Светлая память

Васька Полторашкин повесился в сарае в субботу рано утром. Собственно, умирать Васька не планировал, думал лишь напугать жену Антонину и участкового Жбанова. Но – получилось, как получилось…
В пятницу вечером Васька выпил слегка. Ну, как слегка – идти мог, хоть и падал часто, а материться внятно – нет. Но ведь пятница, конец рабочей недели, впереди два выходных, святое дело. Вся страна отмечает. То, что Васька лет пять уже нигде не работал, а лишь шабашил иногда, и выходных у него на неделе было ровно семь, дела не меняло. Традиции есть традиции, их чтить надо. Они связывают наш народ воедино, и ежели все на них плевать начнут – что получится? Ну,  вот и выпил Васька, поэтому  пришел домой за полночь с песнями и сильно уставший. С твердым намерением сразу лечь спать. Но, видно от усталости, то ли койки перепутал, то ли морок какой на него нашел – только завалился Васька в постель не к законной супруге Антонине, которой деваться было бы все равно некуда, а к тринадцатилетней дочери Ленке. И не то чтоб Васька возжаждал  педофилии или инцеста какого, нет, конечно. Он и слов то таких не знал. Да и вообще от баб, по причине слабого здоровья, подорванного общим несовершенством мира,  ему редко, что нужно было, кроме как сиськи помять и утром за опохмелкой отправить. Но сиськи помять – это настоящему мужику перед сном абсолютно необходимо, и потом, вдруг ему ночью плохо станет, а тут живой человек рядом. Так что ничего особо страшного в Васькиной ошибке не было, а только Ленка-дура начала истошно орать.
Как и любой нормальный человек на его месте, Васька со всей дури ударил кулаком в место, откуда исходил источника ора, дабы неприятный звук прекратился, перевернулся на другой бок и захрапел. Казалось бы, инцидент полностью исчерпан, зачем продолжать. Только Ленка перепрыгнула через спящего отца и заверещала еще громче. Потому как нос у нее слегка влево сместился, а под глазами мгновенно налились синевой два огромных фингала. На Ленкин визг прибежала из соседней комнаты Антонина, обычно тихая, научившаяся мужа уважать. Но тут, узнав что случилось, тоже верещать начала, дура, да еще и обзывать Василия словами, за которые на зоне заточку в бок обязательно бы засунули. Пришлось Ваське встать, превозмогая разбалансировку организма, бить обеих дур руками, ногами и запчастями от стула, который он специально для такого случая сломал, а потом запереть обоих в ванной, подперев дверь другим стулом, не сломанным.  Единственно верное решение, надо ведь как-то успокаивать нарушителей покоя граждан, мешающих дикими криками им спать по ночам. Покончив с воспитанием своего непутевого семейства, Полторашкин вновь завалился в постель.
Проснулся под утро уже и обнаружил, что Антонина и Ленка освободились как-то из-под ареста и сбежали из дома. Что было нехорошо, так как бежать, кроме как к участковому Жбанову в опорный пункт, им особо  некуда было. Васька подлечился малость духами «Жасмин», которые Антонине сам на 8 марта и подарил, и Ленкиным дезодорантом, а затем отправился в сарай ждать полицию.
Ни на сутки, ни в зону тем более Васька в данный момент попадать не хотел. На прошлой неделе собирая вместе с корешом Митяем грибы и ягоды на продажу в лесу близ Ыйска, обнаружили они заброшенное кладбище. А там чуть не половина памятников и оград то из меди, то из нержавейки! Чему одинаково рады в пункте приема цветных металлов. Так что в данный момент времени Васька был практически олигархом. А если сядет он, Митяй один все пропьет, хоть и друг называется. Поэтому свободы лишаться сейчас вообще не вариант.
На этот случай был у Васьки приготовлен один фокус. Антонина к Жбанову бегала частенько, на мужа жаловалась. Обычно покричав и поплакав в опорном пункте, заявление подавать отказывалась. Но несколько раз  писала, дура гребаная. Тогда Жбанов с нарядом приходил Ваську арестовывать. Если Полторашкин не ожидал представителей власти, то уезжал он на законные десять-пятнадцать суток. По освобождении учил Антонину жизни, после чего та месяца полтора-два морщилась от боли при любом неловком движении. Ну, а если Васька ментов ждал, то прятался в сарае, чуть приоткрыв дверь. Когда же представители правоохранительных органов показывались во дворе, Васька просовывал голову в заранее приготовленную петлю, выкрикивал несколько нетолерантных предположений о сексуальной ориентации сотрудников полиции и прыгал с низкой табуретки. Менты забегали в сарай, вытаскивали Ваську из петли и … уезжали восвояси. Ибо прекрасно знал участковый Жбанов (и Васька прекрасно знал, что тот прекрасно знает), что арестуй он Полторашкина, тот сразу потребует доктора, прокурора и будет вопить о доведении до самоубийства. Тогда бумаг кучу придется написать и ничем, кроме неприятностей для участкового история эта не кончится. Было уже такое, слава Богу, теперь все ученые, больше не попадется никто на эту удочку.  Тем более, что арестовывать Ваську вроде как и не за что – Антонина сразу в отказ пойдет. Так что – пусть гуляет себе до поры до времени. Точнее до той поры, когда пришибет он Антонину насмерть. Что такое рано или поздно произойдет, Жбанов не сомневался. А вот тогда можно будет оперативно раскрыть настоящее убийство и получить за это самое оперативное раскрытие массу приятных вещей вплоть до внеочередного звания. Поэтому накинутая удавка неизменно спасала Полторашкина как от уголовной, так и от   административной ответственности. Самодельная петля затягивалась медленно, в запасе у Васьки было несколько минут. Жбанов же успевал отреагировать секунд за сорок.
Логическим путем вычислив, что Антонина-сука вместе с дочерью-сукой побежали на него мусорам стучать, Васька схватил из шкафа Тонькино зимнее пальто, заложил его в соседнем доме бабке-самогонщице и, набрав бухла, отправился в сарай ждать ареста. Полторашкин уже изрядно поддал, когда услышал вдали истеричный голос Антонины.
– Хрен вам, падлы! Живым не дамся! – громко крикнул Василий в приоткрытую дверь, быстренько сунул голову в приготовленную петлю и спрыгнул с табуретки. Только вот привычный сценарий в этот раз не сработал.
Во-первых, супруга участкового не нашла, поэтому возвращались они с Ленкой вдвоем, что Васька и предположить не мог. Во-вторых, в спешке взбираясь на свой эшафот, Полторашкин зацепил ногой могильный крест из нержавеющей стали, позавчера притащенный с кладбища. Крест упал и заблокировал дверь. В-третьих, законная супруга, в отличии от представителей закона, понятия не имела что делать с серийными суицидальниками.
Антонина, конечно, кинулась к сараю и попробовала его открыть. Ваське веревка уже начала болезненно натирать шею, он про себя материл тупого участкового, который так долго возится. Дверь не поддавалась, Антонина крикнула дочери:
– Ленка, звони в милицию!
А сама побежала домой за инструментом. Васька начал задыхаться, попытался подсунуть пальцы под веревку, но тщетно. Антонина прибежала с топором и начала рубить дверь сарая, попутно ругаясь с дочерью – куда звонить в начале – по ноль-три или ноль-два. Васька раскачивался на удавке как на тарзанке, сучил ногами, хрипел и думал лишь о том, что как только вырвется из этой западни – сразу закатает в асфальт и Тоньку, и Ленку и Жбанова за ихнюю медлительность. Антонина поняла, что дверь рубить бессмысленно. Прикрыла ее, просунула в щель руку и стала отодвигать помехи. Васька напоследок обделался и умер. Супруга, наконец, зашла в сарай, увидела висящего Полторашкина с высунутым синим языком, стекающим по ногам калом, выпученными глазами и потеряла сознания от эстетического шока.

Известно, что в жизни не может быть все совсем плохо – непременно есть нечто хорошее, в виде компенсации. Рядом с черной полоской белая полоска, за тучами видно голубое небо с лучистым солнцем, в конце тоннеля мелькает свет, ну и так далее. К счастью, Антонина работала санитаркой в Ыйской городской больнице, поэтому похороны работодатель полностью взял на себя, вот так вот повезло. Васькино тело отвезли в морг, торжественное закапывание назначили на понедельник, главврач в виде дополнительной материальной помощи разрешил провести поминки в столовой инфекционного отделения и даже выделили для этой цели банку медицинского спирта.
В воскресенье Антонина сидела дома и искала в газете бесплатных объявлений зимнее пальто б.у. подешевле, когда пришел Васькин первый кореш Митяй.
– Че, Тонька, не сберегли мы Василия. Какого человека потеряли, эх… Вот такой был человечище, матерый. Глыба. А мы не уберегли…
Антонина шмыгнула носом и промокнула глаза газетным листом.
– Как же ты теперь без него? Пропадешь ведь одна… Я, конечно, как Васькин друг завсегда вам с Ленкой помогу, поддержу в трудную минуту. Чисто как Васькин друг… Прям вот щас готов поддержать и помочь, – Митяй многозначительно почесал гениталии. Антонина,  за долгие годы брака приученная к тому, что пяткой в ухо с разворота это обязательный элемент петтинга, испуганно-брезгливо скривилась. – Не? Ну, смотри. Если че я всегда рядом. Эх. Не уберегли Василия. Лучших людей теряем. Помянуть бы надо.
– Завтра похороны и поминки, – отозвалась Антонина. – Приходи, вот и помянем.
– Так то завтра. А сегодня че, не помянем? Только не по-людски это, не по-христиански. Не по-русски. Да, кстати. Мне Василий покойный денег должен. Семьсот пятьдесят рубчиков. Так что – вертай, как законная его наследница.
– Знать ничего не знаю, ваших дел. Ничего не дам. Завтра приходи, помянем Васеньку.
– Зря ты так, Антонина. Вот, ежели к примеру, ты кому денег была должна и померла, то Василий бы обязательно отдал. Такой уж он человек. Был… А ты значит другой человек. Ну, смотри, тебе жить.
Поняв, что предварительные поминки не состоятся, Митяй отправился горевать в другое место, горестно стеная об неубереженном друге и семистах пятидесяти рублях. Вообще-то кто кому должен был – вопрос спорный. Спор этот тянулся уже несколько лет, Полторашкин с Митяем часто ругались и даже дрались из-за этих денег, но к консенсусу так и не пришли. Годы назад удачно подломили друзья колхозный склад в окрестностях Ыйска и вывезли несколько мешков комбикорма к Митяю в сарай. Потихоньку продавали краденое частным владельцам всяческих гусей-курей-поросят и пили себе в удовольствие. И вот пошел как-то Васька целый мешок продавать и попался на глаза сотрудникам внутренних дел. Которые сразу принялись орать, что им, мол, все известно, что кормикорм он где-то украл, а сторожа прибил, что давай колись, падла, иначе в пресс-хату засунем. Ну, внешность такая у Василия была, что любая вещь в его руках казалась краденной. Полторашкин струхнул не на шутку и сообщил, что комбикорм ему дал для продажи друг Митяй, а он делов не знает. Стражи порядка задержали от скуки и Митяя, и принялись на него орать, что им, мол, все известно, и про убитого сторожа, и про экстремизм, и про оскорбление чувств верующих, ибо подельник сдал его с порохами. Митяй струхнул не на шутку и написал заявление, что на кражу его подбил Васька путем угроз и шантажа, и вообще он не знал, что это кража, а думал, что склад не колхозный, а Полторашкинский, которому он как другу и помогал в другое место мешки перенести, потому как с детства приучен людям помогать. Короче, посадили их обоих, по году общего режима дали. Молчали бы оба – отпустили бы их на все четыре стороны, так как никаких доказательств у ментов не было, а лишь предположения и дурное настроение. Взял бы кто один вину на себя – схлопотал бы полгода условно, ввиду незначительности дела и неинтересности его широкой общественности. Но Василий с Митяем с таким энтузиазмом валили вину друг на друга, что выстроили «хищение группой лиц по предварительному сговору» с полной доказательной базой, вследствие чего и уехали для Родины лес валить. А остатки похищенного правоохранители конфисковали и высыпали в кювет ввиду ненадобности и отсутствия свободного места на складе вещдоков. Вот из-за конфискованных мешков друзья периодически и ссорились годы подряд, ибо считали виновным в произошедшем друг друга и пытались получить компенсацию за утерянный комбикорм по текущему курсу.

В понедельник с утра зарядил мелкий противный дождь. Поэтому на кладбище поехали только Антонина с Ленкой, мужики с работы, которые гроб несли и соседка Елизавета Сергеевна.  Антонина была в черном платке, Ленка с черными синяками под глазами, Елизавета Сергеевна в темно-синей шляпке с  плюшевой астрой. Ленка старалась не плакать, потому что сморкаться свежеисправленым в больнице носом было больно. Антонина начинала то  рыдать, то обдумывать не удастся ли получить где какую пенсию за потерю кормильца. Елизавета Сергеевна тихо всхлипывала, промокая глаза батистовым платком. Когда могильщики стали споро закапывать Полторашкина, соседка обняла Антонину и запричитала:
– Васенька, Васенька! Такой молодой! На кого ж ты нас оставил! Ты поплачь Тонечка, видишь – с нами вместе небо скорбит. Это когда дождь – значит, небеса плачут о покойничке, верная примета. Он за нас там, в раю, словечко замолвит.
Елизавета Сергеевна постоянно жаловалась участковому на ночной шум в Полторашкинском семействе. А также обвиняла Ваську в краже велосипеда, который она купила, чтоб на дачу ездить. Доказать не смогла, поэтому Жбанов разбираться не стал,  но кроме Васьки украсть некому было. Елизавета Сергеевна грозилась подсыпать Ваське в водку толченого стекла, чтоб он издох ирод. В ответ Васька, заботясь о здоровье,  стал всегда смотреть на просвет спиртное – вдруг там стекло и периодически мазать соседскую дверь всяким дерьмом, как в переносном, так и не в переносном смысле.
С кладбища поехали поминать. В ожидании скорбной тризны у дверей столовой инфекционного отделения уже толпился, тихонько матерясь, народ. Пришел Митяй, с ним еще три незнакомых мужика, несколько соседок, которым и делать было нечего, и деньги на обед тратить не хотелось, а также  участковый Жбанов, решивший лично проститься и с вечным источником проблем, и с надеждой на внеочередное звание.
Похлебали щей, которых недодали инфекционным больным, выпили по первой разведенного спирта. В обязательном порядке, иначе память усопшего оскорбишь и вообще грех страшный, съели по столовой ложке осклизлого риса с изюмом, выпили по второй разведенного спирта. Наконец, как водится стали всякие слова про покойного говорить.
– Васенька… Как я теперь без него, – вытирая слезы, начала Антонина. – Хороший муж был, всегда об нас с Ленкой думал. Заранее все предусматривал, заботился. Даже памятник себе заранее купил, в сарайке стоит, как предчувствовал.
Антонина завыла в голос, дочь Ленка подхватила, морщась от боли из-за сломанного носа:
– Паааапка… Сказки мне в детстве рассказывал. Спать укладывал. Всегда…Как же мы теперь без тебя будем. Точно, чувствовал что-то, крест себе приготовил!
Митяй, считавший половину хранившейся в Полторашкинском сарае нержавейки своей, уже по новым делам, без учета старой истории с комбикормом, сначала очень сильно напрягся. Но, потом сообразив, что с кладбища до пункта приема цветных металлов даже ближе, чем от Васькиного сарая, и что при таком раскладе ему вообще все достанется, а не половина, успокоился и разулыбался. Один из его спутников поднялся со стакан в руке и, дождавшись всеобщего внимания, произнес траурную речь:
– Володька… Мы же с ним, бляха-муха, лучшие друзья были. Считай даже братья. И вот теперь, бляха-муха,  нет больше братишки моего. Ушел от нас Володька.
– Василий, – поправил Митяй.
– Да какая в жопу разница! – отозвался мужик, выпил стакан и горько заплакал.
Выпили по третий. Участковый мысленно подсчитав сколько раз Васька за последние три года попадал на сутки и сколько раз с помощью фиктивного самоубийства избегал ареста, произнес речь:
– Ушел из жизни Василий Полторашкин, человек нелегкой судьбы. Много испытаний выпало на его долю, редко кто смог бы такое выдержать. Из-за трудного детства Василий имел когда-то неприятности с законом, но в последнее время твердо встал на путь исправления, показывая всем нам пример, как человек может изменить свою судьбу. Спи спокойно, дорогой товарищ. 
Затем говорить стали все сразу, вспоминая усопшего.
– Мы же с ним почти пятнадцать лет прожили душа в душу, как две половинки. На кого ж ты меня, Васенька, оставил? Как же я без тебя-то буду?
– Вот такой мужик, в натуре. Вот, веришь – нет, предложи мне кто, давай типа ты умрешь, а Васька жить будет, ни минуты бы не сомневался, в натуре, сразу бы согласился. Лучше б я на его месте был, а Васька пожил еще.
– Ленка, а папка то тебя как любил, только о тебе и думал, заботился. Ты не бойся, я теперь как лучший друг заместо отца тебе буду. Чем помочь, чему научить по-отцовски – только скажи. Я завсегда рядом. Дай поцелую, доченька!
– Отстаньте дядя Дима и руки уберите.
– Эх, Володька, бляха-муха, братишка! Как нам без тебя теперь, бляха-муха.
– Да, раньше сидел, но в России лучшие и самые известные люди всегда сидели. Достоевский, Герцен, Ленин, Чикатилло, декабристы опять же все, вместе со своими бабами. Но потом осознали и твердо встали на путь исправления. Это я вам как сотрудник полиции заявляю.
– Из-за острова на стрежень, на простор речной волны… Эх Володька, бляха-муха! Владимирский централ, ветер северный…
Наконец, банка со спиртом опустела, и вспоминать дальше Полторашкина стало бессмысленно. Участники застолья быстренько разошлись кто куда, в столовой остались лишь бабки-соседки.
Полякова, у которой восемь кошек, сноровисто запихивая пирожки в сумку, обратилась к Фаине Михайловне, из тридцать шестой квартиры, собиравшей с тарелок жареную капусту  в специально принесенную из дома трехлитровую банку:
– Вот сразу видать, достойный человек ушел. Все его только добром поминаю, слова дурного никто не сказал. Хорошую жизнь прожил, добрую память оставил. О нас, интересно, кто-нибудь хорошее что скажет, а? Вот как о нем… Ты ручонки-то свои к колбасе не протягивай, не одна. Капусту берешь, тебе никто слова не говорит, а колбасу честно поделить надо про меж людей. Да… Вот такие, которые всю колбасу захапать норовят, целый век жить будут. А хороший человек Василий на небеса отправился. Светлая память.