Пошути, поиграй, да отдай

ПОШУТИ, ПОИГРАЙ ДА ОТДАЙ!
самобытная повесть

КАКОВА ДЕРЕВНЯ, ТАКОВ И ОБЫЧАЙ
 
   Протопив не жарко печь, чтобы только сварить на плите себе да поросятам еду, баба Шура, так её все величали, вытащила на шесток,*сместила в уголок, настаиваться, кастрюльку со щами. Одной-то много ли надо, пару корцов на два дня с лихвой будет. Однако, ставила в печь кастрюльку большенькую баба Шура, рассуждая так:
 - А вдруг кого нежданно-негаданно к мене занесёть, аль беда какая стрясёться, а у мене в дому и супцу не будить? Да и помочников в хозяйстве надоть накормить первым делом. Как старыя раней сказывали: «Тощёе брюхо ни в пляску, ни в работу негодно.»
   Протерев кухонной отымалкой* стол, решила:
 - Ну, кажися надоть поисть самой, а то закрутисси в хлопотах домашних, тады уж недосуг будить.
   Взяв с полки, над судной лавкою, тарелку, она утиной походкой, вперевалочку, подошла опять к печи и выбрала в парящем чугунке крупную, розовую картофелину «в мундирах», подумав удовлетворённо:
 - Ох, ноня картоха хороша-а-а! Прям цельнай поросёнок, а не картоха! А скусны-я-я, а рассыпучия-я-я!
   И действительно, картофелиной одной можно вполне наесться. Продолговатая, розовая, в кудряшках, чешуйках кожурок, на ладони не уместишь, а дух от неё идё-ё-ёт! Только грубой сольцой сдобрить и больше ничего не надо, уже насытишься. Однако старушка решила основательно подкрепиться, наспех она ничего делать не любила, поэтому продолжила свои приготовления.
   Поставив тарелку на стол, баба Шура вынула из хлебного ларя завёрнутый в полотенечко каравай ржаного хлеба и «съеденным» уже, истончённым ножом, будто это и не нож вовсе, а пилка узкая, приложив к груди своей, привычно, размашисто, отрезала ломоть, а хлебушек убрала в ларь. Казалось бы, ну что ещё надо? Так-то оно так, а как же без огурчика-то? Как шутя, сказывала баба Шура, без «малохольненького»? Направилась старушка с чаплыжкою в руках в сени, а из них в чуланчик и из большой, с ведро, корчаги, приподняв груз и под ним тарелочку, запустив руку между душистыми добавками из листиков смородины, вишни, хрена и зонтиков укропа, выловила, нащупав, большенький, пупырчатый огурец, пахнущий чесноком и источающий вобранную в себя всю эту летнюю духовитую благодать. Вернувшись обратно, сполоснув руки, баба Шура заглянула за печь и там, с залавка,* взяла прикрытую марлечкой махотку. Большой деревянной ложкой, неторопливо поддевая, погружая аккуратно, чтобы не испортить, не поломать образовавшиеся сгустки простокваши, несколько их, будто снежных комочков, плюхнула себе в кружку. Вот, теперь-то уж можно и позавтракать. Встав у стола, баба Шура обратила взор свой в угол на иконы и, перекрестив лоб, присела, поплотнее придвинув табуретку. Поваляв, ещё горячую картофелину в руках, подув на неё, как можно проворнее, принялась неловко, короткими ногтями, очищать кожуру, предвкушая приятную трапезу и сглатывая голодную слюну. Затем разломив её, бело-розовую, пополам, любуясь на парящую ещё мякоть, сдобрила сольцой, потерев её слегка между тремя пальцами, щепоточкой и принялась неторопливо вкушать. Она кушала, наслаждалась, медленно ворочая при этом мыслями о своём, житейском, о предстоящих дневных трудах, которые сроду все не переделать. Завершив завтрак, принялась за простоквашу, плотные комочки которой, скользили в рот без задержки, только успевай глотать.
   Именно в этот самый момент, слух её уловил откуда-то с наружи надрывный, надоедливо-постоянный, потрескивающий гул. Баба Шура поперхнулась, от неожиданности чуть не подавившись. Она привстала с табуретки и завернула за уши края платочка, чтобы лучше слышать. Действительно, что-то издавало этот рвущий нервы, навязчивый звук! Проворно подойдя к окошку, приподняв слегка цветастую занавесочку, прильнула к стеклу, вглядываясь.

   Дом бабы Шуры стоял последним в конце порядка, точнее сказать - крайний, а дальше уж луговина, за ней поле, затем овраг, речушка небольшая и лес.
   Когда-то, в тридцатые годы, здесь намерили наделы для строительства новых домов. Поэтому поселение стало называться НОвинки. Народ переселялся из большого села Михайловка, что в восьми верстах, не дюже далёко. Прежде колодец выкопали, убедились, что вода есть, вкусная она, а уж затем и участки полученные застолбили, колышками отметили. Земля - чернозём жирный, новая, ранее не пахана, отвечать стала сразу добрым урожаем. А вокруг колхозные поля, прямо под боком, работы невпроворот. Заложили один порядок домов, Гороховы крайние, это бабы Шуры фамилия. Горохова она, Александра Кондратьевна. Мимо дома просёлочная дорога, за ней - поле. Муж, да и сама Шура в колхозе трудились, сынок у них рос Ванечка. Раньше они теснились все в избе родителей мужа, а потом, как говорила забредшим к ней проезжающим, баба Шура:
 - Маилися, маилися - да расселилися. Раней-та жили тесно, да и сами избы стояли впритык друг к дружке и наспроть тожа, окна в окна глядять. Как сказывали шутейно - бабы чрез улицу из оконца в оконце ухватами чугунки со щами передають. На выселки выперлися, крайними в ряду оказалися. Простору возрадовалися попервости. Уж посля, как одна осталася, взгруснулось мене. Подсобить, аль слово молвить не с кем, рази тольки с коровами да козами на лужку за домом.
   Всё бы вроде ничего на новом месте, да война проклятущая обездолила. Сперва на мужа похоронка пришла, головушку сложил свою, а следом сообщили, что сынок без вести пропал. Пыталась, враз постаревшая с горя Шура, жить как-то.
   Дом дело завсегда найдёт.
   В работе забыться надеялась. Да куда там! В послевоенные годы её небольшое хозяйство изничтожили волки. Повадились почти каждую ночь наведываться.
 - А чаво жа, я крайняя, все к мене - прохожия, проезжия и волки на мене, на перваю кинулися, без боязни порезали ярок, козочку, да и кутька у будки, тожа не пощадили. Грабили одинокаю, не жалеючи, - горько вздыхала, жаловалась она.
   Война внесла свой разор и в другие семьи жителей НОвинок. Остались доживать только безродные старики и осиротевшие, вот как и баба Шура, те, которые не знали голову преклонить к кому. Но ближе всех и дворами и по духу был ей, тоже одинокий старик, Агафон. Свою-то схоронил и на сынов документ получил, нету больше его сынов. Жил через два двора, но всё же не один. Приютил тот Агафон сироту беспросветного, да к тому же глупенького, двадцатилетнего дурочка Валеру. Отец, как прознал, что сынок такой родился, враз сбежал от семьи, а мать померла не так давно, ни на кого не оставив, не поручив никому убогого сынка. Валера беззлобный и благодарный, вот Агафон его и пригрел, даже по хозяйству кое-что дозволяет исполнять, приспосабливает к жизни. Мать-то с убогим всё тютешкалась*, ничему не научила, считала что этот крест сама должна тащить, да сил своих не расчитала, надорвалась. А Валера на похоронах пускал слюни и умильно лыбился тыкая пальцем, которым только что шуровал в носу, в сторону лежащей во гробе мамани, радовался большому скоплению людей и принюхивался к пекущимся на кухне блинчикам. Что тут скажешь, убо-о-огенький! Баба Шура подкармливала старОго да глупОго, а они ей на дворе помогали.
   А как же - рука руку моет.
   Пытаясь разглядеть теперь, через окно, что происходит снаружи, баба Шура только промучилась, потому что дыханием своим затуманивала стекло, ничего не увидала.
 - Нет, тах-та не пойдёть, - решила она,- надоть пойтить с крылечка глянуть.
   Прямо в шерстяных носках, торопливо, как только смогла, выбежала в сени, отодвинула сперва засов, потом сняла крючок кованный, надёжный, подняла щеколду и вышла на крылечко.
 - Нонича вёдро*, солнушко, гляжу, а давеча, всюю ночь, полоскало, лило-лило без останову. Развезлися хляби нябесныя - как мудрёно говаривал наш батюшка в Михайловке, отец Еремей, - бормотала себе под нос старушка, а с кем ей поговорить-то, только самой с собой.
   Меж тем, держать одной рукой за балясину, приложила козырёчком ладонь другой руки ко лбу, сощурилась, пристально вглядываясь.
   Просёлочная дорога, пролегающая мимо дома бабы Шуры, была в рытвинах и колдобинах, теперь залитых дождевой водою. Там, угодив передними, небольшими колёсами, рычал, трясся и бултыхался зарываясь всё глубже, небольшой, старенький зелёный тракторок. Он, обливаясь густой чёрной жижей, раскачивался взад-вперёд. Желая выпрыгнуть, сизо дымил, но только пуще грузнул, готовый вот-вот захлебнуться совсем. Наконец, убедившись, что так ничего не выйдет, тракторист заглушил мотор и попытался соскочит на траву, да не вышло. Обеими ногами в сапогах сиганул прямо в грязь и громко чертыхнулся на это.
 - Ну чаво, милок, засе-е-е-л,- прокричала с крылечка старушка,- не рви не ямУ, ни сабе нервы. Охолони покеда чуток. Пойди-кась сюды, кваску хлябни.
   Она метнулась в сени и вышла обратно держа в руках кружку с квасом.
   Тракторист, уцепившись одной рукой за штакетник, щепочкой в другой руке чистил, соскребал грязь с яловых сапог.
 - В той колдобине, на мою память, ещё никто не утоп. Выберисси конешно, но не враз. Счас мужуки прибягуть, таперя уж услыхали, подсобят, гать накладуть, вона коряг скока, - она указала на кучу сваленных, почерневших стволов и спиленных, скелетных веток у своего забора.
   Молодой, лет тридцати, тракторист залпом выпив квас, вернул кружку:
 - Спасибочки! Старенький, дряхлый мой универсальчик, - вздохнув, проговорил с досадой,- с конца тридцатых бегает, не всё теперь может, ослаб.
 - Да в этой ямине, поверь мене, сидели и помоложе,- хмыкнула лукаво баба Шура,- я тожа старая, а кое-чаво ещё могу. Во-о-о-н, Агафон бягить с Валеркою, подмогнут, вытягним табе, не сумлевайси, сынок!
   Вдоль плетня, размашисто откидывая вперёд посох, а потом будто сам подтягиваясь к нему, поспешал высокий, точно жердина, худой старик. На голове, видавшая виды, а теперь ощетинившаяся выбивающимися из общего плетения соломинками, шляпа. Старая, линялая рубаха-косоворотка по горловине расшитая потускневшим, цветным узором, на талии крепко перетянута, подхвачена ремешком. Он, тот ремешок, словно делил старика на две тощие половины. На ногах резиновые сапоги с обрезанными голенищами.
За его спиной маячило, что то сопящее, пыхтящее, объёмное, старающееся обогнать деда, но в силу своей полноты даже не поспевающего за ним. Нет-нет да появлялись из-за тощей фигуры старика рыжие вихры спутанных волос, объёмное, пухлое лицо с трясущимися от быстрой ходьбы, пунцовыми щеками и приоткрытым слюнявым ртом, помаргивали, пучились наивные, ничего  не выражающие, пустые глаза.
 - Это их что ли старушка назвала - мужики?- изумился тракторист.
   Ну в его-то положении харчами не перебирают, довольны бывают, что имеют.
   У крыльца, резко остановившись, старик пристроил посох к забору и стремительно протянул сухую руку трактористу:
 - Агафон Ефимыч, агроном, бывшай уж,- и слегка обернувшись, указывая глазами на фигуру сзади, пытающуюся отдышаться, добавил,- Валера.
 - Васи-и-и-лий, - грустно протянул тракторист.
 - Чиих будитя,- полюбопытствовал Агафон Ефимович,-  поди из Михайловки, так?
 - Да, я вдовы Зинаиды Кусакиной сын.
 - А от кого всё жа,- встряла в разговор баба Шура,- Гришки аль Тришки? Как величать по отцу-та табе, милок?
 - Я Василий Григорьевич.
 - А-а-а! Это тот Григорий, которай погиб в самом начале войны,- закивал головой Агафон Ефимович, а брат яво, Трифон, - пропал без вести, позжея. Как жа, знавал их, да-а-а!- грустно протянул старик,- матерь-та здорова, чай*?
 - Ничего, шебуршит помаленьку, с внуками водится.
   Старики горестно переглянулись и сменили тему.
 - Так сказваишь - засел в наших колдобинах?- уточнил старик и не дожидаясь ответа или просьбы о помощи скомандывал,- Валера - за мной!
   Втроём они стали таскать и укладывать под колёса трактора палки, крупные ветви, сучья. Вскоре, цепляясь за них, старенький тракторок «Универсал», ещё даже не на резиновых колёсах, выбрался и замер на обочине, на траве-мураве, обтекая.
 - Спасибо вам, мужики,- Василий пожал руки Агафону Ефимовичу и Валере, чем последнего привёл в восторг. Как же, ему руку пожали!
   С крылечка послышалось:
 - Идитя, садитеся исть, щи простынуть.
   Василий нерешительно затоптался, но старик предупредил:
 - Дажа думать не моги, обида будить. Она тута крайняя, всё одна, да одна. Потешь бабке душу, милок.
   Гурьбой двинулись к дому, но у крылечка тормознулись, глядя на свою грязную обувь.
- Чаво замерли, а? Скидавайтя обувку, а то за вами не намоисси, силушки-та не те уж.
   Сидя за столом в кухонке бабы Шуры, мужики хлебали подбелёные сметаной щи. Валера сопел причмокивал, гулко урчал и потел.
 - Во метёть, молотилка,- хмыкнул Агафон Ефимович,- я рази ж напасуся на такого проглота, каб Шура не помогала и мене давно б слопал,- и уже Валере,- тишея, тишея, сбавляй ход, от людей неловко, будта из голоднай губернии на чужой харч прибыл.
 - Да пущай метёть, яво дело молодоя,- ставя на керосинку чайник, радуясь в душе, что за её вдовьим столом мужики сидят, возразила Агафону баба Шура.
 - А может вам объединиться да вместе жить,- подал голос Василий,- всё веселей, да и варить одну кастрюлю на всех?
 - Чаво ещё? - Александра Кондратьевна насупилась,- я со своим мужуком жила сколь годов и по сюю пору жила ба, каб не помер, не сгинул на войне.
 - Не-е-е,- возразил, смягчая её слова, дед Агафон,- не по носу табак, не по печке заслонка. Характеры у нас разныя, с норовом мы, до драчки дойдёть, боюся.
   Баба Шура, подтверждая слова старика, закивала головой, но добавила с усмешкою:
 - Ох, уж! Драчки-собачки! Тожа мене - руба-а-ка! Гярой с дырой,- она хихикнула, прикрыв рот уголком головного платочка.
   Агафон не понял её шутки, сделал взгляд строгим и насупив брови проговорил:
 - Да-а-а! Гярой! А чаво? Ранению имею, штыком колатай я, в перваю мировуя.
   Дед живо распоясался, завернул, закатал рубаху и указал пальцем в небольшой, будто стянутый узелочек, шрамик на тощем, со сморщенной стариковской кожей, боку.
 - Ты гляди! Гляди сюды, во куды вонзил, гад! Я в имперлистическаю-та, как рубану, рубану, аж щапа лятить по сторонам! Во каков был, ранея!
 - Не понял, дедусь,- переспросил Василий,- чего рубанул-то, какая щепа?
 - Ась, чавось?- напрягся дед Агафон.
 - Рубанул, спрашиваю, чего и главное чем,- громче переспросил тракторист.
 - Как ета чаво? ДрОвы, само-собою, на поленья, колуном! А ты об чём, чаво подумал?
 - Да вроде про войну говорили, вдруг - колун!
 - Ну и война, а дрова завсягда надоть, кашу к примеру, солдатам варить, нешта не знал, милок?
 - Всё, всё, дошло!- раздосадованный никчёмным разговором замахал руками Василий.
 - А так я при лошадях состоял,- зевнув, добавил дед Агафон и к хозяйке,- Федосея ноня кормила, а Шура?
   Вытирая стол, расставляя чашки для чая, баба Шура сердито пробурчала:
 - А как жа, забудишь тута про него, ага! Я ему потрафляю завсегда, скусненьким балУю, а он тащить всё, чаво плохо, на его взгляд, ляжить.
 - А это кто ещё, сосед?- поинтересовался Василий.
 - А то! Не сосед, а сусед, домовой! Озорник он,- дед Агафон покосился на подпечье и добавил щёпотом,- во-о-она иде проживаить, яво партаменты тама.
   Василий так и фыркнул в кулак, давя смех, чтобы не обидеть стариков.
   Обращаясь к бабе Шуре дед Агафон попросил:
 - Скажи Василию об Федосее, он не верить мене чавой-та.
 - Скажу, а што жа, мене не жалко, тока чайку попьём да выйдим, от греха, на крылечко-та, штоба не подслухивал,- ответила хозяйка и, уже усевшись за стол, попросила Валеру:
 - Поди глянь, чайник скипел ли?
   Резко вскочив, чуть не перевернув табурет, Валера, преисполненный важностью порученного ему задания, торопливо подошёл к судной лавке, на которой стояла керосинка и приложив ладонь к боку чайника, взвизгнув, отдёрнул её, возвратясь к столу.
 - Ну-у! Скипел, ли?- спросила баба Шура.
 -Ай-яй! Галя-я-я-ча!- дуя на ладонь, доложил Валера.
 - Так кипить аль нет,- допытывалась старушка.
 - Галяча! Фу,фу,фу!
 - Ох, горюшко - луковое,- встав из-за стола, направилась сама баба Шура и вскоре принесла чайник.
   Принялись чаёвничать, гулко прихлёбывая чай из глубоких блюдец, помакивая в него колотый сахар, посасывая, да и сухарики, конечно кушали.
   Когда вышли на крылечко, баба Шура плотненько прикрыла дверь и вполголоса начала свой рассказ:
 - Да, у мене в дому проживаить домовой, под печью живёть. Когда сруб собирали, под кажный угол денежку клали, домовому подарочек. Маманя моя, нас переселяла сюды, в новаю избу, приглашала домовова и мене научала, чаво надоть сказывать, штоба он к нам жить навострилси: «Дедушка домовой! Пойдём с нами на новое житьё! Мы радыя табе завсягда!» В одной руке маманя держала икону, а в другой хлебушка ломотик. Приглашала: «Мы-то дорогою пойдём, а ты уж поспешай сторонкою. А прежде, ходила маманя по старой избе, держала лапоть да веник: «Вот табе сани поедем с нами, выбирай на чём жалаишь.» А имечко у яво - Федосей, так маманя нарекла. Сказывала, када крепостными оне жили в имении у барина свово, там старый барин Федосей Лукьяныч был, умом под старость тронулси, но уж добренькай, ласковай. Детишкам конхветки, кусочки сахару раздавал. Он выйдить, бывало, на птичий дворик, а тама галдёшь! Куры, гуси! Сам белай весь, точно лунь - борода, голова, рубаха длинная, а ноги-та босы. Станить посередь двора и призываить: «Детушки, ребятёнки! Цыпа, цыпа, лятитя к мене!» Ну малышня на перегонки с курями к нему. Птице зерно из шляпы своёй сыпить, растрясаить, а детЯм - сладости раздаёть. Потом он пропал, связли куды-та. Видать надоели причуды семье. А память осталась. Добренький был барин Федосей, да-а-а!
 - Мы-та домовова дедушкой величали, хозяином, а он уж озорник был, шалун, фулюган, да и по сю пору такой-та. Ночами мене спать не даёть, скребышить под печью, постукваить, грызёть чаво-та. А то почнёть храпеть, аль носом подсвистывать, а то будта монетки пересыпаить, позвякиваить. Давеча чугунками всё грямел да постанывал. Исть яму поставлю, так и растаскаить по полу, замаслить, замурзаить половички мое домотканныя все кашкаю, крошками усыпить, да ета пол бяды! Приспособилси красть! Ножи! Один, съеденай осталси у мене,- баба Шура тяжело вздохнула,- ложки, осиновыя, сами видали, жалезных нету. Вилки, те целыя, да хто ими исть станить, гляди язык пропоришь. Федосей их не упёр, видать забоялси тожа. Их уж я так, для гостей держу.
 - А намедни пила двуручныя пропала, да топор, да фляга для воды, прям горе! Мы с  Агафоном дровы пилим завсегда на моих, вона стоять, кОзлах. Всё ж сами, а куды денисси. Топор тожа нужон в хозяйстви, про флягу уж молчу,- старушка всхлипнула от обиды и отчаяния,- и накой яму ета надоть-та? В подпечье не пропрёшь, да и пилить яму нечава, ежели тока мене шею? Да и пила двурушная,  ему-то не с кем в пару стать. Горюшко прям, бяда!
 - А что, никто к вам не заходил в последнее время, чужой, - полюбопытствовал Василий.
 - Не-е, не-е, чужих не былО,- решительно замахала руками баба Шура, - давненько уж.
 - А на прошлой неделе, тоже не проходил никто, а?
 - Да об чём ты, нет!- уверенно утверждала старушка.
 - Как жа нет! А ты мене сказвала двое парней из Михайловки были,- вдруг напомнил ей дед Агафон.
 - А-а-а! Ну да, двоя. Так рази ж ета были? Тока водички попросили попить, исть не схотели, дюжа торопилися. Не поразговаривали со мною, да и об чём,- с обидой вздохнула старушка,- к домам двинулися, што возля магАзина, тама весялея, поди, - она поджала губы.
   Василию стало жаль добросердечную, одинокую и гостеприимную баба Шуру:
 - А вот моя бабуля,- улыбнулся он,- как что потеряет, то помню, ходила по дому и заглядывала по углам, а сама приговаривала: «Домовой, домовой! Пошути, поиграй, да отдай!» Глядишь, нашлась пропажа! Она потом встанет посреди избёнки своей, на все четыре стороны поклонится, а вечерком за печь блюдечко с творожком поставит.
 - Зряшный труд,- пробубнил под нос дед Агафон,- обнаглел твой Федосей, видать.
 - Во-во! Во-во, наглаа-а-ай,- ощерился Валера.
 - А я, всё жа, попробую,- улыбнулась с надеждой в голосе баба Шура,- я-та раней помнила эти слова, да чаво-та запамятовала. Спасибочки, сынок, надоумил!
   Василий, вздохнув, поднялся, видно жаль было покидать добрых стариков, да дела не ждут. Они долго махали в след отъезжающему трактору руками, Валера попытался бежать по обочинке, да поскользнулся на жирной грязи и рухнул, страшно огорчив стариков. Теперь новые хлопоты предстояли - мыть глупенького, но крупного парня.
   
   Все последующие дни, после встречи с Василием баба Шура улучив свободную минутку ходила по дому и двору, заглядывала по углам и щелям и громко, ласково приговаривала:
 - Федосеюшка, голубчик, пошути, поиграй, да отдай, чаво взял!
   И так многократно. К вечеру второго дня нашлись три оловянные ложки, потеряные ещё до войны, ржавый нож и щипчики для колки кускового сахара. Начало положено! Федосей, как сыр в масле катался, видать. Так как в эти счастливые дни получал больше прежнего вкусностей и сладостей.
 - Эт, штоба понЯл,- хвалилась находками баба Шура перед Агафоном,- он к мене душевно и я тожа с гостинцами. А как жа,- добавляла она мудрёно,- жизня такая, ты мене - я табе.
   А вот уж через пяток дней, как-то рано поутру, выйдя на крылечко разведать погоду, широко вприжмурку зевнув, баба Шура чуть не повалилась со ступенек, увидав там аккуратно пристроенную в уголке  свою крупную пропажу - двуручную пилу, топор и флягу для воды. Радости её не было предела!
   Правда дед Агафон заявил, что топор вроде не тот, топорище другое, да разве в этом дело!
   Баба Шура всё повторяла:
 -Спасибо, Василий надоумил! Главное нашлося - пошутил, поиграл да коя-чаво  возвярнул, отдал. И ета уж радость!