очень. Иначе что бы ты сейчас здесь со мной делал, верно? Дом – это место, из которого тебе уходить не хочется, понимаешь? А ты ушёл. И не похоже, что сильно тоскуешь. Некоторые такое место находят, некоторые – нет. С семьёй та же история. Можно в царских хоромах с женой-красавицей дюжину детей настрогать, а ни семьи, ни дома не иметь. А если это настоящий дом и настоящая семья, то ты даже когда уходишь, всё равно берёшь их с собой. Здесь. – Судя по звуку, Лукич постучал по груди.
–    Это ты к чему? – уточнил я. – К тому, что ни у тебя, ни у меня ни семьи, ни дома?
–    Не совсем так. Про тебя не скажу, хотя похоже на то, а я здесь – дома. Я не избу эту конкретно имею в виду, хотя и в ней тоже. И семья у меня есть. И если я отсюда уйду, то это место всё равно возьму с собой. Хотя я не уйду. Ты не вникай особо на ночь глядя, ты потом поймёшь. Или не поймёшь, кто знает. А сейчас спать надо. Доброй ночи.
С этими словами Лукич повернулся к стенке, давая понять, что аудиенция окончена, а я долго лежал без сна, переваривая всё, что услышал от этого странного человека.

–    Лукич, а ты зачем карабин с собой таскаешь? – спросил я, слегка задыхаясь от быстрого темпа. – От зверя?
           Мы шли уже несколько часов. Проснувшись на рассвете, мы быстро собрались, и, по моим расчётам, отмахали уже километров пятнадцать. Не могу сказать, что ходьба с рюкзаком была для меня непривычным делом, но успеть за сухощавым жилистым напарником оказалось не так просто, хотя он был гораздо старше меня. Между тем, он вовсе не казался взмыленным. Шёл так размеренно и спокойно, как течёт по камням вода, которая не может ни устать, ни остановиться.
Путь пролегал по бездорожью, мы перешли по поваленным брёвнам несколько ручьёв и продрались через огромное поле иван-чая. Будь я один, я давно потерял бы направление, но у Лукича, такое впечатление, в голове был компас: он ни разу не остановился в раздумьях, как будто шагал по невидимой ниточке. Не оглядываясь на меня, он ответил:
–    И от зверя, хотя стараюсь лишний раз не стрелять. Чего животину калечить. Лося могу взять по сезону, есть-то надо, на птицу хожу, бывает, но это с дробовиком. Пару раз мишку пришлось пугать: на редкость наглая тварь временами. А вообще, в лесу всякое бывает.
–    Например? – Спросил я, готовясь услышать какие-нибудь завлекательные байки, без которых дорога – не дорога.
–    Например, как-то пришлось в мужике одном дырку сделать. – Спокойно ответил Лукич. – Дезертир оказался. С автоматом. Первым палить начал. За погоню меня принял.
–    И… что? – Даже остановился я. – Закопал под ёлочкой?
–  Да нет. – Рассмеялся Лукич. – Побазарили потом. Нормальный парень оказался. Отлежался и ушёл своей дорогой.
–    А вообще, много народу встречал за всё время?
–    Да случалось. В основном – рыбаки-охотники. Конкурента твоего встретил как-то, но давно и далеко отсюда. Миноискатель, кстати, у него и купил.
–    Головняк ты себе купил.
–    Ну не скажи. За неимением лучшего, как говорится. Он здорово мне пригодился. Первое, что я с ним нашёл – печка-буржуйка. Хрен знает, как она туда попала, но для бани – в самый раз.
–    Ну с этим ладно. А ещё кого встречал?
–   Раз зеки беглые попались. Пальцы с ходу топырить начали. Ну, с этими разговор короткий был: дал пару раз картечью над головами, только их и видели. А вообще, тут народу бывает немного. Из местных редко кто забредает – бездорожье, а рыбы-ягоды и поближе к жилью полно. Но вон там, недалеко, – он кивнул куда-то вправо, – одно время мужик жил городской. Построил землянку, зимовал две зимы. Общались иногда. Потом умер. СПИД у него был.
–    Подожди. То есть вот так вот просто жил – а потом умер?
–    Да. Так всегда и бывает. Все живут, а потом когда-нибудь умирают. Мы с тобой тоже когда-нибудь умрём. Он, во всяком случае, честно поступил. Ушёл из мира, чтобы никому не мешать.
–    Дела… Ты его и хоронил?
–    Я и похоронил. – Спокойно кивнул Лукич. – Кто ж ещё? Не зверью же его было оставлять. А вообще – береги дыхание. Ты куришь много, да и водочку уважаешь, видимо, а нам ещё пилить и пилить.
Я зло засопел и попытался шагать след-в-след.

Мы шли с парой коротких привалов до самого вечера. Уже почти стемнело, когда мы перебрались через очередной ручей и вышли на какое-то подобие дороги.
–    Потерпи, совсем немного осталось. – Подбодрил меня Лукич. Ты и так меня удивил, я думал, ты на полпути сдохнешь.
–    Нет проблем. – Выдавил я из себя. – Даже не запыхался.
На самом деле, последние несколько километров я шагал только на гоноре, но скорее бы умер, чем признался в этом Лукичу.
–    Ну-ну. А вообще, во всём надо искать положительную сторону. Представь, как мы спать крепко будем.
–    Я и так на сон не жалуюсь. – Проворчал я. – Такое ощущение, что мы километров двести отмахали.
–    Двести ни двести, а чуть меньше пятидесяти. Не кисни: сейчас горку перевалим – и дома.
           «Горка», представляющая собой затяжной, заросший лесом подъём, далась мне нелегко. Я устал настолько, что не думал ни о чём кроме того, чтобы упасть и заснуть. Не хотелось ни есть, ни пить, ни курить – только присесть, сбросить рюкзак и избавиться от этой пытки. От непрерывной ходьбы мозг был уже окутан каким-то туманом, когда мы, наконец, вышли на опушку леса и стали спускаться. Был уже глубокий вечер и перед нами сияла в лунном свете гладь широкой реки. Берег был усеян огромными камнями, между которыми приткнулась бревенчатая изба – куда побольше и поуютнее той, из которой мы ушли утром. Возле неё горел костёр, у которого виднелась смутно различимая фигура. Под нашими ногами захрустела галька, предостерегающе залаяла собака. Человек, сидящий возле костра, встрепенулся и встал нам навстречу. Едва живой от переутомления, я рассмотрел широкие плечи, длинную жидкую бороду, загорелое морщинистое лицо. Не обращая внимания на Лукича, мужик протянул мне руку и представился:
–    Георгий.

Я сидел на большом камне, обсыхая после купания и наслаждаясь солнечным утром. С реки тянуло едва заметным ветерком, а по небу плыли огромные белые облака. Никакой мошки, никакого дождя: после моего сырого болота этот каменистый берег казался сущим раем. Проснувшись, я не обнаружил ни Лукича, ни Георгия-Гоши – видимо, они спозаранку ушли по какими-то своим, пока что непонятным мне делам. Не было и собак, двух ладных карело-финских лаек, которых, как я уже знал, звали Джек и Тутта. Охнув от боли в забитых мышцах, я натянул трусы, спрыгнул с камня и отправился готовить завтрак.
Готовить мне ничего не пришлось – войдя в избу, я обнаружил на столе миску жареной рыбы и с удовольствием позавтракал, хотя рыба припахивала гарью: про неё явно забыли. Пока ел, осмотрелся по сторонам.
Обстановкой изба напоминала скорее городскую квартиру, конечно, со скидкой на глухомань. Само собой, не было никаких телевизоров и картонной мебели, но чувствовалось, что обставляли её люди, мало знакомые с исконно деревенским бытом, в котором всё предельно функционально. В красном углу – полка с иконами без окладов, определённо – старинными. Посреди комнаты – огромный и бестолковый, накрытый ящичным картоном стол, по бокам – две такие же чудовищные скамьи. В углах – две узкие кровати, между ними – русская печь, на стенах – полдюжины полок и несколько пар огромных лосиных рогов в качестве вешалок. На рогах расположилась куча всякой всячины: шапки, какие-то ремешки, дождевик, чехол от ружья. Видно было, что уборкой хозяевам заниматься недосуг: некоторые вещи были покрыты таким слоем пыли, что, похоже, их не трогали много месяцев. Попадались и интересные предметы – например, здоровенный, покрытый патиной самовар и швейная машина «Зингер»: настоящий антиквариат. Как они сюда попали?
Я подошёл к полке с книгами и воровато прислушался. Для меня вторжение в чужую библиотеку всегда было чем-то сродни подглядыванию в замочную скважину: ничто так не характеризует человека, как то, что он читает и особенно перечитывает. Книг было немного, но подобраны они были со вкусом. Немного неизбежной русской классики, Новый Завет, Ремарк, «Уолден, или жизнь в лесу» Генри Торо. Ага, «Чапаев и Пустота» Пелевина. И правда – читал. Куча каких-то справочников, «Хлеб и Воля» Кропоткина, «Кролики и удавы» Искандера, «Закат Европы» Шпенглера, Макиавелли, Розанов, Юнг, ещё что-то подобное… Я поискал кого-то вроде Керуака, не нашёл, но не особенно удивился: это было бы уже слишком. Библиотека и так совпадала с моей процентов на семьдесят. Традиционный набор хулиганствующего интеллигента, вот только таковых я тут пока не заметил.
Отдельную полку занимали карты: заводские и самодельные, подобные той, что я нашёл на Горячем, затёртые по швам и покрытые рукописными пометками. Какие-то лоции, распечатки спутниковых снимков, подробные рисунки береговых линий, распечатки метеоданных – чего там только не было. Для меня всё это было китайской грамотой, поэтому я аккуратно привёл бумаги в первоначальный вид и отправился мыть посуду. Потом перекурил на берегу, удивляясь, как толково вписана в пейзаж избушка. Она стояла в небольшой круглой впадине, закрытой с трёх сторон, и заметить её, пожалуй, можно только с воздуха. Чувствовалось, что её обитатели не слишком-то стремятся к известности. Совсем рядом с избушкой бил родничок, вода из которого уходила по наклонной скале в заливчик. Туда же, видимо, стекает и весенняя вода – иначе избу смыло бы первым же паводком.
Я со вкусом оборудовал спальное место в укромном тихом уголке с видом на реку. К чему теснить хозяев без особой необходимости? Мне хорошо и на улице, во всяком случае, пока нет дождя. Неподалёку от моего логова на мощной ели расположилась целая колония сорок, поэтому целый день рядом стоял невыносимый гвалт. Но ночью птицы молчат, поэтому спать не помешают. Надо только не зевать и не разбрасывать вокруг всякие блестящие мелочи – в их краже сороки преуспели, как никто иной, здесь пословица не врёт.
Дело шло к полудню, когда я услышал стук мотора. Минут через пятнадцать из-за излучины показалась надувная лодка с двумя фигурами. Лукич, упершись ногой в баллон, стоял на носу, а Гоша сгорбился на руле. Его борода развевалась по ветру, как корабельный вымпел. Лодка повернула в небольшой, с десяток метров, заливчик, доходящий почти до самой избушки, и пришвартовалась.
Первыми выпрыгнули собаки. Они по очереди обнюхали меня и улеглись в тени. Лукич подал мне карабин и отточенным движением, не замочив ног, шагнул на берег.
–    Ну как, соскучиться не успел?
–    Да нет. – Ответил я. – Поесть успел, а соскучиться как-то не догадался.
–    Это правильно. – Подал голос Гоша, возясь с лодкой. – Когда духу, а когда и брюху.
Потом, когда я познакомился с ним поближе, я свыкся с этой особенностью: долго молчать, а потом внезапно начать разговаривать подобными парадоксальными каламбурами или стихами. Например, Гоша мог подойти, когда я был занят каким-нибудь кропотливым делом вроде привязывания крючка, молча понаблюдать, а потом сказать что-то вроде «делай добро – и бросай его в морду!» и удалиться восвояси с тихим хихиканьем. Время от времени Гоша изъяснялся морскими терминами и умудрялся не выглядеть при этом актёром дурной комедии: приблизительно такая же ситуация наблюдалась у Лукича с феней.
Накануне я очень вымотался и уснул, едва успев забраться в спальник: мне было не до знакомства. Теперь у меня было время присмотреться к человеку, который так меня интересовал. Помогая выгружать из лодки целую кучу всякого добра, я искоса посматривал на его жилистую, сутулую фигуру.
Возраст Гоши определить было не так просто: то ли сорок, то ли все шестьдесят. Он был постарше Лукича, который почтительно-насмешливо именовал его «старик». Постепенно эту привычку перенял и я.
Гоша не обижался. На его лице почти всегда сияла виноватая улыбка, как будто он готовился сообщить не слишком приятную новость: например, что он только что разбил твою любимую чашку из фамильного сервиза. Длинная спутанная борода с густой проседью спускалась на грудь, а на коротко остриженной голове сияла загорелая плешь. Однако его продубленное ветром, загорелое лицо не казалось старым из-за пары больших, какой-то болезненной голубизны, глаз. Их сложно описать, но более уместными они были бы на лице святого или ребёнка, а не пожилого, жёваного жизнью мужика.
Впоследствии я узнал настоящую цену этому «старику», увидев, как отрешённо-   уверенно он управляется с лодкой во время жестокого озёрного шторма, когда ветер едва не отрывает голову, а сильнейшая качка не даёт возможности ни залить бензина в бак, ни следовать нужным курсом. Куда девалась тогда его скромность и задумчивость? Оскалившись, как пират перед абордажем, он буквально насмехался над стихией, ловя очередную волну и выкрикивая какие-то стихотворные заклинания. Но всё это было потом, а пока я просто наблюдал за ним во все глаза: не приставать же с расспросами к незнакомому человеку, даже если он очень вас интересует?
Позже я услышал гошину историю и навсегда проникся к нему каким-то сочувственным уважением: это как раз тот случай, когда человеку из-за пережитого простительна любая странность. Так мы прощаем пьяные бесчинства другу, потерявшему близкого человека и ушедшему в запой.
Гоша действительно был когда-то моряком, причём не просто моряком, а военным картографом. Как оказалось, все виденные мной карты вычертил именно он, имея под рукой только самое необходимое – а это не так просто. Мичман-сверхсрочник, он исходил все моря Русского Севера, хотя несколько раз бывал и в загранке. После развала Союза, когда множество морского народа осталось не у дел, он, как и все, занимался чем придётся, стараясь выбирать занятие, так или иначе связанное с солёной водой: он по-настоящему любил море.
В середине 90-х жизнь занесла его матросом на рыболовецкий кораблик, промышляющий треску и селёдку в Белом море. Времена были собачьи, поэтому на этой тяжёлой работе можно было встретить не только вчерашнего мичмана, но и кое-кого из старших офицеров. Привыкнув отвечать за свою службу головой, они относились к работе серьёзно, чего нельзя сказать об остальном сброде, который и составлял, в основном, экипаж дряхлой коробки. Работали сплошь и рядом спустя рукава. Из-за множества грубых нарушений, Гошу и ещё одного парня, обслуживающих лебёдку, смыло волной за борт. Хватились их слишком поздно, если хватились вообще: сезон заканчивался, надо было делать план, а текучка кадров мало кого волновала. Стоял конец лета, но летом вода в Белом море едва ли здорово теплее, чем зимой. Выброшенный на один из малых островов Соловецкой группы, промёрзший и ободранный, Гоша натерпелся столько, что хватило бы на десятерых. Его напарник утонул, а он, питаясь мидиями, сырыми грибами и ягодой, долго странствовал, перебираясь с одного острова на другой вплавь и продвигаясь к обитаемой части архипелага. Ориентироваться из-за ненастной погоды было сложно, море носило его, как хотело, и чтобы не путаться, к нему и пришла спасительная мысль помечать острова, на которых он уже побывал, изображениями якорей. В конце осени, едва живого, его подобрали монахи одного из местных монастырей. Оправившись, он несколько лет прожил в обители послушником, а потом отправился на материк – после пережитого у него возник страх перед солёной водой.
–    Вот так-то я и тронулся. – спокойно закончил он эту историю, которую рассказал мне в один из вечеров. – Вот не могу, понимаешь? Как подменили. Я, когда на пароме в Беломорск переправлялся, едва со страху не помер. Никогда воды не боялся, да пресной и сейчас не боюсь, а тогда забился в каюту и пролежал всю дорогу. Всё казалось, что ко дну вот-вот пойдём. Запах морской – прямо душит. Реки, озёра – нормально, любая волна нипочём, хотя какая тут волна, хе… А о море только подумаю – прямо трясёт всего.
–    А что потом? – спросил я.
–    Да что потом. Потом помыкался ещё некоторое время, побичевал, бухал одно время сильно, отсидел по дурости. Потом в Кужму с приятелем прикочевал. Приятель потом уехал, а я остался. Там дольше всего прожил.
–    Я там о тебе и услышал. – Подмигнул я. – Ты там личность известная.
–    Было попито. – Хмуро кивнул Гоша и продолжал. – И на месте сидеть не могу, и что дальше делать – непонятно. Тоскую, а на море больше – ни ногой, даже думать страшно. Одно время на ягоде нормально зарабатывал, ещё по-всякому. Руки-то откуда надо. И мотористом ведь был, и водолазом. Размечтался, помню. Куплю, думаю, дом когда-нибудь, женюсь на какой-нибудь вдове. Потом скучно стало о таком мечтать. Не могу на прикол встать. Весь свет бы облетел, а крылья уже не те. Якоря эти – это ж тоже странно, согласись? А как накатит временами – боюсь сгинуть, заблудиться. Вот и малюю везде, где ни попадя. А потом привык, просто стоянки свои стал отмечать. Совсем юродивым сделался. И знаешь, что? Мне, в принципе, это по душе. С дурака спросу меньше, делай, что хочешь, только людей не обижай. А я вроде никого и не обижаю.
–    А дальше что? – Не унимался я.
–    А что дальше? Болтался-болтался, пока Лукича не встретил.
–    Гоша, а Лукич, он вообще – кто? – Поинтересовался я аккуратно.
–   Да кто его знает. – Зевнул Гоша. – Иногда я думаю, что дурак похлестче меня, а иногда – что он святой.
–    Ну это ты загнул, наверное.
–    Может быть. Но у человека цель есть – и какая цель. Помогаю, чем могу, хоть я и с приветом. Он-то знаешь, скольким помог? Скитальцам да погорельцам? Последнюю рубашку сымет! А сколько пожаров он тут потушил?
Я очень удивился, услышав такое о Лукиче, совсем не похожем на эльфийского волшебника, а ещё больше меня поразило такое отношение Гоши к себе.
–    Да с каким приветом, Георгий? – осторожно начал я. – Ну может и есть у тебя… странности. А у кого их нет?
–    Мне один батюшка на Соловках знаешь, как сказал, когда я уходил? Нет тебе, говорит, раб божий, больше места в миру. Там дурачков не любят. Намаешься, говорит, – приходи.
–    Жестокий человек этот твой батюшка. Ты – герой, а не дурачок, если разобраться! Про тебя книгу писать надо!
–    Герой, герой. – Покивал Гоша. – У меня и справка есть.


К душевным беседам Гоша был расположен редко. Большую часть времени он молчал, то шныряя взад-вперёд по многочисленным хозяйственным делам, то возясь с выжившим из ума лодочным мотором. Древний «Ветерок» жрал чёртову уйму бензина, который, как я потом выяснил, поставлял им один хитрый жук в обмен на рыбу и ягоду. Ещё одним прибыльным делом были деревянные поделки вроде птичек и берестяных сахарниц, которые они резали из дерева зимой – сперва от скуки, потом по необходимости. Кроме топлива, коммерсант привозил всякие необходимые мелочи – батарейки для фонарей, одежонку, патроны, искренне полагая обоих отшельников просто живущими в глуши бичами, разве что не совсем типичными. Чтобы избежать ненужных сложностей, с ним Лукич предпочитал встречаться подальше от своего жилья. Как оказалось, сегодня они как раз ездили на бартер, поэтому сейчас мы занимались сортировкой покупок. Мы выгрузили из лодки несколько канистр, пакеты с овощами, хлебом и макаронами, чай, сахар, бутылки с растительным маслом, какие-то завёрнутые в мешковину запчасти. Я не заметил ни спиртного, ни сигарет. Как потом оказалось, никто из моих странных напарников не курил, а выпивали они очень редко. Войдя в дом с простой сигаретой, можно было нарваться на скандал, так что я хорошо сделал, что не стал делиться с Лукичом своими впечатлениями от грибного трипа. Оба хмурились и на самую невинную матерщину, так что вскоре у меня как-то сами собой перестали срываться слова-паразиты, без которых, по-моему, вообще немыслим русский человек. «Какая-то филармония, – кисло думал я и сравнивал себя с Гекельберри Финном в доме чопорной вдовы, – ни полаяться, ни покурить».
Забегая вперёд, скажу, что вскоре с табаком пришлось распрощаться и мне: мои запасы подошли к концу, а «заказ» на следующий месяц Лукич уже сделал. Поскольку я привык курить много и часто, мне пришлось первое время солоно.
–    Ничего. – Лицемерно подбадривал меня Лукич. – Зато представляешь, какая польза? Вернёшься, скорее всего, опять закуришь. Так хоть сейчас организму передышку дай. Успеешь вкусить мирского яда в полной мере.
Вообще, поживя с ними до конца лета, мне пришлось здорово поменять свои взгляды. Если для меня отказ от плодов цивилизации был скорее экспериментом, то для Лукича с Гошей это был естественный образ жизни. Для меня всё это осталось там, за кромкой леса, временно, они же прекрасно обходились без цифровых фотоаппаратов, компьютеров и смартфонов, пользуясь только самыми необходимыми изобретениями вроде фонарика или бензопилы. И если Гоша вполне представлял себе значение мобильной связи и Интернета в современном мире, то когда я попробовал втолковать Лукичу, что такое «социальная сеть», то был сразу сбит с позиций простым вопросом: «а зачем вам это всё?» Тогда я впервые всерьёз задумался об этом сам. Терпеливо выслушав мои пространные объяснения о новостях и обмене информацией, Лукич со свойственной ему безапелляционностью заявил:
–    Информация – это, конечно, хорошо. Кто владеет информацией – тот владеет миром. Только какая это информация? Порожняк один и суета. Сам говоришь – большая часть этого общения ничего не несёт. Как кумушки на пенсии. Пустые фильмы, пустые картинки какие-то, сплетни, спорт, сиськи-письки. Куски чужой жизни.
–    Но развлекаться-то как-то надо? – Защищался я. – Не всем же монахами быть.
–    Ты монахов не трогай. Монахи прошли такой путь к себе, который тебе и не снился. Можешь Гошу расспросить на этот счёт, он лучше знает.
–    Но сам-то ты книги читаешь? Вот Пелевин у тебя на полке стоит.
–    Хорошая книга. Была бы плохая – не стояла бы. Плохие у нас не задерживаются, чтобы ты знал. Гоша, когда почаще отсюда выбирался, всё подряд таскал. Так вот процентов девяносто на растопку ушло, чтобы хлам не накапливался. А Пелевин твой… Я её раз пять перечитал. Читаю и думаю: до чего ловко завернул, негодяй. Многовато в ней всяких литературных финтифлюшек, но по сути книга очень правильная. Знаешь, о чём она?
–    О пустоте? – Наобум ляпнул я.
–    Сказал бы я в рифму. Нет. О путях человеческой души. Которые мир во все времена пытается завалить разным фуфлом. Ты только в название вдумайся: «социальные сети». Ничего не смущает? Вся эта мишура направлена на то, чтобы тебя с твоей дороги сбить. Заставить заниматься ненужной тебе работой, умирать на войне, голосовать за каких-то там президентов, как будто они здорово между собой отличаются. Защищать чьи угодно интересы, только не свои собственные. Никому ты не нужен свободный и счастливый, нужно, чтобы ты в колесе бегал, как тузик, мозги себе бухлом туманил и налоги платил. А ты себе задавал хоть раз вопрос: тебе лично это надо?
–    Мне – не надо. Я по убеждениям – анархист.
Лукич фыркнул.
–    Если ты этим гордишься, то очень напрасно. Нашёл, чем гордиться. Это даже не начало пути, это так, ботинки зашнуровать. Любой нормальный человек по убеждениям – анархист. И это естественно. Живи так, как хочешь, но другим не мешай. А если мешают тебе – будь готов защищать свои убеждения с оружием в руках. Красиво, да? Вот только беда анархии в том же, в чём беда коммунизма: это утопия. Всегда найдётся тот, кому есть, что терять и тот, кто захочет иметь не просто то же, что и все, а намного больше. И самому не работать, а других заставлять. Это нормально в том плане, что это – проклятие человеческого рода. Почитай Светония19 – всё то же самое. И во времена пещер – тоже. Такими уж нас Бог создал.
–    А зачем он нас такими создал, по-твоему?
–    Да затем, что он каждому даёт шанс. Жить не свиньёй, а человеком. Определиться с тем, что по-настоящему твоё и идти своей дорогой, понимаешь? Я не говорю, что хорошая машина, красивая одежда – это плохо, если тебе это так необходимо. Очень даже хорошо. Только это хорошо, когда ты при этом спишь спокойно, когда счастлив. Много ты видел по-настоящему счастливых людей, только честно? То-то же. Кто-то за свои бабки трясётся, Кто-то – от того, что у него их нет. А монахи в обители – счастливы. И все эти фенечки им даром не нужны. И анархия твоя тоже, они уже свободны.
–    А я в анархическое общество верю. – Упрямо возразил я. – У Махно почти получилось, только сил не хватило. Чтобы там про него не говорили, за плохого человека гуляйпольские бабушки до сих пор свечки не ставили бы. Нет, никто не говорит, что весь мир так жить может. А отдельная группа – вполне. Хотя бы на уровне небольшой коммуны, и весь мир побоку. Главное – внимание не привлекать, а то объявят сектой или сборищем наркоманов – и раздавят. Как с Чарли Мэнсоном20 случилось.
–    С кем?
–    Да неважно. С тем же Махно. Ты вот спрашивал про цель – так вот, моя цель построить когда-нибудь такое общество хотя бы на уровне семьи.
–    Для начала – уже что-то. Если поставил цель – то делай.
–    Сделаю. Я вот думаю про то, что ты мне тут сказал. Про пути человеческой души. Но получается, любая толковая книга – про это?
–    Да. – Кивнул он. – Именно!
–    Даже толковый словарь? – Не удержался я.
Лукич плюнул и отошёл.

На следующее утро он разбудил меня на рассвете. Пока я пытался проморгаться и рассмотреть что-то через сквозь густой туман, Лукич кратко объяснил мне, чем нам предстоит сегодня заниматься:
–    Пойдём в озеро одно. Недалеко тут. Пощупаем дно, а Гоша поныряет. С мотором справишься?
–    Да справлюсь, наверное. – Ответил я, сбитый с толку. Как это – «пощупаем и поныряет»? Вода же ледяная!
–    Хорошо. Иди чай пей – и погнали. Дел много.
Толком не проснувшись, моргая сонными глазами, я сидел на носу моторки, которая плавно разрезала носом воду. Над рекой вставал ослепительный солнечный диск. Вокруг была такая красота, что совершенно не хотелось никакой возни и шума. Только в этих местах я полностью осознал, что обозначает выражение «нетронутая природа». Мы шли вдоль берега, покрытого исполинскими скалами, за которыми начинался грандиозный хвойный лес. «Так и тысячу лет назад было. – Зачарованно думал я. – И две тысячи. И пять. Мы пропадём, исчезнем, потом наши дети, внуки и внуки внуков, а эти скалы будут стоять. Они практически вечны по человеческим меркам. Человек всё-таки не более, чем наивная букашка в своём желании за отпущенный ему срок справиться с такой вечной силой, как Природа. Не стоит и затевать».
Лукич что-то сказал Гоше и лодка пошла самым малым ходом. Я оглянулся и увидел, что он напряжённо глядит на экран эхолота.
–    Как же так? – Подковырнул я. – Блага цивилизации – они же от лукавого вроде?
–    Для дела надо. – Нехотя ответил Лукич. – Иначе гори бы они огнём, эти «блага». Стой! – Тут же заорал он. – Якорь!
Я спохватился и столкнул за борт лежащий на носу большой булыжник. Глубина была небольшой, метра два с половиной. Гоша тем временем возился c каким-то мешком. Оттуда показался потрёпанный, видавший виды гидрокостюм и ласты.
–    Макс, на его место. – скомандовал Лукич. Теперь он был похож на капитана пиратского брига: такой же решительный и суровый. Не хватало только попугая на плече. – Гоша, говорил тебе – оденься на берегу. Перевернуться не хватало. Эхолот утопим – пешком в Японию за новым отправлю.
–    Не перевернёмся. – Гоша ловко разминулся со мной и теперь затягивал пояс с грузами. – Где?
–    Где-то там. – Лукич показал рукой. – Готов? – Ну, с Богом.
Гоша кивнул и принялся прилаживать на лицо маску. Его губы слегка шевелились. «Молится! – понял я. – Серьёзно тут всё у них обставлено. Ещё бы попа притащили». Однако вслух я ничего говорить не стал, продолжая с интересом наблюдать за происходящим. Гоша надел маску, вставил в рот загубник трубки и без всплеска, ловко соскользнул в воду, почти не качнув лодку. Вдохнув, он исчез под водой. Его не было так долго, что я вопросительно посмотрел на Лукича. Тот сделал рукой успокаивающий жест, мол, всё нормально. Наконец, с другой стороны лодки показалась гошина голова в мокром капюшоне.
–    Камень! – проинформировал он, подняв маску, наполовину наполненную водой. – Точно камень.
–    Сколько тебе говорить: сбрей ты свою бороду, вода затекает. – Проворчал Лукич. Гоша отрицательно покачал головой и ловко запрыгнул на нос.
–    Заводи! – скомандовал мне Лукич. – Малым ходом давай вдоль берега.
Я дёрнул заводной шнур, мотор пару раз чихнул и заработал. Мы пошли дальше. Лукич поглядывал то на экран, то на берег, иногда проходя одно и тоже место два-три раза. Другие участки мы проскакивали, не останавливаясь. «Есть какие-то приметы! – Сообразил я. – Надо бы расспросить при случае. Если, конечно, расскажет».
Так прошло довольно много времени. Работа была монотонной и вскоре я потерял счёт нашим остановкам. Рокот мотора – якорь – остановка – погружение – рокот мотора. Незаметно пролетела почти половина дня. После очередной попытки, отбросив в сторону ведро без дна, Гоша выбрался на нос и заявил:
–    Всё, шабаш. Замёрз, как собака. Пошли домой.
Лукич хмуро кивнул и принялся выбирать якорь. Завёрнутый в одеяло Гоша, отжимая мокрую бороду, расположился на носу нашей каравеллы в позе грудастой деревянной красотки. Я, поднаторевший к тому времени в обращении с коварным двухтактным негодяем, лихо развернулся и направил лодку в сторону выхода из ламбы. По пути из-за ветра и рёва двигателя поговорить не получилось, но когда мы вернулись, пообедали и немного передохнули, я пристал к Лукичу с расспросами:
–    Так ты думаешь, что он может быть в озере?
–    Думаю. – Кивнул Лукич. – Я заметил, что целый день он был сильно не в духе.
–    Так найдём рано или поздно! – сказал я. – Озеро-то не бесконечное, ты чего кислый такой?
–    Он-то в озере. Только в каком? Их в окрестностях штук двадцать. Более-менее подходящих – минимум семь. Его в одном из них и спрятали, на входе, так что непонятно, в озере или рядом. Дело зимой было: снег, лёд, сам понимаешь. Так что ты не расслабляйся, тебе тоже работёнка найдётся. Ориентиров маловато, карты с крестиком нет, да и откуда ей в те времена взяться… Берег меняется каждый год: там прибудет, здесь убудет. Тут, брат, не всё так просто.
–    Ну найдёшь рано или поздно. – Подбодрил я. – С твоим-то упорством.
–    То-то и оно, что лучше рано, чем поздно. – Вздохнул Лукич. Нам ещё три озера осталось, если я не ошибся. По-хорошему – ещё на один сезон работы. А мне вчера сообщили между делом, что в следующем году там, – показал он на север, – прииск будут открывать. Вроде опять золото нашли. А прииск – это всё, хана. Отработанную породу куда? Правильно, в озеро. Люди, техника, начальство, менты. Не дадут работать спокойно. Пойди им, дуракам, докажи, что мне не золото их нужно. Так что времени в обрез. И почему я с той стороны не начал? Золото… Опять это золото.
–    Ты о чём? – переспросил я.
–    Да так, мысли вслух. – Отмахнулся Лукич. – Вот что, Максим. Ты пока своими делами займись, а я ещё посижу, покумекаю. – Лукич опять сгорбился над своими бумагами, а я с тяжёлым чувством отправился помогать старику перебирать сети.
Так потянулись похожие друг на друга дни, наполненные монотонной работой. С утра мы выходили в озеро, я сидел на моторе, Гоша нырял, а Лукич напряжённо пялился в экран своей игрушки. Вскоре пришлось начать экономить бензин и за несколько дней я намахался вёслами так, что хватить было должно до конца жизни. Пару раз, захваченные врасплох погодой, мы попадали в сильную волну и возвращались домой мокрые до нитки, но обычно всё проходило гладко. Вернувшись, мы обедали, Гоша хлопотал по хозяйству, а Лукич корпел над своими картами, что-то высчитывая и иногда подзывая Гошу для консультации. Я в это время отправлялся собирать грибы или бродить с детектором, но скоро сильно остыл: в местах, где никогда не жили люди, найти что-то так же тяжело, как бумажник с деньгами на улице большого города. Такое случается, но редко и обычно с кем-то другим. Чаще всего я усаживался на облюбованный мной камень – к тому времени я начал вести что-то вроде дневника, не слишком полагаясь на свою память. Уже совсем поспела черника, брусничные россыпи на склоне большого холма тоже сильно порозовели, но на ягоду никто не отвлекался. Иногда мы ставили сети и солили впрок рыбу в больших деревянных кадушках, пару раз бродили с ружьём по окрестным борам, где было много птицы, а вечером, если оставались силы, сидели у костра и беседовали. Время шло, результатов пока не было, и Лукич день ото дня становился всё более неразговорчивым.
–    Так, всё. – Объявил он в одно прекрасное утро. Точнее, утро было совсем не прекрасным: лил холодный дождь, и я перебрался в дом, бросив спальник в пустующую кладовую. – Завтра переходим в пехоту. Гоша совсем из сил выбился, да и чувствую я, что не там ищем. Там, да не там. Но вот чувствую и всё.
– Может, здесь вообще ничего нет? – вырвалось у меня, но я сразу же прикусил язык: лицо Лукича как будто сразу постарело на десять лет. – Нет, в смысле в этой местности? – Тут же поправился я. Может где-то выше или ниже? Как там сказано?
– Основных ориентира два. – Поколебавшись, начал Лукич. – От реки по притоку надо идти к озеру. По какому берегу приток – неизвестно. Там вроде как балка, Сорокинская её называли, и большой отдельно стоящий камень на входе в озеро, куда этот приток впадает. Возле него – три вековых ели. Они уже тогда были старые, так что, скорее всего, не достояли, ветровал каждый год. Сорокина балка, Ильин камень. На картах этих названий нет, они народные, а народа тут – сам видишь, спросить не у кого. Зато притоков, балок да камней… Какой из них Ильин? Где те ёлки? Вот и тыкаемся вслепую.
– А ты не думал, что его найти могли? – Прямо спросил я.
– Думал. Справки наводил. Вроде бы – ничего похожего, кто-нибудь да проболтался бы. Тут народ простой, шуму на сто лет хватит, вон, как с Горячим. Да и чувствую я – он здесь. Никто посторонний не нашёл бы.
Мы помолчали. Я думал о том, к чему здесь слово «посторонний» и как сильно человек должен верить в своё дело, чтобы иметь такую убеждённость.
– Ладно. – Встал Лукич. – Сейчас ливень утихнет – и пойдём. Готовь свою машинерию.

Следующие дней десять мы провели, буквально по сантиметрам излазив берега нескольких озёр. Грунт был просто кошмарным – либо камень, либо вязкая, пропитанная водой глина. Как назло, погода совсем испортилась и дождь моросил целыми днями. Они слились в какой-то дурной мокрый сон: шаг – мах катушкой прибора – шаг – мах. Очень редко раздавался долгожданный писк и приходилось браться за лопату. Ей орудовал Лукич: молча, энергично и осторожно. Сколько не доказывал я ему, что сигнал такого массива цветнины не перепутаешь ни с чем, он действовал очень аккуратно. «Он ведь каждый раз всерьёз верит, что Он – там. – Думал я. – Не так уж этот мужик и преувеличил, когда сказал, что это дело всей жизни. Интересно, что будет, если он его всё-таки отыщет? Не тронется ли он на радостях прямо здесь?»
Но я опасался за рассудок Лукича совершенно напрасно. Колокола не было нигде. Находок вообще было немного. Не считая совсем уж унылого ржавого хлама, нам попалось несколько потускневших блёсен и свинцовых грузил, старинная медная гирька от ходиков и пригоршня мелочи от лошадиной сбруи, которая среди копателей пренебрежительно именуется «конина». «Нет бы, отыскать купеческую кубышку между делом, – думал я, – собрать нормальную экспедицию, человек пять с приборами и георадаром, сделать спутниковую съёмку местности. Но археология – дело дорогое. Не похоже, что у Лукича денег куры не клюют, а уж у меня-то и подавно. Да и вряд ли он на такое согласится – посторонних привлекать». Я как-то сам не заметил, как перевёл себя из разряда посторонних в члены этого странного союза – и не могу сказать, что мне это не нравилось.
Ходить целыми днями молча было скучно и однажды я завёл давно назревший разговор.
–    А когда ты с «клюшкой» ходил, находки были? – начал я издалека.
–    Да в принципе, то же самое. – Отмахнулся Лукич. Подковы, топоры, кайло как-то нашёл. Про буржуйку я тебе уже говорил.
–    Ну да, мелочь он не берёт, не тот агрегат. А что ещё?
–    Раз труп откопал с котелком. – Неохотно сообщил он. – Видать, из беглых зеков. То ли урки свою «корову»21 укокошили, что вряд ли, то ли погоня добила. А кто-то потом похоронил.
–    Шутишь? – Недоверчиво спросил я, но Лукич глянул через плечо так устало, что я сразу же поправился. – Это так, вырвалось, верю, конечно. Какие уж тут шутки. А с чего ты взял, что зек?
–    Так роба сохранилась. Ну, лоскутки. Народ с великих строек коммунизма пёр со страшной силой. И через эти места тоже, хотя немногие сюда доходили.
–    Перезахоронил?
–    Да зачем? – Хмыкнул Лукич. Там и оставил. Извинился, крестик соорудил, и на том всё. Будем мимо проходить – покажу, отсюда далековато.
–    А что в этих заброшенных деревнях? – Небрежно спросил я у Лукича, который обломком ветки безуспешно пытался счистить с лопаты комья рыжей глины. На этот раз мы откопали на отмели кусок проржавевшей кованой цепи. – Ты смотри, какая хорошая здесь грязь.
Он обернулся и покачал головой:
–    Это не грязь, это земля. Своя земля. Когда-нибудь ты поймёшь разницу. А деревни… Что там может быть интересного? Безлюдье, дома заброшенные, трава по грудь. Вурдалаки и упыри вроде не водятся. А что?
–    Покопать нормально хочется. – Признался я. – Без обид, но это совсем не то, чем я привык заниматься. Считай, я у тебя выходной беру. Что здесь по соседству есть? Я бы пробежался на денёк-другой.
–    Нет, Макс, всё-таки ты мародёр. – Вздохнул Лукич. – Вот, чего так тебя эта Виккойла манила. Хотя и я мародёр, получается. Был я там. Икону Святой Троицы нашёл на одном чердаке. На божнице у меня теперь стоит. Самовар и швейную машинку видел? Тоже оттуда. Зажиточное место когда-то было. Забрал, как-то жалко стало, что хорошие вещи пропадают. А чай пить и портки зашивать люди ещё нескоро перестанут.
–    Ну почему сразу – «мародёр». – Фыркнул я. – Там давно никто не живёт, между прочим. Претензий предъявлять некому. А по кладбищам бродить или закладушки выпиливать22 я не собираюсь. Так, по дорогам побродить, потерянное поискать. Чтобы хорошие вещи не пропали, как самовар и машинка. – Я подмигнул Лукичу. – Да и вообще посмотреть охота.
–    Посмотреть… – Снова вздохнул Лукич. – Нашёл кино. Грустно там, если честно. Стоишь и чувствуешь, как жизнь из тебя уходит. Грустно до слёз, что люди больше не живут. Хотя, каждому своё, конечно. Ну хорошо. Завтра вместе пойдём в одно место, на лодке. И Гошу возьмём, проветрим. Он от этой черники совсем скоро спятит.
Пока мы бродили по берегам озёр, Гоша ползал с комбайном по размокшим черничникам: приближался конец месяца и надо было «вносить оброк», как выражался Лукич. Возни с мокрой, «текущей» ягодой было вдвое больше. Вечером мы встречались, но усталый и отсыревший после тяжёлого дня, он почти сразу же засыпал. А Лукич долго не давал мне покоя, расспрашивая о методах реставрации находок и прочих нюансах. Видно было, что это не праздный интерес: человек учился на чужом опыте. Постепенно я даже увлёкся этими лекциями, благо давно не встречал такого благодарного слушателя.

Следующий день был воскресным. Пока мы собирались, Гоша наставлял нас:
–    Вообще, мы неправильно поступаем. Работать в воскресенье – большой грех. Мне батюшка знакомый так говорил: любое суетное дело, каковое будет затеяно в воскресенье, либо ничего не принесёт, либо обернётся во вред. Лучше, конечно, этот день посвятить молитве, в церковь сходить. Ну, или умственной деятельностью заняться, прогуляться, о жизни подумать.
–    Вот мы и подумаем, старик. – Перебил его Лукич. – Давай собирайся, нам сегодня обернуться надо.
Взяв с собой обеих собак, мы малым ходом пошли вверх по реке. В первый раз я путешествовал с ними вот так: без всякой особенной цели, поэтому появилось время поговорить.
–    Далеко идём-то? – небрежно поинтересовался я, на самом деле сгорая от любопытства.
–    Увидишь. – Ответил Лукич. – Место интересное. Побывать в нём действительно стоит.
Где-то часа через полтора река резко повернула. За излучиной мы причалили и выбрались на берег, спугнув целую стаю уток. Пока Лукич возился с лодкой, втаскивая её на высокий каменистый берег, я поднялся повыше и заметил первые следы присутствия человека: остатки мощёной камнем дороги, уводящей куда-то в лес. Забрав из лодки своё снаряжение, я пошёл по ней и вскоре увидел остатки первой избы.
Некоторые брёвна затрухлявели, и она просто расселась от старости, как спичечный домик. Внутри царствовала здоровенная, матёрая крапива, из стеблей которой можно было смело мастерить удочку. Ей и каким-то неизвестным, цепким вьюнком заросло и всё пространство вокруг: настоящие проволочные заграждения. «Да уж. – Кисло подумал я. – Покопать тут вряд ли получится». Чувство предвкушения стало потихоньку меня покидать. На меня как будто навалилось низкое тёмное небо, шершавые стволы ёлок, запустение и тоска. «Действительно, триллер. – Подумал я, озираясь. – Неужели здесь всегда так было?»
Пройдя по дороге немного дальше, я увидел остатки ещё двух домов приблизительно в таком же состоянии. А вот это, скорее всего, был колодец – редкость для этих мест. Карелия стоит на мощном скальном основании, которое никто в здравом уме не станет долбить: гораздо проще брать воду в многочисленных реках и источниках.
–    Вот так тут и жили. – Сказал неслышно подошедший Лукич. – Точнее, жили не так, конечно. Нормально жили по тогдашним меркам. Как все. Хотя деревня совсем небольшая была, дворов двадцать. На том берегу ещё дома были. Но там всё кустарником заросло, не пролезть.
–    Колодец? – Кивнул я на тёмный провал.
–    Ага. Здесь родники кругом, вода близко. Деревню так и называли – Ключи. Вот и нашли место потоньше, пробили, чтобы на реку зимой не ходить. В старые времена люди много чего знали. И где дома строить, и где колодцы бить. Вода студёная, аж зубы сводит, а уж вкусная... Пойдём дальше?
Мы, не торопясь, пошли по едва различимой дороге.
–    Вон там ещё домов пять-шесть – кивал Лукич по сторонам, как экскурсовод в музее. – Все сгорели, причём давно. Может, молния ударила, может, дураки какие-нибудь сожгли, хотя что им тут делать... Сами хозяева вряд ли, не было тут такого обычая. Не староверы всё-таки, откуда им тут взяться... А вон там, скорее всего, коновязь была, видишь?
Я подошёл и осмотрел толстенную трухлявую плаху с остатками металлических колец.
–    Но коновязь просто так не делают. Какой смысл коня привязывать, если живёшь в соседнем дворе? Это для приезжих. Трактир был или лавка?
–    Смекаешь. Но не трактира, ни лавки тут никогда не было, так что закатай губы назад. – Ухмыльнулся Лукич, но тут же посерьёзнел. – Часовня тут была в конце улицы. Одна на все окрестности. Издалека приезжали. Пойдём, посмотрим.
  Пока мы шли по «улице», представляющей собой место, не так густо заросшее травой, нам попалось ещё с десяток домов приблизительно в таком же состоянии. Огромные, как крышки канализационных люков, лопухи, иван-чай и исполинская крапива. Ни про какие раскопки не могло быть и речи: замучаешься через полчаса.
–    Сам видишь, копать тут не получится. – Как будто прочитав мои мысли, негромко сказал Лукич. – Заросло всё. Разве что где-нибудь по окраинам. Сам смотри, короче. А вон там, – кивнул он головой, – погост.
Я обратил внимание, что, попав сюда, он как-то погрустнел и осунулся. «А он ведь, хоть и зовёт Гошу «стариком», сам едва ли намного его младше. – Подумал я. – Совсем уже старый, хоть и мощный ещё мужик. Непросто, наверное, человеку пришлось в жизни – вон, седой весь».
–    Вот здесь она и была. – Задумчиво произнёс Лукич, поднялся на пригорок, где просматривались следы каменного фундамента, и обстоятельно уселся. – Развалилась совсем. Место мы с Гошей в прошлом году расчистили, поэтому даже брёвен не осталось.
–    А зачем? – Не понял я.
–    Как – зачем? Новую строить.
Внезапно до меня дошло.
–    Стой. Подожди. – Произнёс я оторопело. – Колокол твой – отсюда?!
–    Догадался, гляди-ка. – Кивнул Лукич. – Отсюда.
– Вон оно что… А ты как про это узнал?
Но Лукич уже захлопнулся, как ракушка.
–    Расскажу со временем. Сейчас нельзя, поиски сглазим. Без обид.
Я был слегка раздосадован. «Сглазим», поглядите-ка. Но что делать: такой уж человек. Если упрётся – не уговоришь, нечего и пытаться. Я сбросил рюкзак и стал собирать детектор.
–    Всё-таки пойдёшь? – лениво поинтересовался Лукич. – Не надоело?
–    Не, не надоело. Это ж совсем другое дело, свободный поиск. Что нашёл – то моё.
–    Искатель. – Фыркнул Лукич. – Макс, я попросить тебя хочу. Не копай в самой деревне. За околицу выйдешь – делай, что хочешь. А в деревне не надо, ладно? Ты ж искатель, а не мародёр?
Хотя подначка насчёт мародёра мне давно приелась, сейчас в интонациях Лукича появилось что-то настолько беспомощное, что я немного растерялся. 
–    Да без проблем. Обещаю в деревне не копать. Я пошёл?
–    Ну сходи, раз надо. Тебе, конечно, виднее, но я бы на твоём месте пошёл мимо кладбища. Там как раз деревня кончается. По пути, слева – кузница была, место приметное. Там несколько берёзок в ряд, как будто специально посеяли. Кузница была захудалая, но попытка не пытка. Может и найдёшь чего. Хотя я бы вообще не ходил.
–    Благодарю за совет. – Произнёс я с иронией. Как всё-таки быстро учится человек. Совсем недавно я рассказывал Лукичу, что лучшие места для поиска – это остатки мельниц, кузниц, старые дороги и рыночные площади, короче, все места, где так или иначе крутились денежки, а сейчас он уже со знанием дела наставляет меня, где копать. Поразительно. – А вы что тут делать будете?
–    Пока прикинем, что к чему. Сколько брёвен, сколько скоб, какая высота. Дел прорва, но ты особо не задерживайся. Два-три часа, не больше. Край – четыре, потом без тебя уплывём. И собаку возьми, а то заблудишься.
–    Яволь, герр колоколфюрер! – Я дурашливо кинул зигу, но быстро осёкся. Таких шуток Лукич не любил, вон как глянул. Да что с ним, в конце концов, такое? Смотрит с такой тоской, как будто на похороны приехал. А, да ну его! Тоже мне, страдания пожилого Вертера. Чтобы скрыть смущение, я повернулся и деловито зашагал вниз. «Ничего. – Думал я. – Пока вернусь, забудет».
Вышло немного иначе.

Пройдя мимо кладбища, которое можно было опознать только по продолговатым холмикам, едва заметных среди высокой травы, я включил прибор. Место предполагаемой кузницы так густо заросло, что мне удалось продвинуться вглубь всего на пару метров. Сигналы были, но всадить лопату в твёрдый, густо переплетённый корнями грунт не представлялось возможным: как будто пытаешься вскопать ковровую дорожку. Сопровождающий меня Джек повертелся вокруг некоторое время, но вскоре ему надоело смотреть на человеческую дурость, и он растворился в зарослях бурьяна. Не беда, далеко отходить от дороги я не буду, а в какой стороне находится река, представляю отчётливо. Плюнув, я опять выбрался на остатки брусчатки. Кое-где попискивало, но первый по-настоящему интересный сигнал раздался только километра через полтора. Мне повезло и вскоре у меня на ладони лежала медная двухкопеечная монета: первая половина ХIХ-го, неплохое состояние. «В сохране», как говорят копатели. Из-за огромных тиражей подобные монетки именуются ещё «царицами полей» и особой ценности не имеют, но всё равно, находка была приятной. Воодушевлённый, я ринулся дальше, и вскоре сюрпризы посыпались, как из рога изобилия. Ещё пара медных монет, одна серебряная, кран от самовара, нательный медный крестик, патрон от нагана… Чего только не сыпалось из карманов на местных ухабах. Истосковавшись по находкам, я бежал всё дальше и дальше, совершенно забыв о времени. Мной овладела самая настоящая золотая лихорадка: не зря говорят, что деньги – изобретение дьявола. Прямо-таки физически ощущалось, как меня несёт волна фарта: только бы не упустить её, не утратить сейчас это ощущение, и трофеи будут сыпаться один за другим. Я даже перестал останавливаться и прислушиваться – в таком состоянии я сам был готов порвать любого медведя!
Придя в себя, я огляделся. Мощёная дорога кончилась, находки тоже. Времени прошло немного, где-то пара часов. «Можно и возвращаться, – прикинул я. – Уже не с пустыми руками». Покружив некоторое время по огромному черничнику, набивая рот переспелой, отборной ягодой, я вернулся на дорогу и задумался.
Безусловно, в одних и тех же местах можно находить что-то новое каждый год. Ты никогда не повторишь свой маршрут метр в метр, поэтому шанс обнаружить что-то на обратном пути вполне реален. Но почему не сделать ещё лучше? Дорога делала несколько петель, так что обратный путь можно изрядно срезать. Река осталась на востоке, это совершенно точно. Поэтому вдоль неё я и пойду, а потом обогну деревню с другой стороны: там тоже есть дорога и вряд ли она менее интересна. Пройдусь по ней до первых домов и вернусь к этим двум занудам. И волки сыты, и овцы целы. Эх, пошерстить бы в самой деревне, но слово не воробей: не обещай того, что не собираешься делать. Хватит с меня и дороги. Насвистывая и продолжая размахивать катушкой, я ступил в мягкий мох и двинулся к реке.
Сперва всё шло, как по маслу, но потом идти было тяжелее: при каждом шаге приходилось вытаскивать сапоги из топкой почвы. Ощущение не из приятных: как будто кто-то держит тебя за подошвы цепкими пальцами. Поневоле я стал выбирать места посуше, но от бесконечного петляния по кочкам вскоре выдохся. Присел под деревом и машинально потянулся в карман за сигаретами, но тут же вспомнил, что они давно закончились. «Нет, это не дело, – подумал я, мысленно чертыхнувшись, – курева нет, тропа дрянь. Надо возвращаться на дорогу. Потеряю время, но что делать. Ну это болото в болото».
Довольный своим остроумием, я встал, перешагнул очередное бревно, вышел на крохотную солнечную полянку, сплошь заросшую мягким зелёным мхом, сделал ещё пару шагов… Почва подалась у меня под ногами, потом разверзлась совсем, и я ухнул по пояс в болотную жижу.
Прибор отлетел в сторону, жалобно крякнув. Я упал лицом вниз, подвешенная к рюкзаку лопата застряла во мху и мне в затылок теперь упиралась её рукоятка. Если бы не она и не рюкзак, я проскочил бы поверхность, как лом, и ушёл в трясину с головой, а это – почти гарантированная смерть. Я рванулся, но ноги не сдвинулись с места: их как будто залили в таз с бетоном чикагские гангстеры. Попытался выпрямиться, но мне мешала лопата. С большим трудом у меня получилось повернуться набок и принять чертовски неудобное положение – как завалившийся набок лыжник. Задержав дыхание, я замер и почувствовал, как болото медленно, но верно всасывает моё тело в свои мерзкие глубины. «Только без паники. – Отстранённо подумал я. – Тебе уже доводилось барахтаться в трясине. Не суетись. Никаких резких движений. Сперва нужно найти что-то, за что можно ухватиться или хотя бы бросить на мох. Любая точка опоры. Ищи».
Я огляделся. Детектор отлетел метра на два, из моего положения его не достать. Рядом, как назло – ни одной ветки, ни одного бревна, только какие-то тощие былинки. За спиной, где-то в паре метров, есть дерево, но какой от него сейчас прок: я всё равно не могу ни сдвинуться, ни развернуться.
Вода в болоте была ледяной. Обычно, когда встречаешь такой эпитет в тексте, то всегда кажется, что автор слегка преувеличивает. Ну вода, ну холодная. Ледяная – это уж явно для красного словца. Так вот, здесь вода была ледяной. Холодной настолько, что тело моментально превратилось в пропитанный ознобом комок снега. Что-то подобное можно испытать, если, не прогревшись в парилке, как следует, нырнуть с разбегу в сугроб и немного полежать. «Родник, – осенило меня, – здесь же ключи бьют! Печально. Если вдобавок ко всему меня схватит судорога – гасите свет».
Побарахтавшись ещё некоторое время и судорожно шаря за спиной, мне удалось повернуть лопату поперёк тела. Это хорошо: она слегка замедлит погружение. Плохо, что за это время я ушёл в мутную жижу ещё глубже. «Помощи ждать неоткуда. – Размышлял я с каким-то удивляющим меня самого хладнокровием. – Хватятся меня часа через два, по-настоящему забеспокоятся – через все четыре. Более, чем достаточно, чтобы лежать на дне холодным и печальным». Очень к месту мне вспомнились законсервированные в болоте воины из «Властелина колец». Вряд ли всё будет так красиво, поэтому надо срочно выбираться. Срочно!
Я подёргал за рукоять лопаты. Она прочно сидела в петле из синтетической стропы, порвать которую непросто. Я сделал несколько резких рывков – никакого результата. Видимо, петля перекрутилась. «Господи! – Взмолился я мысленно. – Я не так уж часто тебя о чём-то прошу. Помоги мне, пожалуйста! Я буду хорошим, очень хорошим. Раздам все долги. Перестану материться и бардачить. Буду ценить каждый день жизни. Только помоги мне сейчас!»
Мысль о том, что я могу погибнуть вот так, нелепо, барахтаясь по собственной дурости в болотной грязи, ошпарила меня, как кипятком. Я даже перестал ощущать на несколько секунд жуткий, парализующий холод. Я изо всех сил дёрнул за рукоятку лопаты ещё несколько раз. Трещит! Надо оторвать намертво пришитую петлю – моя основательность обернулась против меня. Я дёрнул ещё. То ли близость смерти придала мне сил, то ли Бог действительно услышал меня, но при очередном рывке я ощутил, как отрываются с мясом крепкие сапожные нитки. Рывок, ещё рывок. Подаётся! Я перехватил лопату поудобнее и дёрнул так сильно, как только смог. Петля с треском оторвалась, и я по инерции завалился на бок. Мутная ледяная вода опять попала в рот, и я едва подавил приступ тошноты. «Вкусная водичка!» – Передразнил я Лукича, кашляя и отплёвываясь. Ерунда. Лопата была у меня! Покрывшись мурашками от мысли, что было бы, если бы я не удержал её мокрой рукой, я первым делом зацепил лезвием лежащий в стороне детектор. Подтянул поближе, ухватил, и не жалея хрупкую конструкцию, подсунул его себе под грудь поперёк. Бросил туда же лопату, и, опершись на них, попробовал хоть немного высвободить тело из липких объятий: грязный растрёпанный мох доходил мне уже до груди. Прибор с лопатой тут же ушли в грязь. «Электронике хана. Наверняка коротнула. – Промелькнула мысль, но я тут же выругал себя. – Тебе, между прочим, тут ****ец приходит, а ты о пустяках думаешь!»
Я из всех сил тянул себя наверх, как Мюнхгаузен. Очень медленно, адскими усилиями, я начал приподниматься из болотной бездны. Почувствовав, как соскальзывает полный воды сапог, я попытался вытащить из него ногу. Наконец, получилось. Оттолкнувшись от намертво зажатого трясиной резинового убийцы, я стал сдирать второй. Как хорошо, что у меня нет привычки завязывать верхние тесёмки! Постепенно сполз и он. Дальше дело пошло лучше. У меня получилось, опершись на лопату, лечь на болотный мох плашмя и, зарываясь лицом в грязь, продвинуться немного вперёд, освобождая ноги. Аккуратно, очень аккуратно, я прополз по зыбкой почве ещё метра два и подтянул к себе обломок толстой ветки. Лёжа на мокром, пружинящем мху, я принялся выстилать себе гать23. «Ищу во мху енота, вот во мху енот» – мысленно продекламировал я, чтобы хоть немного подавить приступ противной дрожи, от которой болотный студень ходил ходуном.
Я медленно двигался, вжимаясь в зелёный ковёр, как боец под обстрелом. Я рассматривал его во все глаза, пытаясь заранее угадать ненадёжные участки. Это причудливое переплетение цветов, форм и оттенков до сих пор стоит у меня перед глазами в мельчайших подробностях, и, видимо, я не смогу забыть его никогда.
Прошло немало времени, но дело потихоньку шло на лад. Место, в котором я провалился, я миновал стороной: потревоженная поверхность не удержала бы мой вес. Меняя местами ветку, детектор и лопату, минут через двадцать я выбрался, наконец, на сухую землю. Первым делом я поблагодарил Бога за спасение, задним числом прикидывая, не погорячился ли с обещаниями. Вторым – подумал о том, что нужно срочно вырубить слегу24 и не соваться без неё дальше своего носа. Третьим – меня вырвало болотной водой, которой я порядочно нахлебался. И только потом на меня обрушилось понимание пережитого во всей его красе. Я сидел на кочке и трясся, только сейчас осознав, насколько сильно замёрз и как близко был к смерти.
«Только не сидеть! – Решил я и с трудом поднялся на ноги. – Движение – это жизнь». Я разобрал прибор и сунул в рюкзак: даже не хотелось смотреть, что с ним. Лопату пришлось положить туда же. Сломав непослушными руками засохшую молодую берёзку, я двинулся к дороге, тщательно прощупывая мох впереди себя.
Сапоги навсегда остались в болоте, поэтому обратный путь занял куда больше времени, чем я рассчитывал. Мокрая одежда натирала тело, а кроме того, я никак не мог согреться: холод как будто шёл откуда-то изнутри. Было бы неплохо пробежаться, но босые ступни совсем онемели от холода. Я долго блуждал по зарослям колючего кустарника, и когда решил, что окончательно заблудился, наконец, узнал местность. На закуску я ушиб ногу об острый камень и сильно хромал, поэтому приходилось часто отдыхать. Можно было надрать бересты и сплести себе какие-нибудь лапти, но не зная, толком, как это делается, я решил не терять времени. Дорога казалась бесконечной, но я был на верном пути: мне то и дело попадались следы моих раскопов. Уже вечерело, когда я услышал совсем недалеко лай собаки. К тому времени мне казалось, что я иду уже много часов, а тело совсем остыло: вдобавок ко всему начал накрапывать мелкий холодный дождь. Через минуту на дорогу передо мной выкатился из зарослей покрытый репьями Джек. Он заложил крутой вираж, обнюхал меня и радостно, протяжно залаял. Метров через сто я увидел в сумерках две быстро идущие фигуры. Лукич, который шёл первым, заметил меня и заорал издали:
– Ну где тебя черти носят? Просил же!
              Я никогда ещё не слышал в его голосе таких возбуждённых интонаций. «Сейчас даст мне леща и будет совершенно прав». – Мелькнуло у меня в голове. Гоша что-то сказал ему и подбежал ко мне первым, видимо, почуяв неладное.
– Цел? – крикнул он издалека. – Не ранен?
–    Нормально, спасибо. – Буркнул я. Терпеть не могу всех этих кудахтаний. Тоже мне, папа с мамой.
–    Ну где тебя носило… – Начал Лукич, но присмотрелся и посерьёзнел. – Ты чего босой?         
             Пришлось рассказать всё в подробностях. Гоша несколько раз порывался вставить какие-то замечания, но Лукич молча дёргал его за рукав: мол, пусть выговорится. На меня же от волнения напал настоящий словесный понос, я перескакивал с пятого на десятое и по нескольку раз повторял одно и то же.
–    Дела… – Протянул Лукич, когда я, наконец закончил свою историю.
Гоша тем временем набросил мне на плечи свой бушлат и принялся молча скидывать сапоги.
–    Да не надо… – Начал я. – Я так дойду, сколько тут осталось.
–    Надевай! – Почти прикрикнул Лукич. – Дойдёт он. Ты сколько часов без обуви бродишь? А ты человек городской, нежный. Это тебе не карельская бабушка, которая сто вёрст в день бегает, потом на земле под кустом поспит и дальше побежит. Молись, чтобы без воспаления лёгких обошлось. И давай, ходу, ходу. Что нашёл-то хоть?.. Искатель.
Я неуклюже принялся шарить по карманам. Из всех находок у меня уцелели только позеленевший медный крестик и самоварный краник. Всё остальное я растерял, пока барахтался в болоте.
–    Он тебя и спас. – Убеждённо произнёс Гоша, зачарованно глядя на крест. – Носи теперь и никогда не снимай.
–    Кран тоже носить? – Буркнул я.
–    Это значит, чаю тебе срочно надо горячего.
–    Были ещё монеты. – Хмуро произнёс я. – В болоте остались.
–    Спасибо, Господи, что взял деньгами. – Философски заметил Лукич.
– И сапогами. – Вставил Гоша.
–    Вот так, браток, и бывает, когда с дороги сходишь. – Вздохнул Лукич. – Вот не хотел же тебя отпускать, как сердце чуяло.
–    Ты о чём? – Не понял я. – Ты про эту дорогу?
–    Да неважно. Это я болтаю от радости. Я думал, тобой давно медведь поужинал. Давай, тебе согреваться надо: ходу, ходу. На вот ещё, надень. – Лукич протянул мне вязаную шапочку.
Я послушно нацепил её на голову. Быстро собравшись, мы погрузились в лодку и двинулись вниз по течению, выжимая из своего надувного броненосца всё, что можно. Одетый, как капуста, в сто одёжек, я сидел за широкой спиной Гоши, которому вечерняя прохлада была, казалось, нипочём. Он наотрез отказался взять у меня назад свой ватник, и, если честно, мне не очень-то хотелось его возвращать.
–    Аппарат цел? – Спросил Лукич, перекрикивая мотор.
–    Не знаю. – Неуверенно ответил я. Вода попала. Смотреть надо.
Мотор несколько раз чихнул и заглох: видимо, закончился бензин. Лукич хмуро покачал головой и направил лодку в знакомую бухточку.

Я всё-таки очень сильно промёрз. Меня не согрел ни почти полный стакан спирта, который я выпил сразу же, как мы добрались, ни целый чайник горячего чая с малиной. Укрытый спальником и одеялом, я лежал на специально затопленной ради такого дела печи и трясся. В голове метался дурной, жаркий хмель, мне было очень душно и вместе с тем – зябко.
–    Баньку бы ему! – Плавал за стенкой хриплый гошин баритон. – Враз полегчает.
–    Баньку… – ворчал Лукич. Где я тебе баньку-то возьму? Никак не соберёмся после того, как ты старую сжёг.
–    Не до того было… – Сокрушался Гоша. – Ничего, мужик молодой, должен пересилить.
–    Твои слова да Богу в уши. – Вздохнул Лукич. – Он вообще, считай, в рубашке родился. Там в этих ключах столько народу лежит – подумать страшно. Ладно. Чего скулить. Поправится.
–    Воды он болотной нахлебался. Старики говорят – поганая примета. К смерти.
– Типун тебе, ворон старый. Не каркай. Он ещё нас обоих переживёт.
Они говорили что-то ещё, но я уже не слышал. Перекатывая по корягам кошмаров, меня понесли волны больного, горячечного сна.

Я не помню следующих нескольких дней. До сих пор не знаю, сколько точно их было, но не меньше пяти. Как объяснили мне потом знающие люди, и пары дней в таком состоянии вполне достаточно, чтобы отдать концы. Мне было настолько худо, что я лишь изредка выныривал из забытья, ощущая дикую жажду и страшную, давящую головную боль. Чьи-то руки протягивали мне кружку с каким-то зельем, я жадно хлебал странную, не то горькую, не то сладкую жидкость и опять проваливался в тяжёлое забытье. Время от времени до меня долетали обрывки разговоров, два голоса возбуждённо о чём-то спорили, но осмыслить содержание этих споров не было сил. Я понимал только отдельные слова: «температура», «закутать», «лодка». Потом, когда у меня появились силы думать, я решил, что они спорили о том, стоит ли везти меня к врачу и как это сделать. Я никогда не расспрашивал ни Гошу, ни Лукича об этих днях, но думаю, им пришлось тогда несладко.
Похоже, я бредил, потому что время от времени чья-то рука ложилась на мою мокрую раскалённую голову и до меня доносилось:
–    Браток, не кричи. Успокойся. Нету её здесь, нету. Встанешь – отыщешь свою Джульетту. Вот горе же с тобой, а? Как тебя так угораздило?
Я кашлял, засыпал, точнее, проваливался в тёмный колодец мучительного сна. Потом опять ненадолго приходил в себя, вспоминая обрывки странных, ни на что не похожих видений. Крутящиеся смертоносные механизмы и огромные пространства штормового моря, исчезающая под передним колесом мотоцикла дорога и миниатюрная женская фигура, которую я ищу наощупь в полутьме и никак не могу найти – чего я только не видел в период болезни. От этих снов остались только неуловимые обрывки, но один я запомнил от начала до конца.
Мне привиделся выложенный камнем тоннель, освещённый таинственным светом то ли свечей, то ли факелов. Я открываю ключом надёжную дубовую дверь и вхожу в небольшой уютный зал. Я – хозяин здесь. Пол из гулкого камня, накрытый на одну персону стол, в углу, потрескивая, горит камин. Вдоль стен стоят сундуки и витрины, а все стены заняты коллекциями оружия. Настоящий музей! Мои глаза буквально разбегаются. Здесь есть всё, о чём мечтает любой копатель и всё это – моё! По моей спине пробегает блаженная дрожь и я неспеша обхожу свою сокровищницу. Вот подборка немецких пистолетов – от крошки-вальтера до длинного артиллерийского люгера. Автоматы, винтовки, каски, а что у нас здесь? Ого, штурмгевер25! Я долго любуюсь на изящное тело смертоносной, как барракуда, винтовки. Вот коллекция холодняка: скифские акинаки26, сарматские боевые топоры, шпаги, кортики, штыки… На отдельной полке – целая коллекция гранат, вот пуговицы, кокарды, награды… Я медленно прохожу вдоль стен, упиваясь тем, что всё это принадлежит только мне одному. Чего только здесь нет: даже коллекция древних перстней и височных колец в отдельной витрине. А что у нас в сундуках? Так я и думал: весь сундук набит потемневшими, покрытыми благородной патиной27, но такими желанными монетами разных народов и эпох. Я медленно перебираю их, смакуя изящное кружево вязи на арабских дирхемах и благородный отблеск полновесного золотого червонца. Я пропускаю монеты сквозь пальцы и они падают вниз с мелодичным звоном, от которого сладко сжимается сердце. А что в этом сундуке, я совсем запамятовал? Пресыщенный, но полный предвкушения, я неторопливо откидываю тяжёлую крышку и обмираю: в сундуке, глядя на меня злыми, холодными глазами, сидит тощий, ободранный волк. Рыча, он поднимается на лапы и ловко, как белка, выпрыгивает из сундука. Мы стоим лицом к лицу. Волк не собирается шутить: его клыки оскалены, на них кипит бешеная пена, а шерсть на загривке стоит дыбом. Не сводя с меня полных злобы человеческих глаз, волк, крадучись, обходит меня по дуге. Да он ведь хочет прогнать меня, отобрать мои сокровища! Не выйдет! Я слежу за каждым его движением, и решив дать отпор, протягиваю руку за оружием. Вот и рукоять меча: сейчас я покажу ему. Но меч почему-то не снимается со стены, он как будто прирос к ней. Я пытаюсь схватить другой клинок, но и он не даётся в руки. Я бессильно дёргаю за эфесы и рукояти штыки и кортики: никакого результата. Хочу схватить пистолет и пристрелить наглую тварь, но он даже не двигается с места. Что толку во всех этих железяках? Придётся полагаться только на свои руки. На морде волка появляется гадкая, презрительная усмешка, и я понимаю – ему нужны не мои богатства, а моя жизнь! Волк понимает, что я разгадал его затею и издевательская мина тут же сменяется гримасой ярости. Он прыгает на меня, метясь в горло, но я начеку: увернувшись, я пинаю зверюгу в бок и снова застываю в ожидании.  Вскочив на лапы, разъярённая тварь припадает к земле и атакует ещё и ещё. Мы кружим по залу, как гладиаторы. Улучив момент, я сшибаю тощую фигуру на пол и наваливаюсь всем своим весом. Я твёрдо знаю, что волку нельзя дать себя укусить: от этого зависит моя жизнь. Изо всех сил отодвигая от себя брызжущую слюной пасть, я хватаю волка за тощее горло и принимаюсь душить, поражаясь, какие слабые у меня руки. Волк, суча лапами и визжа, бьётся подо мной, но я, не отпуская хватки, сжимаю его глотку ещё сильнее, пока из неё не доносится противный хрип. Наконец, гадина как будто испускает дух, её ужасные глаза закатываются, а я, не думая больше о комнате с сокровищами, бросаюсь прочь из этого места. Вот и каменный коридор: я бегу по нему, слыша, как в висках стучится кровь. Коридор выводит меня ещё к одной двери. Я сильно толкаю её, но дверь заперта. Но что это там сзади? Волк вовсе не умер! Потрёпанный, но живой, он идёт по моим следам, насмешливо рыча. Внезапно мне в голову приходит спасительная мысль и я дёргаю дверь на себя. Так и есть: она не заперта. Я шагаю в проём, щурюсь от яркого света и оказываюсь на зелёной, сказочно красивой поляне. Вокруг цветут необыкновенной красоты деревья, бежит прозрачный ручеёк, а мягкая трава манит прилечь. За спиной раздаётся бессильный вой: волку сюда не попасть, и мы оба об этом знаем. Облегчённо вздохнув, я падаю в высокую траву, упиваясь запахом цветов и тёплым вечерним солнцем. По моему взмокшему лицу скользит ласковый ветерок. Мне хорошо, как никогда в жизни. Может быть, я в Раю? Незаметно для себя я начинаю смеяться, петь и нести какую-то тарабарщину. Она постепенно начинает звучать повсюду: какие-то слова, смысл которых никак не получается уловить. Чтобы лучше разобрать слова, я закрываю глаза и прислушиваюсь. Да это же молитва! Кто-то рядом со мной читает молитву! Я открываю глаза, но вместо солнечной поляны вижу только кусок синей ткани с какими-то буквами. Наконец получается прочесть слово «Inkognita». Где-то я уже видел эту надпись. «Да это ведь мой спальник! – осеняет меня. – И молитва – это не сон и не галлюцинация. Это Гоша молится. Совсем я что ли, плохой?»
–    Всё в норме, старик. – Тихо произнёс я. – Не тревожь Всевышнего по пустякам.
Надо мной возникла встревоженная гошина физиономия.
–    Вроде не бредит. Похоже, очухался! – Громко сказал он куда-то в сторону.
Напрягая слезящиеся глаза, я увидел, как рядом с ним возникло лицо Лукича.
–    Ну слава Богу. – Выдохнул он. – Ты как? Так метался, что мы думали – всё.
–    Нормально. – Прошептал я, удивляясь, как жалко звучит мой голос. – Мне бы попить. И можно на озеро. Чур, я сегодня не гребу.
Гоша счастливо хохотнул и аккуратно поднёс к моим губам кружку.
–    На-ка, пей, гребец. Замучил ты нас до смерти своей...
Лукич молча толкнул его в бок, и Гоша осёкся. Теперь оба стояли молча, недоверчиво глядя на меня. Наверное, я действительно здорово их напугал. Ещё немного и пришлось бы Лукичу хоронить ещё одного бродягу, подумал я, но благоразумно промолчал.
–    Нашли? – Спросил я у Лукича, чтобы хоть как-то сгладить неловкость.
–    Нет. – Ответил он. – Решили без тебя не находить, а то обидишься. А ты валяешься и валяешься.
–    Конечно, обижусь. – Прохрипел я. – День-другой – и вперёд за орденами.
–    Выздоравливай. – В первый раз улыбнулся Лукич. – «День-другой». Спи пока что больше. Надо силы восстанавливать. А остальное – потом.
И вышел из комнаты. Я повернулся на другой бок и почувствовал, как что-то колет мне шею. Я протянул слабую, непослушную руку и пощупал. Там на тонкой нитке висел позеленевший медный крестик.

Встать через ни через день, ни через два у меня не получилось. Тело было как будто чужим, а при попытке сесть меня валил на постель глубокий сухой кашель. На третий день, с трудом поднявшись на дрожащие ноги, я, страшно потея, едва дотащился до туалета. Но кризис, похоже, миновал. На следующий день, убедившись, что я немного пришёл в себя, Лукич приволок прямо в кровать высушенный прибор и долго допрашивал меня о переключении режимов и прочих подробностях. Мне и раньше казалось, что его не устраивает наш темп, хотя он помалкивал. Теперь он, видимо, решил взять реванш, пользуясь тем, что главный тормоз поисков временно нейтрализован.
 После купания в болоте детектор работал скверно – в динамиках появился нездоровый хрип, коротнувшие аккумуляторы пришлось выбросить и заменить на дешёвые батарейки, а дисплей иногда отключался сам собой. Но им можно было пользоваться, поэтому Лукич был полон надежд и разве что не танцевал от нетерпения. Конечно, нельзя посвятить человека во все тонкости за несколько часов или даже дней, но основное он усвоил. А усвоив, на следующий же день исчез ни свет ни заря, видимо, продолжая методично утюжить берега озёр. Теперь Лукич возвращался поздним вечером, а возле меня оставался Гоша, как ни просил я старика оставить меня в покое. От запаха медвежьего жира, которым он смазывал мою грудь, меня постоянно мутило, а больше всего угнетала необходимость валяться без дела.
–    И слушать не хочу! – Заявил он, когда я закапризничал и отказался пить его фирменный отвар, настоянный, судя по вкусу, на мухоморах и портянках. Хорошо, что я пока не чувствовал запахов. – Ты, балбес, неделю назад при смерти валялся. Скажи Ему спасибо, что выкарабкался. – Гоша ткнул пальцем в потолок. – И ешь больше, тебе сейчас надо – вон, слабый какой.
Я угрюмо промолчал. Со стряпнёй у старика обстояло ещё хуже, чем с напитками. Как ни крути, к кулинарии тоже надо иметь талант, точно так же, как к вождению автомобиля или скрипичной музыке. В очередной раз с тоской глядя на подгоревшую недосоленную кашу, кроме которой он почти ничем нас не баловал, мне пришлось разработать и воплотить хитрый план. На следующий день, проснувшись раньше Гоши (с вечера я специально подольше мучил его разными разговорами, отоспавшись на месяц вперёд), я прокрался в кладовую, где хранились продукты, взял всё необходимое и принялся стряпать, стараясь не шуметь. Когда где-то через час Гоша проснулся и встревоженно выбежал на крошечную кухню, процесс был в разгаре: на плите булькала кастрюля с наваристой ухой, в казане томилась пшённая каша, а я наводил лоск на пирог с ягодами.
–    Ты чего встал? – Накинулся на меня Гоша. – Ну-ка быстро в койку!
–    И не подумаю. – Хладнокровно возразил я. – Належался уже.
Гоша попытался приподнять крышку кастрюли, но обжёгся и отскочил назад.
–    Не готово ещё. – Невозмутимо заметил я. – А лежать я больше не собираюсь.
Я действительно чувствовал себя гораздо лучше. Иногда меня сгибал пополам приступ кашля и кружилась голова, но в целом было терпимо. Непривычный к долгому безделью, сейчас я получал удовольствие от знакомой работы, что в обычной жизни случается со мной далеко не всегда. Гоша застыл на пороге, дуя на пальцы и очумело наблюдая, как ловко я заворачиваю на пироге последнюю финтифлюшку.
– Умеешь, смотри ты. Учил кто?
–    Сам учился, старик. Так что пока я тут заперт в четырёх стенах, беру готовку на себя. А то от твоей каши даже у собак морды кислые.
Гоша смущённо покряхтел:
–    Это верно, тут я не силён. А Лукичу не до того, что положишь, то и съест. А нет ничего – так спать ляжет.
–    «Что положишь» теперь отменяется. – Важно произнёс я. – Пока я здесь, хоть поедите по-человечески. А пока что – брысь с камбуза, товарищ мичман!
Гоша кивнул и куда-то исчез. Вернулся он где-то через час, когда дом наполнили вкусные запахи. Мы немного поговорили о всякой всячине и сели обедать. Гоша ел и нахваливал, иногда одёргивая себя:
–    Так есть нельзя. Чревоугодие – большой грех. Толстякам в рай путь заказан. Хватит. Надо и Лукичу оставить. – И тут же накладывал себе добавки то каши, то пирога.
Я рассеянно улыбался, лениво ковыряя свою порцию: повар наедается в процессе готовки. Гораздо занятнее было наблюдать за Гошей. Приятно всё-таки сделать что-нибудь хорошее людям, особенно если ты многим им обязан. Можно, конечно, бесконечно рассуждать о красоте природы и гармонии с собой, но никакая гармония не заменит доброго куска мяса на обед. Какие радости у двух непьющих и некурящих мужиков, живущих в глуши, кроме нормальной жратвы? Если, конечно, они не... Подумав о таком, я посмотрел на гошину лысину и фыркнул в кашу. Только бы вслух не ляпнуть, а то пристрелят. Я посерьёзнел и сделал вид, что подавился.
За едой я пересказал Гоше свой сон. Наевшись до упаду, старик блаженно пыхтел, лёжа на кровати, но услышав, о чём речь, задумался. Помолчав, он начал:
–    Не знаю, что тебе Лукич скажет, но я думаю так: волк – это твоя жадность. Вот погнался ты за этими монетами – и чуть не потонул. Лукич похлестче завернёт, наверное, он на это мастак, но то, что ты эту зверюгу задавил, хоть и не до конца – это неспроста. Ты не просто смерть победил, ты другим стал, когда своё добро бросил. А волк… – На этом месте старик заснул, и что он думает по поводу волка, осталось неизвестным.
Лукич вернулся гораздо раньше, чем я рассчитывал. Гоша спал, намаявшись за последние дни, а я мирно читал на крыльце Кропоткина. Увидев меня, Лукич удивился:
–    Ты чего вскочил?
–    Да хорошо всё. Завтра с тобой пойду.
  Лукич помолчал и присел рядом.
–    Идти со мной больше некуда, Макс. Всё обошёл. Даже те места, где до этого был. Ничего.
–    А я вот знаю, что колокол твой здесь. – Убеждённо произнёс я. В тот момент я не пытался утешить Лукича, а действительно верил в то, что говорю. – Он мне даже снился. Есть девяносто девять способов неправильно решить задачу и один правильный. Он здесь, просто надо его найти. И пока я здесь, я тебе помогу. Нельзя руки опускать.
–    Да я и не опускаю. – Лукич поднялся. – Но ты прав. По новой всё обдумать надо. И отдохнуть немного, а то крыша от этих дум едет. А где старик?
–    Отдыхает. – Смиренно вздохнул я, мысленно хохоча. – Объелся.
–    Шутишь? Самобичеванием решил заняться на старости лет? Чтобы его кашей объесться, надо очень себя не любить.
Я молча прошёл в дом и выставил на стол еду. Лукич так же молча уселся и попробовал уху. Потом кашу. Потом пирог. Потом опять уху. И так до тех пор, пока на столе не осталось три пустых посудины.
–    Так стало быть, ты повар? – Наконец, спросил он. А то я всё забываю спросить, чем ты на жизнь зарабатываешь.
–    Он не повар. – Подал голос Гоша, не открывая глаз. – Он кок. Меня так только на линкоре кормили. У него и тельняшка есть, я видел, и слово «камбуз» он знает. Так что будет кок, и не просто кок, а старший кок. А я – поварёнком. Картошку чистить и казаны драить. Век живи – век учись.
–    Коком быть не доводилось. – Скромно вставил я. – А вообще-то да. Работаю поваром в ресторане.
–    Что ж ты молчал? – Удивился Гоша.
–    Да потому что готовить бы пришлось, конечно. Так всегда бывает. А я в отпуске. Да и не до того было.
–    Ну теперь, брат, не отвертишься. Буду учиться. После таких харчей Лукич моей каши не поймёт. И собак прекрати кормить! Разбаловал совсем. Карельский пёс должен сам себе жратву находить. Хотя я их понимаю.
–    Ну как колокол найдёте, приезжай ко мне, я тебя подучу и на работу определю. Начать никогда не поздно.
–    Не, это нет. – Прямо-таки отшатнулся Гоша. – В город мне нельзя. Я и раньше-то не любил, когда людей много, а сейчас совсем туда не хочу. Лучше ты к нам.
–    Договорились. – Ответил я, взял тетрадь и отправился в свой «кабинет», то есть взобрался на камень и попытался записать сон про волка. Некоторое время помучившись, я отложил тетрадь и уставился на реку. На душе было грустно, как бывает всегда, когда нужно уезжать из полюбившегося тебе места.
Я вздохнул, глядя на жёлтый берёзовый лист, который медленно спланировал с дерева на моё колено. Приближался конец августа. Как ни крути, а в течении недели нужно выбираться: потом зарядят осенние дожди, а по ночам станет совсем холодно. Следом наступит интимный момент засыпания природы, а он всегда вселяет в меня самую чёрную меланхолию. Я терпеть не могу начало осени, поэтому лучше пережду его в городе, хотя отсюда он кажется чем-то абстрактным. Глядя на освещённые солнцем валуны и слушая треск сорок, с трудом верится, что где-то вообще существуют города, воздух полон бензиновой гари, а люди ездят в метро и толкаются в автобусах. С другой стороны, как ни сложно было себе в этом признаться, я немного соскучился: всё-таки город проник в нас гораздо глубже, чем может показаться. Жизнь на природе является той прививкой, которая помогает перенести его минусы, но никаким лекарством злоупотреблять не стоит. Пора уходить.

Следующие несколько дней промелькнули незаметно. Как по заказу, стояла удивительная погода – на небе не было ни одного облачка, а вечера были тёплыми и безветренными. Наступил как будто тучный год после долгого периода худых: изголодавшаяся за период непогоды рыба шла в сети целыми косяками, а лес покрылся шляпками отборных белых грибов. Не мешали даже комары. Я сдержал своё слово и каждый день баловал напарников всеми деликатесами, которые только можно было изобрести, имея такой ограниченный набор продуктов. Гоша и собаки ходили за мной целыми днями и в глазах у них стоял один и тот же вопрос: «Что у нас на ужин?» Лукич вёл себя сдержаннее, но тоже именовал меня не иначе, как «шеф». Посмеиваясь, я выдержал это испытание гордыней, хотя был очень польщён.
В свободное время я потихоньку готовился к дальней дороге, задвинув грусть в самый дальний угол. За эти дни никто не произнёс слова «колокол» – как будто он перестал существовать. Сказать по правде, меня это вполне устраивало. Я упросил Лукича проведать ещё одну заброшенную деревушку и пробежался по ней с подыхающим детектором, найдя несколько монет и вдоволь наползавшись по пыльным чердакам. Люди покинули её гораздо позже, чем Ключи, поэтому дома сохранились куда лучше.
–    Стало быть, собрался отчаливать? – Скорее утвердительно спросил Лукич, когда мы уселись передохнуть.
–    Да. – Кивнул я. – Не хочется. Но нужно.
–    Так никто не гонит.
–    Да я сам себя гоню. Засиделся на месте, прирастать к нему начал. Отрываться уже сейчас больно, а что через неделю будет? А через две?
–    Ну поступай, как знаешь. – Присел он рядом. – Несколько дней-то есть?
–    Есть пара дней.
–    Вот и хорошо. Отдохнём, по окрестностям ещё походим. А потом я тебя провожу до железки. Тут по реке полдня ходу и пешком – полдня. Всё не по горам скакать.
–    А бензин?
–    Моя забота. Есть у меня… заначка. Ты заработал.
–    Ну… Спасибо.
Мы помолчали.
–    Оставь мне свой адрес. – Неожиданно сказал Лукич. – Вдруг понадобится.
Я записал ему домашний и рабочий адреса, подумав, добавил е-мейл и номер мобильного. Лукич аккуратно свернул листок и сунул его в карман штормовки.
–    Ну ты рад? – Спросил Лукич, вертя в пальцах мою главную находку – пятирублёвую серебряную монету.
–    Ты о чём? – Не понял я. – А. Ну… хорошая монета. В коллекцию пойдёт. Можно любоваться, можно продать. Рад, конечно.
–    Люди гибнут за металл. – Произнёс он. – Тем более, сейчас не за металл, а за бумагу резаную. Интересный момент, кстати, подумай о нём. В какой момент людей так кинули и подменили полновесное золото и серебро сперва бумажками, а потом вообще циферками в компьютере.
–    Да людей вообще обмануть несложно. Надо просто говорить им то, что они хотят слышать, а потом незаметно разбавлять эту информацию другой. Они смешиваются незаметно, а в итоге получается яд. Так очень легко даже два народа поссорить. Вот как русские и украинцы сейчас. Как дети, которых злые глупые родители развели по разным углам, наговорили друг про друга гадостей и разговаривать не велят. А если что – ремня.
–    Если вдуматься – то никакие они не родители. Так, посторонние дяденьки.
–    Но дети имеют свойство вырастать и бить таким дяденькам морду.
–    Вот поэтому я возвращаться туда и не хочу. – Вздохнул Лукич. – Хватит с меня морд битых. Хочется пожить спокойно. Ты вот рассказываешь, я всё жду, что мол, лекарство от рака изобрели, или на Марс полетели, или еда стала бесплатная. Но нет. Не зря я оттуда ушёл, ох, не зря.
–    Лукич, а ты кто вообще такой? – Неожиданно для себя самого вырвалось у меня.
–    В каком смысле? – Повернулся он ко мне. – Человек божий, обшит кожей. Разве не видно? Хотя какой-то мужик меня один раз за лешего принял. Бежал – деревья гнулись.
–    Ну как ты тут оказался? И зачем тебе этот колокол понадобился? Не понимаю я тебя, если честно. Ты от кого-то прячешься?
–    Да ни от кого я не прячусь… больше. Просто у каждого – свой путь. Ты прав – я к этому месту прирос и отрываться не собираюсь. И давай этот разговор прекратим, если не сложно. Не порти то, что так хорошо начиналось.
 
Через три дня я в последний раз готовил своим приятелям обед. Мясная солянка, в которую я нарубил всё, что только удалось накопать в гошиных закромах, удалась на славу. Пообедав, я тут же засобирался: рюкзак был давно упакован. Лукич поторапливал, поэтому мы едва успели присесть на дорожку. Уже забираясь в лодку, я подарил Гоше один из своих трофеев – якорную пуговицу от мундира кригсмарине28, невесть как попавшую в карельскую глушь, где и немцев-то не видели. Он молча сунул её в карман и ушёл в дом, едва заметно кивнув. Я думал, что он за что-то на меня обижен, но Лукич лишь рассмеялся:
–    Не обращай внимания, это же Гоша. Скорее всего, пошёл рецепт записывать. Готов?
Я кивнул. Чихнув, завёлся мотор и мы, подняв волну, отчалили. Последнее, что я увидел на каменистом берегу перед тем, как лодка повернула за излучину – две упитанные собаки с умильными мордами, совершенно синхронно машущие хвостами. Я невольно рассмеялся и стал глядеть вперёд.

Мы шли по течению целый день, иногда глуша мотор и давая ему остыть. К вечеру свернули в глухой приток и долго продирались сквозь брёвна и коряги, а потом, спрятав лодку в густом ивняке, двинулись к заходящему солнцу.
Путь по лесу не отнял много времени. Я вспоминал своё первое путешествие с Лукичом, когда он чуть не загнал меня насмерть. Пейзаж вокруг был очень похожим: такой же бурелом и заросли. До меня вдруг дошло, что через пару дней я всего этого не увижу, поэтому шляпки мухоморов, деревья и даже комары стали казаться мне невероятно интересными, даже милыми. В голову пришло выражение «перед смертью не надышишься». Настроение постепенно испоганилось. Я вообще скверно переношу разлуки, и неважно, идёт ли речь о людях или о местах: всегда кажется, что непонятым осталось что-то очень важное. Как будто место до конца не досказало тебе того, за чем ты, собственно, и приезжал.
–    Как думаешь, мы когда-нибудь ещё встретимся, Лукич? – Спросил я, чтобы хоть как-то разбавить гнетущее молчание.
–    В одной хорошей книге один положительный персонаж ответил на такой вопрос: «quien sabe?» – беззаботно отозвался Лукич. – На испанском это обозначает…
–    Да знаю я, что это обозначает на испанском. – Пробурчал я. – Всё, что угодно, в зависимости от контекста. Я серьёзно спрашиваю.
–    Так всё обозначает всё, что угодно в зависимости от контекста, Макс. – Отозвался Лукич. – Вообще всё. Поэтому словам верить нельзя, смотри за них. Кто, как и зачем тебе что-либо сказал. Не имеет значения, что я тебе сейчас отвечу. Как ты сам чувствуешь: ты время с пользой провёл?
–    Ну, ощущения потерянного времени у меня нет.
–    Вот и хорошо. А что ты там записывал всё время? Книгу собираешься писать?
–    Да я всю жизнь собираюсь, если честно. И всё никак не соберусь.
–    Ничего. Всё происходит вовремя и именно так, как должно происходить. Надо просто разглядеть свой настоящий путь и не бояться по нему идти. А сделать это никогда не поздно, хотя многим и целой жизни не хватает. Встретимся ли мы ещё или нет, я не знаю, но знаю, что буду рад тебя видеть, если это произойдёт. Потому что это тоже будет означать, что всё происходит правильно. Всё всегда происходит правильно и в конце концов возвращается туда, куда должно вернуться. Именно поэтому я и уверен, что я на верном пути.
–    Сомнительная теория. – Хмуро вставил я. – Как-то в ней всё чересчур гладко. Мне вот, например, жаль, что мы ничего не нашли.
–    А мне не жаль. – Отмахнулся Лукич. – И это не теория, это то, во что я верю. Не нашли, так найдём, если судьба. Я и не ожидал, что будет легко. Иногда помучиться приходится, но если уверен, что идёшь в верном направлении – останавливаться нельзя. Живём мы все вместе, а умираем поодиночке, Макс. И самое страшное, что может случиться с человеком – это прожить не свою жизнь. Просто понять перед смертью, что всю жизнь он шёл куда-то не туда. Делал то, что надо папе, маме, стране, партии, жене, детям, только не ему самому. Видишь вон ту горку? – Неожиданно перевёл он тему. – Там и заночуем.
–    Почему там? – Спросил я.
–    Оттуда местность хорошо видна. Растолкую всё на пальцах. Завтра пойдёшь один.
Я вздохнул.
–    Ты чего? – Удивился Лукич. – Брось. Там чугунка, ларьки с сигаретами, девушки в платьях. Соскучился небось?
–    Соскучился, наверное. Но такое чувство, что я готов напополам порваться.
–    Зацепили тебя эти места?
–    Ещё как.
–    Вот и меня они тоже… зацепили. И я верю, что когда-нибудь сюда придут хорошие люди, чтобы здесь жить. Те, которым там тесно. 
–    Где их взять-то, хороших людей? Сам же говорил, что бардак в мире от человеческой злости.
–    Ошибочка. Люди вообще существа неплохие. А злые они, когда несчастные.
–    А несчастные почему?
–    Да потому, что жить им спокойно не дают. А здесь – одно из тех мест, где можно жить спокойно. Пока, во всяком случае. Самому себя обеспечивать и никого не бояться. Ну, а если тебя медведь задрал или ты в болоте утонул, значит, сам дурак. Естественный отбор. – Лукич прибавил шагу.
Вскоре мы поднялись на вершину небольшого холма, заросшего редким ельником. Он сразу же принялся возиться с костром, а я занялся устройством ночлега. Погода была ясной, поэтому я решил обойтись без тента. Вскоре всё было готово. Вскипел чай, и мы, сидя у костра, ещё какое-то время лениво поболтали о всякой всячине.
–    Иди сюда. – Лукич встал и подошёл к краю поляны, откуда сквозь кроны деревьев открывался потрясающий, какой-то киношный вид на закат. – Вон там вырубки видишь?
–  Да.
–    Они там тянутся очень долго, отсюда из-за холма не видно. Полосой идут. Определись с направлением и всё время дуй прямо по ним. Там ни болот, ни бурелома – курорт. Быстро дойдёшь, я думаю. Километров примерно через двадцать упрёшься в дорогу. Налево пойдёшь – на трассу попадёшь. Идти долго, но оттуда уехать можно. А если километров десять-двенадцать на юг, то есть вправо, – то будет железнодорожная станция. Даже отсюда поезда ночью слышны. У тебя деньги-то есть?
–    А? Да. – Спохватился я. – Есть, конечно. Где-то в дальнем кармане. Чёрт, да я уже почти забыл, как ими пользоваться.
–    Ничего, напомнят. – Усмехнулся Лукич. Я вообще заметил, что в последние несколько дней он был в приподнятом настроении. – Ты бы побрился, что ли. Бич бичом. В город всё-таки едешь.
–    Не, мне и так нормально. – Я не стал посвящать Лукича в то, что регулярное бритьё давно уже не является непременным атрибутом городской жизни.
Лукич пожал плечами:
–    Ну, дело хозяйское.
–    А ты чего со мной не идёшь? Пришли бы на станцию, пивка бы попили, а? – Подколол я его.
Лукич вздохнул:
–    Не, я в ту сторону не ходок. Пойду-ка я укладываться, что-то вымотался я за сегодня. – Он совершенно автоматическим жестом потёр бровь, и я увидел на ней почти такой же шрам, как тот, который красовался на моей. Вот будет умора, если он шлёпнулся когда-то с той же самой скалы. «Надо бы как-нибудь расспросить его при случае». – Подумал я, но тут же вспомнил, что такого случая мне может и не представиться.
Я какое-то время ещё постоял один, глядя сквозь сгущающиеся сумерки на необозримую равнину леса. Было тепло. Я машинально сунул руку в карман разгрузки, но в который раз вспомнил, что сигарет нет. «Ничего. – Подумал я. – Завтра накурюсь». Я представил, как с шелестом срываю с пачки целлофан, вырываю фольгу и зажигаю свежую, ароматную сигарету. Но мысль о табаке почему-то не вызвала особой радости. Может, бросить к чёртовой матери? Не, это вряд ли. Я нащупал в кармане ракетницу и хмыкнул. Какой смысл тащить с собой в город ненужную больше вещь? Я вынул её, накрутил на стержень заряд и поднял руку. Сработал похожий на сортирный шпингалет механизм и над холмом взлетела хвостатая красная точка. Разгораясь и разрезая лесные сумерки, она плавно взлетела по дуге и упала где-то далеко в зарослях.
«Ты ещё начни сравнивать её с падающей звездой, человеческой жизнью и прочую муйню. – Недовольно подумал я. – А то набрался от этого лесного философа всякого нехорошего». Я плюнул вниз и пошёл укладываться.
Я думал, что Лукич уже спит, но когда забрался в спальник, он подал голос:
–    Мне тут Гоша твой сон как-то пересказал. Конечно, сон – всего лишь сон, но вообще в нём есть пара поучительных моментов. Насчёт дверей: все самые важные двери в мире открываются на себя, стоит только потянуть. Можно, конечно, их выломать, если силёнок хватит, но зачем? Скорее, сам в процессе тронешься. Так что прекращай водку пить и грибы жрать. Ну да, я тогда ещё всё понял. Хотя непохоже, что тебе особенно понравилось. Всё обязательно придёт к тебе само, ты только должен знать, чего хочешь. А что до волка… Таких волков победить непросто. И впереди у вас ещё не одна встреча, так что будь к ней готов.
Я промолчал. Наконец, Лукич засопел, а я ещё долго лежал, глядя на небо, где между редкими облаками высыпали бледные звёзды.

Дальше всё было совсем просто. Я проснулся поздно, когда моё лицо начало припекать солнце. Повернув голову, я не увидел ни Лукича, ни его вещей – только примятая трава на том месте, где лежал спальник. Ещё там лежала одинокая сигарета, видимо, в виде прощального прикола. Я такие не курил. И где он только её нашёл?
Почему-то мне не хотелось уходить с холма. Солнце давно уже стояло в зените, а я всё медлил, восседая, как принц Гаутама, на его вершине. Вспомнился холм с камнем, на котором был нацарапан гошин якорь. Далековато отсюда, хотя, если считать по прямой… Если ещё дальше по прямой, то можно попасть в захолустную посёлок под названием Кужма. Название само говорит за себя, но иногда так хочется поехать туда и ещё раз посмотреть в эти удивительные глаза. Они мелькнули передо мной даже тогда, когда я барахтался в болоте. Влюбился я, что ли?
Мне не было ни весело, ни грустно. В душе царил абсолютный покой. По густой, не успевшей выгореть траве плыли тени от облаков. Короче, был самый неподходящий день для того, чтобы возвращаться в город.
Я прикурил помятую сигаретку. Она сгорела, как порох – уж очень была сухая. Сколько же она провалялась в закромах у Лукича? После долгого перерыва дым был на вкус ещё хуже гошиной каши. «Ну, добро пожаловать в цивилизацию. – Подумал я. – На вкус – полное говно». Потом подхватил рюкзак и зашагал вниз.
Вскоре потянулись вырубленные делянки. Лес как будто постепенно отступал, готовя меня к скорой встрече с городом: то и дело попадался всякий индустриальный хлам. Появилось ощущение, что я астронавт, исследующий незнакомую планету: смятые металлические бочки и разбросанные по вырубке бутылки казались какими-то инородными предметами. Даже воздух, казалось, стал другим: сквозь запах молодой хвои я то и дело различал тяжёлый дух какой-то химической дряни. Наверное, у меня обострилось обоняние. А может, мне всё это просто казалось.
Лес здесь рубили давно и между гнилыми пнями успели прорасти небольшие ёлочки толщиной в руку. Природа медленно затягивала нанесённые человеком раны, поэтому такого гнетущего впечатления, как в самом начале моего путешествия, я не испытывал.
Часам к четырём дня я вышел на твёрдую, накатанную лесную дорогу и прислушался. Машин слышно не было, поэтому, поразмыслив, я зашагал вправо – к железной дороге: автостоп обозначает неизбежные разговоры, а вести беседы настроения не было. Впрочем, не всё ли равно, как добираться? Поеду туда, куда повезут. Если повезут. Если повезёт. Каламбуря таким образом, я шёл довольно долго. Бог Автостопа не баловал меня своими дарами, лишь один раз меня обогнала гружёная всякой всячиной крошечная «Ока». Я проголосовал, но сидящий за штурвалом полумёртвый от старости дед лишь развёл руками: кроме него, в машине находилась его старуха и неисчислимое множество вёдер то ли с грибами, то ли с ягодами. Я улыбнулся и понимающе кивнул головой.
Машины стали попадаться чаще. Навстречу прогрохотал лесовоз, который я даже не стал останавливать. Потом меня обогнал почтовый фургончик, но не остановился: видимо, им запрещают. Всё-таки возят деньги и прочие ценности. Ещё где-то через полчаса мне навстречу попался уазик-буханка. Несмотря на то, что на дворе давно двадцать первый век, этот глазастый выкидыш 70-х по-прежнему остаётся королём здешних дорог. «Хотя бы спрошу, сколько ещё до станции топать. Что-то достала меня эта ходьба». – Решил я и поднял руку.
Бренча всеми своими потрохами, заляпанная грязью зелёная коробочка остановилась. Я только сейчас обратил внимание, какое злобно-изумлённое у этой машины выражение лица, если можно так выразиться.
–    До трассы не еду! – Проинформировал меня водитель: мужик моего возраста в традиционном для этих мест линялом армейском камуфляже. – Сейчас парням на деляну запчасти завезу – и назад на станцию.
–    Так меня устраивает. – Успокоил я. – Поезда-то со станции ходят?
–    Ходят, как не ходить. Мурманский утром ушёл, но в одиннадцать вечера дизель будет. Он, правда, долгий, возле каждого столба останавливается, но утром будешь на узловой. А там маршрутка до города.
–    Успеем?
–    Дак со свистом. – Фыркнул водитель. – Давай, запрыгивай. А ты откуда такой красивый?  Ох, и провонял ты, браток, лесом. Гляди, в поезд не впустят. Да шучу, шучу, там и не таких видали. Золотишко-то нашёл?
Пришлось буркнуть что-то невразумительное, забираясь в спартанский салон. Шли бы вы все со своим золотишком! Прямо какое-то наказание.
 Несмотря на мои опасения, много разговаривать мне не пришлось. Коля, как представился водитель, сунув мне промасленную сильную ладонь, оказался большим весельчаком. Всю дорогу от травил байки, над которыми сам же первый и хохотал.
–    И вот слушай, короче. – Раньше времени заливался он детским смехом. – Дом у меня от деда остался у чёрта на куличках, возле самой Финляндии. Короче, приезжаю я в эту деревуху. Баня, рыбалка, охота – всё есть, только вот насчёт баб скучновато. Там так: десять домов, машина с продуктами раз в неделю, да сплошное старичьё. Спасибо, хоть свет иногда дают. Ни телефона, ни мобильника – ни-хре-на. Это как раз зима была, после Нового Года. Ну, мы с братом день на третий с балды29 из дому вылезли, смотрим: какое-то народное шествие. Присмотрелись: батюшки, покойника несут в гробу. Ну, мы подошли: мол, кто, что? Ваню, говорят, хороним. Дед, значит, один местный крякнул, ему лет сто пятьдесять30, наверное, было. Ну, мы денег немного евоной старухе дали, чтоб помянули, значит, по стопке выпили и отбыли на охоту, брат как раз «Сайгу»31 новую взял. То-сё, завалили лося, обмыли, да и уехали. Приезжаем на Майские. Та же петрушка: мы с бодуна, а там опять какая-то толпа собирается. Что опять стряслось? Да Ваню ж хороним! Мы аж переглянулись: как так? Уже ведь раз хоронили! А они, подлецы, оказывается, гроб зимой заколотили, поставили его в сарай, а как земля немного оттаяла, понесли закапывать. – Коля расхохотался так, что что у него изо рта вывалился окурок. Невольно фыркнул и я. Я слышал эту байку в разных вариантах много раз, но тут всё зависит от рассказчика. В такой местности способность травить анекдоты ценится куда выше, чем среди избалованных развлечениями горожан, и порой среди рассказчиков встречаются настоящие скальды, способные скрасить любую дорогу. Коля, похоже, был из таких ребят.
Примерно через полчаса, под историю о девке с тремя грудями, из-за которой срочно побежал кодироваться пьющий банщик-вуайерист, мы свернули на лютое бездорожье. Уазик запрыгал по раздавленным тракторами пенькам. Я действительно отвык от всего этого: из-за тряски и бензиновой вони меня ощутимо тошнило, как в детстве. К счастью, вскоре мы выехали к лесозаготовкам: штабеля брёвен, забрызганная грязью техника и обшарпанные будки бытовок. Помогая кислым работягам разгружать тяжёлые ящики, я обратил внимание на помятый, ржавый кузов легковушки, сиротливо приютившийся на косогоре. Было такое впечатление, что когда-то машина побывала в лихой переделке: на бортах и крыше не было живого места то ли от пулевых, то ли от картечных пробоин. Задница машинки в полном соответствии с анатомией была развёрнута взрывом ровно посередине. «Да, умеют здесь люди веселиться». – Подумал я и пошёл к уазику.
–    А это что за наследство 90-х? – Поинтересовался я у Коли, который, подняв капот, заливал в радиатор воду.
–    А хрен его знает. Мужики в кустах нашли. Видал, как её моль побила? Тут давно никто не пилил, а вот в этом году приехали и наткнулись. На металлолом хотим сдать. Ты далеко не отходи, скоро поедем.

Часа через полтора мы подъехали к станции. Распрощавшись с неугомонным Колей, который всю обратную дорогу в красках расписывал мне свои взаимоотношения с тёщей, называя её не иначе как «хромая сука», я неторопливо зашагал к железнодорожной станции.
Станция была именно такой, какой должна быть захудалая станция при глухом рабочем посёлке. Пара ларьков, крошечный, выложенный туалетной плиткой зал ожидания и скучающий милиционер, который долго буравил меня бдительным взглядом, но так и не подошёл. Я купил билет, узнал, что поезд отходит ровно в двадцать два ноль-ноль и зашагал к ларькам. По пути пришлось ссудить парой монет вокзального бича, который тут же предложил распить с ним бутылку портвейна, похожую на флакон с ядом из голливудского фильма. Я нашёл в себе силы отказаться, хотя выпить хотелось: на меня навалился какой-то по-осеннему пронзительный сплин. Что-то рановато. Купив сигарет, бутылку колы и газету недельной давности, я расположился за станцией, в глухом скверике, украшенном памятником то ли Ленину, то ли Брюсу Уиллису: из-за многолетних наслоений краски чугунная морда статуи сделалась совершенно неразличимой. Сквер вполне годился бы для съёмок какого-нибудь ностальгического мыла про брежневский застой: кусты сирени, деревянные фонарные столбы и покрытая кучами окаменевшего дерьма полуразрушенная цементная эстрада. Антураж слегка портила надпись «Eminem», ну, да при необходимости её недолго и заблевать.
           Пора вечернего мордобоя ещё не наступила, поэтому я довольно долго изучал газету в надежде, что в мире хоть что-то изменилось настолько, что есть действительно веские причины возвращаться. Как я и ожидал, их не нашлось. Когда стемнело и на аллее замелькали неясные плечистые фигуры, я перебрался поближе к станции: в таких посёлках залётные парни вроде меня располагаются где-то на нижних уровнях пищевой цепочки.
Это не Лондон, поэтому в крохотном зале ожидания не было ни нарядных проституток, ни мающихся от ломок джанки. На откидном кресле восседала с кучей сумок монументальная цыганка, а флегматичный мент лениво тормошил спящего пьяного, который с удивительной размеренностью посылал его на ***. Поболтав с цыганкой о том, о сём, отказавшись от гадания и услышав от неё, что я хоть и бродяга, но слабак, потому что дорога – дело ромалов, я посмотрел на засиженные мухами часы и встал. До поезда оставалось десять минут. На удивление, он пришёл без опозданий. Начал накрапывать традиционный вечерний дождь. Сильно выпивший проводник, не глядя, взял у меня из рук билет, сунул его в карман и заторопился к ларьку. Что-что, а походку человека, спешащего перед самым закрытием за водкой, я не перепутаю ни с чем. Забравшись в тамбур, я докуривал сигарету, напоследок рассматривая огни посёлка, за которым чёрной стеной начинался лес. Отсюда он казался мёртвым и неуютным. Интересно, Лукич уже добрался до своей Тортуги32? Наверняка. Мент, наконец, вытащил из вокзала давешнего пьяного. Им оказался мой знакомец-бич. Я запоздало порадовался, что не отведал с ним местной бормотухи. Мужик упирался и упоённо орал, как на эстраде:
–    Да я, ****ь, даже к Господу Богу на «ты» обращаюсь, понял? Так и говорю Ему: «Прости, Господи, меня, дурака»! Почему я тебя, тварь легавая, должен на «вы» называть?
Местному шерифу, видимо, давно приелись эти репризы, и он молча куда-то волок алкаша со скучным лицом.
Проводник что-то зычно прокричал от ларька машинисту: видимо, ему долго не могли отсчитать сдачу. Удивительная страна, в которой могут задержать отправление поезда лишь потому, что у кого-то горят трубы. Наконец, взмыленный повелитель подстаканников, держа несколько бутылок, как связку гранат, запрыгнул в тамбур. В ту же секунду по поезду прошла судорога, и мы поехали. Мимо проплыл стоящий на отшибе беленный сортир без дверей, свеженькая вывеска «Разъезд 206 км», и потянулись понурые ёлки. Я вздохнул и отправился разыскивать своё место.
Поезд был почти пустым. Большинство пассажиров уже спало. В воздухе витал устоявшийся запах сивухи и носков, после лесного простора было тесно и душно. «Только пятьсот-весёлый, шаткий от контрабандного спирта…»33 – очень к месту вспомнил я: вместе с городом вернулись и городские песни. Несмотря на плотный вагонный дух, я только сейчас ощутил, как пропиталась запахом дыма, сырости и пота одежда. Действительно, провонял лесом. Я забросил рюкзак на верхнюю полку, развернул матрас и улёгся, не раздеваясь.
На следующей станции соседнее место занял здоровенный мужик, который тут же, не делая пауз, вынул из карманов две бутылки. «В этот поезд что, без «горючего» не пускают? – Развеселился я. – Как тогда я проник?»
–    Бренди. Молдавский. – Кивнул мужик на бутылки, со стуком выставляя их на столик. – Витя. Бульдозерист. – Ткнул он пальцем себе в грудь. – Посуда есть?
Посуда у меня нашлась.

Через час мы допивали вторую бутылку: я всё-таки не смог устоять перед таким устрашающим радушием. Я больше половинил, а Витя размеренно лил коричневое пойло в рот, как солярку в бак своего бульдозера. Мне опять повезло с собеседником, и я больше слушал, поддакивая в нужных местах. Витю занимали две темы: проблема взаимоуважения в обществе и преимущества новых автомобилей перед подержанными. Он громыхал на весь вагон своим чудовищным басом, пытался петь, и пару раз нас навещал пьяный в дым проводник. Поглядев на витину рожу и потоптавшись в проходе, он оба раза молча уходил восвояси.
–    Машину надо брать только новую, с салона! – Горячился Витя. – Всё остальное – вёдра ржавые! – Несмотря на могучую комплекцию, он быстро опьянел, да и я был не лучше. – Пойдём, проводнику морду набьём. – Внезапно предложил он. – Что-то он мне не понравился. Смотрит косо.
–    Пойдём. – Согласился я. Только давай поспим сперва.
–    Давай. – Согласился Витя, упал на матрас и тут же захрапел.

Я открыл глаза и машинально перевёл взгляд вверх: странно, даже рюкзак на месте. Всё-таки культура сограждан растёт, лет десять назад в таком поезде непременно что-нибудь бы спёрли. Было раннее утро. Витя стоял, опустив стекло вниз и высунув лицо наружу: мы ехали в каком-то старинном, чуть ли ни музейного образца вагоне. Поезд только что остановился и за окном виднелся пейзаж, как две капли воды похожий на тот, которым я любовался вчера: ржавые грузовые вагоны на запасных путях, ларьки и жуткий привокзальный сортир. Наверняка, если зайти за здание вокзала, там отыщется такой же памятник. На мгновение меня пронзила типично похмельная мысль: а что, если мы по какой-то причине вернулись назад? Я прокашлялся и отогнал от себя эту дурь.
–  Какая это станция? – Мирно спросил Витя у тучного мужика, прогуливающегося по платформе с двумя малолетними детьми. – Тепега?
– Какая это Тепега? – Фыркнул тут. – Это ж Зюзьга! Пьяный, что ли?
– Ха-ха-ха! – Заливались дети. – «Тепега»!
– Вы дельфинов любите? – Хмуро спросил у них Витя.
– Да… – Вразнобой пискнули дети, придавленные его басом. Я напрягся, приготовившись услышать какое-нибудь безобразие. Но напрасно.
– А в Зюзьге дельфинарий есть? – Вкрадчиво продолжал Витя. Дети, как по команде, уставились на папашу.
– Нет. – Ответил за них сбитый с толку мужик.
– А в Санкт-Петербурге – есть.
– Папа, поехали в Сан-Петербур! – В два голоса заныли дети.
Мужик с ненавистью посмотрел на Витю, но тот невозмутимо выдержал взгляд и закрыл окно.
– Ну вот. Хамить не надо. Теперь полчаса ада ему обеспечено. Нет, ну действительно, тут разве что идиот не сможет отличить Тепегу от их сраной Зюзьги! – Брезгливо глядя в окно, всё никак не мог успокоиться он. – А дельфинов все дети любят. Почему, интересно? Рыбы и рыбы.
– Они млекопитающие. – Зачем-то поправил я. В моей голове до сих пор искали выхода пары бренди солнечной молдавской земли.
– Ты пить будешь, млекопитающее?
–  Нет.
– А я приму в лечебных целях. Всё-таки килограмм этого пойла залудили, надо здоровье поправить. И чайку организую. Мне выходить через полчаса. Слушай, а мы вчера проводника не обижали?
– Решили отложить до утра.
–  Придётся объявить ему амнистию. А то кто, спрашивается, нам чай сделает?

На следующей станции бодрый, умытый и опохмелённый Витя вышел, сжав мне руку своей лапищей и буркнув «будь здоров». Таким людям, как он, путешествие по железной дороге вполне заменяет поход в ресторан: выпил, спел, пообщался на интересные темы. Вагон наполнился едущими на работу смуглыми среднеазиатами в одинаковых оранжевых робах. Они возбуждённо тараторили на своём языке, как будто ехали не подметать улицы и таскать шпалы, а осматривать достопримечательности. Похожий на Далай-Ламу бригадир включил маленькое радио и утренник в караван-сарае начался.

«В вагон вошли таджики,
В вагоне стало стрёмно.
Таджики темнолики,
Таджики ликом тёмны». –

Срифмовалось у меня в голове. Я, лёжа на своей полке, рассматривал пассажиров. Мужчины, женщины. Врачи, водители, учителя, командировочные. Преступники, добряки, психопаты, святые. Бездельники вроде меня. Как же много нас в мире, боже ты мой. Все мы люди, но все мы разные. «Лучше сказать, все мы разные, но все мы люди». – Как будто прозвучал в моей голове голос Лукича. «Надо же, – подумал я с неудовольствием, – старый ворон уже и в голову ко мне пробрался». Подумав о Лукиче, я тут же вспомнил Гошу, довольные морды собак и рассмеялся.
Поезд тем временем подходил к конечной. Было ещё совсем рано, только-только взошло солнце. Здорово ощущалось, что мы подъезжаем к задворкам большого города – с той же монотонностью, как до этого деревья, мимо тянулись какие-то унылые склады и заборы. Вот из депо выполз первый троллейбус, а за ним послушно потянулось всё стадо. Муравейник медленно просыпался. 
Смешавшись с толпой работяг, я миновал хищных вокзальных ментов: вовсе не улыбалось предъявлять для досмотра свою поклажу, в которой могло бы отыскаться немало интересного. Через полчаса я уже трясся набитом автобусе. Похмелье здорово обостряет эмоциональное состояние, и сейчас я особенно чётко понимал, что чувствует рыба, посаженная в аквариум. Город казался куда более тесным и грязным, чем он был на самом деле. Может, я просто отвык, а может и нет. Из городов ведь тоже вырастаешь, как из одежды.
Выйдя на пару остановок раньше, я некоторое время постоял на пустынной по-утреннему набережной, наблюдая, как ветер гонит по асфальту первые сухие листья. По граниту шлёпали озёрные волны, светило тёплое солнце, но в воздухе уже появилась неуловимая осенняя прозрачность. С непривычки город оглушал, давил, тормошил, как мент тормошил вчера вокзального пьяницу. Было ощущение, что я отсутствовал не полтора месяца, а десять лет. Только сейчас я осознал, как нелепо выгляжу здесь в своих резиновых сапогах и походной одежде. Я поймал себя на том, что мне хочется пройти самыми безлюдными улицами. А впрочем, разницы не было: в такое время все улицы более-менее безлюдны. Я подхватил ставший вдруг неподъёмным рюкзак и зашагал к дому.

























ЧАСТЬ 3

Самый лучший муж и отец на свете – это Вова. Так гласят письмена на стене соседнего дома. Стоя у окна с первой утренней сигаретой, я часто думаю: да кто же ты, таинственный Вова? Что совершил ты для того, чтобы заработать столь высокую оценку и не сам ли ты её себе поставил? На той же стене имеется весьма нелестная характеристика неизвестной мне дамы. Если кратко – она очень неразборчива в связях. Тут же приписан адрес, так что это, скорее всего, просто тонкий рекламный ход. Под этими, порядком вылинявшими надписями, есть ещё одна, куда более свежая. Она предлагает всем желающим взбодриться с помощью специально предназначенных для этого веществ. Для связи указан номер ICQ. Видимо, товар у них действительно качественный, если он смог вдохнуть новую жизнь даже в старушку Аську.
В моей городской жизни произошёл ряд перемен. Измученные долгими отлучками и неаккуратной оплатой арендодатели разорвали договор и мне пришлось сменить квартиру. Теперь я жил в двухэтажном деревянном доме, скрипящем под осенним ветром, как рыбацкая шхуна. По ночам было слышно, как ветхую древесину точат жучки и решают демографическую проблему молодожёны в соседнем подъезде. Из окон, кроме грязного двора, был виден небольшой кусок серого озера, по которому гуляли штормовые волны. Кроме меня, этой кроличьей парочки, полоумных старух и подвальных кошек, в нашем двухэтажном бараке было всего несколько жильцов, мордам которых искренне обрадовался бы старина Ламброзо. Днём они, как вурдалаки, отсыпались в своих норах, а ближе к вечеру выползали на крылечко: стрелять у прохожих сигареты и планировать ещё один насыщенный вечерок.
Впрочем, все эти мелочи мало меня заботили. Вернувшись, я некоторое время ходил оглушённый, переваривая ворох летних впечатлений. Мне не давало покоя ощущение незавершённого дела. Преследовало чувство, что цель была где-то совсем рядом: только протяни руку. Заразившись от Лукича его одержимостью, я долго ещё не мог думать ни о чём, кроме поисков колокола. Незаметно для себя я стал планировать возвращение. Сначала я просто забавлялся этой идеей, но в итоге дошло до того, что она стала представляться мне единственным возможным вариантом провести следующее лето.
После раздолья лесов в городе приходится тяжко. Я далеко не Маугли, но есть в жизни на природе что-то такое, что надолго вышибает из человека городскую тесноту. В голову невольно лезут всякие мысли – так ли важен комфорт, так ли нужно нам всё то, что способен дать городской улей? На самые привычные вещи и явления ты смотришь первое время, как путешественник во времени. Горячая вода в кране и магазин, в котором можно купить еду, кажутся каким-то чудом. После покоя и уединения очень бросается в глаза, как бестолкова городская жизнь и как много повторяющегося в её суетных ритмах. Ты начинаешь замечать, что мамаши с колясками ведут себя в супермаркетах так же, как уроженцы Кавказа на дорогах, а люди изо дня в день повторяют одни и те же маршруты, произнося одинаковые слова. Между тем, дикая природа – каждый день разная.
Лес вообще здорово меняет повадки. Привыкнув к спальнику, долго ещё засыпаешь в позе экономящего тепло человека и в ней же просыпаешься. Сон остаётся по-звериному чутким – какой-нибудь шелест заставляет подскакивать и проверять, не пошёл ли дождь. Шум проехавшего по улице автомобиля спящий мозг превращает в звериное рычание, и ты мгновенно просыпаешься, судорожно нашаривая ракетницу или топор.
Впрочем, рано или поздно это состояние проходит у любого. Прошло оно и у меня. Пережитое возвращалось ко мне только во снах. В них вообще появилось много нового. То привидится похожий на адмирала Ушакова Гоша при кортике, но с бородой, царапающий свой якорёк на моей входной двери. То приснится чёткий сигнал под катушкой детектора, похожий на удар колокола, сигнал, от которого холодеет в животе и слабеют ноги. Иногда я видел зелёный океан леса, иногда – кареглазую девушку за окошком кассы. Растревоженный воспоминаниями, я вскакивал и долго курил, глядя на поливающий за окном дождь. Мысли невольно возвращались туда, где в деревянной избе, затерянной среди непролазной чащи, готовятся сейчас к зимовке два добровольных отшельника. Наверняка, солят рыбу, пилят дрова и между делом продолжают поиски, пока озёра не сковало льдом. Это не те люди, которых могут остановить мелочи вроде холода и дождя. Интересно, они говорят обо мне? Может быть. Гоша как-то заметил, что человек появляется в твоём сне тогда, когда он о тебе вспоминает: это как сообщение от оператора о пропущенном звонке. Связаться с ними не было никакой возможности, да я и не представлял, о чём можно ещё говорить. Всё было переговорено летними вечерами. По выбранному ими пути можно было идти только до конца, и я смутно чувствовал, что оба к этому готовы. Они, не я. Хотя порой я и чувствовал себя дезертиром, покинувшим свой пост. Но Лукич был прав – каждый должен жить так, как он хочет и делать своё дело. Они своё дело нашли.

Понемногу я разобрал и привёл в порядок немногочисленные летние находки, кое-что распродав знакомым коллекционерам, а отмытые от грязи рюкзак, прибор и лопата заняли своё место на антресолях. Летние приключения отошли на второй план. Деньги стремительно заканчивались. Нужно было возвращаться на работу.
Подходила к концу сырая, насморочная осень, а за ней, как водится, грянула капризная местная зима. Ноябрьским утром город завалило снегом, который уже не растаял. Горожане как-то все одновременно нарядились в зимние шмотки и стало понятно – это надолго. Я снова вернулся в ресторан, постигая премудрости японской кухни. В редкие выходные я залипал в Интернете и шатался по промёрзшему городу: всё лучше, чем пьянствовать в одиночестве дома. Сонная, холодная пора навевала тоску, поэтому я порядочно загрузил себя работой, приходя домой только спать.
Был самый разгар общественного психоза, связанного с войной в Украине. Каждый второй внезапно сделался политическим экспертом. Включив телевизор или зайдя в социальные сети, я отстранённо наблюдал за тем, как хитрожопые пастыри в очередной раз сталкивают лбами людей, которым делить в общем-то совершенно нечего. Народам в очередной раз показали пальцем на того, кого надо было ненавидеть: вот причина вашей хреновой жизни. Ату их, ату! И с той и с другой стороны сразу же объявились проплаченные заводилы, за ними подтянулись ура-патриоты и дело пошло. Народ распробовал вкус безнаказанной ругани и вовсю выпускал пар, расходуя таящуюся в себе взрывную силу, реально способную что-то изменить. Разделяй и властвуй – этот принцип не устареет до тех пор, пока живы люди. Лучший способ отвлечь население страны от внутренних проблем – это придумать внешнюю угрозу, тут старина Оруэлл был прав. К сожалению, прав он был и во многом другом.
Неистовые словесные баталии развернулись даже в очень далёких от политики сферах. Зайдя по делу на сайт, посвящённый, скажем, рукоделию, можно было видеть, как выливают друг на друга тонны словесной грязи и соревнуются в кровожадности призывов довольно милые, в общем-то, люди. Как-то я довольно долго следил за диалогом двух очкастых хомяков – один из них специализировался на изготовлении кукольных домиков из фанеры, а второй преуспел на поприще вязания пледов из помпонов. До сих пор не знаю, что это за занятие, но, судя по всему, оно здорово ожесточает человека. Если собрать всю ненависть, которую он обрушил на оппонента, то её хватило бы на целый батальон красных кхмеров. Второй не уступал – а ведь это всего лишь семейные, мирные люди, которым просто засрали мозги. Самое ужасное в информационной войне состоит в том, что на ней убивают не твоё тело, а твой разум и здравый смысл.
Всё это было бы смешно, если бы не было страшно. Чтобы сберечь нервы, я вернулся к давнему увлечению и занялся в свободное время ремеслом кожевенника. Мне нравилось это мужское, пропитанное пряным запахом дубления занятие, нравилось ощущение добротной, крепко сделанной тобой вещи. Работа руками вообще здорово отвлекает от ненужных мыслей и вдобавок даёт неплохой приработок, если не лениться. Иногда, ощутив вдохновение, я мастерил всякие полезные хозяйственные приспособления вроде полочек и стеллажей. Войдя во вкус мебельной индустрии, я порой воздвигал довольно сложные конструкции. Благо, для того, чтобы отыскать сырьё для своего творчества, мне обычно хватало обхода двух-трёх ближайших помоек.
Я окончательно ушёл в себя, лишь изредка вылезая из панциря, чтобы навестить старых знакомых – местную байкерскую банду. Их штаб-квартира помещалась в гараже, приткнувшемся на задворках захудалого троллейбусного депо. Уж этим-то на политику было совершенно начихать. У парней были куда более насущные и естественные интересы – мотоциклы, алкоголь и бабы. Я хвастался своими изделиями, обнаружив немало беспристрастных ценителей, и отдыхал душой, слушая нежные оды хорнетам и интрудерам34. Впрочем, мы обсуждали самые разные темы и скучно не было практически никогда. А на случай скуки у нас всегда было что-нибудь припасено.
Помню, как я отправился с визитом в последний день зимы. Было уже довольно поздно, но жизнь в гараже начинала кипеть ближе к ночи, когда народ сползался расслабиться после дневных забот.

В северных ночах есть неповторимое очарование. Они бывают настолько разными, что можно запросто не узнать даже хорошо знакомый ландшафт. В холодную, ветреную пору можно долго зачарованно смотреть из тёплой комнаты, как зверем бьётся зажатая между домами вьюга. Отдельные снежинки выбрасывает из снежного потока, и они висят под фонарём, как пыль в солнечном луче во время уборки. На улицах пусто и неуютно – люди спешат быстрее прошмыгнуть домой и плотнее задраить двери жилищ, а спящие на подоконниках коты закрывают нос хвостом. Не позавидуешь тем, кого метель застала в пути – неожиданно ты понимаешь, что перед тобой грозная, страшная сила, которую ничего не в силах остановить. В такую ночь очень легко поверить в то, что зима никогда не закончится, а ветер будет бушевать до тех пор, пока не унесёт тебя вместе с домом на край света.
Совсем другой бывает ночь, когда после долгих снегопадов приходит нежная, безветренная оттепель. В воздухе висит лёгкий туман и всё вокруг залито мягким светом. Луна вкрадчиво освещает самые дальние закоулки, а снежный покров прячет всю угловатую убогость уличного бардака. Нет больше ни ободранных скамеек, ни согнутых в три погибели деревьев, ни куч битого кирпича на месте разрушенного дома. Только плавные очертания сугробов и волшебное молочное свечение. В такую ночь хочется, выпив для куража, нестись на тройке по заснеженной равнине и обнимать хохочущую ядрёную девку.
Сегодня всё было именно так. Я медленно шёл по спящим улицам, гармонию которых лишь изредка нарушал рёв запоздалого такси. Вокруг помоек шмыгали размножившиеся в последние годы крысы – ночью они чувствуют себя в притихшем городе, как дома. Одной из них не повезло – то ли стукнуло машиной, то ли сделал своё дело яд. В раскинувшемся на снегу тельце с оскаленными зубами было что-то неуловимо благородное – как в убитом на бегу матросике в длинной чёрной шинели.
У мусорного бака какой-то мужик выгружал из багажника целую кучу старых книг. Мельком глянув на меня, он сел за руль и уехал. Мелькнула воинственная надпись «На Берлин!» на борту его таратайки. Я заинтересовался и подошёл поближе. Что тут у нас? В основном, обменянная на макулатуру ерунда, наследие советской эпохи. А вот кое-что поинтереснее: «Энциклопедия Великой Отечественной войны» в двух томах, цена 12 рублей. Немалые деньги в своё время. «На Берлин», говоришь? Эпоха симулякров во всей красе35. Забираем, однозначно. Чего оставлять валяться хорошую вещь? Вспомнился Лукич с его самоваром. Поставить бы этот двухтомник ему на полку, если, конечно, у меня хватит духу переть с собой эдакую тяжесть.
Поворачиваю за угол – и я на месте. Вот и гараж – из-за двери, украшенной табличкой с черепом и прочей классикой жанра, слышны приглушённые вопли Лемми Килмистера36 и жизнерадостное ржание.
Внутри накурено так, что воздух кажется густым, как пар в бане. На газете накрыта нехитрая поляна – водка, пиво, какие-то консервы. Перешагиваю кое-как подтёртую тёмную лужу: недавно на этом месте пилили паркетной пилой лосиную голову, охотничий трофей Майора, и не удосужились нормально прибраться. Здесь тесновато – кроме восьми человек, внутри находится четыре мотоцикла в разных стадиях разложения и горы самого разного хлама – от лысых покрышек до грудастого манекена по имени Лиля. Лилю похитил средь бела дня из магазина женского белья байкер по прозвищу Папин Нос. Там она занималась недостойным, по его мнению, делом: демонстрировала на потеху публике срамные одежды. Теперь на ней вполне приличный гардероб – косуха, подаренная мной немецкая каска, мотосапоги от разных пар, противогаз и нарисованные маркером лобковые волосы. С её мнением считаются, благо она мудрая женщина и обычно помалкивает.
С этим манекеном связана забавная игра, известная под названием «уронить бабу». У неё несколько вариантов, но обычно она выглядит так: Лилю, одетую в самую негодную экипировку, усаживают на мотоцикл вторым номером и роняют на скорости где-нибудь в центре города. Сообщники, едущие следом на легковушке, останавливаются и с криками вроде «Теперь это наша баба! Съедим!» оперативно её хватают и на глазах у онемевшей публики запихивают в багажник. Все поспешно разъезжаются в разные стороны с тем, чтобы на следующий день вкусить леденящих душу сплетен о бесчинствах банды автоканнибалов. Одно время эта забава пользовалась шумной популярностью, но была прекращена после того, как за стареньким «Москвичом» Папиного Носа по наущению бдительных граждан была устроена ментовская погоня. Понадобилось немало дипломатических усилий и денежных знаков, чтобы убедить хмурых постовых в невинности данной затеи. С тех пор покой Лили никто не тревожит.37
На уютный гаражный хаос благосклонно взирает со стены портрет Боба Марли. Я выставляю на стол бутылку, встреченную рёвом одобрения и опрокидываю предложенные мне полстакана водки – привет, мужики. Бухают не первый час, поэтому народ разделился на кучки, каждая из которых погружена в свою беседу. Рядом ведёт серьёзный разговор местная революционная ячейка в количестве двух человек. Я мимоходом прислушиваюсь:
–    Из бомжей можно сформировать вполне боеспособную армию диверсантов. У них повышен навык выживаемости.
–    Да, но они алкаши.
–    И что? Ты тоже алкаш. Вылечим! Совсем больных не брать, конечно. Безвольны? Да. Заинтересовать.
–    Не гони. Чем ты заинтересуешь человека, который несколько лет спал летом в лесу, а зимой в подвале? Жрал тухлятину и допивал из бутылок в парке?
–    Месть. Многие из них живут местью. Кого-то из них жена обула на квартиру, кто-то отсидел и во всем винит адвоката... Обещать возможность отомстить.
–    Есть обещать!
Очкастые чегевары сосредоточенно выпивают, а я, мысленно писаясь от смеха, смотрю в другую сторону. Там уважительно перебирают имена американских коллег местные старейшины. Сюр в чистом виде. На краю земли, в заваленном снегом гараже три русских мужика с промасленными руками пьют за здоровье Сонни Баргера38 под военно- морским флагом СССР. Я уверен, что когда старик Сонни отбросит копыта и сюда доковыляет эта весть, они так же охотно накатят и за упокой.
Паша по прозвищу Шнапс бренчит на гитаре песню «Калинова Моста». Его никто не слушает, но на это ему абсолютно наплевать. Напившись, он готов исполнять её раз за разом. Шнапс знаменит тем, что почти всегда гоняет на своём моторе вдребезги пьяным. Один раз, хлебнув чего-то особо забористого, он умудрился облеваться прямо в закрытом мотошлеме, стоя на светофоре. По этой и другим причинам над ним много иронизирует состоящая из интеллектуалов экстремистская ячейка. Сейчас они вполголоса бубнят где-то сзади:
–    Вообще, камрад, я согласен с Вами. Гитара – это, безусловно, фаллический символ. Я даже согласен с некоторой натяжкой принять струны за лобковые волосы.
–    В таком случае, любой человек с гитарой – это публичный онанист?
–    Ну, есть публичные онанисты, а есть великие мастурбаторы. Но это явно не тот случай.
Оба похрюкивают от хохота, но не очень громко. Шнапс напрочь лишён интеллигентности и во хмелю запросто может втащить.
Внезапно сбрасывает с себя пьяную одурь владелец гаража Винт:
–    Там снаружи вообще-то весна через пятнадцать минут наступает. Погнали на крышу.
–    На крышу!
–    Бля, чуть весну не проспали!
Высыпавшая расхристанная толпа забирается на гараж. Кто-то прихватил с собой гитару, кто-то водку, а человек по имени Лосось тащит невесть откуда взявшийся у него здоровенный бубен. В миру Лосось – врач-нарколог и пользуется среди местной публики заслуженным авторитетом в области запойно-психотропной тематики. Как-то, начитавшись Томаса Вулфа, он предложил слегка модернизировать на местный манер «острую оленину», которую за обе щеки поедала тусовка Кена Кизи. Сказано – сделано. Купленный на рынке живой поросёнок был накормлен грибами, а потом зажарен в Новогоднюю ночь. Я не принимал участия в ритуале, но рассказы участников были один другого краше. Сам Лосось, как духовный лидер, съел больше всех, и его едва удалось остановить, когда он примерялся заняться сексом с Лилей. Сейчас он серьёзен, и выйдя в центр гаражной крыши, совершает какие-то непонятные пассы руками.
–    Сейчас шаманское камлание будет. – Поясняет он. – Чтобы весна точно наступила.
Мне вручают стакан водки и гитару. «Огоньки сигарет, да в последний раз чай, в полчаса до весны уходящий трамвай...»39 – неизвестная здесь никому песня несётся над замершими в парке заснеженными троллейбусами. По кругу идёт косячок. Мы зачарованно пялимся на висящую над замёрзшим озером луну, а здоровенный бородач с непечатным прозвищем танцует с Лилей медленный танец. Лосось, что-то мыча и выкрикивая, бегает по кругу и колотит в свой бубен, потом оступается и под всеобщие аплодисменты падает с гаража в сугроб. И хотя камлание не закончено, в эту ночь случается неизбежное – наступает весна.

Из снега во дворе постепенно вытаивает ржавый и мятый остов соседского Форда. Когда можно будет добраться до капота, придёт время ежегодной весенней мистерии: счастливый владелец транспортного средства по имени Юра станет его починять. Несколько дней под окном будет слышен звон ключей и задумчивый мат. Сосед, с наслаждением жмурясь, будет «до верного» тянуть гайки и менять сгнившие за зиму патрубки. «Машина должна быть на ходу». – Охотно поясняет он всем желающим, хотя процесс ремонта парадоксален: Юра практически не бывает трезвым, а права давно потерял.
Несмотря на очевидную бесполезность, это такой же священный ритуал, как молитва фараона, который приказывает Нилу разлиться. Без этого одетого в камуфляжной ватник мужика, вместо приветствия озабоченно произносящего что-то типа «компрессия ни в ****у» в приходе весны есть какая-то незавершённость. После триумфального окончания починки, когда несчастный Форд подаёт свой дребезжащий, как у оперного старца, голос, следует грандиозная попойка. Юра устраивает большой приём, который, как утверждают старожилы, из года в год неизбежно заканчивается дракой и визитом ментовского наряда. Но это потом, а пока хлипкая «деревяшка»40 всю ночь сотрясается от песен Розенбаума и Земфиры, шарканья пьяных ног и звона бутылок. Веселье бьёт ключом – по шаткой лестнице кого-то таскают, верещат нетрезвые бабы, а измученный вой старика «Форда» ещё не раз вспарывает ночную тишину.
В город вернулись чайки. Они устраивают безобразные свары возле мусорных баков и их печальные крики будоражат мне по ночам душу, напоминая о море.
Скоро снег растает совсем, растечется по улицам мутными озёрами, а потом исчезнут и они. Вода останется стоять только в глубоких и внезапных, как горные ущелья, дорожных колдобинах. Когда картина вытаявшего из-под снега прошлогоднего мусора станет непереносимой, во дворе появится печальная, как похоронная команда, компания – невозмутимый дворник-узбек и две хмурые пьющие тётки. Они не очень тщательно сгребут мусор в кучи и сложат в мешки. Мне очень хочется попросить, чтобы соседский тарантас они тоже забрали с собой, но Юра оберегает его, как зеницу ока. Наличие собственного автомобиля выгодно возвышает его в иерархии местных кавалеров.
Зима не сдаётся долго и по ночам бывает неслабый мороз. Как последние одиночные выстрелы после долгой канонады, иногда пролетают стремительные весенние метели, но они уже не в силах ничего изменить – это уже весна.

Я никогда не забуду тот пасмурный апрельский день. С утра поливал дождь, снова развозя в грязь едва подсохшую землю. На свинцовом небе висели тяжёлые рыхлые тучи, явно беременные чем-то нехорошим. В полдень дождь сменился на град, а он, в свою очередь – на мокрый снег, оседающий на земле густой ледяной кашей.
Выглянув в окно, я обдумывал, не сказаться ли больным. Но совесть взяла верх, и я, угрюмо зевая, поплёлся на работу.
В такие дни мир как будто пробует тебя на зуб. Абсолютно всё предстаёт в самом чёрном свете: ботинки натирают ноги, вороны кричат как никогда противно, а утренний кофе воняет жжёным мусором. Чернее тучи, я шагал по топкой тропинке, срезая путь к автобусной остановке. Люди всегда протаптывают дорожки там, где им удобнее и короче: так зачем делать эти дурацкие, непонятно куда ведущие тротуары? Почему не заасфальтировать эту? Проваливаясь в грязь, я мрачно размышлял о том, как испоганились за последний год сигареты: если раньше одной хватало на всю утреннюю дорогу, то теперь она догорает за половину пути. До чего мы так дойдём?
Я вышел на перекрёсток и осмотрелся. Пара мужиков в фирменных робах устанавливала баннер к очередной годовщине Победы. Наверное, кадр из какого-то фильма: какой-то уж больно мордатый на нём солдатик. Ну хоть не американцы, водружающий флаг над Иводзимой, как иногда бывает. Веб-дизайнеры резвятся, и на таких плакатах вполне можно обнаружить вместо Ваньки-взводного гренадёра из Вермахта. А нынешний уровень народного образования таков, что «идеологическую диверсию» в силах распознать один из десяти, не более.
Конечно же, мой автобус тоже не мог подойти сразу: сперва прикултыхала никому не нужная грязная «шестёрка». За «шестёркой», это каждому известно, притащится двадцать второй, чёрт бы его побрал. Так оно и вышло. И только потом явилась моя «тройка» – конечно же, набитая до отказа.
У природы нет плохой погоды, бля. У всех пассажиров автобуса эта мысль читалась на лице очень явственно. В салоне висел телевизор, по которому вместо обычной чудовищной рекламы почему-то шёл старый сериал «Бандитский Петербург». Человек по имени Вальтер откапывал пустую могилу человека по имени Адвокат лопатой фирмы «Фискарс», точно такой же, как лежала у меня на антресолях в ожидании сезона. Хорошая реклама для тех, кто в теме, – подумал я в приливе чёрного юмора. Скверное настроение стало потихоньку меня покидать, а уж когда следом начался советский фильм о Шерлоке Холмсе и я узрел на докторе Ватсоне почти такой же зелёный армейский свитер, который был на мне, я и вовсе развеселился. Хорошее настроение не смог омрачить даже усатый мудак на новенькой «Тойоте», окативший меня грязной водой у самого порога заведения. Ядовито улыбнувшись, я показал усатому средний палец и насвистывая, зашёл в храм обжорства.
Была суббота. День прошёл ни шатко, ни валко, но под вечер, как водится, заказов стало невпроворот. Конец недели в заведениях, подобных нашему, всегда более плодотворен, чем начало, а скверная погода почти наверняка гарантирует кассовый день.
На кухне творилась привычная кутерьма: по узкому проходу между плитой и холодильниками носились взмыленные повара, а звон адской машинки, выплёвывающей чеки с заказами, не умолкал ни на минуту. В такие часы кажется, что это безумие никогда не закончится. Порой тяжело выбрать момент даже для того, чтобы выйти в туалет, и дело тут вовсе не в сознательности и корпоративных ценностях. Делающих общее дело людей охватывает вполне понятный азарт: справимся ли в этот раз? Сможем отразить атаку?
Улучив минуту между двумя заказами, я выбежал в курилку, на ходу шаря в кармане кителя. По негласной договорённости, даже в самую лютую запарку право на перекур, глоток кофе и ответ на телефонный звонок оставалось священным. Главное, не задерживаться и не пользоваться им чаще, чем другие. Работа на кухне, несмотря на все стереотипы вроде «весь день в тепле и при жратве», вовсе не мёд: попробуй дюжину часов провести у горячей плиты, отнюдь не стоя, сложа руки. Бывают дни, когда хочется выбрать занятие попроще, вроде разгрузки составов с углём. В моменты, когда нервы у поваров напряжены до предела, перекур может стать той волшебной палочкой, которая помогает человеку перезагрузиться и с новыми силами бросаться в мир супов и соусов.
Под курилку мы облюбовали небольшую каморку, где был свален всякий хлам – сломанные весы, пустые ящики из-под овощей и швабры. На ходу прикуривая, я открыл окно, где продолжала бушевать непогода, и с наслаждением сделал несколько затяжек. Через тонкую фанерную дверь все кухонные звуки были отлично слышны. Опытному уху эта симфония могла рассказать очень многое. Сейчас как раз был момент отдачи большого заказа: хлопнула дверца печи, зашуршала фольга, стукнула о металлический стол картонная коробка.
Сквозь стук ножей и гудение плит я услышал, как как официантка зовёт шеф-повара. В этом не было ничего удивительного: мало ли, какие у него могут быть дела. На то он и шеф. Необычным было то, что несколько раз повторилось моё имя. Неужто кто-то недоволен моей стряпнёй? Ощущая адреналиновый холодок под ложечкой, я бросил едва начатую сигарету в ведро и выскочил в кухню.
Официантка, совсем ещё молодая девчонка, стояла на пороге, растерянно всматриваясь в кухонный кавардак. В руках у неё был большой бумажный пакет. На неё никто не обращал внимания сразу по двум причинам. Во-первых, все были очень заняты. Во-вторых, почти на всех известных мне кухнях отношения между поварами и официантами довольно прохладные. Причины тут самые разные, но для поваров приход официантки – совсем не тот повод, чтобы сразу отвлекаться от работы.
–    Ребята, мне Максим нужен. – Растерянно повторила она. – Где шеф?
–    Максим вот. – Наконец отозвался армянин Артур, с устрашающей быстротой крошащий на доске овощи и меланхолично кивнул на меня. – А шеф – на своём месте.
–    Возле параши. – Вполголоса добавил его сосед по столу, бросая на весы кусок розового лосося. Все работающие рядом повара тихонько прыснули.
Шефа мы не любили. На нашей кухне, где каждый и так прекрасно знал, что ему делать, он был фигурой чисто декоративной: как вишенка на торте. Надо сказать – довольно крупная вишенка. Он не делал почти ничего полезного, но хорошо умел напускать на себя важный вид, беседуя с посетителями и то и дело вворачивать умные термины, которые всегда вызывают у непосвящённых восторг и трепет.
Внешне наш кухонный фюрер выглядел, как и должен выглядеть шеф-повар – восемь пудов веса, солидный тройной подбородок, добрые глазки учительницы на пенсии. Он действительно облюбовал себе местечко возле входа в туалет, откуда любил благодушно озирать вверенную ему кухню, особо не вмешиваясь в происходящее. Сейчас он, пыхтя, как раз выбирался в несколько приёмов из своего закутка с твёрдым намерением разобраться в ситуации – всё развлечение.
Я опередил его и выхватил у девчонки увесистый свёрток, разглядев на нём своё имя.
–    Это мне! – Чуть не закричал я. Меня вдруг озарила догадка, тут же перешедшая в полную уверенность, кто и почему может прислать мне послание именно сюда. – Кто принёс?
Наверное, вид у меня был совсем сумасшедшим, потому что официантка испуганно забормотала:
–    Мужик какой-то... С бородой.
–    Давно?
–    Да только что... Он сперва расспрашивал, работает тут шеф-повар Максим или нет, про внешность спрашивал... Девочки сказали, что да, работает, да, с бородой, но не шеф... Это вот дал, а отнести сказали мне. А я третий день только, не знаю никого. Я понесла, а тут...
–    Борода длинная? У мужика? Как выглядел?
–    Да... Борода до пояса почти. В штанах таких... Ну, пятнистых, как в армии, в сапогах резиновых вроде. Как в лесу одет. А там не бомба?
–    Он слово «кок» говорил?
Девочка испуганно округлила глаза.
–    Да. Что-то типа «Макс – старший кок». Мы не поняли, а потом он про шефа спросил…
Больше не слушая её и сжимая в руках пакет, я, минуя по широкой дуге пыхтящую тушу шефа, опрометью бросился на улицу.
Там всё так же лило: то ли дождь, то ли снег. Сновали взад-вперёд машины, выбрасывая на тротуар потоки мутной слякоти, но вокруг не было ни души. Я стоял посреди мокрого проспекта, чувствуя, как быстро промокает от снега одежда. Выбрал погодку, почтальон водоплавающий. Куда бежать? И зачем? Если бы Гоша, а это наверняка был он, захотел, то непременно бы задержался, проделав такой путь. Я же сменил квартиру! Вот почему он пришёл сюда. Зная нелюбовь старика ко всяким людским сборищам и вообще к городу, это настоящий подвиг с его стороны. Искать его бесполезно – как сказал бы он сам, у меня есть триста шестьдесят румбов.
Сжимая в руках странное послание, я медленно пошёл назад, бережно пряча увесистый пакет от мокрого снега.

Не знаю, как я доработал тот день. Наверное, я выглядел странно и отвечал невпопад. Несколько раз я порывался вскрыть посылку, но вовремя брал себя в руки. Я смутно ощущал, что внутри находятся ответы на многие из моих вопросов и портить этот момент суетой не хотелось.
Остаток смены тянулся бесконечно, но всё в этом мире рано или поздно кончается. Домой меня и пару коллег вёз сонный курьер. По радио женский голос с каким-то садистским сладострастием перечислял список разрушений, учинённых на этот раз в Сирии непонятно кем.
–    Хорошенькое дело. – Проворчал водитель, когда речь пошла о гуманитарной помощи сирийскому народу. – В очередной раз цены взвинтят. Эй, ты что, курить тут собрался? Всю обивку мне дымом провоняли.
–    Глупо думать о какой-то сраной обивке, когда весь мир накрывается ****ой. – Заявил Артур и закурил. Мы последовали его примеру. Водитель тоже сунул в рот сигарету и повернул к моему дому прямо по устрашающей глубины луже. Машина поползла по ней, разрезая мутную гладь, как катер.
Попрощавшись, я присел докурить на крыло многострадальной соседской колымаги. Окно второго этажа было открыто: Юра смотрел футбол, активно комментируя происходящее:
–    Ну кто так разбегается? Как кот посрать мостится. Нормально разбегайся! Ну?.. Гооооол! ****ь, гол!
Я вдруг поймал себя на мысли, что совершенно не испытываю интереса к тому, что лежит внутри пакета, хотя точно знаю, что моя жизнь больше никогда не будет прежней. Странное чувство. Чтобы получше его запомнить, я неспеша открыл дверь, разделся и поставил чайник. Вынул из рюкзака и положил перед собой пакет из коричневой обёрточной бумаги – благополучные финны кладут в такие мусор. Под зелёной рожицей и непонятными финскими буквами стояло моё имя, написанное разлохмаченным красным фломастером. Спасибо, хоть не углём. Я включил настольную лампу и вытащил из кармана складной нож.
Внутри конверта была пачка бумаг, упакованных в затасканный полиэтилен. Сверху просматривался кусок какой-то географической карты. Её я пока отложил в сторону.
Отдельно лежала увесистая пачка рукописных страниц, скреплённая в одном углу стежком толстой белой нити. Мелкие буквы, старательный почерк редко пишущего человека. Вторая пачка, куда потоньше. Я бегло присмотрелся: речь о каком-то Антипе Михееве. Ладно, прочту позже. Что там ещё?
Между рукописями приткнулся заклеенный почтовый конверт без каких бы то ни было пометок.
Когда я думал, что внутри больше ничего нет, на пол выскользнул какой-то маленький предмет, и, звякнув, откатился к ногам. Я наклонился и поднял его. Гильза. Обычная девятимиллиметровая гильза от Парабеллума – одна из самых распространённых в мире. Такие миллионами лежат в самых разных точках планеты, от Тронхейма до Африки. Практически все пистолеты и пистолеты-пулемёты немцев и их союзников снаряжались такими патронами. Я сам откопал не менее сотни подобных. Судя по всему, эта – довольно старая, но вряд ли побывавшая в земле: уж в этих делах я разбирался. Так и есть – на донце стоит послевоенная маркировка. Я понюхал её: только тоскливый запах окислившейся меди, и, хотя капсюль пробит, стреляли явно не вчера. Ничего не понимая, я вскрыл конверт и вынул лист бумаги, исписанный разборчивым, почти печатным почерком. Привожу текст письма полностью: из песни слова не выкинешь:

«Как, ты ещё не шеф-повар? Странно. Мы с Гошей никак не можем забыть ни твоей ухи, ни пирогов. Впрочем, не только этого. Гоша тут мне подсказывает, что не пирогами едиными жив человек. Это, наверное, потому, что у него, несмотря на все усилия, получается пока не очень.
М Ы  Н А Ш Л И.
Мы ЕГО нашли! Я до сих пор удивляюсь, что не нашли раньше, потому что в том месте мы проходили каждый день. Не буду утомлять тебя подробностями – но из-за смещения береговой линии колокол оказался в тридцати метрах от воды. Помнишь камень, на котором ты так любил царапать свои таинственные заметки, а Гоша – сушить постирушки? Вот он-то, скорее всего, и есть тот самый Ильин. Колокол был между ним и озером. Мы сами себя обманули – смотрели везде, но только не под самым носом.
В этом году было много снега и из-за сильного паводка ручей пробил себе новое (точнее, видимо, вернулся в очень старое) русло. Кстати, вот тебе ещё один довод в пользу того, что всё в этом мире возвращается. Гоша чуть окончательно не сошёл с ума, когда пошёл на реку проверять сети. До сих пор жалею, что я не пошёл сам (была моя очередь), но он заслужил этот момент не меньше, чем я. Даже, пожалуй, больше.
ОН именно такой, каким я себе его представлял. Или лучше? Фотографию по известным тебе причинам прислать не могу. Но это дело поправимое – поймёшь, когда дочитаешь мою писанину до конца. Пока что я очень аккуратно начал реставрацию и твои советы мне очень помогают. Восемьдесят лет в земле не пошли металлу на пользу, хотя я уверен, что на голосе это не отразилось. Скоро мы это узнаем: осталось только вернуть колокол на законное место.
Собственно, о месте. Я возвращаюсь в Ключи. Теперь забот у меня стало не меньше, а только больше. Но сейчас у меня как будто отросли крылья, и я желаю только одного – не умереть раньше, чем доделаю дело. Умирать теперь мне категорически нельзя. Я планирую построить на месте старой часовни новую и пока что мне придётся заниматься этим одному. Ты знаешь, во что я верю и теперь у этой веры есть сердце – как и у всех этих мест. Надеюсь, что со временем сюда вернутся люди, но нам с ними ещё предстоит друг друга найти. Что касается меня, то это то место, где я должен жить и умереть. Для меня это давно решённый вопрос.
Гоша отправился на Острова за советом и (только не смейся) за благословением. Теперь, когда он подержал в руках нашу сбывшуюся мечту, его страх перед солёной водой слегка отступил. Во всяком случае, старик обещал собрать в кулак всю свою волю. Не обижайся, что он не задержался – так велел ему я. Ты наверняка засыпал бы его вопросами, а нашему капитану сейчас никак нельзя бросать якорь.
Знаю, что ты ждёшь ответов, но задать свои вопросы тебе некому. Прилагаю к письму небольшой литературный опус, который многое тебе объяснит. Что в нём правда, а что нет – решай сам. За давностью лет я сам уже ни в чём полностью не уверен, но на всякий случай считай, что история вымышлена от начала до конца. Точно могу сказать только то, что я уже совершенно не знаю этого человека и не одобряю его поступков. По иронии судьбы, всё, что он принёс с собой из той жизни, послужило фундаментом для новой – моей. Суета обернулась пониманием своего места в мире, страх и злость – спокойствием, а золото – позеленевшей бронзой».
Прямо старик Толкиен, с усмешкой подумал я на этом месте. Вот уж не ожидал от сдержанного Лукича такой образности.
«Отдельно – некоторые факты из истории моей семьи. Их немного, всё, что удалось восстановить буквально по крупицам. Кое-что мне рассказывал отец, что-то удалось отыскать в архивах. Тебе стоит знать, что по отцу я – Михеев, а по матери – Лукичёв. Иногда иметь две фамилии очень удобно. Возможно, эта старая история тебе пригодится, если уж ты решишься взяться за свою книгу. Разрешаю делать тебе с этими записями всё, что посчитаешь нужным: упомянутые в них люди давно умерли, хотя некоторые и не в буквальном смысле. О всяких литературных красивостях подумай сам, я в этом не силён». «Как бы не так, змей хитрый». – Снова подумал я.
«...Но если что – я всё буду отрицать. Подумай хорошенько. Не знаю, захочешь ли ты после всего прочитанного пожать мне руку. Не принимай быстрых решений и ещё раз посмотри на эту гильзу. Она долгие годы напоминала мне о том, как легко перепутать свой подлинный путь с тем, куда ведёт тебя мир. Можно долго себя обманывать, но начать жить своей жизнью никогда не поздно. Я уже давно это делаю, что же касается тебя... Почему-то мне кажется, что всю жизнь работать поваром, пусть даже и хорошим – это не то, о чём ты мечтаешь.
На вопрос, почему я вообще пишу тебе, я ответить не смогу, но... Люди вообще не встречаются просто так, а то место, где мы с тобой познакомились, сыграло когда-то для меня важную роль. Много лет назад эта изба уже видела бегущего от Мира человека с разбитой бровью, причём ему пришлось похуже, чем тебе. Там, зализывая раны, он и вспомнил семейную историю про колокол. Потом – умер. И в возрасте сорока лет на берегу Звонозера родился я, тот, который потратил на поиски долгие годы и всё, что притащил с собой из прошлой жизни. А потом, много лет спустя, увидел в этой избушке тебя – такого же бегущего куда-то человека с залатанной кое-как рожей.
Если это не Знак – то я вообще не знаю, что такое Знаки. Мне пятьдесят пять, и я протянул так долго именно потому, что всегда пытался их учуять – только сперва делал это задницей, а не сердцем, как положено.
Теперь о приятном. Дарю тебе свою карту. Мне она больше не нужна, тем более, что я помню её почти наизусть. Там обозначено всё, что я смог найти за эти годы: деревни, старые дороги и погосты, ламбушки, хутора, места боёв и одиночные могилы. Даже ягодные места. Захочешь – отыщешь. За эту карту продали бы душу многие, но мне хочется думать, что ты найдёшь для своей души другое применение.
А если всё же захочешь вернуться – ты знаешь, где меня искать. Гоша тут говорит – просто иди на звон.
Кстати, о Гоше. Он заезжал в Кужму. Произвёл там фурор как воскресший покойник и передал от тебя привет. Ты догадаешься, кому. Извини, что мы влезли в личное, но ты много разговаривал тогда в бреду. И если мы с ним оба хоть что-то понимаем в жизни – ты будешь последним идиотом, если не вернёшься за ней. Странно, если ты ещё этого не сделал. Вспомни наш разговор там, на Звонозере: дом – это не столько «что» и «где», сколько «кто» и «как».

Наши пути в наших руках, но и мы в руках наших путей, если уж решились на них встать. Они без нас пусты, а мы без них несчастны. Не забывай этого. Если когда-нибудь решишься, то приезжай и строй тут своё анархическое общество, а я с удовольствием посмотрю, что у тебя получится. Будем соседями. При желании у тебя будет всё, что захочешь. Впрочем, хватит тебя уговаривать, думай сам, на то тебе и голова – не самая глупая в мире. Будь.
Лукич».

Я медленно встал из-за стола и аккуратно выключил газ под натужно свистящим чайником. Задумчиво потрогал раскачивающуюся на нитке деревянную птичку. Вернулся за стол и пробежал глазами пачку рукописных страниц с «автобиографией». Не могу сказать, что я был потрясён прочитанным: пожалуй, в глубине души я ожидал чего-то подобного. С самого момента знакомства чувствовалось, что прошлое седого мужика, известного мне, как Лукич, скрывает множество тайн. Теперь мозаика сложилась окончательно. Я ни на секунду не сомневался, что всё прочитанное мной отнюдь не беллетристика, а скорее, исповедь: человек с такой волей способен на многое.
Поразило меня другое: насколько может измениться этот самый человек, если у него есть цель, желание и достаточно времени. Сменить роскошь и власть на уединение, пусть даже сперва и вынужденное, употребить все силы и средства на достижение почти иллюзорной цели только потому, что ты рискнул посмотреть в глаза самому себе – это поступки, доступные немногим. Сменить Зло на Добро, как ни пафосно звучит. Это ведь даже не история Шлимана, это что-то совсем другое. Безусловно, седовласый хитрец знал, чем можно меня заманить, но я оценил то, что меня не зовут играть в чужие игры, а предлагают начать собственную: это, по крайней мере, честно. Какой смысл разводить теории и тянуть, если ты никогда не решишься попробовать?
Я развернул затёртую карту и долго всматривался в знакомые названия и рукописные обозначения под километровой сеткой. Отыскал место, обозначенное колокольчиком. Здесь, совсем рядом, стоит сруб из мощных брёвен, окна которого выходят прямо на место, где колокол ждал своего часа, чтобы попасть в руки по-настоящему достойного человека. Не всё в мире так безнадёжно, если его звон дошёл до заблудшей человеческой души даже из-под земли, подумал я. Потом закурил, подошёл к окну и уставился в сырую темноту. К чёрту чай. Иногда крепкие размышления требуют крепких напитков. Я надел куртку и отправился в круглосуточный магазин. Если знаешь актуальный пароль, то лишённая эмоций продавщица обменяет твои деньги на всё что угодно в любое время.
Пароль я знал и через полчаса уже шагал по пустынной набережной. Во внутреннем кармане о дно коньячной бутылки едва слышно билась старая коричневая гильза – как язычок крохотного колокола.
Я остановился около старинной, вовсе не воинственной на вид пушки и облокотился на парапет, как вперёдсмотрящий на мачте затёртого льдами корабля. На востоке обозначилась зеленоватая полоса скорого рассвета. Нас с ним разделяла широкая, покрытая торосами равнина озера. В порту серели туши вмёрзших в лёд теплоходов. Посреди стремительно сереющего неба висел бледный серп луны, похожий на ломтик лимона.
Я отхлебнул большой глоток и поёжился. И это называется апрель? Я-то привык к совсем другим апрелям: солнечным, сырым и зелёным. Здесь, в отличие от южного буйства природы, весна напоминает основательное пробуждение усталого, сильного человека, который никуда сегодня не спешит. Мир отходит от зимнего наркоза медленно, семь раз отмеряя, но в этом и состоит неповторимое очарование весны в стране Похъёла41.
Я сделал ещё один глоток и вынул из кармана гильзу. Повертел в руках и крепко сжал в кулаке. Как много может сказать самый невзрачный предмет, если знаешь его историю! Неинтересных сюжетов вообще не бывает, как не бывает на свете лишних людей и озёр. Только начни копать – и обязательно найдёшь что-то такое, что стоит проделанной работы. Пусть даже и не сразу.
Ай да Лукич, опять подумал я. Я не самый сговорчивый в мире парень, но мне уже хочется всё бросить и нестись в лесную глухомань. В чём же дело: в моём авантюрном характере, его харизме или действительно, в тех дорогах, которые зовут нас всю жизнь и на которые мы боимся ступить?
Человек не может и не должен знать своего будущего. Наверняка мне известно только одно: сейчас я хлебну ещё и быстрым шагом пойду в сторону синего деревянного дома.
Там я налью себе кофе с коньяком в старую металлическую кружку, включу компьютер и некоторое время буду смотреть на чистый лист, который нельзя взять в руки. А потом задёрну шторы, закурю и буду писать столько времени, сколько потребуется. Что-то придётся придумать, что-то придётся изменить, но это не беда: история уже сложилась в моей голове. Иногда это непосильная задача: перегнать бесформенные пары воспоминаний и впечатлений в чистый, пьянящий спирт связного литературного повествования. Это тяжёлый и неблагодарный труд, но не более тяжёлый и неблагодарный, чем исходить сотни квадратных километров леса и воды с древней шипящей «клюшкой». Я справлюсь. Возьму короткий отпуск: начинается межсезонье, обойдутся и без меня. Когда я останусь доволен написанным и поставлю последнюю точку, то под шелест принтера соберу походное снаряжение. Потом внесу остаток квартирной платы за текущий месяц и куплю билет на самый ранний автобус туда, где в глубине бездонных карих глаз затаилось одиночество. Я выйду из дома на рассвете и прокрадусь к стене соседнего дома. Достану из кармана маркер и между знакомыми надписями нарисую небольшой, едва заметный якорёк. Мир огромен: одно это стоит того, чтобы время от времени менять свои порты и не жить чужой жизнью. «Живём мы все вместе, а умираем поодиночке». – Сказал мне когда-то Лукич. Да, это так. Но пока-то мы ещё живём! Разноцветные нити сюжетов и судеб способны сплетаться в самые непредсказуемые клубки, а жизнь слишком коротка, чтобы долго находиться не там, где хочется.

Понятия не имею, чем кончится эта история.
Я хочу встретить рассвет в Андах и поболтать ногами в тёплых водах Мексиканского залива. Выпить сицилийского вина где-нибудь на набережной сонного Палермо и промчаться на мотоцикле по раскалённым пескам Чёрного континента. Если мне повезёт, я буду в этот момент не один: красота мира многое теряет, когда не с кем её разделить.
Наверняка я уверен в одном: если всё сложится так, как должно, то однажды летним утром на берег широкой лесной реки выйдут два человека с рюкзаками. Не знаю, о чём будет думать она, но я вспомню всю эту историю от начала до конца. Вспомню, и в очередной раз удивлюсь, какими мы бываем наивными, думая, что всё в этой жизни предсказуемо, даже если ты работаешь поваром в ресторане. Из-за деревьев покажется силуэт тоненькой свежесрубленной часовенки, солнце блеснёт на позолоте креста и над миром поплывёт мягкий, завораживающий, всё понимающий в человеческих сердцах звон.







ЭПИЛОГ

Снег, который не баловал Питер в этом году, брал своё за городом. Все обочины утопали в пушистых сугробах, а огромные, с половину ладони, хлопья всё валились и валились с серого зимнего неба. Трасса была почищена кое-как, и местами машина ощутимо подпрыгивала на снежных застругах. Когда в резком вираже правая пара колёс полностью оторвалась от дороги, неподвижно сидящий пассажир, плотный мужчина с заросшим густой щетиной лицом, нарушил молчание:
–    Так, всё. Давай, сбавляй: видимости – ноль. Не то тут и заночуем. До весны.
Водитель, светловолосый парень с круглыми и наглыми, как у кота, глазами, как будто ждал повода заговорить. Он нервно хохотнул и тенорком затараторил, едва уловимо шепелявя:
–    Оно верно, заночевать можно. Да только сейчас никак нельзя медленно. Сейчас ещё вёрст двадцать, на выезде пост, его проскочим, а дальше уже Карелия. Там и сбавим, там можно потише. Нам за Ленобласть выехать, сам говорил. Да и не умею я медленно, ты ж знаешь. Привык, что на стрелке и за секунду опоздания спросить могут. Я...
–    Ты вот что, Сашок. – серьёзно перебил его попутчик. – Ты сейчас про эти свои стрелки и думать забудь. Ксива у тебя железная, деньги есть. Меня отвезёшь – и на дно, как сом. Чтобы никаких, понял? Чтоб ниже травы.
–    Да я...
–    Слушай, когда я говорю. Начнёшь балаболить, перед бабами хлестаться – там и закопают. Только сперва все потроха вымотают. А потом и мне тоже. Там спрашивать умеют, будь спокоен. Сдашь и себя, и меня, и предков до пятого колена. И ремешок пристегни, а то привяжутся.
Водитель обиженно засопел и накинул ремень. Его попутчик пошевелил ногами, попытался вытянуться – но салон «восьмёрки» явно был маловат для его комплекции. Он откинул голову на подголовник и прикрыл веки, продолжая вполглаза следить за дорогой. Левая ладонь, на среднем пальце которой красовалась массивная золотая «печатка», неподвижно лежала на могучем колене. Правая рука свободно свисала до самого пола. Там тускло блестел угловатым боком короткий автомат.
На подъезде к посту водитель перестал выжимать из машины всё, что можно. На улице совсем стемнело. В салоне сгустилось гнетущее напряжение, хотя никто не произнёс ни слова.
Машина миновала знак «30», плакат «Водитель, тебя ждут дома» с постной женской физиономией и, тяжело переваливаясь, поползла по снежным заносам. Увидев фары, постовой стряхнул сонную одурь и небрежно отмахнул жезлом – как будто ожил снеговик. Сашок нервно сглотнул и метнул быстрый взгляд на попутчика. Его круглые, навыкате глаза превратились в прищуренные щёлочки.
–    Не бздеть. – тихо произнёс пассажир. Палить не вздумай. Нам ещё дохлого мента не хватает для полного счастья. Если начнёт мозги мылить, дай денег. Немного, а то заинтересуется, кто тут такой богатый ездит по ночам. Поплачь, поторгуйся. Если всерьёз пристанет – бей по газам. Они пока вылезут да заведутся, успеем оторваться. А дальше видно будет.
–    А если по нашу душу, то что? – пробурчал водитель, включая поворотник и выруливая на обочину.
–    Если по нашу, то всё равно по газам. Отрываемся и воюем, хотя шансов при таком раскладе маловато. И это. Расслабься. Расслабься, я тебе говорю. Вспотел весь. Не в сауне с девкой.
Водитель напряжённо кивнул, машинально утёр вспотевший лоб ладонью и плавно надавил на тормоз. Машина остановилась. Снег тут же засыпал лобовое.
«Снег – хорошо. – Автоматически отметил про себя пассажир. – При отрыве хорошо. Выключил габариты – и нет тебя, в двух шагах не видно ни черта. Только вот не прямо сейчас. Сейчас как раз хреново. Для засады лучше не придумаешь. Вон за той будкой хоть роту прячь». Рука тем временем аккуратно прикрыла автомат заранее припасённой для подобного случая газетой.
Рядом звонко запел под шагами снег. Водитель приоткрыл дверь и вынул бумажник. В салон, дохнув табаком и холодом, просунулась голова инспектора в совершенно заснеженной накидке.
–    Инспектор ГАИ старший сержант Артюхин. Документы предъявите, пожалуйста. Далеко путь держите?
–    Да вот держим, товарищ инспектор, – затараторил Сашок, сверкнув щербатой боксёрской улыбкой и отдавая документы. Питерские мы. – От его напряжения, казалось, не осталось и следа. – Мы люди подневольные. Хош, не хош, а завтра к вечеру в Мурманске, как штык. Хоть те дождь, хоть снег, хоть камни с неба.
–    В Мурмааанске... – проворчал гаишник, профессионально быстро пролистывая права и поглядывая то на одного, то на другого попутчика. Тут у самих такой Мурманск, что другого не надо. Замело по макушку.
–    Да, работёнка у вас не сахар – протянул Сашок, принимая документы обратно и пряча во внутренний карман кожанки. Рука на мгновение замерла, коснувшись рукоятки пистолета. – Токмо и у нас не мёд. Послали вот – и едем. Зима, лето – всё одно едем.
–    Кооператоры, что ли? – Заинтересованно хмыкнул сержант. – Из этих, новых?
–    Да какие там кооператоры, командир, – легко встрял в беседу пассажир. Со швейной фабрики Володарского мы. Только теперь у нас там акционерное общество, во как. А машинам сто лет в обед, слесаря как бухали, так и бухают. Образцы продукции везём. Платки, нитки, трусы бабские.
–    Ааа. – Понимающе протянул инспектор. – А гайки такие всем у вас выдают, или через одного? – Кивнул он на перстень на руке пассажира. – Тогда я к вам устроюсь, чем тут жопу морозить. Зарплаты у вас, видать, без задержек.
–    Батин подарок. – Сухо ответил тот и мысленно себя обругал. «Углядел-таки. Пижон, снять надо было. Вот так и сгоришь по дурке».
–    Всем бы такого батю. Куревом не богаты?
–    Есть. – Сашок зашарил по карманам. Рука опять коснулась пистолета и машинально запихнула его поглубже. Он неловко вытащил из початой пачки «Кэмэла» горсть сигарет и сунул инспектору.
–    Не, точно фирмачи. – поцокал языком тот. – Или сейчас в Питере все такие курят? У нас в ларьке кроме поганой «Примы» второй месяц ничего нету.
–    Моя слабость. – Осклабился водитель. Курю только хорошие.
–    Ладно. Спасибо за табачок. Езжайте в свой Мурманск, если доедете. Дальше, скорее всего, вообще швах. Счастливого пути. – Гаишник аккуратно прикрыл дверь, но тут же открыл снова:
–    Обождите. Вон напарник бежит. Что-то у него...
Водитель, который уже положил руки на баранку, снова метнул быстрый взгляд на попутчика. Тот на секунду успокаивающе прикрыл глаза и лениво уставился в проём водительской двери. Коротенькая фигура, чертыхаясь, брела от здания поста сквозь сугробы. Донёсся скрип снега и обрывки разговора: «Мурманск… командировочные».
–    Вот что, мужики. – из снежной пелены возникло пухлое молодое лицо в очках и казённая коричневая папка. Белая портупея едва сходилась на бушлате с лейтенантскими погонами. – До полстапятого километра меня не подбросите? Авария там, лесовоз перевернулся. А наша канарейка барахлит.
«Хрен там, барахлит. – Раздражённо подумал пассажир. – Бензин экономите». И он тут же, не давая водителю открыть рта, легко и почти весело сказал:
–    Оно бы можно, тарщ лейтенант. Лесовоз дело сурьёзное. Да только сам видишь, весь салон тряпьём набит. – Он небрежно кивнул назад. – Сами едва влезли. Взяли бы в багажник, да и тот под завязку затарен.
–    Да... – с видимым сожалением протянул гаишник, глядя на плотно уложенные на заднем сиденье пузатые клетчатые сумки. – Не втиснусь. Ладно, езжайте. А... А газетку не дадите почитать? – неожиданно перевёл он тему. – Скука. Если с кроссвордом, то я за вас свечку потом поставлю. – Лейтенант кивнул на газету с полуголой блондинкой на развороте.
–    Не, командир. – Так же весело и быстро ответил пассажир. Сам толком прочесть не успел, просмотрел только. А кроссворда там нет, одни старые анекдоты да бабы голые. На посту оно вредно, бдительность снижает.
Было слышно, как на улице хрюкнул пожилой сержант.
–    Это точно... – С сожалением протянул лейтёха, продолжая рассматривать призывно улыбающуюся деву. – Ладно, бывайте.
Дверь шумно захлопнулась. Машина медленно поползла вдоль обочины, потом набрала скорость и вывернула на трассу.
–    Засунь себе свою свечку, мент поганый... – Сквозь зубы выдохнул старший из попутчиков и с усилием провёл ладонью по коротко стриженой, в проседи, голове. Только сейчас стало понятно, как он напряжён. На виске часто пульсировала жилка, а хмурое смуглое лицо казалось от прилившей крови совсем чёрным. Водитель длинно, с облегчением выматерился и по привычке наступил на педаль так, что машина прыгнула вперёд. Попутчик сморщился. Сашок виновато крякнул, сунул в рот сигарету, прикурил и скороговоркой зачастил:
–    Не, ну ты артист, Бурый. В натуре, Большой театр. Он как в тачку стал лезть, у меня сразу очко с иголочку... А как про газету сказал? Я чуть сиденье не намочил, а ты шутки–   прибаутки... Не, ну шакалы, а? То сигаретку, то газетку.
–    Так они и есть шакалы. Всю жизнь на подножном корму. На одну ментовскую зарплату сильно не разгуляешься. Хоть насмешили. Да и ты тоже хорош... Станиславский. «Токмо», «всё одно». С лимитчицами спал часто? – Поддержал тон тот, кого назвали Бурым и тут же мысленно себя обругал. Шутка сближает людей. А сближаться с человеком, которого ты мысленно уже почти списал, не стоит. Крепче будет потом спаться.
Водитель тем временем нашарил на полочке кассету, сунул в щель магнитолы. Салон наполнил задумчивый голос Цоя.
–    Будь осторожен, следи за собой! – Подражая певцу, пробубнил Сашок, щурясь от сигаретного дыма и выбивая ритм пальцами по баранке. – Ты как к Витьке-то Цою, а, Бурый? Во парень даёт! Всё как по-писаному. В натуре, за собой следить надо. Сам-то не уследил. Года три как побился, а народ ещё больше прётся. Молодёжь все стены измалевала. У меня все кассеты есть, у барыги знакомого выдурил. Ему зачем, думаю? Он себе ещё купит. Пожрать бы. – Неожиданно мечтательно закончил Сашок. – Брюхо подвело.
Его попутчик промолчал и отвернулся к окну. «Совсем пацан ещё. – Думал он. – А других вариантов нет. Понторез, засветится сразу. Да и хорош пацан, жмуров с пяток на нём висит. Пожалел бы он меня при такой раздаче? То-то. Нехорошо, но эту ниточку надо рубить. Других вроде не осталось. Главное – чисто всё сделать. Не торопиться. Если проскочим ещё километров сто – значит, не успели шлагбаумов наставить. Ещё час и можно выдыхать. А всё остальное – потом».
–    Кто-то в лесу наткнётся на миииину! – Широко открывая рот, пел Сашок. Получалось не очень.

Дорога, приведшая человека по имени Бурый к бешеной гонке по заснеженной трассе, была долгой и извилистой. Совсем недавно ему, одному из преуспевающих питерских бандитов, и в голову не приходило, что развязка будет столь стремительной. Сонно глядя сейчас на несущиеся навстречу снежные хлопья, он сам не заметил, как погрузился в воспоминания – как будто просматривал старую кинохронику.
Родившись в небольшом северном посёлке, до поры, до времени он жил размеренной жизнью обычного провинциального парня. Школа, техникум, армия, трактор на прииске, где трудилась большая часть местных мужиков. Танцплощадка с мордобоем и девчонками, книги, мотоцикл, не самый почётный разряд по вольной борьбе. Бобины с Высоцким, баня с дефицитным пивом, водка с получки. Так жили и живут до сих пор миллионы.
Родители умерли рано. Отец хлебнул лиха на японском фронте и потихоньку сгорел от старых ран, мать вскоре умерла от рака. От них осталась вполне приличная по местным меркам квартира и хорошая библиотека. Но воспоминания навевали тоску, и он старался пореже бывать дома – пропадал на работе и в компаниях. Наверное, поэтому не сложилась семейная жизнь. Через два года жена подала на развод и о ней остались только смутные воспоминания – ни тоски, ни сожаления. Потом был срок – за групповое хищение с прииска. Им двигала даже не жажда наживы, денег вполне хватало, а скорее, азарт – получится или нет. Не получилось. От звонка до звонка валил лес в Коми, завёл знакомства, заматерел. В зоне его и погнали42 Бурым – за тёмный от природы цвет лица и мощную, медвежью фигуру. «Бурого в БУР43, вот и весь каламбур» – острил надоевший за пять лет до тошноты лагерный опер.
После отсидки перебрался в Питер. Одно время жил у приятеля, работал сварщиком в таксопарке и присматривался к тому, что позже принято стало называть перестройкой и кооперативным движением. Когда пошли первые дела и с деньгами стало получше, он обзавёлся собственным углом, но старые привычки брали своё. Сидеть в четырёх стенах, да ещё после неволи, было невыносимо. Крошечная съёмная квартирка часто пустовала, а он бесцельно бродил по городу, жадно впитывая всё, что происходило вокруг. Бурый был поражён увиденным. Пока его жизнь пять лет катилась по нехитрым тюремным рельсам, страна изменилась до неузнаваемости. Привычные структуры рушились, им на смену приходили совершенно дикие, немыслимые ещё вчера формации. Не было толком никакой власти и богатства рушащейся страны буквально валялись под ногами – только ухвати и сумей сбыть. Растерянные, оказавшиеся в положении сторожа при горящем пороховом складе силовики с ситуацией явно не справлялись. Отошла в прошлое эпоха старых авторитетов, старых счетов, сонной советской экономики. За день в стране иногда менялось больше, чем раньше за целый год. Каждый, кто мог и хотел, воровал, продавал и покупал всё, что мог: акции, картошку, танки. Это было сказочное время лотереи – можно было за полгода баснословно обогатиться на крашеных синькой джинсовых штанах и прогореть, имея под рукой действующий алмазный рудник. Сколотить состояние на плакатах со Шварценеггером и пойти по миру, сидя на сундуках с редчайшими произведениями искусства. В бомже, собирающем бутылки, можно было узнать известного композитора, а в преуспевающем рестораторе – вчерашнего грузчика. Колода тасовалась непрерывно. Эпоха серьёзных людей ещё не наступила, бушевало время естественного отбора, время хищников – молодых, беспощадных и зубастых. Но в природе есть иерархия, в которой каждый знает своё место, и чувство меры, которого лишены люди. Лев никогда не прыгнет на слона, но с голодухи отберёт добычу у тигра – не из жадности, а только ради выживания. Это закон, известный и слону, и льву, тигру.
Люди зачастую гораздо глупее. Пока недалёкие и алчные, хотящие всё и сразу, валили друг друга на стрелках из купленного у нищих вояк оружия, умные и хитрые потихоньку подминали под себя денежные места. Самые дальновидные уже потихоньку начинали их под себя создавать. Но таких было мало, поэтому большая часть решительных парней, имевших мало-мальскую подготовку и кураж, банально подалась в братву.
Чувствовалось, что всё это ненадолго и свою нишу надо искать срочно – дальше корабль отчалит. Начав, как многие, с грабежей, мелкого рэкета и крышевания ларьков, постепенно Бурый набрал вес в силу свойственных ему от природы черт – неторопливости, умения обдуманно рисковать и оправданной жестокости. Он был неглуп, много занимался самообразованием, а жизнь и особенно отсидка научили не усложнять, где не нужно, но и не упрощать, где стоит подумать. Держаться нужно было той самой золотой середины. Слабаки не выживали, как и самые отмороженные. Выживали спокойные и мудрые. Многим из них суждено было впоследствии взлететь очень высоко, другие просто канули в безвестности – добровольно или нет.
За несколько лет Бурый сделал сногсшибательную карьеру – от рэкетира микрорайонного масштаба до владельца нескольких прибыльных торговых точек и крёстного отца одной из самых боеспособных бригад огромного города. С ним стали считаться. Сам он наконец-то чувствовал себя на своём месте: как гайка, попавшая на резьбу. Такая жизнь, жизнь первого среди равных, вполне его устраивала. Более того, со временем Бурый раскрылся как тонкий стратег и дипломат, одним из первых применив опыт иностранных коллег, почерпнутый из фильмов Копполы. Его организация была жёстко структурирована, крайне не приветствовалась болтовня, хорошо была поставлена разведка. Практиковались денежные отношения с представителями власти – сперва не старше участкового, потом – с имеющими собственные кабинеты. Это экономило силы, нервы и помогало в скользких ситуациях, которых хватало на бандитской стезе с лихвой.
Ни одна из примет времени его не миновала – был и звероподобный внедорожник, и килограммовая золотая цепь, и вывезенные в лес «на беседу» несговорчивые коммерсанты. Был марафет, дорогие проститутки, казино, пышные средневековые похороны павших братков и зарытые в укромной лесополосе измочаленные на «стрелках» покойники. Однако, такими были правила игры. Жёсткий, но не склонный от природы к чрезмерному насилию, Бурый старался лишний раз не мозолить глаза набирающим силу органам чересчур вопиющим криминалом.
Тем временем, по подъездам ещё щёлкали приглушённые выстрелы китайских ТТ, золотые цепи на шеях учредителей трастов и инвестов пока что не сменились на галстуки, но ветер уже неуловимо сменил направление. Отгремело большинство криминальных войн. Эпоха первоначального накопления и делёжки подходила к концу. То, что тянулось в Америке полвека, в России заняло каких-то десять лет – но едва ли в процессе полегло меньше народу. Наступало время серьёзно настроенных людей, время упорядочивания и глобализации. Будучи в известной степени патриотом, Бурый даже не помышлял о выезде с нахапанным за бугор, как поступили тогда многие. Ему виделась постепенная легализация дел и спокойная, хоть и не без риска, жизнь обеспеченного делового человека. Собственный свечной заводик и кусок морского побережья были вполне доступны, только протяни руку. Потихоньку подчищались через свои связи в органах старые дела, сворачивались наиболее одиозные, хоть и прибыльные проекты, но вот тут-то и грянул тот самый гром.
Ещё во времена стрельбы по Белому Дому к нему обратился через проверенного знакомого некий человек. Он разговаривал тихо и вежливо, носил толстые очки в сочетании с дешёвым костюмом и больше всего был похож на бухгалтера захудалого завода. Человеку нужны были деньги для раскрутки частного банка – явления на тот момент не самого распространённого. Сумма была немаленькая, но Бурый денег дал, почти не вникая. Посредник давал все гарантии, а очень многое на Руси испокон веку строится на личной договорённости и авторитете. Впрочем, через некоторое время меценат осознал неприятную вещь: являясь, фактически, одним из учредителей преуспевающего банка, он де-юре ничем не может это подтвердить. Севу Хрюна, того самого посредника, зарезали на стрелке в Ростове, а оказавшийся натуральным финансовым гением очкарик, ставший к тому времени крайне уважаемым человеком, не вылезал из заграниц. Визит в банк ничего не прояснил – ослепительная секретарша любезно записала данные, пообещав, что ему перезвонят. Повторный визит, нанесённый тогда, когда молчание стало просто невежливым, привёл к безобразной рукопашной стычке с охраной. Бурый по въевшейся рэкетирской привычке попробовал было надавить, но вынужден был снова удалиться не солоно хлебавши. Вдогонку ему снова пообещали перезвонить, но уже другим тоном.
Перезвонили на этот раз довольно скоро и вполне оригинально – бросили гранату в кафе, облюбованное бригадой под штаб-квартиру. Погибло несколько хороших рядовых бойцов и официантка. Сам главнокомандующий уцелел по чистой случайности, но дело было даже не в этом. Впервые за долгое время он почувствовал, что теряет контроль над ситуацией. Это нервировало и наталкивало на тягостные раздумья, смутно маячащие на периферии сознания уже не первый день.
Времена рыцарей паяльника и утюга практически закончились. В уголовном кодексе ужесточилась статья за бандитизм, окрепшая милиция сотнями сажала братков за старые дела и действовать привычными методами стало неуютно.
Интуиция подсказывала ему, что надо отступить, пока это возможно, но привычка доводить дело до конца и задетое самолюбие на некоторое время лишили его возможности принимать взвешенные решения. Время, когда можно было просто отказаться от первоначальных претензий, не потеряв при этом лица, уже прошло. Отсутствие ответного хода сейчас наверняка было бы неправильно истолковано коллегами по цеху и скверно сказалось бы на репутации. Более того, были все шансы стать всеобщим посмешищем. Никто не любит слабых и неудачливых, а в той среде, где ему выпало жить – особенно. Поэтому ответом стали сразу две акции: такая же граната, заложенная с замедлителем прямо в фойе того самого банка и похищение одного из высокопоставленных сотрудников службы безопасности. Обе они не принесли ожидаемого результата – при взрыве пострадали совершенно непричастные иностранцы, а застреленный на пригородной свалке безопасник внезапно оказался зятем старинной чекистской фамилии. В верхах недоумённо зарычали, приказали сдуть пыль со старых бумажек и найти на наглого выскочку всё, что удалось накопить. Набралось, несмотря на все старания, всё же достаточно для показательного процесса. Жизнь вступила в чёрную полосу. Всей шкурой ощутив, как над головой сгустились тучи, Бурый жил практически на нелегалке, свернув дела и печально наблюдая, как тает ещё вчера реальная власть. Его воинство, немного выждав и пожав плечами, частично разбежалось, перейдя в более перспективные бригады, а частично было переловлено и ждало судов, как водится, валя всё друг на друга. Вот тут-то и настало время благословить свою предусмотрительность – многие из «пехоты» даже не знали его в лицо и получали приказы от совершенно других людей. До поры, до времени, связать Бурого с прямым криминалом было непросто, хотя чувствовалось, что это всего лишь отсрочка неизбежного и цифры «209/1» маячат где-то совсем близко44.
Вчерашние покровители в органах, много лет исправно получавшие нехилую мзду, бросали трубку, едва услышав его голос. Территорию, завоёванную некогда с таким трудом, стали деловито растаскивать соседи понаглее. Явственно запахло жареным. Было предельно ясно, что в случае ареста поездка в Кресты кончится скорее всего не сроком, а самоубийством в камере, вызванным муками нечистой совести.
Конечно, на чёрный день давно был собран «тревожный чемоданчик», который сейчас едва помещался на заднем сидении «восьмёрки», но всё равно пришлось бросить многое, слишком многое. Одна мысль об этом заставляла скрежетать зубами. Он волчьим чутьём ощущал, что его обложили со всех сторон и отсчёт пошёл даже не на дни, а на часы. Рано или поздно разрозненные куски уголовных дел сошьются в одну стопку и последует приказ брать. Устроившись с бутылкой пива в пельменной на бульваре, Бурый угрюмо наблюдал из-под козырька заношенной кепки, как опера вяжут прямо посреди улицы умельца, который должен был доставить ему несколько липовых паспортов. Последний же более или менее проверенный человек, без которого было просто не управиться в некоторых делах, сейчас сидел за рулём, время от времени сонно моргая глазами. На плечах было затрапезное серое пальто, а та самая дурацкая кепка лежала в кармане. В другом кармане, завёрнутый в носовой платок, лежал массивный золотой перстень. Впереди была заметённая февральским снегом трасса и очень смутные планы на дальнейшую жизнь.

Снег, между тем, почти прекратился. Заносов на дороге стало гораздо меньше. На угольно-чёрном небе проступили звёзды и ударил трескучий мороз. Была глубокая ночь, когда пришлось сворачивать на почти неразличимую грунтовку, останавливаться и доставать из багажника первую канистру с бензином. Пока Сашок возился с лейкой и чертыхался, – много пролил, – Бурый решил: пора. Попутчик не гений, но вовсе не дурак. В обстоятельствах резкого отъезда слишком многое вызывает вопросы, и он вполне может сложить два и два именно сейчас.
От поста отмахали километров двести. Позади осталось несколько больших развилок, ни на одной из которых не было никаких признаков, что их ждут. К тому же теперь, когда слегка отпустило и его, Бурый всерьёз стал опасаться, что в душе возьмёт верх совесть, что там под ней не понимай. Убивать ему доводилось, но он не был убийцей по своей натуре. Сейчас, под давлением обстоятельств, инстинкт подсказывал ему только один выход, как ни прокручивал он ситуацию. А если другого нет, то пора решаться: своя шкура дороже. Отойдя подальше, якобы по нужде, он незаметно переложил из-за пояса в карман пальто небольшой плоский пистолет. Сашок возится в стороне, оттирая испачканные руки снегом. Надо делать всё быстро – тот вооружён, опытен и обладает хорошей реакцией. Под каким-то предлогом оказаться сзади и...
–    Эй, Бурый. – В голосе Сашка было что-то такое, что заставило сердце испуганно ухнуть вниз. Медленно разворачиваясь, он уже знал, что увидит и не ошибся – в лицо ему смотрел ствол потёртого ТТ. – Руки покажи.
Молча продемонстрировав пустые ладони, Бурый понял – это всё. Сашок сделал ход первым и выиграл. Выбрал момент, надо же. Их разделяет метров десять глубокого, по колено, снега. Слишком много для рывка, успеет влепить хоть всю обойму. «Недооценил я его. – Пронеслось в голове. – Надо же, быстро сориентировался. Или наняли? Не, вряд ли. Давно убил бы, возможностей был миллион. А я сопли жевал, Раскольников комнатный. Сам себя перехитрил. Да и что странного? Это шанс для него, который раз в жизни бывает. Знает, что не с пустыми руками еду, сам грузить помогал. А прошлые заслуги... да какие там заслуги у бывшего босса. Я ему не сват, не брат. Да и кто вообще узнает? Ну исчез и исчез. Может, свои завалили, а может, за кордон подался. Ай да Сашок. Но почему не стреляет? Что ещё хочет выжать?» И хотя внутри поднималась мутной волной бессильная ярость, он как можно более небрежно спросил:
–    Решил свою игру сыграть, Сашок? Я что-то не понял.
–    Ага. – Ответил тот. – Голос был почти нормальным, но в нём слышались едва уловимые истерические нотки. – Всё ты понял, горбатого не лепи. Руки так держи, чтоб я видел. Вот так. Ты ж меня убивать вёз? Вернее, это я тебя вёз. Не, ну скажи – убил бы?
–    Не знаю. – Медленно произнёс Бурый и посмотрел Сашку прямо в глаза. – Не решил пока.
–    Да всё ты решил. Сука ты, Бурый. Я тебе помог, а ты...
–    Я – сука? За базар ответить не боишься? Это ты в меня стволом тычешь, а не я в тебя. Решил, не решил. Доказать можешь? То, что ты там лепечешь – мне без интереса. Решил убить – убей, упрашивать не стану. Только не убиваешь же. Что надо, Сашок? Денег? Так ты и так возьмёшь.
–    Возьму. – Голос Сашка стал насмешливым. – Только у тебя ж ещё есть, а, Бурый? Мнооого где-то есть. Не мог ты всё сразу вытащить, не та у тебя ситуация. А есть по-любому. Ты ж у нас хитрый. Был.
–    А ты жадный, Саша. Жадный и тупой. И всегда им будешь. Думаешь, долго проживёшь, когда меня завалишь? Думаешь, не спросит никто, а?
–    Так меня ж ещё найти надо, Бурый. Сам говорил – ксива железная, деньги есть. А будет ещё больше. Да и фуфло ты гонишь. Это ты вчера был пахан, а сегодня без пяти минут в розыске. Кому ты нужен, за тебя спрашивать? Да и кто узнает? Нас тут двое.
Сашок был абсолютно прав – рассчитывать совершенно не на кого. С этой поляны уйдёт только один из них, поэтому всё предстоит решить здесь и сейчас.
Единственный зыбкий шанс заключался в том, чтобы сыграть на той самой жадности, которая губит фраеров. Сашок не знает наверняка про ствол, он его никогда не видел. Надо попробовать заболтать его, рассеять внимание и не зевать. Держать человека на мушке – тоже работа не из лёгких. Тем более, Сашок сам боится необычности происходящего, а это и хорошо, и плохо. Хорошо то, что некоторые вещи так сразу из человека не выбьешь, а Сашок привык ему подчиняться. Значит, можно хамить. Плохо, что может психануть и выстрелить – он на пределе, поди угадай тот момент, когда у человека откажут тормоза.
–    Так стреляй. Чего тити мять? Я готов. И так зажился. Маслину в лоб – и ты богатенький Буратино. Или дело говори, или стреляй. Сказал же, на коленях умолять не буду. Или людей валить научился, а подумать – мозги на боксе отбили?
Сашок, казалось, колебался. Несмотря на мороз, у него на лбу опять проступила испарина.
–    Ладно... – Выговорил он наконец. – Делаем так. Сейчас в Питер возвращаемся. Бабки ж в Питере? Вооот. Едем. Ты – в багажнике, само собой. Там у меня домик рядом, в... Неважно. Рядом. Полежишь связанный в погребе, ни хрена с тобой не сделается. Не ты первый. Обскажешь, что да как. Я за бабками съезжу, осмотрюсь. Как заберу – приеду, вывезу тебя и отпущу. На хрена ты мне нужен? Гуляй на все четыре. Так что думай... умный. Даю минуту.
Бурый сделал вид, что колеблется. Сашок в живых его не оставит, здесь сомнений нет. Такой риск ему ни к чему. Да и прав сучий подельник – куда он пойдёт без оружия и всего остального? А золотой запас, который по крошечке собирался столько лет? Лучше сразу попросить пристрелить. Изображая напряжённые размышления, Бурый высмотрел тем временем, что хотел. Вон следы его ног. А вон – рук. В голове окончательно сложился план. Рискованный, конечно, но на другой нет времени. Теперь заговорить Сашка, потянуть время, но не очень долго: поднятые руки совсем замёрзли, мороз лютый. Надо начинать. Если понадобится... да всё, что угодно, лишь бы вытащить его к себе. Как можно более ехидно спросил:
–    А если тебя гаишники на посту спросят, где напарника потерял?
–    Моя забота. Наплету что-нибудь. Риск есть, конечно. А где его нет?
–    В погребе, говоришь? – Продолжал Бурый вкрадчиво. – А где гарантия, что я из этого погреба выйду? Завалишь ведь. Или ментам сдашь. Я б завалил на твоём месте.
–    Так то ж ты. Мне это не надо. Мне деньги твои нужны, а не жизнь. Слово даю – не убью. А ментам я не помощник, не по понятиям это.
–    Не смеши, Потный. – (Ага, дёрнулся. Знает, как его прозвала братва и по понятным причинам погоняла не любит). – «Слово», «понятия», ишь ты. Прямо мафиози.
–    Ты решил, нет? Минута прошла. Не на «Поле чудес»! – Сашок явно задет, занервничал. Это хорошо, главное – не перегнуть палку. Как будто не услышав, Бурый продолжал:
–    И ещё... Я ж тебя искать стану, Сашок. Всю жизнь искать буду.
–    Да не найдёшь ты меня. Не до того тебе будет, сам понимаешь. Да и мир большой, Бурый. И это. Ничего личного, так же в кино говорят? Бизнес. Ты б и сам так сделал на моём месте.

В словах Сашка бесспорно была своя логика. Что терял он, зубастый парень на подхвате? Ничего. А приобрести мог многое. О моральной стороне вопроса говорить просто смешно. Какая мораль, если на горизонте замаячила такая возможность – из пешек прыгнуть сразу в богатые пешки? Многие начинали с вещей и похуже, а Сашок – просто порождение своей эпохи.
–    Ладно. – Веско уронил Бурый, сделав вид, что принял решение. – Чёрт с тобой, выродок скупой. Банкуй. Иди вяжи меня. Ты, небось, и наручники припас для такого случая?
–    Э, не, Бурый. – Сашок рассмеялся. Думаешь, я совсем дурак? У тебя ж наверняка волына45 в кармане. Ты её достань сперва и на землю брось.
–    Не видно земли, Сашок. Снег кругом. Да и нет у меня волыны, в машине только. Была бы – всё равно бы не смог. Руки окоченели, стою тут, как Карбышев46.
–    Хорош базарить. – на щеках Сашка заходили желваки. – Ты мне мозги не пудри. Земля, снег, Карбышев. Не верю я, что ствола нет. Карманы выверни.
–    Говорю тебе, рук-ног не чувствую. Тебе надо – подойди и выверни. А я так постою.
Сашок колебался, смутно ощущая подвох.
–    Ладно... Спиной тогда повернись.
–    Не буду я спиной поворачиваться. В затылок шмальнёшь.
–    Да нахрена мне это надо? Договорились же обо всём, чего кобенишься. Поворачивайся давай. И руки выше держи. А то правда шмальну, и хрен с ними, твоими деньгами.
Пришлось повернуться. Звонко заскрипел снег – Сашок шёл к нему. Шёл к нему! Бурый застыл, обратившись в слух и считая про себя шаги. Тот наверняка идёт, инстинктивно ступая в оставленные им самим следы. На счёте «шесть», когда по его расчётам на пути Сашка должно было встретиться лежащее под снегом бревно, Бурый оттолкнулся и упал влево, одновременно сунув руку в карман.
Почти дуплетом ударили два гулких выстрела ТТ, возле уха свистнула пуля, а в правое плечо как будто всадили раскалённый гвоздь. «Не угадал. – Пронеслось в голове. – Всё. Хана». Но выстрелов больше не было. Мучительно длинная секунда ушла на то, чтобы повернуться на бок. Ещё секунда – на то, чтобы просунуть онемевший палец в скобу. Поднимая непослушную, чужую руку вместе с полой пальто, он видел, как Сашок, стоя на коленях, судорожно нашаривает в глубоком снегу выпавший пистолет – видимо, начал стрелять на ходу, потом споткнулся и не удержал. В глазах Сашка застыл животный ужас, а рот был испуганно приоткрыт.
–    Бурыыыый! – Заныл он обречённо.
Не ощущая ничего, кроме огромного облегчения и всепоглощающей, чёрной злобы, Бурый выстрелил прямо через карман. Выстрел хлопнул совсем тихо, не громче новогодней хлопушки.
Пуля угодила Сашку под кадык. Он захрипел, завалился назад и обхватил горло руками. Только сейчас почувствовав, как жжёт руку выброшенная в карман гильза, Бурый в три прыжка приблизился и добил неудачливого бизнесмена двумя выстрелами в упор.
Спящая на ветке нахохленная ворона, разбуженная суматохой, сонно приоткрыла один глаз и прикрыла вновь. Ничего нового под луной. Человек опять убивает человека.
Зажав рану на плече ладонью, Бурый спрятал ствол и подошёл к Сашку. Тот был стопроцентно мёртв – лежал, запрокинув голову и нелепо подвернув ноги. Снег рядом с телом дымился, оплывая кровью. Бурый опустился на колени и первым делом отыскал в снегу пистолет покойника. Машинально сунул его в карман пальто. Чуть поколебавшись, обыскал тело. Нож-выкидуха, запасная обойма, какие-то мужские мелочи, бумажник и кусок капроновой верёвки. Надо же, подготовился. Сунул всё туда же, в карман. Пошёл было в сторону машины, но остановился и прислушался.
Стояла звенящая тишина, которая бывает только в зимнем ночном лесу. Где-то далеко на трассе надрывался на высоких оборотах двигатель. В свете луны искрились снежные шапки на ветвях, матово светился голубой наст. Труп был отсюда не виден и произошедшее несколько минут назад казалось просто дурным сном. Сейчас он окликнет Сашка, и они поедут дальше. Сашок будет травить про баб («у неё сиськи – во, седьмой размер!»), а он устало слушать вполуха. Так, стоп. Отогнав наваждение, капая на снег кровью, дошёл до машины. Сел на водительское место, завёл двигатель, и кряхтя от боли, разделся до пояса. Острая токаревская пуля по своему обыкновению прошла навылет, но рана была нехорошая, далеко не царапина. Кровь продолжала идти тугими толчками, а рука совсем онемела. Кое-как перетянул плечо футболкой, шипя и матерясь, пролез назад и вспорол трофейным ножом одну из сумок – расстёгивать не было сил. Не та. Пришлось резать вторую. Пошарил, нашёл шприц, ампулы с фентанилом47 и подготовил укол. Уколол в плечо чуть выше раны. Сразу стало легче, а в голову как будто дунули горячим воздухом. Достал из автомобильной аптечки бинт, тампоны и принялся неловко бинтовать плечо левой рукой. Одеваться было очень неудобно, да и не во что – рукав пальто было обильно пропитан кровью. Бросил его на пол, натянул свитер. Как смог, навёл в салоне порядок. Автомат пришлось убрать под водительское сиденье. Теперь пришло время вернуться за Сашком. Дотащил, взгромоздил тяжёлое, стремительно остывающее тело на кресло.
Одна из пуль попала в глаз. Вид у покойника был настолько жуткий, что нечего было и думать выдать его за спящего пассажира. Бормотнув про себя что-то вроде «Извини, Сашок, тут без вариантов», сложил труп на сиденье чуть ли не вдвое, накрыл пальто. Для встречных сойдёт, а останавливаться он больше не собирался.
Врубив печку до отказа, некоторое время Бурый сидел, отогреваясь и прислушиваясь к себе. От укола и адреналина ощутимо тошнило, голова была как будто набита тлеющей ватой. Но машину вести он сможет, это главное. До места предстояло проехать ещё километров сто.
Кисти рук в тепле невыносимо заныли, но это было хорошо – значит, с ними всё в порядке. Согревшись, он заставил себя выйти ещё раз и внимательно осмотрел поляну, хотя в глазах плыло. Слегка забросал снегом подмёрзшую кровяную лужу. Искать в снегу гильзы было глупой затеей по меньшей мере до весны. Пошатываясь, сел за руль и аккуратно, задом, выехал на трассу.
Когда всё стихло, с ветки мягко спланировала ворона, и, подскакивая, неторопливо зашагала к пятну розового снега.

Часа через полтора он снизил скорость. Укол пока держал, но плечо и лежащая на рычаге передач рука сильно немели, как при наркозе. За это время навстречу попалось с десяток машин, в основном, большегрузные фуры. На неприметную тёмную «восьмёрку» никто не обращал внимания.
Мелькнул знакомый стенд «Берегите лес от пожара» с печальным ёжиком–   погорельцем. Машина свернула с трассы на узкую накатанную второстепенку. Дорога петляла между вековыми елями, но сильных заносов не было: здесь ездили часто. Показался бревенчатый мостик. За ним надо сбросить до сорока в час и считать до ста. Нужный поворот будет где-то там.
Как ни высматривал, а летом, когда он был здесь в последний раз, всё выглядело совсем по-другому. В темноте проскочил мимо, пришлось разворачиваться и возвращаться. Точно, здесь. Вот виднеется из снега полусгнивший столб с еле различимыми каракулями лесничества. А вот приметная, раздвоенная у верхушки берёза. Дорога смутно угадывалась лишь по отсутствию деревьев и едва заметной колее – здесь давно никто не проезжал. Мысленно молясь, чтобы снег оказался не слишком глубоким, аккуратно съехал с дороги. Машина, увязая в снегу, медленно поползла вперёд на первой скорости. Два раза, забуксовав, ему казалось, что разгружаться придётся прямо здесь, но передний привод пока выручал.
Через пару километров черепашьей езды, наполненной тряской и тошнотой, дорога упёрлась в старую делянку48. Здесь машина села в кювет и замерла окончательно, натужно ревя. Устав жать на газ, Бурый долго рассматривал в свете фар занесённые снегом окрестности, по которым, как сказочный туман, плыли в свете фар облака бензинового выхлопа. Нужно было выходить.
Следующий укол он решил сделать только при крайней необходимости. Неизвестно, как отреагирует организм на новую дозу наркоты, а плечо пока терпело. Кровь тоже больше не идёт – вот и ладушки. Нормально отделался, надо признать. Что было бы, если б пуля угодила в живот? Сашок, сволочь, его почти достал. Бурый невольно покосился на окоченевшего покойника и решительно открыл дверь. Вылез, и по колено проваливаясь в снег, обошёл машину. Пыхтя от напряжения, передвинул скрюченный труп на место водителя. Потом настало время вытащить с заднего сиденья и распаковать объёмистые сумки. Он достал из багажника инструменты и открутил номера. Собрал и зарядил надёжный симоновский карабин, сунул в карман гранату с ввинченным запалом. Часто отдыхая, провозился долго, сейчас всё занимало втрое больше времени. Пока переодевался, пожевал шоколадный батончик, жадно напился воды. Бросил на снег короткие, подбитые мехом охотничьи лыжи и ещё раз обошёл машину, светя мощным фонарём и безжалостно запихивая в салон всё, что не имело смысла тащить с собой. Обычно здоровому и выносливому, сейчас ему ни за что не уволочь охотничью нарту с грузом: справиться бы с неподъёмным рюкзаком.
Буквально в сотне метров отсюда есть глубокая балка, по дну которой, это он хорошо помнил по охоте, протекает незамерзающий ручей. Хорошо было бы столкнуть горящую машину вниз. Но дотолкать туда тонну металла сейчас, в темноте, через сугробы и пни, к тому же действуя одной рукой, было нечего и думать. Придётся жечь прямо здесь.
Напоследок тщательно обшарил салон. Подумав, оставил автомат на сиденье рядом с покойником. Нечего таскать с собой палёный ствол, на котором висит добрый десяток смертей. Засунул в карман кожанки Санька его ТТ, вынул из кармана и почти без сожаления надел на палец трупа свою золотую гайку: поносил и хватит. Перстенёк приметный, если не расплавится, вдруг, да и добавит путаницы. Вот теперь порядок. Бурый присел на капот машины и закурил тот самый, взятый у Сашка «Кэмэл». Дым с непривычки шибанул в голову – год назад он бросил, а вот поди ж ты.
Небо на востоке едва уловимо поменяло цвет. Время поджимало.
Дотянув сигарету до фильтра, бросил окурок в салон. Охлопал карманы. Гильза от «Вальтера», та самая, из пальто. Зачем-то машинально сунул её обратно. Открыл бумажник Сашка. Двести баксов, пачка рублей, какие-то лежалые визитки, документы. Забрал деньги, небрежно кинул бумажник Сашку на колени вместе со своим, ещё советским, паспортом. Вынул из багажника непочатую канистру с бензином и принялся щедро лить прямо в салон. Сходил за второй, тщательно облил труп, машину снаружи и сунул порожние канистры обратно. Связав рукава своего пальто, сделал нечто вроде факела. Защёлкнул на ногах крепления лыж и сжав зубы, надел на спину объёмистый рюкзак. Повесил на плечо карабин. Оно сразу же заныло гораздо сильнее. Постоял ещё немного, привыкая к весу. В голову лезла совсем уж непотребная блажь насчёт обычая присесть перед дальней дорожкой, но присаживаться было некуда, да и некогда. Пора двигать. Нацепил пропитанную бензином и кровью тряпку на палку, чиркнул зажигалкой. Дождался, пока разгорится, как следует, и с силой метнул факел левой рукой. Огненный ком угодил на капот, по краске побежали синеватые ручейки пламени. Бурый взял в руки торчащие в снегу лыжные палки, и, не оглядываясь, зашагал прочь. Позади, урча, разгорался огромный костёр.
Метров через двести, задыхаясь, он поднялся на небольшой пологий холм. Слегка мутило, с непривычки и от слабости по спине бежали целые ручьи пота. Оглянулся. В салоне машины вовсю бушевало пламя, далеко освещая окрестности, но первый взрыв, – видимо, рванул бак, – он услышал, когда уже перевалил гребень и углубился в лес. Потом стало слышно, как взрываются в огненном пекле патроны.
–    Вот и всё, Сашок. – Произнёс он вслух.  – Неправ ты. Я бы так не сделал. Или сделал... но не так.
В мире теперь не существовало ни одной живой души, наверняка знающей, куда пропал человек, проживший половину жизни под кличкой Бурый. Прошлое догорало сейчас в салоне машины вместе с документами и чужими костями.

Часа через два человек без имени сделал первый привал. Его лицо от потери крови осунулось и побледнело, в глазах двоилось. Постанывая, сбросил рюкзак, снял лыжи и долго сидел, привалившись спиной к вековой ели и жадно запихивая в рот кусочки снега. Одну палку по дороге пришлось засунуть под огромный выворотень49 – рука с ней всё равно не справлялась. Плечо сильно ныло, разводить костёр не было ни сил, ни желания, хотя очень хотелось есть, а особенно – напиться горячего. Почувствовав, что засыпает, человек заставил себя встать на ноги, надеть рюкзак, лыжи, и идти дальше.
Мороз немного спал, в воздухе закружились мелкие снежинки. «Снег – хорошо. Очень хорошо. Пусть всё прячет». – Отметил он и вспомнил, что недавно уже думал эту мысль. Луща сосновую шишку, нарядная рыжая белочка наблюдала в свете серого зимнего утра, как утопая лыжами в глубокий снег, уходит всё дальше в лес согнутая от тяжести фигура.
Через несколько невыносимо долгих часов человек вышел на старую дорогу. Она заросла густым подлеском, но идти здесь было легче, чем продираться через бурелом. Пройденные километры дались ему дорого. Рана беспокоила всё сильнее, плечо под лямкой рюкзака сильно распухло и пульсировало тупой, тягучей болью. Невероятно, до одури, хотелось спать. Один раз он ненадолго потерял сознание, но пришёл в себя ещё до того, как успели замёрзнуть уши. При падении он сильно расшиб бровь о пень и то и дело вытирал с лица кровь. Ещё через час плечо разболелось так сильно, что пришлось сделать ещё один укол – прямо через рукав, не снимая рюкзака. Боль почти ушла, но мир вокруг стал странным, как после пары бессонных ночей.
Можно было остановиться и поставить палатку. Однако человек смутно чувствовал, что это будет последнее, что он вообще сделает в жизни – нет сил ни искать под снегом хворост для костра, ни поддерживать огонь. А сон на холоде в такой ситуации равносилен смерти.
Деревья расступились, и дорога вывела к ручью. Летом тот был широким и полноводным, сейчас же тёмная вода стремительно неслась в гулком ледяном тоннеле. Над спящим лесом неслась нескончаемая, чарующая песня. Вокруг было много свежих следов – видимо, зверьё ходит сюда на водопой. Неподалёку виднелись занесённые снегом руины каких-то бараков.
Человек уже бывал здесь раньше – год назад он долго, несколько дней, шёл по следу подраненного лося и наткнулся на эти развалины. Ослабевшего от раны матёрого быка он догнал далеко отсюда, гораздо выше по течению ручья. Вспомнилось первобытное ощущение триумфа, когда он наконец настиг и прикончил сохатого у небольшого красивого озерца. Сейчас тем же маршрутом уходит от охотников он сам – и уйдёт, главное, не останавливаться. Там же, неподалёку, стоит прямо на берегу старая охотничья избушка, невесть кем построенная. Она наверняка сейчас пустует и там, скорее всего, есть запас дров. До избы километров сорок-пятьдесят. Сейчас они равносильны расстоянию до Луны. Но надо дойти. Там можно поесть и заняться раной, отоспаться в тепле, а потом идти дальше, к финской границе. Если оно вообще будет, это «потом».
На берегу ручья он нашёл естественную ступеньку, сел и сбросил с плеч рюкзак. «Как у Джека Лондона. Вот, что это мне напоминает. – Осенило его. – Напарник сволочь, за спиной золото, а сил всё меньше. Но я дойду. Только передохну немного».
Лыжи можно оставить здесь – берег ручья усеян камнями и дальше они будут только мешать. Бросить бы всю ненавистную поклажу, но это самая настоящая погибель – в рюкзаке нет ни одной лишней вещи. Только то, что нужно для выживания.
Стараясь не поскользнуться, человек встал на колени и напился обжигающе-ледяной воды. Стало немного легче. Смыл с лица запёкшуюся кровь, ничего не чувствуя, промыл рану на брови. Мысленно перебрал содержимое рюкзака ещё раз и скривил губы в невесёлой улыбке. Лишняя вещь нашлась. Развязал тесёмку, порылся и вынул из рюкзака старый, остро воняющий пороховой гарью «Вальтер». Внимательно, как будто видел в первый раз, осмотрел совершенные хищные линии, почти стёршуюся готическую гравировку на затворе. «Gott mit uns». «Бог с нами». С нами ли? Над этим стоит подумать, решил он. Потом разжал пальцы и пистолет беззвучно проглотила тёмная вода ручья.
Он заставил себя встать и надел рюкзак, который, казалось, действительно стал легче. Привыкшие к лыжам ноги дрожали и с трудом ловили равновесие.
На несколько мгновений из-за туч выглянуло солнце и морозный воздух тут же заиграл миллионами снежных искорок.
Человек невольно прищурился и впервые за долгое время едва уловимо улыбнулся. Потом сжал зубы, и с усилием переставляя ноги, медленно пошёл вверх по течению.

Петрозаводск-Харьков-Москва, 2017-2018
ПРИМЕЧАНИЯ:
1. Небольшое озеро (диал.)
2. Слой свежевыпавшего снега (устар.)
3. Здесь и далее по тексту, географические названия в основном вымышлены, но созвучны карельским. У многих из них есть реальные прототипы.
4. Речь идёт о депортации финнов с территории современных Карелии и Ленобласти в 30-х годах ХХ века. Одна из трагических страниц истории этих мест, о которой редко кто вспоминает.
5. Так до сих пор говорят в Карелии. «Евоный», «еёный», как и вездесущее «дак» - неотъемлемая часть карельского диалекта.
6. В Карелии слово «бич» обычно употребляется в том же значении, что и «бомж», что не совсем верно.
7. Так здесь иногда называют бутылку водки.
8. ББК – Беломоро-Балтийский канал.
9. Т.е. запойно пьёт.
10. «Отпуск» Олега Медведева, если кому интересно.
11. Один из малых народов Карелии.
12. Джордж Карнарвон (1866-1923). Археолог-любитель, один из открывателей гробницы Тутанхамона.
13. «Серо-полевой». Официальное название основного цвета германской военной формы в период Второй Мировой.
14. Она же «шпрингмина». Состояла на вооружении Вермахта. Убойная вещь, очень продвинутая для своего времени. Желающие могут погуглить.
15. Если кто не знает – культовые фигуры американского психоделического движения.
16. Винтовка (угол. жарг.).
17. В данном контексте – мелочь, недостойная внимания.
18. Так за характерную форму копатели называют армейский миноискатель ИМП-1.
19. Гай Светоний Транквилл (I-II в н.э.) Древнеримский учёный, автор сборника биографий римских императоров «Жизнь двенадцати Цезарей».
20. По официальной версии, создатель тоталитарной секты «Семья», которой каких только ужасов не приписывают. Вообще, есть разные версии о причастности Мэнсона. В данный момент отбывает пожизненное заключение.
21. Она же «консерва» (угол. жарг.). Согласно одной из вполне небезосновательных лагерных страшилок, идущие в побег матёрые зэки могли взять с собой случайного попутчика в качестве запаса провизии.
22. Один из самых брутальных и трудоёмких способов кладоискательства. Добывание «закладушек» – монеток, которые клали под нижний ряд брёвен избы на счастье. Чтобы до них добраться, обычно приходится пользоваться бензопилой.
23. Настил из досок или брёвен, который укладывают на болотную поверхность для прохода или поезда.
24. Длинная палка для ходьбы по болоту.
25. Везде, где речь идёт о стрелковом оружии, я не вижу смысла вдаваться в точную номенклатуру и тактико-технические характеристики, как-то не в тему. Но «штурмгевер» – это Stg-44, редкий и дорогой германский автомат, разработанный в конце Второй Мировой войны Хуго Шмайссером.
26. Короткий скифский меч. Не такая уж редкая находка в некоторых местах.
27. «Налёт времени» на металлических предметах, не обязательно лежащих в земле.
28. Германский военный флот.
29. Т.е. с похмелья.
30. Так тоже говорят в Карелии – «пятьдесять», «шестьдесять».
31. Коля имеет в виду охотничий карабин.
32. Остров в Карибском море, известный в XVII веке, как крупнейшая пиратская база.
33. Олег Медведев, песня «500-весёлый».
34. Соответственно, «Honda Hornet» и «Suzuki Intruder».
35. Всех, не знающих, что такое «симулякр», могу отослать к работам Ж. Батая и Ж. Делёза, очень познавательно. А ситуация с мужиком – абсолютно реальная.
36. Вокалист группы «Motorhead».
37. Я сам придумал такую игру. Вообще, в этой части та же ситуация, что и с географией. У всех этих людей есть реальные прототипы, но имена изменены. Я не Хантер Томпсон, а они не «Ангелы Ада», но зачем палить контору?
38. Президент всемирно известного мотоклуба «Hells Angels».
39. Александр Литвинов (Веня Д’ркин), песня «Бесимся». Там её действительно никто не знает.
40. Деревянный дом барачного типа, обычно двухэтажный.
41. Далёкая северная страна в карело-финском эпосе «Калевала».
42. Прозвали (угол. жарг.)
43. Барак усиленного режима (устар.). Другими словами – внутрилагерная тюрьма.
44. Статья УК РФ за создание вооружённой группы (банды).
45. Пистолет (угол. жарг.)
46. Советский генерал, зверски замученный фашистами. Карбышева обливали ледяной водой на морозе.
47. Сильнодействующее обезболивающее. Широко применяется в экстремальной медицине.
48. Место вырубки леса.
49. Вывороченный бурей пень.