Монолог

                Ольге Копыловой – журналисту радио «России», 
                автору и ведущей передачи « Посоветуйте, доктор!»  посвящается.
                С любовью и благодарностью.               

               
     Я тупо уставилась на незнакомый текст. Читала и не верила. Нет, по идее я бы должна ликовать, зачем – то  я посылала незнакомой  Ольге – журналисту с радио «России» письмо. С воплем отчаяния решилась на несвойственный мне жест – просить о помощи человека, которому я – никто! Она ведёт блестящие передачи,  врачебные, её гости – самых высоких рангов доктора, её слушает огромная страна, по себе знаю, как нужны и любопытны такие передачи. Я-то, понятно, почему написала. Мне деваться некуда. А ей –  зачем протягивать мне руку? Я хоть и написала – даже перечитывать не стала, потому что стыдно и больно,  это я выговорилась по точному адресу, и постаралась тут же забыть про вопли собственного производства. Вообще-то я не была готова принять соблазнительное заманчивое милосердие. Так как боль обрушилась наваждением, какие-то утешения казались нереальными. И то сказать – Ольга Копылова, сама! – откликнулась абсолютно неведомому человеку, мне и так ещё сделалось неловко, как будто я обманула невоздержанностью пустяшных расстройств или вдруг страхи ложные, и я вполне обойдусь без высоких защитников. Я пошарила в заторможенном сознании, похожем на потерявший управление корабль, в котором барахталась в полной невесомости. Нет, ничего не изменилось. Было беспросветно плохо. Сказала себе: всё, пришла пора церкви. Там много намоленной святости, людей, горевавших не меньше. От лёгкости бытия святыми не становятся. Иди, твори молитву, кайся, проси и благодари. Всегда найдётся, за что сказать спасибо.
    Не пойму,  что в человеке меняется со временем. И что главное в человеке? Его слова, поступки, которые, конечно же, различаются в восемь и восемьдесят, или восприятие. Потому что всё, что исходит из человека,  может быть продиктовано опытом. А что входит в него – данность, которую хоть и можно тренировать, чтобы как-то подтянуть к норме, но это как заплатка, хотя с возрастом, когда истреплется ткань, заплатку можно спутать с остальной ветошью.
    Когда пробуешь писать, формулировать не скопированное, а своё, то с первых слов, фраз и даже тона выплёскиваешь приобретённое – опыт. Чем он насыщенней, тем сильнее сможет поглотить в тебе  тебя. Познай себя! – лозунг, никем не расшифрованный.  Так трудно обрести себя, познать и научиться негде и не у кого. В пору учёбы стимулом является поощрение, чтобы руки не опускались, то есть на всякий случай. 
Как самому проникнуть сквозь зыбкую завесу наносного, то есть выученного, к себе, в  выстланную природой неизведанную субстанцию, чтобы встретиться с ней с глазу на глаз, встретиться и воскликнуть: вот, оказывается, кто я! Бывает, человек жизнь прожил и так и не добрёл до своего истока. Да и не было нужды, ибо существуем мы сюжетами в пространстве вокруг, несомые временем. Растекаемся,  кому как повезёт, некоторые занимают довольно обширные площади. Но есть те, которые ютятся пожизненно на ничтожной территории распознавания, прорываясь в глубь себя, вынужденные отыскивать в собственных недрах ископаемые, чтобы жизнь рассмотреть подробнее, чтобы засиять отражением в  раскрашенной благодати жизни.
    И сразу представляются какие-то с виду никчёмные жизни,  неведомые отшельники, монахи, либо пытливые художники – все они заняты поисками совершенства мира, в которое верят. И вера проистекает не только из привлечения знающих доброхотов, но выужена и удачно переплетена с пульсацией собственного дозревания, становясь высотой. Её постигают в одиночестве. В моно!
  Но главное, до чего докапываются в себе, если повезёт,  до любви! Кажется, так всё просто! А, поди, выкопай в себе любовь к человеку, который живёт историей множества людей и пересказывает похожие. И не научен он заглядывать в глубины одиночества, то есть в свои, в которых как твоё лицо и походка ни с кем не схожи и уже поэтому интересны! Так ему не повезло. Ну, а если ты нырнул  в себе в такую бездну   сознания ли, души, перебрал чётками поступков, случайных или неверных, события, тебя тревожащие, подверг сомнениям всеми затверженные правила  и  сто раз  разуверился, а потом, подняв очи, горе понял, что правы те, которые принимали наш общий мир с любовью и что её-то и следует вызволить из недр, которые, если внимательно прослушать,  заполнены любовью. Ко всякому. И ближнему, и дальнему. К любви довеском даруется терпение. Весь набор жизненных понятий. Всё объято святыней жизни.         
   Всё, выхваченное в мире, удачно сложенное с природными дарами, ложится печатью на сердце. Не всякий может похвастаться, даже цитируя тьму важных фраз, что он почувствовал необходимость в них, что понял: это покоилось и в его глубине и - о чудо! – открылось даром. Почувствовалось. Меняет ли обилие информации, знаний то самое восприятие внутреннего зова или проносится мимо, на время, взбивая лёгкое облако слышанных или принятых понятий. Как, в конце концов, достучаться до человека в человеке, чем напитать сердце его и ум, каким образом пронизать суть его, чтобы добраться, обнажить любовь, без которой мир безучастный, а человек и подавно лишний. Обуза миру. Но ведь это не так, и редкая женщина рожает ребёнка в отместку неудачной судьбе, всё-таки в нас заложено предопределение счастья, в которое верят все. Оно сокрыто в мнящейся вспышке, разжигаемой любовью. И живёт человек, используя вложенный нормой оптимизм, запивая таблеткой веры в нечаянную радость.
   Ольга Копылова. Я думаю о ней. Слушаю её по субботам и размышляю. Наверно, знакомясь с сотнями и тысячами историй болезней из книг и вслушиваясь в рассказы посвящённых в сонм болей, она и сама, покрываясь тенью чужих страданий, не торопилась отмываться от прислонённого ненастья дней. Волей-неволей проникаясь переизбытком проблем, пропустила мгновенье, когда несчастные судьбы просочились в пространство её сознания и сделались личным переживанием, в отличие от докторов,  которые не выявляют горячего сострадания, оно не вмещается в их души: больных – тьма, а доктор из другого теста, из любви к проблеме, не к носителю. Она же пользуется  любовью, не задумываясь, не экономя из жадности или по иной выгоде, когда от узнанного смертельного недуга незнакомого человека замирает сердце. Ольга пропускала момент окончания чужой пьесы, когда вспыхивает яркая люстра нейтральной общей жизни, актёры кланяются, а зритель, напитанный увиденными страданиями, спустя минуты, растворяет или теряет в кулисах зрелищную драму придуманной судьбы. Она слишком увлеклась, вслушиваясь в рассказы опытных докторов, и слишком живописно представляла несчастных, попавших в переплёт драмы настоящей, не вымышленной. Врачи с выхолощенной жалостью, чтобы не разрушить панцирь - защиту, спасаясь от непомерных тягот чьих-то болей, запросто справляются с очередным неудачником жизни. А она – филолог. Вечно бегущая с сачком по цветущему лугу ненайденного Слова, и, отважный, как скалолаз, журналист, в тайне как бы вернувшийся домой, с покорённой под мышкой мечты вершиной; не смела обилием тем и сюжетов, провозглашаемых стране, смахнуть досадливо настырность иных жалобщиков, соблазнённых доступностью. К примеру, меня!
    Продолжая длящееся во мне удивление и имея склонность к красоте любых понятий, выраженных удачным словом, я  чуть-чуть продолжу свои додумки об истоках любви и доброжелательности, подаренные, к примеру, Копыловой судьбой.  Приручённая вдумчивостью к каждому в обильном потоке встреченных персонажей  собственных передач, она в какой-то миг и вовсе могла  прозевать тот самый занавес, не оставить в его пыльных складках очередной трофей, так и понести добытое походя, сделав собственной болью.  И думать о ней, потому что  боль время от времени напоминала: помнишь ли ты меня? Я ведь не исчезла! Помогай мне. Излечи. Добудь какие-то знания. И я уйду, не оглядываясь!
   И уже не смела вывернуться из-под прилепившихся гримас этих навязчивых болей, мыкалась, как могла, дёргала недоумевающих врачей, пытавшихся увернуться, иначе и их поглотят алчные несчастья нескончаемого потока нездоровья, который имеет способность умножаться.
Не иссякая.    
   Я написала именно ей, как почувствовала. Нет, ничего я не чувствовала, кроме боли. У всех болит по-разному. Но кричат, когда нестерпимо,  похоже. К примеру, облившись кипятком, или ... не хочу цитировать причину боли. И у меня такая объявилась. Кто знал преступную умопомрачительную боль, представляет мощь исторгнутых стенаний. Остальные пусть пребывают в любопытном неведении.
  Случайность или судьба – пока никто не добрался до откровения. Когда понимаешь, что жизнь, на которую сетовал и которую мечтал как-то преобразить, оказывается, была очень даже сносной. Может, иной раз и безликая, но безобидная, не обременительная до слёзных обмороков. Просто жизнь.      
   Так получилась, что я возрастала под радийные голоса. Первые рассказы Паустовского и стихи Агнии Барто, ею читанные, марш футболистов перед  репортажами под стонущих в экстазе болельщиков. Я, пятилетняя, ждала бравурную эту музыку, чтобы чеканить шаг, высоко поднимая колени,  как подсказывала смеющаяся мать. Игнорируя насмешки, я никогда не поддавалась чужим убеждениям, считая именно радио своим наставником! Театр и музыка, от которой  замирало и куда-то уносилось сердце, особенно Славянские танцы Дворжака – самый минорный позже я услышу в спортивном зале гимнастики и узнаю, и назову, к удивлению других детей сказки и многочасовые оперы. Купель густейшего искусства омывала моё благодарное восприятие, поглощаясь с благоговением первооткрывателя и считая наградой за любовное прилежание, за верность.  С ним я просыпалась и во взрослом состоянии, частично захватывала среди дня и вечером и засыпала под гимн страны. Теперь и подавно, отвернувшись от банальных картинок телевизора, я просвещаюсь радио. Вместе с Натальей Бехтиной и её депутатами одолевала лихое безвременье, бесконечно сочувствуя её уделу – утончённой дипломатии, чтобы  как-то оправдать сносимые на обочину вменяемости вольные трактовки высоких законодателей новой страны. Людмила Борзяк  в роскошестве разлива терпкого моря культуры, она там своя и бесконечно щедрая на восторги и пожелания удачи своим собеседникам. Жанна Переляева со множеством многоликих открытий разновозрастных сочинителей. Нынешний Вадим Тихомиров  в маске наивного удивления, искушающий гостей доверчиво обнажить лица, отыгрывая нападения ведущего. Их много, журналистов, которых я впускаю к себе в жизнь, доверяя  уму, и такту, и порядочности. Они мне свои. И среди них та самая Ольга, которая сделалась родной. Передачи её очень отдельные от всех на радио, некий эксклюзив, отличаются темой:  минуя культуру – в медицине она собственная, востребована всеми слоями населения, потому что для каждого. Ольга Копылова. Ольга Сергеевна. В журналистике, как в актёрской среде, отчество не приветствуется, и правильно, оно придаёт весомость, а тяжелее журналистской ноши, не знающей отдыха, какая?
   Полагаю, все радийцы с многолетним стажем прикованы цепями влюблённости в свою долю. Она основной мотив их жизни. Бездонная копилка не только самого прогрессивного, прельстительного, но и безошибочный индикатор истинного, то есть сердцевина необходимого времени и нам.
Я не могла пропустить Ольгины первые передачи, мало того, они зацепили очень уж демонстративной независимостью ведущей. Я представила гордячку, с подростковой непримирённостью, способной к риску. Уселась поудобнее и стала слушать внимательнее. Как и большинство приглашённых на радио, Ольгины гости – особы, увенчанные почётными званиями и государственными наградами из медицинской опции. Я сразу же очутилась на её стороне сокровенной тьмы непознанного.  Она служила Фемидой, держала центр тяжести, ибо была и обвинителем, и адвокатом. Прекрасно ориентируясь в медицине, причём в каждой отрасли, разделе, которые представлял очередной гость, Ольга возглавляла многомиллионную аудиторию больных или жаждущих уберечься, являясь одной из них. Балансируя на знаниях медицины с одной стороны и недоверии в неопровержимости лечения с другой, она успешно преодолевала размашистость затверженных понятий, заслоняла секретами осторожности, с убедительной лёгкостью отодвигая пространство, освоенное медиками. Ольга, полагаю, как и многие любопытствующие, бывала обескуражена публичным предательством усвоенного лечения, смело и вдохновенно транслируемого народу с экранов известными докторами. Они отрекались от вызубренных уроков так же беззаботно, как и провозглашали когда-то выученное  истиной. Ольгины гости осмотрительны. Вполне вероятно, она, пользуясь предоставленной вольностью опросов и комментариев, успешно осуществляет собственные маневры поведения: позволяет сомневаться, удивляться и сочувствовать услышанному. Является нашим соучастником. Я заворожено вслушивалась в её молчаливые поощрения, недовольства. Это было удивительно - ощущать её молчания. Ольга невольно переносила в мир неведомых догадок, размышлений, которые роились в таинственности её затишья, запросто уводя от накатанной лекции знаменитого гостя. Я, конечно, утрирую, потому что после краткого вступления врачебного светила, его зачина для всероссийской славы Ольга деликатно, но убедительно переводила торжество и нерв разговора на собственное направление, насыщая драматургию передачи атмосферой подсказанного  знания не только обсуждаемого предмета, но и его обладателя.
   Я ждала её передач. Нет, я ждала её в её передачах, как и других ведущих в пространствах их интересов. Ждала голосов, интонаций, обертонов, им присущих, как театра у микрофона. Они напоминали репетиции спектакля, где каждый из них режиссёр.
   И, конечно, мне и в голову не приходила никакая личная встреча ни с кем из них. Но у судьбы свои постановки.
   И было мне плохо…
Вот когда  рвануть рубаху на груди и завыть. От нелепости, безысходности, обиды. И боли. За боль на радио отвечала Ольга Копылова. Осмелилась я от отчаяния. Да и то сказать,  писала, чтобы выговориться. Потому что она грамотная и сострадательная. Я всегда помню  её красноречивые недосказанности в пользу сомнений больного. Просто нашла в контакте и написала. Мне нужна была хорошая московская не частная клиника.  Ну и написала, и полегчало, на какое-то мгновение. Боль приходила и уходила волнами, как будто намывала терпение, которое присматривало место для длительного пребывания.
   Писала, как рвала рубаху. Ничего про себя, только про боль.
А ведь и Ольга явилась не сразу и не просто так. Провидением. Я верю во всё, кроме человека, потому что человек ведом. Пусть Богом, без которого ни один волос не упадёт ни с чьей головы.
Довольно долго я страдала, не видя никакого разрешения. И вот по небу, в млечном потоке  нежнейшего луча,  направленном ко мне, возникла, точно Иисус с картины Иванова, Ольга. Это было вспышкой, молнией, высветившей её путь. Она несла спасение.
   А потом я полюбила её, потому что явилась она мне избавительницей, родным человеком, встроенным в  проблемы моей судьбы, которые она с присущим чистым душам энтузиазмом взялась излечивать. Звонила, просила, хлопотала, да ещё и меня подбадривала, чувствуя несогласия либо недоговорённости.
  А в тот раз, когда я, вопя и стеная, обратилась к ней и постаралась забыть, не ожидая ответа, она написала через три часа:
- Приезжайте! Я покажу Вас лучшему доктору страны!