Николай Клюев. Я - королевич Еруслан!..

Нет на Руси второго такого поэта (из великих, конечно), коего оценивали бы столь же противоречиво, как Николая Алексеевича Клюева (1884-1937). Он и «светлый ангел» — он и «демон-искуситель», он и «истинно православный стихотворец» — он и «сектант, колдун, язычник»… Первый друг его, Сергей Есенин, всю жизнь славил своего учителя, а под конец написал такую дразнилку: «…И Клюев — ладожский дьячок, его стихи — как телогрейка, но я их вслух вчера прочёл, и в клетке сдохла канарейка». Между тем и в пору Есенина, и сейчас есть на Руси серьёзные знатоки поэзии, которые стихи Клюева ставят выше есенинских, да и блоковских тоже. Сам Александр Блок одно время искренне считал, что Клюев больше его — куда больше! — и молился на Клюева (в полном смысле слова: называл его «новым Христом»); потом, впрочем, одумался.

Когда о человеке отзываются столь разноречиво, не стоит примыкать ни к одной из крайностей, но не надо и золотую середину искать: Клюев не здесь и не там, Клюев совсем в другой стороне — где его не ищут.

Клюев родился в наших землях — на Русском Севере, в Олонецкой губернии, у Онежского озера. Родители у него были, так сказать, разноплановыми: отец торговал вином в казённой лавке, а мать была плакальщицей на похоронах («плачеёй», как говорили в Олонце), знатоком старинных духовных книг, помнящей наизусть целые трактаты староверов. Притом когда мать узнала, что Николай занялся поэзией, она была так убита горем, что чуть не прокляла сына. Как жил Клюев — про это никто не знает. Сам он не раз писал автобиографии, но нынешние исследователи выяснили: все они вымышлены от начала до конца. Клюев выдумывал себе невероятную судьбу, чудесные приключения, неземную любовь… Увы, это говорит о том, что на самом деле жизнь его была довольно скучна. Впрочем, доподлинно известно, что в 1905 году Клюев неоднократно сидел в тюрьме за революционную пропаганду. Молод был ещё, а в 1905-м только ленивый не приветствовал революцию. Потом приехал в Питер, представился Блоку, ошеломил его до обморока своей блистательной поэзией — и моментально занял своё место на заоблачно высоком русском Парнасе. Потом и сам составил протекцию молодому Есенину, вывел его в люди…

И что бы про него ни говорили, а Клюев всей душой любил Православие. 90% его метафор имеют церковные корни. Лесные сумерки он сравнивает с монахом, мшистые пни в чаще — с иноками; смородина у его заслушалась псалмом, который читают ей травы; псалмы поёт и зимний лес под ветром; деревенская печь вздыхает, как старица-монахиня; ели в лесу стоят, как пресвитеры… Вся русская деревня для него — единый храм, а за деревней:

Там, минуючи зарю,
В ширь безвестных плоскогорий
Одолеть судьбу-змею
Скачет пламенный Егорий…

…Много я читал о Николае Алексеевиче Клюеве, но лучшее из прочитанного сказано — кем бы вы думали? — Львом Давыдовичем Троцким! Да, товарищ Троцкий умел зорко разглядеть врагов своей революции, своей власти, видел их насквозь… Он так писал: «Если отнять у Клюева его крестьянство, то его душа не то что окажется неприкаянной, а от неё вообще ничего не останется. Клюев не мужиковствующий, не народник, он мужик (почти). Его духовный облик подлинно крестьянский, притом севернокрестьянский. Клюев по-крестьянски индивидуалистичен: он сам себе хозяин, он сам себе и поэт. Земля под ногами и солнце над головою. У крепкого хозяина запас хлеба в закроме, удойные коровы в хлеву, резные коньки на гребне кровли — хозяйское самосознание плотно и уверенно. Он любит похвалиться хозяйством, избытком и хозяйственной своей сметкой — так и Клюев талантом своим и поэтической ухваткой… Простая скоблёная дуга у хозяина бывает только от бедности или скаредности. У хорошего хозяина дуга с резьбою, расписная, в несколько красок. Клюев хороший стихотворный хозяин, наделённый избытком: у него везде резьба, киноварь, синель, позолота, коньки и более того: парча, атлас, серебро и всякие драгоценные камни. И всё это блестит и играет на солнце, а если поразмыслить, то и солнце его же, клюевское… Клюев не Кольцов: сто лет прошло недаром. Кольцов простоват, покорен, скромен. Клюев много сложней, требовательней, затейливей, и новую стихотворную технику он вывез из города, как сосед вывез оттуда граммофон, но опять же поэтическую технику Клюев привлекает только для того, чтобы украсить крестьянский сруб своей поэзии. У него много пестроты, иногда яркой и выразительной, иногда причудливой, иногда дешёвой, мишурной — всё это на устойчивой крестьянской закладке». Это, если вы не поняли, товарищ Троцкий не хвалит, а ругает Клюева: то, что для нас звучит похвалой, в его устах — самая злая брань.

Клюев для Троцкого — и для всех маленьких троцких — был и остаётся врагом номер один. Вот почему в начале 30-х он — уже больной, почти не пишущий, — был сослан в Томск, а в 1937-м его, уже парализованного, стащили за город и расстреляли на опушке леса…

Современная русская поэтесса Татьяна Смертина так пишет о Клюеве: «Вы ещё не испили из вещего, чистейшего ковша, по ободку которого таинственные знаки заклинаний? Привыкшим к газетно-водопроводной, — от такой (живой!) поэзии может слегка и голова закружиться. Высокая, до сих пор не разгаданная поэзия Николая Клюева, с его глубинным, чисто русским языком, который так богат, что компьютеры немеют с их памятью… А мой ноутбук швыряется красными зигзагами вдоль клюевских строк».

КАК ЩЕГЛЯТА, ЛЕТЯТ СЕРАФИМЫ…
БЕСЕДА С УЧЁНЫМ

Не так-то просто сразу вникнуть в особый, неповторимый клюевский язык, понять его образы, почувствовать его мощь… И вот, чтобы чуть приблизиться к пониманию клюевской поэзии, мы встретились с доктором филологических наук, доцентом Вологодского педагогического института Людмилой Григорьевной ЯЦКЕВИЧ, автором нескольких словарей поэтического языка Николя Алексеевича Клюева.

— Многие говорят, что не могут читать Клюева, потому что у него слишком сложный, даже нарочитый язык…

— Да, такое мнение есть. Мы иногда даём студентам темы для курсовых и дипломов по стихам Клюева, — так они вначале просто ничего не понимают!.. Это русские стихи для них — точно на  иностранном языке написаны. Но я считаю, что поэзия Клюева именно русская, исконно, глубинно русская, вся растущая  из православной, старообрядческой традиции. Он ведь был из семьи старообрядцев, его мать знала наизусть тысячи текстов — и народных, и церковных, и даже апокрифических. Это особый пласт русской культуры, который в XVIII-XIX веках был просто отделён от читателя и ушёл в староверческие сообщества, в скиты, в глухие северные деревни… А в результате, как сказал Иван Ильин, русская культура утратила священное начало. Ведь существует целая литература, неведомая нам — старообрядческая. В её традициях и творил Клюев. Его стих приближен к старинному духовному стиху, — не просто русскому, а собственно русскому, растущему из самого сердца русской древности. А нашему современному сознанию кажется, что клюевский язык — нарочитый. Да это и есть русский язык, — он прошёл выделку столетий, он обработан определённым образом, с определённой целью. Это мы живём вне русской традиции, а не Клюев, потому его язык и кажется нам иностранным.

— Объясните, зачем нужно составлять словари поэтического языка? Что это даёт простому читателю: пересчитывание сколько раз то или иное слово употребляется в стихах поэта, какие смыслы оно несёт, в каком контексте употребляется?..

— Словарь поэта может рассказать удивительные вещи. Только так и можно в полной мере понять, что хотел поэт сказать нам, какую мысль пытался донести. Это ко всем поэтам относится, а к Николаю Клюеву — в особенности, ведь для него каждое слово имеет целый букет смыслов, оттенков смысла, параллелей, скрытых значений… Вот, к примеру возьмём церковно-славянское слово «лик». Для нас его значение просто: лицо. А для Клюева? Вот смотрите:

И верен я зыбке, плакучей родимой,
Могилушке маминой, лику гумна;
Зато, как щеглята, летят серафимы
К кормушке моей, где любовь и весна.

Он хочет «помолиться лику ив, послушать пташек-клирошанок…». И сквозь человеческий лик в его стихах проступают лики природы:

Я помню лик… О Боже, Боже!
С апрельскою березкой схожий
или с полосынькой льняной…

Всё одухотворено, вся природа смотрит человеческим ликом, — есть песенный лик, есть звериный лик… И все эти лики не просто одухотворены — они у Клюева святы:

Я молился бы лику заката,
тёмной роще, туману, ручьям,
но тяжёлая дверь каземата
не пускает к родимым полям.

То есть, не только человеческий, но и Божий лик проступает в русской природе, а потому перед ней можно молиться, как перед иконой, — так видел поэт.

А если взять другое слово, к примеру, «сердце»? С чем сравнивает Клюев сердце человеческое? С розой, с садом, с деревом, с виноградом, с подсолнечником, — даже с арбузом:

В персидско-тундровом зное
дозревает сердце-арбуз.

Или с зерном:

И не чую больше тела я,
сердце — всхожее зерно.
Прилетайте, птицы белые,
клюйте ярое пшено.

И ещё: голубь, сокол, кречет, малиновка, орёл, птица-сирин, — и всё это образы человеческого сердца у Клюева. Понимаете, какое богатство смыслов, какое собрание красоты заключалось для него в понятии «сердце»?

И масса других слов: череп, и ресницы, и скелет, и уста, и щека, и око, — всё это наполняется и божественным, и природным смыслом, всё становится тайными символами или зримыми образами… Вот обыкновенная для русского Севера птица — гагара, а для Клюева она — образ человеческой души; он часто поминает гагару именно в таком смысле. Он хочет припасть «к ногам берёзы седовласой», — и берёза становится не просто человекоподобной, но и неким зримым воплощением святости, которому можно поклониться… И люди, и природа в его стихах неразрывно слиты друг с другом и пропитаны небесным, Божественным светом. Серафимы — как щеглята, и гагара — как человеческая душа: всё сплелось, и земное, и небесное, всё исполнено единого Духа. Вот, что можно увидеть, составляя словарь поэтической речи Николая Клюева.

— Вы столько работаете с поэзией Клюева… А каким он видится вам как человек? Каким он, по-вашему, был в жизни?

— Вологодским мужиком. Хоть он и не из Вологды — из Вытегры,  но всё равно близкие места, северные. Я ведь вологодскую деревню знаю, немножко знакома с психологией нашего северного крестьянина: дедушка-бабушка мои здесь родились, и родственники все… Я считаю, что наши крестьяне очень настороженно относились к дворянской культуре, — той самой, которой мы восхищаемся. Клюев — один из выдающихся крестьянских поэтов. Он не стилизатор «под фольклор», а поэт мирового масштаба, который резко противопоставил крестьянскую поэзию дворянской поэзии. Хотя Пушкина он очень любил, и писал:

Мои стихи, как мох на кочке,
пригреты пушкинским стихом.

И всё-таки, его поэзия — это другое русло русской культуры. Конечно, актёрство в нём было, но это актёрство — защита от столичной интеллигенции. Он себя как щитом закрывал простонародной одеждой, северным говорком и т.д. — а сам был глубоко образованным человеком, который познал, впитал подлинную русскую культуру. Он человек интеллигентный — не столичный интеллигент, оторванный от народа, а истинно русский образованный человек. Он возродил древнерусскую культуру — и в этом его величайшая заслуга: оживил то, что считалось давно умершим. Как бы ни называли XIX век золотым веком русской культуры, но ведь именно в XIX веке мы особенно далеко отошли от русских достижений прежних веков. Жаль, что продолжателей у Клюева почти не было, но всё равно многие нынешние поэты считают, что без него современная поэзия звучала бы не по-русски.

— С чего для вас начинался Клюев? С какого-то стихотворения? Или с образа?

— Немножко иначе — со стихов моего дяди Владимира Калачова. Он погиб в 1943 году совсем юношей, — был талантливым поэтом, получил признание многих знаменитых тогдашних стихотворцев… Но не успел развиться: погиб в боях под Ленинградом. После него в доме осталась поэтическая библиотечка, которую он собирал всю жизнь. Там не было стихов Клюева, но в одной из книг хранился его портрет, — я нашла его, когда перебирала дядины книги. Чем-то этот портрет меня поразил… А потом я нашла у дяди стихи, посвящённые Клюеву. И знаете, что невероятно: Владимир Калачов написал их за несколько дней до гибели Николая Алексеевича: каким-то образом он почувствовал, что на любимого поэта надвигается беда…

Вот так Клюев стал для меня почти родственником, ещё прежде, чем я прочла его первое стихотворение… А вот ещё: у моей бабушки был муж — тоже поэт, крестьянский самородок. Во время коллективизации он написал поэму о страданиях крестьян — совеем как Клюев свою «Погорельщину». Николай Алексеевич шутил невесело, что он на «Погорельщине»-то и погорел. Вот и мой родственник тоже: читал свою поэму знакомым, — на него донесли, и его, старика уже, совсем как и Клюева, арестовали. Сохранилось письмо, которое он писал моей бабушке: умираем с голоду, пришлите хоть что-нибудь поесть… Они в лагере даже не знали, что война началась. Мне потому и близок Клюев, что его судьба так пересекается с судьбой моих родных.

— Какое ваше любимое клюевское стихотворение?

¬— Звук ангелу собрат, бесплотному лучу,
И недруг топору, потемкам и сычу…
…Потемки с топором и правнук ночи, сыч,
В обители лесов подымут хищный клич,
Древесной крови дух дойдет до Божьих звёзд,
И сирины в раю слетят с алмазных гнезд;
Но крик железа глух и тяжек, как валун,
Ему не свить гнезда в блаженной роще струн.
Над зыбкой, при свече, старуха запоет:
Дитя, как злак росу, впивает певчий мед,
Но древний рыбарь-сон, чтоб лову не скудеть,
В затоне тишины созвучьям ставит сеть…