Русская жатва 13

Василий ненадолго прервался, но продолжил:
- М-да. Ну да ладно. Итак, глагол и его стрела – это итог преломления имени и его тетивы. Невесть почему преломляемое небесное имя обращается в земной глагол. Это адекватно  тезису Гегеля о том, что «понятие – стершаяся метафора», а с ним сцепляется тезис Фрейда о том, что «симптом – это метафора, а желание – метонимия». Во-первых, что такое метафора? Непосредственный опыт обобщения. Опять же библейская сцена, в которой Адаму Богом поручено дать вещам имена. Вот Адам идёт и видит березу и дает ей имя «береза». И пока он видел первую в своём опыте березу, её имя было именем собственным. Но, как только он увидел вторую, а за ней и другие, имя собственное обратилось в нарицательное. Уникальное, единичное имя единственной на свете вещи стало формальным, обобщающим понятием для множества тождественных предметов. Метафора – это промежуточный и эстетический этап обобщения на пути от мистического имени к рациональному понятию. Это представление, и чем чаще оно используется, то есть, пребывает в человеческом употреблении, тем более оно стирается руками своих пользователей, подобно монете. И тем как бы тверже метафорическое представление становится, опять же в целях коммуникативного обмена, которая, как и экономическая коммуникация, не может без своей валюты. В коловращениях языкового обмена представление закаляется, как закаляется сталь, и однажды отвердевает в незыблемость стойкого понятия. Стирание метафоры в движении к понятию – это не только деградация, это еще и качественная кристаллизация. Конечно, старая стершаяся монета, что едва показывает свой номинал, весит легче, выглядит плохо, хуже новенького молоденького чекана. Но в отношении умозрительной волюты понятия всё наоборот – чем древнее понятие, чем раньше оно оказалось в употреблении, доказав свою жизнестойкость, тем оно закаленней, тверже, а значит, и ценнее. Поэтому мы и ищем первые имена и первые понятия, который произвел на свет божий человеческий язык. Например, Небо и Земля. Это одно. Но есть и другая сторона этой умозрительной монеты. Конечно, отвердевание чего-то полезно с точки зрения земной прагматики, но отвердение – это и утяжеление, а с ним и заземление по способу того же падения. Бремя небесного имени всегда остается легким. В отличие от бремени земного понятия, что с каждым  шагом становится всё тяжелей и тяжелей, всё больше пригибая своего носителя к земле. То есть, с точки зрения имени стирание метафоры в понятие – это все же деградация. Но радостно то, что на деле имя и Небо никогда не стираются, и, по слову Гераклита, «логос каждый раз новый».  Небо остается молодым. И в его свете вечно молодится Земля.
Агошкин замолчал и только сейчас увидел, что над ними нависает глубокая усеянная звездами ночь, и забеспокоился:
- Я всё говорю, говорю. Может, чаю заварить?
- Давай, попьем чай. Но ты говори – мне нравится. Это интересно, - с улыбкой произнесла Варя.
Вася улыбнулся в ответ:
- Спасибо. Порой так нужно выговориться, а не кому…   
Он прошёл на кухню, накидал в топку дров, затопил, наполнил колодезной водой большой алюминиевый чайник и поставил его чугунную плиту. Скоро вернулся к столу и продолжил:               
- Итак. Земной глагол преломляет небесное имя. Понятно, почему это происходит. В целях деления. Потому, что человека больше, чем один. Значит, надо делиться. Без деления нельзя. В этом делении всё дело. И, вообще, всякое земное делание – это и есть деление. А еще вся человеческая конфликтность возникает из несправедливого деления. Нам известен главный случай справедливого деления. Это событие Христа, преломляющего хлеба и разливающего вино на Тайной вечери с друзьями-апостолами, что каждый раз воспроизводится в церковном таинстве причастия. Условием наличной справедливости деления хлеба и вина между людьми как раз оказывается то, что реальным предметом деления мистически является Плоть и Кровь Бога. Личным вручением Себя Бог гарантирует и благую справедливость причащающего  распределения, а с ним единство, солидарность, соборность. Справедливость – еще один  смысл людской соборности. Напротив, несправедливость – причина социальной войны всех со всеми. Другими словами, справедливость имеет только мистическое измерение. Никакими рациональными установлениями, точными критериями, насильственными мерами, в полной мере её не достичь. Те горшки, что одними человеками обожжены, запросто другими разбиваются. Нет такого человеческого закона, который тот же человек не смог бы обойти. И из этого только одна злоба выходит. Не бывает человек добр под страхом смертной казни…
- Понимаю, когда человек добр – то по зову сердца, а не из-под палки.
- Верно. И есть только одна мера справедливости распределения – Христова. Конечно, есть и формальные условия, договоренности, законодательные границы, страхующие от гражданской войны. Но простое отсутствие войны – это же еще не всё. Надобно, чтоб любили, а не просто равнодушно не ненавидели. Кант говорит, что единственным условием справедливости является как раз полная независимость  самоценного критерия, исключенность априорной формы из апостериорной материи. В итоге таковой оказывается автономия «доброй воли». Поскольку её содержанием оказывается исключительная позиция Я-есть, то на деле речь идет о желании как о «внутренней» форме, освобожденной от всякого «внешнего» содержания. И по Канту только этим желанием Я обосновывает собой собственную послушность своему же законодательству. Казалось бы всё – проблема схлопнулась! – субъект и объект закона совпали. Конец долгим поискам решения проблемы! Но тут является Фрейд и говорит, что нет такого божественного абсолюта как Я-есть. А на его месте разверзается Оно. Там, где Кант созерцает слепящее сияние скалы, уходящей сквозь облака к небесам, Фрейд вглядывается во тьму зияния уходящего в недра земли тоннеля. И то Я, что по Канту «есть», по Фрейду лишь «должно стать». По Фрейду, Я – это греза, мечта о своей  целостности-полноте, за которой, как за горизонтом, мчится субъект. Но всем тем же способом, каким по Канту синтезируется Я – способом желания. И так же, как в феноменологии Гуссерля, для которого сознание – это «сознание о», в психоанализе желание неотделимо от объекта, от другого, желание – это всегда желание другого. И только другой гарантирует пусть не абсолютность Я, но целостность. Фрейд ближе к Христу, чем Кант. Но на один шаг – не больше. Условное христианство Фрейда – вынужденное. Оно идёт от его позитивизма. Фрейд отрешается от идеализма  умозрительной автономии кантовского субъекта на основе материальности эмпирического другого. Но всё же главной целью нормализации субъекта числит Я, раз ему надлежит стать там, где было Оно. И из этой пропорции, что симптом – метафора, желание – метонимия, можно вывести, что Я – это лишь метафорической симптом желания метонимического другого. И если у Канта, сначала свободное желание, потом коллективный закон, то у Фрейда – вначале внешний объективный закон, а потом внутреннее индивидуальное желание. Очевидно, что две эти позиции в противоречивости друг другу комплиментарны. Эта противоречивая комплиментарность сводится к раздвоенности Я-есть, в которой для Канта: если «Я», то «есть», а для Фрейда: если «есть», то «Я». То есть, общим знаменателем этих полярных онтологий является разорванность предпосылочного формального условия. И обе онтологии основываются на законе, разорванном в самом своём глагольном основании, закона, который одной своей стороной соблазняет, по слову апостола Павла «дает повод», к преступлению за свои пределы, а другой стороной карает за нарушение себя. Говорится «не прелюбодействуй», а слышится «прелюбодействуй». В итоге некто, слыша «не укради», немедленно лезет в карман другого. Кант и Фрейд единодушны в апологии безблагодатности человеческой природы. Кант говорит о «радикальном зле» человека, по Фрейду – всё человеческое поведение без остатка мотивируется далеким от добродетели желанием смерти отца и инцеста с матерью. То есть, оба они не жалуют главное Божье творение, а значит, и его мистическую инициативу, полагая необходимость внесения в него кардинальных изменений в виде опять же законодательных ограничений. «Слишком широк человек – будем сужать», говорят эти высоколобые законодатели. Отклонение благодатности объясняется, что стрела, рукотворно сместив тетиву, нарушила нерукотворную гармонию безвозвратно. Типа всё – физдец! Лук благодатного имени упразднился, и теперь дело только в том, чтобы выбрать «правильный» полюс законодательной стрелы. Или главное в ней – это хвост, метафорически сгущающийся к центральности Я, или наконечник, метонимически смещающийся к периферийности другого. Но в итоге умиротворяющей правды нет ни там, ни сям…
- Значит, мера разрыва совпадает с мерой самой стрелы. – Вывела Варя.
- Конечно. Крестообразная стрела смертоносного желания себя ли, другого ли – без разницы – определяет меру разрыва-нарушения круга благодатной любви. Беспокойство желания, поляризованного на Я и Ты,  в пределах созидаемого им же кона не устранимо. «Нет меры на земле». Его тайное напряжение утихает только в нерукотворных пределах любовного согласия как явного Мы. То же с земным глаголом, чей крест, отпуская небесное имя из своего преломления, смиряется, растворяясь в его круге. Земной крест воскресает небесным кругом. Первородная порочность креста закона в его двойной отрицательности, в которой и земная вертикаль пересекает и тем отрицает небесную горизонталь, но и горизонталь отрицает вертикаль. Вычитая себя из другого, они отрицают себя и полагают то третье, что, номинально объединяя их, реально воздвигает стену между ними. В сущности, речь идёт о двойной разнице от вычитания Земли из Неба и Неба из Земли. И прав Лакан, определяя желание как «разницу от вычитания» потребности земного тела из небесного запроса любви. Для желания как «третьего-с» нет ни Неба, ни Земли. Это человеческое автономное желание себя носится с собой, как с писаной торбой, не зная, куда себя приложить. Неся собой разрыв, единственное, чего не хочет желание – это преодоление самого логического разрыва, которым измеряется всё существо желания. Стрела желания несет разницу доминирования оценивающего родового признака над оцениваемым вещным видом, господства земной формы над небесным содержанием…
- Постой, Вася. – Мягко, но и требовательно перебила Варя и, потеребив свои живописные руки, продолжала:
– Вот ты всё говоришь, говоришь, но такое ощущение, что ходишь по одному и тому же давно опостылевшему кругу, кружишь в узкой арене, а чего-то главного не достигаешь. Ты говоришь, что автономия желания – это плохо, поскольку желание это доминирование. Но дело в том, что без доминирования невозможно. Мне только что придумалось, как приснилась не то чтобы теория, но так – некая картина. Элементов она содержит до смешного мало. Набор самых простых вещей – день да ночь, мужчину да женщину. И всё. Больше ничего. И игра тут простая. Мир раздвоен на день и ночь. Есть время дня и есть время ночи. В мужской день мужчина господствует над женщиной. В это время мужчина – отец, а женщина – его дочь. Днём они папочка и дочка. Но вот наступает ночь и ситуация решительно меняется. В женскую ночь – для неё и слово  женского рода придумано – женщина господствует над мужчиной. В ночное время женщина – мать, а мужчина – всего лишь её любимый сын. И мужской сыночек полностью подчиняется свое мамочке.
- Но получается, что имеет место разрыв между двумя видами доминирований. А значит: или – или, то есть, война. 
- Получается. Но этот разрыв вполне преодолевается в границах одной любовной  пары. Меж ними вполне реально равновесие этих, как ты говоришь, доминирований.         
В одно мгновение глаза у Васи от восторга расширились и он выкрикнул:
- Хосподи, как просто-то всё!
Он с невероятным восхищением посмотрел на Варю, и не в силах сопротивляться какой-то могучей страсти, ринулся к женщине и начал одарять её поцелуями и ласками.