Крах. Часть2. Глава10

                10
Разрываюсь между желанием поговорить и непониманием того, как можно выразить нечто, для чего не существует слов. Слова, конечно, есть, чтобы отыскать их, надо пролистать толстенный словарь русского языка, оттуда выбрать слова, распутывающие бесформенный клубок впечатлений.
Может быть, и на вопрос, что такое судьба, верю ли я в неё или не верю, отыщется ответ. Ввязываться, между тем, в диспут нет никакого желания. Помнить нужно то, что станет понятным позже.
Никогда не знаешь, куда кривая вывезет. Лучше не думать вообще.
Не думать, не выходит. Жил себе спокойно, даже припеваючи, и плевать на всех.
Вот и нечего винить окружающих в своих бедах.
Женщины, в отличие от нас, мужиков, кое в чём умеют разбираться. Проницательностью рентгеновских лучей каждая владеет. Это касается и своего мужика, и кого бы то ни было.
Можно позавидовать тому человеку, за которым не тянется шлейф – ни  хороших поступков, ни плохих. Такому свойственно возводить свою наивность в ранг истины. Категорическое знание у него. Поэтому, любое знакомство, любое начинание – всё как бы с чистого листа, от него зависит, как человек себя поведёт, что выберет. И если придётся расплачиваться, то за свои грехи, а не за чужие.
Наверное, самое большое открытие, это понять, что раньше никто во мне не нуждался, а этой женщине, что сидит напротив в наступившей неловкой тишине, я ей нужен. По-настоящему нужен.
Шанс выпал. Разве, в конце концов, многим выпадает подобный шанс?
Выпавший шанс заставляет, человек начинает понимать, что не обязательно все свои назначения по жизни надо выполнить. Когда торопишься жить, многое «на потом» оставляется. Надо поспешать не торопясь.
Своё время упускать нельзя. Придёт такое время, и одолеют сомнения, всё усложнится. Замучают сравнения, и не заметишь, как всё оговорками будет обставлено. И хочется, и колется. Да, я склонен запоминать только то, что станет понятным позже. Это не самоуверенность. Самоуверенны те, кто чувствует себя хозяином жизни.
Настороженность внутри сидит, как будто живу и оглядываюсь: не подложил бы кто свинью. Умом понимаю, что надо избавиться от этого ощущения ненадёжности, нехорошо подозревать без причины. Не дай бог, если женщина заявит, что я её самый лучший друг. Убьёт она меня такими словами.
В детстве мир воспринимается без оттенков: чёрное – чёрное, белое – белое. Наперёд ребёнок не заглядывает, но и нет у него – абы день прожить.
Ребёнок не гультяй, но и не хозяин пока. У него нет, как бы это сказать, пиков сверхэмоций, всё у ребёнка притишино, даже смерть близких в трагедию не выливается. И потом, ребёнок спокойно в любую среду вливается. Будь то школа, или детский сад, или группы соседских мальчишек.
Счастлив я был в детстве? В детстве, что бы там ни было, по-моему, все счастливы. Счастье в том, что каждый растёт, всё время чего-то ждёт. Вечером утра ждёшь, утром – солнечного дня, на речку бежишь, мяч погонять. Это у взрослых горе было, а ребёнок не понимает горе.
Раньше, бывало, только проснусь, уже радуюсь. Просто так, без всякой причины, просто потому, что светит солнышко, что я существую. А теперь я думаю: что день грядущий мне готовит, работа, работа, скорей бы время прошло. И у каждого теперь своя беда. Не горе, а беда у каждого
И вот ведь что, вот в чём заключается моё открытие, что никто никого не ждёт, что каждый своей бедой норовит нагрузить каждого, что не твой человек за тем или иным углом, что каждый ищет своё или свою женщину.
Счастье может дать только своя женщина. Есть, есть у каждого что-то другое. Но ведь, можно вываляться в грязи, испытать много дурного и не стать грязным.
Наверное, я в течение нескольких лет обходил стороной тех, кто мне был нужен. Словно их и не было. Словно выделил себя в касту неприкасаемых или прокажённых, любое прикосновение ко мне несло угрозу. Но ведь я по своей натуре привязчивый человек. Допустим, встречаю утром, идя на работу кого-то, норовлю потом приладиться к его времени, чтобы чувствовать общность. Если меня попросят, готов разбиться в лепёшку, но сделать.
Наверное, это научение, подобное научению дрессированного медведя. Только привязанность моя бывает недолгой, что-то начинает бросаться в глаза, выпячиваются несуразности, что-то перетирается, что-то подгнивает.
Холодные глаза у жизни. Зачастую, они холодны как лёд. И рот холоден, и кровь холодна. И, оцепенев, жизнь может час за часом, день за днём, следить за происходящим.
Молчу в раздумье. Сомнения поднимаются. Ушло то время, когда меня легко было повернуть, куда хочешь. Был жеребёнком, слушался узды, а теперь…Теперь влачу за собой цепь. Каждый день, каждое событие прибавляет к этой цепи новое звено. Всё слышнее лязг, всё длиннее цепь. 
Вокруг мельтешит столько разного, что  времени, разобраться во всём, нет. Для этого нужно быть терпеливым, доброжелательным, отчасти угодничеством преисполниться, не забывать об авторитете. Ладить с людьми – тоже положительное качество. Всё предвидеть, всё учитывать – это хорошо.
Нет, я не похож на человека, который по любому пустяку обижается. Елизавета Михайловна смотрит на меня с неподдельным интересом. Она всё понимает. Какое-то подозрение мелькнуло, но это так, ни о чём оно. К терпению взывает устремлённый на меня взгляд.
Хорошо было первому потомку от обезьяны. Всего вволю, тепло, зверья в Африке – выбирай, не хочу! На каждое «да» ему не требовалось дополнение «при условии». Никаких одежд, отказа – ни в чём. И никого он не мучил подозрениями, не угнетал бесцельными ссорами, и сострадать он только учился.
Почему о потомке так думается, а не о женской особи? Так потому, что потом матриархат стал. На мужскую особь обязанностей навалили. Хорошо, что от первого потомка сохранилась тяга быть первым.
Но ведь тот первый потомок заложил в память и мотивы ухода, и умение переживать разлуку, и многое множество разных ограничений.
Как ни тщусь уйти от ответа, как ни норовлю слукавить, обмануть или утешить самого себя, ответ был и будет: жду лучшего. Жду независимо от того, было хорошее в прошлом или будет рай в будущем. В подобных делах ничего нельзя ни доказать, ни опровергнуть, ни исправить. Уличения, ложь, которой защищаются от ещё большей лжи, это всего лишь способ перетерпеть и приспособиться.
Несколько секунд собираюсь с мыслями. Если быть точным, мысли сами собираются во мне.
Снова подумалось, вот если бы судьба каким-то образом могла сдавать назад, переиначивать жизнь: раз, и рядом с тобой другой человек, и ты в кипении других страстей. Думается, что всё одно сравнивал бы с когда-то обретённым эталоном. Кто ни будь, успокоить не может. Тело может подойти, а неизъяснимое тяготение так и останется. Фокус, что ли, поменять надо?
Любящая женщина делает всё, что может сделать женщина для мужчины. Она поит, кормит, развлекает, утешает,  ты трахаешься с ней. Ты с ней познаёшь своё истинное «я», познаёшь в сравнении, а сравнение единственный способ понять свои истинные нужды. Время от времени вопрос возникает, почему та женщина выбрала меня?
Дьявольски трудно на него ответить. Гордость в муках моя корчится от этого вопроса. Кривоватая улыбка на лице угнездилась, хорошо, что она не перешла в короткий смешок.
Лицо Елизаветы Михайловны не участвует в фокусировке, живёт как будто собственной жизнью. Глаза её, будто глаза змеи, гипнотизируют. Какое слово хотел сказать? Не помню. Бредовые вещи меня волнуют. Так и надо – быть до боли взволнованным, задетым за живое, иначе не брошусь с головой в омут.
Состояние - будто мне отвесили подзатыльник, выбили нужное слово, и вместо него осталось пустое место. Так и живу в образе вопрошающего человека. Спрашиваю у неба, у земли, у людей: как жить? И не нахожу ответа. Небо и земля немы, а люди, каждый занят собой.
Неужели всё это пришло в голову за какую-то секунду? Так какой длительности час у такой секунды? В год?
Невероятная тишина наступила. Слышен лишь мерный ход маятника. Часы жизни идут безостановочно. Этот звук единственный, он укрыт от многих ушей.
Но какой-то голос, то ли звучавший во мне самом, то ли разлитый вокруг нас, этот голос неразборчиво шептал.
Голос то утихал, то наполнялся силой, снова шёпот слышался, голос раздваивался: я говорил, говорили за меня. Голос звал, голос предлагал повторить когда-то пройденное. Надо было отвечать что-то.
Снова это желание поговорить, разрываюсь между желанием поговорить и непониманием того, как можно выразить себя словами, нет подходящих слов. Просто нет.
Прислушиваюсь к себе, где-то далеко внутри сохраняется понимание, что самое важное, какое бы оно ни было, разменивать на мелочи нельзя. Удачу нужно ждать.  Решение не может быть однозначным.
«Удача!» Именно это слово не должно забываться. Удача всегда пригодится.
Качаю головой и чувствую, как глаза наливаются влагой.
Немыслимо спешу, давление поднялось, мужская сила приведена в готовность. Блаженство пустоты и пустота блаженства овладели мной. Может, умиротворённость? Это не я существовал мгновение назад. Там меня не было.
Гадал, какой Елизавета Михайловна окажется женщиной – пылкой, как порох, сгорающей страстью мгновенно и дотла и так же быстро возгорающейся заново, или требовательной, жаждущей поцелуев, необычных слов, искусной в проявлении чувств, или же совсем неожиданной и постоянно новой, какой ещё не знал?
А разве в этом дело? Я о ней вообще ничего не знаю Мне, обиженному жизнью, предстояло быть переполненным благодарностью, и щедро излить себя. К терпению взывает устремлённый на меня взгляд.
Почему же именно сейчас взбрело на ум слово «уход»? Прежде чем расстаться, надо довести до ума встречу. Довести до тех счастливых минут, которые после ухода будут помниться. Что именно требуется? Требуется безумие. Какое? Где его искать?
Каким пришёл, таким и уйди. Что за дурацкое ощущение? Будто всё это было, будто всё - повтор.
Разве я похож на человека, который обижен? Секунду-другую нахожусь в подвешенном состоянии. Уши, чувствую, загорелись. Всё-то я предвидеть хочу, всё-то учесть готов. Разум мне это диктует, хорошо не желудок.
Какая-то непроявившаяся мысль стёрла все сомнения, страхи и заботы. Уход, предначертания судьбы, линии жизни…Посмотрел на ладонь. Линий на ней много, и все они кривые. Да не может быть линия жизни прямой. Не может. Прямая линия – она безжизненная.
Это когда не суёшь нос, куда не следует, куда опасно совать, когда живёшь сам по себе, не доверяя людям, не забывая об их коварстве и подлости, наверное, тогда любую линию жизни спрямить можно.
А будет тогда жизнь – жизнью? Нет ничего худого в том, что думаю об этом. Что должно случиться, оно произойдёт. Хочу я этого или не хочу.
Слова потяжелели. Слова падают на ноги. Слова смотрят на меня. Я чувствую их взгляд. Он пока добрый.
Ржавеет время. Стоит мёртвая тишина. Кольнуло что-то с левой стороны, как будто в грудь вошла тупая длинная игла. Какая-то набухшая горечь стояла во рту.
По правде говоря, я чувствую себя жалким придурком. И это правда.
Расклад жизни зависит от места, продиктован местом, в котором живёшь. Наверное, и время в раскладе участвует, и случай людей подставляет. И ни от чего спрятаться нельзя: твоё, оно тебя всюду достанет.
Вроде как обморочное кружение в голове. Голова вот-вот начнёт вращаться вокруг оси, проходящей сквозь макушку. А почему же глаза стоят на месте?
Обманываю себя, что полнюсь какой-то неприязнью к жизни. Конечно, без колебаний соглашаюсь на допуски, что всё перевернулось, всё стало не тем. Преувеличения и неточности только подогревают. Всё для того, лишь бы чувствовать чью-то поддержку и иметь хоть какой союз.
Нет, но если неприязнь неосторожно вылезла подобно гвоздю из доски, что стоит её пристукнуть маленько, чтобы всё снова гладко стало?
Зачесалась ладонь. Что, новые знакомства предстоят? Задор сменяется безразличной покорностью, расслаблением. Не хватало, чтобы виноватить себя начал.
Оно так, невыговоренность, как дождевая струйка, может потечь в любом направлении. Невыговоренность как бы сквозь судьбу пробивается. Перспективно надо мыслить. С некоторых пор меня тянет обобщать. Бог знает, сколько всего мельтешит вокруг, и со всем надо быть терпеливым. Всё можно позволить, только не угодничество.
А разве жизнь нас не меняем? Меняет и неизбежно. Человек вряд ли может предсказать, что с ним случится.
Последующее поколение всегда таит обиду на предыдущее, что оно чего-то недодало, могло бы, но не оставило. Привычное головокружение из-за этого на карусели жизни. До какого-то времени ноздря в ноздрю идёт скачка, а потом прошлое задом наперёд отстаёт, скрывается, исчезает.
Опять мысли вернулись к тому первому потомку. Ничего хорошего тот первый потомок собой не представлял. Ни рожи, ни кожи. Фиговым листком был прикрыт. Не избалован он был материнской лаской: его, не посчитавшись, выпихнули в жизнь, в неизвестность. Я отпрыск той первой ветви. Тоже выпихнут. Из-за этого не стоит задирать нос.
Мне что и нужно, так место, где я почувствую себя дома, и чтобы рядом был человек, с которым хорошо.
Чего я боюсь? Наверное, перемены. Я знаю, что жизнь временная штука, она приготовляет  к чему-то, это «что-то» большим должно быть, значительным, неухваченным кем-то, неухваченное должно стать смыслом жизни. Мне этот смысл расшифровать надо, чтобы оставшееся время идти по азимуту.
Мне кажется, всё на сто раз передумано, переговорено, и я, оседлав инерцию, норовлю повернуть её вспять.
Понятно, первоматери нужно было, как можно больше единокровных сестёр и братьев на свет произвести. Интересно, кем был тот первый, задумавшийся о жизни, тираном или счастливчиком он был? Что точно, он редко терпел поражение.
Первый, он ведь первым додумался счёт всему открыть, он начал присчитывать слова и поступки к общему счёту, который намеревался предъявить кому-то. Счёт рос.
«Кто-то», кому счёт предъявить требовалось, становился зыбким и непонятным, в конце концов, его нарекли Богом. Нет, но если в жизни всё закольцовано, то, может, первый человек перед рождением держал за руку последнего представителя прошлой расы, и имел представление, перед кем будет отчитываться? Почему этот «кто-то» не даёт покою?. Почему первый человек не оставил намёка на высшего судью? Рисовал животных, свои ладони.
Первый не спешил. Он не знал ничего о времени, он намеревался жить долго. Он обдумывал всю стратегию и тактику предстоящего суда, на котором ему позволят выговориться. Увы и ах, нельзя выговориться, если некому выговориться.
Носится судьба каждого по городам и весям, окольцовывается, кстати и некстати пересекается с другими судьбами, впопад или невпопад что-то кому-то сама рассказывает и выслушивает от других никчемную ерунду. И собираются судьбы в одну большую судьбу страны, подобно детской пирамидке нанизываются на штырь.
Что, я утешения хочу? А чего унывать, каждый в жизни для чего-нибудь сгодится. Каждый возьмёт, что ему надо. От каждого заберут самое главное – жизнь. Много это или мало,- это вопрос. А чего там, раздумаешься, так получается, что не сам берёшь, а кто-то в протянутую руку кладёт отмеренное, и кто-то забирает, не спрашивая.
Человек срывал горы, поворачивал реки, строил города, обогащался, купался в роскоши, убивал себе подобных, радовался и плакал, и вёл подсчёт. К суду готовился. Опять же непонятно, к какому суду или судилищу, живя, мы все готовимся? Кто должен позволить перевернуть последний лист, и куда должна была вылиться полнота чувств? И из чего эти чувства будут  составлены: из высокомерного гнева, из едких поучений, из уверений в любви?
Исподволь задеваю женщину взглядом. Преувеличенно сосредоточенное лицо. С уважительным интересом внимаю ей. За что, по большому счёту, меня не любят?  Не озираюсь по сторонам, но многое вижу. Опять ныряю в обобщения. Каким бы ни был разговор, его нельзя комкать.
Первоначальные наметки, план, применительно к обстановке, претерпевает изменения, многое забывается, и забылось, но сохранилась в человеке зарубка, что главный разговор всегда впереди предстоит. Не сегодня, так завтра, не завтра, так через месяц. Не в этой жизни, так в следующей. И разговор предстоит максимально использовать, не толику урвать, а использовать его на все сто.
Вонзённая под лопатку заноза первобытному человеку, которую ему некому было вытащить, не рассосалась сама, а по наследству досталась каждому. Эта заноза – мысли о смысле жизни. Покалывает она, побаливает, у некоторых, истончившись, перестаёт беспокоить.
Может быть, зачатки или намётки ласки и жили в первом человеке, но он старался их подавить. Жизнь не сахар, опасной и тяжёлой была. И благодарность ответная за ласку, поэтому была подавленной. И ещё, боль стойко первый человек переносил.
Боль – это слабость тела. Когда что-то происходит однажды и сразу, оно остаётся на всю жизнь. Первый не знал чего-то такого, что касалось только его, чего потом будут знать другие. А не было тогда других. И я не знаю всего, что касается меня.
Кто-то скажет, что с тех времён утекло много воды, что человечество шагнуло вперёд: самолёты летают, телевизор, радио, нравы поупростились, но не исчезло ведь желание присчитывать. Память первого жива. Она отвращает от многого и многого. Только, зачем?
Набрал полную грудь воздуха. Задержал дыхание. Выдохнул медленно. Опасность заключалась не в том, чтобы добиться женщины, а в самой женщине.
Чаще всего вспоминается что-то мелкое, незначительное и случайное. Что удивительно, вчерашнее мелкое чаще всего озаряется каким-то особым светом. Так на осеннем луче вспыхивает лист в пожухлой траве, переиначивая представления. И долго потом помнится эта золотиночка.
Мы не смотрели в глаза друг друга, не было прямого столкновения взглядами. Но мы и не отвернулись, не увели глаза, как бы это сказать проще, мы не смотрели, но, тем не менее, видели друг друга, голос и дыхание было впритык.
- Нас в семье было три сестры. Как у Чехова. Старшую Вера звали, вторая – Надежда, а меня Лизой назвали. Не Любой. Две буквы в имени поменяли. Мать – одну. Отец – вторую. Поскрёбыш. Наверное, в любовь к тому времени родители разуверились. Каждый хотел забраться в свой уголок, никому дела не было до чувств другого. Тесно каждому стало. Тесно – это хорошо и, одновременно, плохо.- Елизавета Михайловна чуть поколебалась, но всё-таки осмелилась взглянуть мне в глаза, и продолжить. В глазах её была только задумчивая безграничная усталость и, трудно подобрать слова, но что-то вроде душевной теплоты. А ещё был отблеск какого-то внутреннего огонька.-  Страсть тайная у каждого моего родителя появилась, души изболелись. Отец, мне думается, пассию на стороне завёл. Не так чтобы он встречался с ней каждый день, но время от времени изливал душу там. Отец неплохой был, только затурканный какой-то. Ласку от него не имела. Лодка нашего счастья разбилась о быт. Мать меня поколачивала. Вера и Надежда – дети любви, а в меня остатки вложили. Ум и красота – старшим. Обновки им покупались. Я донашивала всё. Послушная была. Училась нормально. Мать строго смотрела, за каждую тройку в дневнике нотации читались. Из детства помню луг, речку, бугор, на котором играли.  Переходного возраста, когда ни с того ни с сего на стенку хочется лезть, у меня не было. Сыта, обута-одета – всё хорошо, всё ладно. Я не считаю своё детство неудавшимся. Да, семья большая, и мне тесно было. Теперь понимаю, что каждый из нас, детей, по-своему был одинок, каждый принял какое-то решение, каждый смирился с исходом и воспринимал взросление, как своего рода избавление. Натянутость отношений в семье накладывает на всё отпечаток. Моя душа долго не на месте была. Не ясно, как жить, что впереди, кто ждёт. После такого, «начать жизнь с чистого листа», не удастся. Что-то мешало обрести покой…
Я слушал, и вдруг меня охватило странное чувство, почти галлюцинация: мне показалось, что я слышу голос жены, будто она зовёт меня, и стоит обернуться, как её силуэт покажется в дверном проёме. Умом понимал, что это бзик, что такой голос «веснянкой» называется. Что весна и «веснянка» как-то связаны, что видение результат перевозбуждения, и к этому надо привыкнуть, отмахнуться.
Я не готов свою разнесчастную судьбу оплакивать. Такие, мол, мы и сякие, всем миром брошенные, и рассказывается всё, чтобы разжалобить. Но ведь такое ощущение родилось, что-то меня от чего-то предостерегает.
Есть, есть такая у меня привычка – всё услышать самому. Пересказ пересказом, предупреждение, похвалу – всё только из первых уст. Понимаю Елизавету Михайловну. Нашла откровенная тяжёлая минута, и - понеслось. Кипело, кипело на душе и вырвалось. Нет, надо видеть в словах тот смысл, который в них есть, и ничего предполагать и выдумывать не стоит.
Не знаю, как словами выразить, но накатанность и обыденность угнетают, хочется чего-то яркого, необычного, хочется читать в глазах восхищение. Тогда, наверное, в человеке ростки новой личины прорастают, тогда человек теряет способность отделять себя первоначально-привычного  от придуманной им же легенды. И волнует тогда, какое о тебе сложилось представление, да как бы подать себя лучше. Может быть, легенда и смывает серую краску жизни. Всё может быть.
Души ушедших людей наверху, а сверху всё видится и обо всех переменах души ушедших знают. И не обязательно рассказывать всё.
Чувство вины, что ли, измучило душу Елизавете Михайловне, лишило её покоя. А что за вина?  В чём мне повиниться перед ней, какие утешительные слова найти? О чём ей напомнить надо? Не может она оправиться от переживаний своего детства. Нет, тут не про детство, теперешняя жизнь не заладилась. Не всё рассказывает Елизавета Михайловна, носит что-то в себе, таит. Нет у неё спускового клапана, чтобы стравить боль. Понятно, некоторые раны так и не затягиваются со временем, как их ни лечи.
Время замедлилось, загустело, размягчилось как…. Не подберу слова. Нет, я не кинусь перечислять всё, что мне нравится. Даже если внутри трепетать стало.
Ничего не приходит в голову. Заклинило, утешительного слова не находилось, речь отобрали.
Истина в том, что никто не знает, что с ним будет завтра. Настоящее только то, что происходит здесь и сейчас. Только это имеет значение.
Мне хорошо с этой женщиной, надёжно и спокойно, мне вдруг стало жалко её. Я не психоаналитик, не хиромант, не судьбоносец. Мне кажется, что ничем иным, кроме счастья, человек не в состоянии насытиться. Довольствие только в счастье.
Я не спешил вникать в детали, в подробности, так как знал, что будет на то время и завтра, и послезавтра, и, дай бог, ещё какое-то время. Я был волен в сроках. Если женщина позволила прощупать себя, то, как берут из глубины газ, нужно бурить глубоко. Мы уже сцепились руками в долгом тягучем рукопожатии. Мы нуждались друг в друге. Не было желания отпускать палец за пальцем, как бы разъединяться.
Я как бы понял всю её обездоленность. В чём или с кем? Послушность – хорошо, но много чего хочется, хочется и ума и красоты. Хочется любви и внимания. Многое есть у Елизаветы Михайловны. С пользой надо распорядиться тем, что имеешь. И не для того, чтобы пожалели, женщина начала рассказывать, и нельзя отмахнуться от её слов. И вовсе не неприкрашенная и голая правда в её словах, а беспокойство, что ли. Жизнь стороной идёт, жизнь что-то недодала. Боль через боль делает опустошённой. Удивительно ли, что несчастливый человек никогда не бывает довольным. Это и меня касается.
Мне кажется, что понять смысл несчастливости невозможно. Как понять цыган, которые едут, едут куда-то? Кровь, может, у них другая? Броуновское движение, что-то помню из физики,- это хорошо показывает метания несчастливого человека: нет цели, нет направления, суета и только суета. А ведь довольство – это застывшая жизнь, это бетон в опалубке.
Да, ладно. Не эта ли женщина держит в страхе выпивох, требует выполнения плана, что-то особое знает? Знать бы, что именно?
Как бы исследую себя и её, всё, что ношу и ощущаю, пытаюсь найти то, чего хочется ей и так необходимо мне. Свои корни хочу почувствовать. Ну, не может жить без корней человек. Так и корни без ствола засохнут.
Наступит ли в жизни такое время, когда любой почувствует, что, где его тело, там и душа? Что этот счастливый час, до последней минутки наполненный довольством, в котором я купаюсь, как больше  не буду ни разу в жизни купаться, самый счастливый миг жизни? Вот только бы потом не спохватиться, не начать снова погружаться в свои мысли, не начать переиначивать, а был ли счастлив по-настоящему?